Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Будем защищать перевал, – громко сказал он. И, выждав немного, подал команду: – Строиться!

Солдаты переглянулись: этого еще не хватало! От самой Кубани шли, кто как хотел, а тут – на тебе – строй. Загибает лейтенант. Однако Донцов и Пруидзе уже стояли на указанном месте, опустив руки по швам. Подошел и встал рядом дед, затем Егорка с Наталкой. Глядя на них, потянулись остальные.

– Строй касается только военных, – заметил лейтенант.

Но дед сурово остановил его:

– А нам куда же? Теперь все военные.

Лейтенант подступил ближе:

– Правильно, Митрич, – все военные. Все, кому дорога Родина, сегодня взялись за оружие… Родина приказывает нам остановиться. Наше место, здесь.

– Что-о? – вырвалось у Зубова. – А говорили – до Сухуми…

Головеня глянул на него в упор:

– Приказ не обсуждают. Предупреждаю: за нарушение уставов, за попытку покинуть боевой рубеж будем судить по всей строгости военного времени.

Зубов угрюмо опустил голову.

20

К Орлиным скалам нельзя подойти незамеченным. К ним вообще нет скрытного подхода с севера. Каждый, кто попытался бы пройти, непременно должен ступить на открытую каменную площадку, на пятачок, с которого некуда свернуть: слева гранитная стена, справа – пропасть. И попасть под губительный огонь защитников перевала.

Лейтенант назначил ефрейтора Подгорного командиром стрелкового отделения. Командиром пулеметного расчета стал Донцов, в расчет вошли Черняк и Зубов.

Рядом с пулеметчиками – наблюдательный пункт. Чуть пониже, под скалой, – штаб.

Утром, подозвав к себе Митрича, Донцова и Пруидзе, лейтенант долго беседовал с ними. О чем они говорили, никто не знал, но все понимали – было важное совещание.

Немного погодя, Митрич отозвал внучку в сторону и очень строго и таинственно сказал:

– Ты, значит, остаешься, а мы уходим.

– Куда?

– На кудыкину гору, – нахмурился дед. – По военному времени спрашивать не положено, вот что. А тебе говорю, чтоб знала: вернусь. И курносого этого остерегайся, о котором рассказывала, Зубова, значит. Не лежит у меня к нему душа!..

Солдаты, собравшиеся в поход, топтались на месте, поджидая старика, а он будто нарочно тянул время. Наконец простился с внучкой, пожал руку лейтенанту и сказал, будто слово с него взял:

– На тебя оставляю Натаху-птаху. Ты, командир, гляди!

Только после этого Матвей Митрич вернулся к солдатам и, вскинув винтовку на ремень, повел их вниз по тропе. По той самой тропе, по которой всего два дня назад шли сюда. Замыкающим уныло брел Пруидзе: не хотелось ему возвращаться назад.

Егорка рванулся было вслед за дедом, но тут же остановился, услышав окрик лейтенанта:

– Отставить!

Ничего не поделаешь, теперь и он, Егорка, не может ослушаться: он теперь тоже военный, И лишь надул губы, взглянув искоса на командира. А тот, улыбнувшись, поманил Егорку к себе, о чем-то заговорил, обняв за плечи, и мальчишка, соглашаясь, закивал головою, а потом даже подпрыгнул от радости.

Наталка задумалась над словами деда. Невольно вспомнила тот вечер в Выселках. Дед прав: Зубов опять поглядывает на нее. И взгляд у него какой-то бегающий, вороватый.

Эти мысли привели ее к Головене.

– Можно к вам? – спросила она, не дойдя три шага до места, где он сидел и что-то писал.

– А почему нельзя? – поднял голову лейтенант и приветливо улыбнулся.

Наталка осмотрелась по сторонам и, присев на камень, тихо заговорила:

– Еще тогда хотела узнать… спросить хотела… Зубов, он ваш?

– Ну, как сказать. Конечно.

– А я думала… – она потупилась, не решаясь продолжать.

– Не понимаю, – насторожился Головеня. – Говорите, что же вы?..

– Боюсь.

– Это кого же боитесь? – удивился лейтенант.

Она поджала под себя ноги, обхватила колени руками:

– Приставал он ко мне, вот что… Еще там, в Выселках, когда вы ушли… Стрелял.

– Стрелял?

– Серка хотел убить… Я его, Сергей Иванович, сразу узнала, как только к костру подошел… Неужто наши, советские, так могут?

Командир задумался. Сказать ей, что у самого не лежит сердце к Зубову, – нельзя: солдат. Но проверить его надо. И чтоб отвлечь девушку, заговорил о другом.

– Очень хорошо, что вы пришли, Наташа! Думаю назначить вас санитаркой… нашим доктором.

Девушка вскинула тонкие брови на лоб:

– Никогда не увлекалась медициной.

Подсев ближе, лейтенант начал уверять, что она вполне справится. И заключил:

– Меня лечили? Лечили. Значит, и дальше дело пойдет!

– Я рада, что вы так быстро выздоровели.

– С вашей помощью.

– Какая там помощь.

– Да что вы, Наташенька, без вас я бы до сих пор… Вы можете… У вас хорошо получается, – заговорил, стараясь не замечать ее смущения. – А о Зубове…

Закончить фразу не дал подошедший Донцов. Он доложил, что пулемет установлен и расчет ждет приказаний.

Головеня встал и, опираясь на палку, медленно пошел к пулеметчикам: боеготовность прежде всего.

Наталка посмотрела вслед, подумала: «Бодрится. Вон как хромает».

21

Вечером, составляя список личного состава, лейтенант задумался: как же озаглавить? Список взвода? Нет. Отряда – тоже не подходит. Отряд – это больше к партизанам относится, а тут войска… И вдруг мелькнула мысль: Орлиные скалы – крепость, а в крепости, ну конечно же, гарнизон!

Всего в гарнизоне оказалось семнадцать человек, включая деда, Егорку и Наташу.

Лейтенант еще раз просмотрел список, стараясь запомнить фамилии и, не найдя данных о Зубове, приказал вызвать его.

– Слушаюсь! – лихо откликнулся Егорка, взяв «под козырек», хотя был без шапки. Он как-то сразу вошел в роль посыльного и успел уже перезнакомиться со всеми солдатами.

Зубов вскоре показался из-за скалы, но, увидя Серка, лежавшего возле штаба, затоптался на месте. Пес вздыбил шерсть на загривке, оскалил желтые клыки.

– Да вы не бойтесь, – подал голос успевший вернуться Егорка. – Смелее идите!

Зубов не двигался.

– Ну, идите же!

– А ты не командуй. Придержи лучше свою дворнягу.

– А я что делаю. Не видите, что ли? – сердился Егорка. – Тоже мне солдат – простой собаки боится!

– Ну-ну, не очень-то, – бубнил Зубов, проходя с опаской. – Хватит зубами, носись потом с цацкой.

Наконец подошел к лейтенанту, выпрямился, доложил о себе. Командир велел садиться и почему-то прежде всего спросил о ранении.

– Заживает, – осклабился Зубов.

Помедлив, лейтенант заговорил о дисциплине, о том, что все сдали красноармейские книжки, а он, Зубов, до сих пор не принес… Ведь приказ был.

– Не знал… то есть мне Донцов говорил, но я…

– Приказы надо выполнять.

– Виноват, товарищ командир.

– Называйте меня по воинскому званию. Вы же не первый день в армии, пора знать.

– Так точно. Слушаюсь, – промямлил тот, пряча недовольный взгляд.

Головеня заметил этот взгляд, но не подал виду. Раскрыв красноармейскую книжку, стал спрашивать о прошлой службе.

– Служил в сто двадцать первом полку, товарищ лейтенант.

– Пулеметчик?

– Так точно. Второй номер.

Зубов встал, вытянулся – руки по швам, – хотя командир и не требовал этого. Лицо солдата непроницаемо. Полистав книжку, лейтенант выписал из нее необходимые сведения и, к удивлению Зубова, вернул назад.

– Беречь надо, вон как истрепалась, – только и сказал.

– Так она ж с финской войны, товарищ лейтенант.

– Вижу… На каком направлении были?

– На Ухтинском.

– А призваны?..

– Первого января тыща девятьсот тридцать девятого года! – отчеканил Зубов. И подумал: «Ишь, куда гнет. Хитро подкапывается».

Лейтенант прищурился:

– Так, так… Значит, ветеран. Вторую войну воюете. Тут, как говорится, и опыт и умение…

Солдат переступил с ноги на ногу, потупился, не выдержав взгляда Головени. А тот вынул из кармана щепотку табака, отсыпанного дедом, свернул козью ножку и в упор спросил:

– Скажите, вы давно знакомы с гражданкой Нечитайло?

– Это кто же такая? Впервые слышу, – пожал плечами Зубов.

– Нет, вы ее хорошо знаете: на кухне она…

– Ах, вот вы о ком!.. Я, признаться, фамилии не знал, – Зубов заулыбался, обнажив неровные зубы. – Да, эту, как ее, повариху нашу, видел… на хуторе одном.

– И как же произошла ваша встреча? – глядя в глаза, продолжал лейтенант.

«Успела-таки рассказать», – со злостью подумал Зубов. Решив идти напролом, покаянно опустил голову:

– Виноват. Сам не знаю, как получилось… Выпил и…

Лейтенант покачал головою:

– Солдат, нечего сказать. Да ведь за такие дела в штрафную роту направляют. Ваше счастье – нет у нас штрафной роты… Идите и не забывайте о воинской чести.

На огневой Зубов разыскал Крупенкова, присел рядом. Их тянуло друг к другу, и они часто проводили свободное время вместе.

– О чем так долго судачили? – поинтересовался Иван Крупенков.

– О службе, конечно… Книжку, понимаешь, не вовремя сдал. Вот и получил нагоняй.

– Да, он такой, этот лейтенант.

– А ты что, давно его знаешь?

– Еще бы. Полгода под его началом служил.

– Интересно, – заерзал на камне Зубов. – И часто от него бойцам попадало?

– Кто заслуживал, тому и попадало.

– А тебе?

– Досталось однажды. Так, ни за что… Затвор, понимаешь, пропал. Ищу его – нету, как в воду канул. А тут заваруха началась, фашисты полезли…

– Так, так… А дальше?

– Я, может, вовсе не виноват, потому, как бежал, зацепился за куст, затвор и выпал.

– А он, лейтенант, что?

– Расстрелять хотел. Потом в штрафную.

– Скажи пожалуйста. Кто бы подумать мог.

– Ничего, жив остался, – подвинулся ближе Крупенков. – Вот она, штрафная, – показал он правую руку, на которой вместо мизинца была культяпка. – Кровью вину искупил.

Зубов сочувственно обнял его за плечи, заговорил совсем тихо:

– Ты вот что скажи, Ваня, зачем мы остановились? Сюда скоро немецкие дивизии придут, все погибнем, А спрашивается, за что? Что мы тут защищаем? Какие такие ценности?.. Ни заводов, ни фабрик, ни даже паршивого села не видно… Я, брат, не первый год на войне, не с такими командирами приходилось в бой ходить. Но, где особых ценностей нет, стороной те места обходили: зачем же зря кровь проливать. Командир солдата жалеть должен. Без солдата, как известно, даже генерал ничто – ноль, так сказать, без палочки…

Крупенков слушал, и ему казалось: Зубов говорит правду. Действительно, лежи тут и сторожи никому не нужные камни. К тому же, патронов, что называется, в обрез, жрать нечего… А холода настанут – что тогда будет?

– Я тебе вот что скажу, Ваня, – опять заговорил Зубов. – Подумай, что и как… Хорошо подумай… Дома, небось, отец с матерью ждут?

– Ждут… Под Краснодаром остались.

22

Трое парней стояли перед лейтенантом и уныло поглядывали на него исподлобья. У одного из них, что повыше, вместо рубахи – женская кофта, рукава до локтей, штаны – заплата на заплате. Остальные тоже кто в чем. Без шапок, босые.

– Кто такие?

– Минометчики, – угрюмо ответил высокий.

На усталом, давно небритом лице его будто написано: «Неужели не видно, кто мы такие?»

– Документы есть?

– Сожгли.

По тону, по выражению глаз опять угадывалось невысказанное: «Окажись на нашем месте, тоже бы так поступил».

Головеня готов был пожалеть их, но где-то на дне души шевельнулось сомнение. Мало ли что может быть в такие дни. А он – командир и не должен забывать о бдительности.

– В каком полку служили? – опять спросил он.

– Сто двадцать первом, – чуть ли не хором ответили все трое. Лейтенант оживился: сто двадцать первый… Да это же полк, в котором служил Зубов!

– Пятой дивизии?

– Нет, мы из двадцать второй.

– Двадцать второй… – разочарованно протянул лейтенант. И, помолчав, строго спросил:

– Оружие бросили?

– Сховалы, товарищ командир, – ответил за всех белозубый украинец. – Нияк неможно було. С косами по полям ишлы, в плен боялись попасть.

– Плен что смерть, – подхватил высокий.

– Что же мне делать с вами, косари беззащитные? – как бы про себя проговорил лейтенант. Он почти не сомневался, что это бойцы-фронтовики, прошедшие суровую школу отступления – голодные, полураздетые, но не сдавшиеся врагу.

– Значит, говорите, припрятали? А место запомнили?

– Всэ, як слид, товарищ лейтенант. Враз отшукаем.

Искренняя горячность украинца погасила последнюю искру сомнения, и Головеня сказал:

– Хорошо. Зачисляю. Но сегодня же двое из вас отправятся за оружием. Без оружия здесь делать нечего.

Новички были голодны, но никто из них и словом не обмолвился об этом. Накормить бы, да в гарнизоне почти не осталось продуктов. Все надежды на Митрича и солдат, ушедших в тыл врага. С часу на час ожидали их с хлебом, но они не появлялись, «Поделимся последним», – решил Головеня и приказал Егорке отвести «пополнение» на кухню.

В списке гарнизона прибавились новые фамилии: Виноградов, Убийвовк, Стрельников.

На рассвете подошли еще четверо таких же уставших, измотанных боями солдат. По их рассказам, к подножию гор подошла вражеская часть. По всей вероятности – горная: ни танков, ни автомашин не видать, есть лошади, мулы. Четверке удалось снять часового: вот его автомат, гранаты, Железный крест и эта темно-синяя книжечка.

Лейтенант ухватился за книжечку, но не смог разобрать в ней почти ни слава. И тут вспомнил рассказ Наталки, как она собиралась поступить в институт иностранных языков, как еще в школе дружила с дочерью немца-ветеринара…

Наталка сравнительно легко перевела первые фразы. Книжечка оказалась дневником немецкого солдата. На первых листах шло описание пути, проделанного им на пароходе из Франции в Грецию. «Жди нас с победой, родной Франкфурт!» – восклицал автор, ступив с оружием в руках на землю древней Эллады.

– А вот тут говорится, как он прибыл в Югославию, – продолжала Наталка, – и четыре дня бродил в порту Сплит. Далее разговор с друзьями о России, куда они, наверное, тоже попадут, чтобы и там навести новый порядок. Но кое-где в дневнике уже проскальзывают нотки тревоги, на автора, видимо, находило уныние. Затянувшаяся война нервировала его.

«Сегодня 16 августа 42 года, – читала девушка, – только что вернулся от обер-лейтенанта Х…»

– Минуточку, – перебил лейтенант. – Шестнадцатого августа? Это значит пять дней назад… Ну, ну, что там дальше?

«Я нахожусь на седьмом небе. На моем мундире горного стрелка, украшенного цветком эдельвейс, – первый Железный крест…»

– Мундир горного стрелка? Цветок эдельвейс?.. Да это же альпийская дивизия, о которой так много шумело немецкое командование. – Лейтенант подсел ближе. – А ну, что там еще?..

Наталка перевернула листок.

– «Эдельвейс – цветок любви и счастья! О, сколько исходил я за ним в Альпах!.. Я все же нашел его и готов был вручить Марте в день помолвки, таков обычай… Милый, древний обычай! Но счастье изменило мне: началась война…

И вот я иду по военным дорогам с оружием в руках. Иду и не знаю, когда закончу свой триумфальный поход. Но я закончу, завершу его победой! О, милая Марта! Я пронесу этот цветок, предназначенный для тебя, через моря и горы, через многие страны и континенты… И пусть он будет сухим и жестким, похожим на тот, что нашит на моем мундире, но ничто не засушит нашей любви!»

– Да вот же он, этот цветок! – воскликнула Наталка, найдя его среди страниц – голубоватый, похожий на звезду эдельвейс.

Лейтенант взглянул на увядший цветок, нахмурился:

– Читайте.

Наталка полистала книжечку, пропуская многочисленные даты – учет посланных писем, и сказала:

– Тут совсем из другой оперы. Вот послушайте:

«О, если бы увидела меня фрау Эди! Она ни за что не узнала бы своего лавочника. О, эта старая, хитрая фрау!.. Кончится война, нарочно явлюсь к ней: пусть полюбуется на победителя. Но чтобы в лавку – ни за какие деньги. Свой магазин открою здесь, в России. Пусть завидует, ведьма! Так и напишу: «Торговый дом кавалера Железного креста Фрица Райта». Здорово, черт побери!»

Лейтенант слушал, а сам думал о другом. Теперь ясно: у подножия гор – вражеский полк или, в крайнем случае, батальон дивизии «Эдельвейс». А все ли он сделал, чтобы преградить им дорогу?.. В гарнизоне почти нет продуктов, мало патронов, считанное количество гранат. И не ошибка ли – его решение остановиться? Этот шаг может стать роковым. Но поступить иначе он не мог. Рискнул. Да и как можно на войне без риска?.. Конечно, все должно обойтись. Однако надеяться на «авось», на то, что «само по себе сложится», – не в его правилах. Воздействовать на обстоятельства, изменять их в свою пользу – вот она, его линия!

В горах есть советские части, подразделения, он теперь твердо уверен в этом. Значит, надо связаться с ними. Объединиться.

Лейтенант поднял голову и неожиданно поймал на себе взгляд Наталки. В этом взгляде, полном уважения и сочувствия к нему, было еще что-то необыкновенно ласковое, трогательное, чего все эти дни ждал и, говоря по совести, опасался. Не то время, чтобы личную жизнь устраивать. Однако, ощутив близость девушки, невольно потянулся к ней.

– Девочка вы моя!..

Наталка вспыхнула, но не ушла. Эти слова лишили ее возможности двигаться, сковали тело и язык. И когда он взял ее за руки, не отняла их, притихла. Пальцы у нее тонкие, смуглые, и от них будто запах меда… Любовался ими, как чем-то невиданным, бесценным, вверенным только ему одному.

Наталка все-таки не такая, как все. Особенная. Сколько хорошего сделала она для солдат, для него самого!.. И солдаты и он навсегда, наверное, останутся у нее в долгу. И как стойко, безропотно переносит она все тяготы и лишения, которые порой не под силу даже мужчине.

Он готов был подхватить ее на руки и нести, нести хоть на самую высокую гору! С волнением привлек к себе… Он не целовал еще ни одной женщины. Не умел ухаживать, стеснялся. Каждую свободную минуту использовал для учебы. Друзья на танцы, а он – за книгу… В военном училище его даже прозвали «монахом». Но это было давно. А вот сегодня, когда идет война и всякие амуры надо бы в сторону, он… втюрился. Непонятно? Да нет, все ясно! Наталка именно та девушка, которую искал. Вот сейчас соберется с духом и все ей скажет. Не успел однако подумать, как она рванулась, побежала вниз, на кухню. Пустился было вслед и остыл: негоже в таких случаях бегать!

Образ девушки стоял перед ним, пронизывал все его мысли. Она уже казалась не тихой и доверчивой, а непонятной, загадочной, гордой. Желанной, любящей, готовой, как ему казалось, пройти вместе с ним всю жизнь.

Вернувшись на кухню, Наталка не находила себе места: то кружилась с ведром в руках, пела, то вдруг падала в траву и хохотала. Егорка смотрел на нее и ничего не понимал. Да она и сама не могла разобраться в своих чувствах. Так все ново, непонятно и вместе с тем удивительно заманчиво! Сделав первый шаг, Наталка уже не могла остановиться. Ее тянуло к Сергею, хотелось чаще видеться с ним и говорить, говорить… Все равно о чем, пусть даже о самом грустном, но только не оставаться здесь одной. Так хорошо с ним…

Новое чувство не давало покоя, хмелем бродило в ней, бунтовало, рвалось наружу. Подмывало забраться на самую высокую скалу и оттуда закричать, чтобы все слышали: «Люблю! Люблю!» Но это чувство и страшило ее: глупая, нашла время влюбляться! Еще неизвестно, когда кончится война, а она, видите ли, влюбилась! И забыла, что ее счастье, как и многих, зависит от исхода войны. От победы… А когда она будет, победа?

«Ну, стану его женой, а потом что? Как дальше сложится наша судьба?» – спрашивала себя Наталка, Думала, как все сложно! Любовь и эта узкая, полная опасности, тропка в горах! Кровь, страдания людей и… семейная жизнь. Как все это далеко одно от другого! Как несовместимо!

Заглянула в осколок зеркальца, поправила косы и с приятным волнением в сердце пошла в штаб, зная, что там сейчас кроме Сергея никого нет.

23

Там, где кончались луга и начиналось предгорье, стоял красный кирпичный дом. Много лет в этом кулацком доме размещалась контора МТС, но вот недавно эвакуировалась и здание опустело.

Хардер расположился в одной из лучших комнат конторы. Стол, две койки: одна для себя, другая – для Фохта. Он бывает в батальоне наездами, но нередко остается ночевать.

Отсюда Хардер начнет поход в горы. Начнет завтра, послезавтра… Прибудут топографические карты – и начнет. А чего медлить? Надо кончать с русскими и приниматься за дела – вон какая территория завоевана!

Привыкший к перемене мест, обер-лейтенант слонялся из угла в угол, скучал, не зная, как убить время. Вчера допоздна играл в карты: чертовски не везло ему вчера – почти все жалованье спустил. Хватил с досады шнапса и лег спать. А сегодня чуть свет он уже на ногах, бродит по двору, выискивая на ком сорвать зло за вчерашний проигрыш. Порой останавливается, смотрит в одну точку. Думает, впрочем, не только о проигрыше. Хочется чего-то нового, каких-то невиданных ощущений.

Бывало и раньше, что скука томила его. В такие дни шел в роты, придирался к солдатам, кого-то наказывал и обычно приходил в норму. А сегодня ни в чем не находит успокоения.

Заглянув в мастерскую, где располагалась ремонтная команда, Хардер удивился: солдаты, его подчиненные, занимались вовсе не тем, чем должны были заниматься. Двое из них, склонясь над корытом, старательно мыли консервные банки. Остальные возились у печки, зачем-то подогревая масло в ведре. Они так увлеклись этим занятием, что не заметили, как вошел командир батальона.

– Это что еще за производство?

Солдаты выпрямились, словно по ним прошел электрический ток. Застыли, не смея пошевелиться.

– Я спрашиваю – что это значит? – наступал Хардер, указывая на корыто.

Рыжеволосый ефрейтор, старший команды, начал объяснять, что они, ремонтники, выполнили задание, а теперь вот готовят посылки домой, в фатерлянд. Но Хардер уже не слушал ефрейтора, шагнул мимо солдата, стоявшего с паяльником в руках. Его внимание привлекли банки, составленные пирамидой в углу. Это были готовые к отправке, наполненные топленым маслом банки. Оставалось лишь уложить в ящики и сдать на почту. Солдаты застыли в страхе, но, к удивлению, Хардер не сделал им даже замечания. Подержал одну из банок на ладони, как бы взвешивая ее. Понюхал оставшееся в ведре масло и вышел.

Потом, сидя в штабе, что-то долго подсчитывал. А вскоре, вызвав фельдфебеля, ведавшего питанием, приказал впредь ни одной пустой банки не выбрасывать. Больше того, ежедневно докладывать о наличии этой тары.

Гертруда Хардер не раз писала мужу на фронт, что если война затянется, то их торговле придет конец. Все меньше и меньше продуктов остается на полках магазина, все труднее доставать их для продажи. Так недолго и до нищеты дойти… Читая письма, обер-лейтенант ухмылялся, знал, про нищету – это она так, для красного словца, а вот насчет товаров – права. Как кстати были бы сейчас эти килограммовые банки! Банки с кубанским маслом! Идет война, и там, в Нейсе, как и по всей Германии, страшная дороговизна. Но это как раз и хорошо, – это им на руку. И пусть Гертруда не сомневается: он не только воин, но и опытный коммерсант!

Хардер приказал готовить пищу в основном из консервированных продуктов: пустил слух, что они могут испортиться. Кавказ есть Кавказ. А солдаты теперь ходили по дворам и под угрозой оружия требовали сдавать масло. Ремонтная мастерская превратилась в своеобразный цех, где ежедневное утра до вечера готовились посылки Гертруде.

Потирая руки, обер-лейтенант прикидывал прибыль. Задержка с картами уже не волновала его. Даже хорошо, что офицер, уехавший за ними, застрял в полку. Да и зачем торопиться, спешить в горы? Не лучше ли выставить причины, которые позволят задержаться? Причин много! Во-первых, требуется пополнение – такая нехватка в живой силе. Во-вторых, не так уж много боеприпасов, особенно мин… Лучше, пожалуй, запастись всем необходимым: поход в горы – не увеселительная прогулка.

Размышления Хардера оборвались неожиданно. Вернувшийся из штаба полка офицер привез карты и приказ о выступлении. В приказе подчеркивалось, что в горах появились советские войска и медлить нельзя. Командир полка требовал как можно скорее перекрыть тропу, ведущую на перевал, и отрезать русских от населенных пунктов.

Обер-лейтенант поморщился, скривил губы в ядовитой усмешке: паникеры! Уж он-то знает, что делается в горах. Вот радиограмма Квако: «В горах пусто, исключением мелких, почти безоружных групп». А Квако можно верить.

Поход в горы представлялся ему далеко не легкой, связанной с большими трудностями операцией. Этих трудностей пока не видно, но стоит сняться с места, выйти на тропу, а тем более ввязаться в бои, как они сразу дадут о себе знать. Отсутствие селений, безлюдье – все это не предвещало ничего хорошего. Одним словом, скучная калькуляция!

Вынув из пакета еще одну бумагу, Хардер хотел было отбросить ее в сторону – надоело – и вдруг преобразился, застыл перед нею, как на молитве: боже мой, какое счастье! Документ касался только его, Отныне он – гауптман! Да, да!.. Вот оно долгожданное!.. Но не пошутил ли над ним кто-либо из штабистов? Рассматривал бумагу на свет и опять читал, но уже не про себя, а вслух, во весь голос. Сухие, казенные слова звучали как стихи.

Оставив наконец почту, вывалил из чемодана все, что там было, на стол, стал рыться в узелках, коробочках. Еще в Белграде он приобрел отличные, расшитые особой канителью погоны. Почти год в чемодане возил. Волновался, ждал… И вот, наконец-то!

– Эй, Пауль!

Вошел ординарец и, увидя в руках шефа новые погоны, застыл в изумлении. Шеф кивнул на новый мундир:

– Живо!

24

Худой, смуглый человек с орлиным носом и черными глазами исподлобья поглядывал на офицера и молчал. На нем старый домотканый пиджак, чувяки и длинные, не по росту, штаны. Немцы схватили его в кустах у речки, куда он забрался ночью. Шагая в горы, человек полагал: все будет хорошо. Не знал, что немцы уже рыскают здесь, в предгорье. Увидя их, побежал. Да и какие надо иметь нервы, чтобы, заметив фашиста, сохранить спокойствие!

Солдаты не обнаружили при нем ничего, кроме щепотки табаку и клочка бумаги. Грубо подталкивая, повели к офицеру, которого называли шефом. Когда вошли в штаб и вытянулись в струнку, в их устах зазвучало слово – гауптман.

Человек встрепенулся, услышав это слово. Он полагал, что немец в этом звании – барин и люди для него – чернь. Стало страшно: как отнесется к нему, горцу, какую назначит кару.

– Кто ты есть? – поджимая тонкие губы, по-русски спросил гауптман.

Горец ссутулился, замотал головою: мол, не понимаю. Он хотел сразу избавиться от допроса, наивно полагая, что его тут же отпустят: зачем де он такой, без языка…

Но гауптман не прекратил допроса.

– Куда?.. С какой целью идешь? – допытывался он.

Человек мотал головою, не говоря ни слова. Ему противно было смотреть на немца, гадко слышать его слова, но он ничего не мог сделать, чтобы избавиться от этого. Разве что плюнуть офицеру в морду, но это лишь ускорило бы расправу. В глазах горца еле заметно блеснула искра ненависти, блеснула и погасла.

Офицер однако уловил эту искру. Вспыхнул.

– Я прикажу тебя повесить! – закричал он. – Ты обманывай армию фюрера. Лучче говори правда! Мы справедливый немецки нация и хотел научшать только правда!

Приняв скорбный вид, горец пожал плечами.

Гауптман нервничал, шагал по комнате и опять садился. На животе у него – черный парабеллум, рука так и тянется к нему.

– Ты большевик и хочешь все скрыть? А, молчал? Я вырву твой собачий язык, и ты скушал его поджаренный на сковородка!..

Горец стоял неподвижно и не реагировал на эти слова: ни одна жилка не дрогнула на его лице.

Офицер шагнул к задержанному, сорвал с него пиджак.

– Розги помогут заговорить!..

Оставшись в нижней рубахе (верхней на нем не было), пленный съежился, догадываясь, что собирается делать фашист. А тот, оглядев жертву, дернул за край рубахи и широко раскрыл глаза: на ней четко выделялся военный штемпель.

– Ты есть зольдат?!

Но горец будто и впрямь был глухонемым. Лишь подумал, что эта игра в непонимание для него опасна. Немцу в конце концов надоест, вскинет пистолет – и поминай, как звали.

Офицер опустился в кресло, закурил и неожиданно сменил гнев на милость.

– Гут. Харашо, – заговорил он, улыбаясь. Зольдат пошел домой. Мы приветствуем всякий русски зольдат, который бросал винтовка. Зольдат – нах хаузе: жена, дети… – И уже совсем спокойно: – Мы все понимай. Ты есть умный малый… Горы знает?

Пленный бросил на офицера быстрый, почти неуловимый взгляд: «Как поступить? Сказать – знаю – заставит вести в горы. Сказать – не знаю – не поверит. Начнутся допросы, пытки».

– Отвечай, – требовал гауптман.

Горец заколебался: а может, признаться? Сказать: был мобилизован, служил, а теперь, когда полк разбит, идет домой… Горы он, конечно, знает… Но вдруг нашел в себе силы и с характерным кавказским акцентом произнес:

– Нэ понымаем!

Хардеру чертовски не везло с проводниками. То три дня водил за нос хитроумный дед Нечитайль, то усатый сержант, дав согласие вести батальон до Сухуми, неожиданно исчез, как сквозь землю провалился. Мало того – автомат унес. Теперь еще и этот… Все они такие, русские! Впрочем, это не русский. Но все равно…

Конечно, Хардер и сам найдет дорогу в горы. Перед войной не зря в этих местах побывал. Половину Кавказа как турист прошел. И все же с проводником лучше. Тем более, когда проводник местный, знающий не только тропы, а и все, что поблизости от них: водопои, пастбища, селения… И опять подумал: этот все знает.

– Ты есть кавказский человек, – вновь начал Хардер. – Сын гор. Знаю, не умеешь по-русски. Но мы и так понимайт друг друга, – он вынул из кармана зажигалку и показал на пачку сигарет:

– Кури.

Горцу давно хотелось закурить. Потянулся к пачке и оробел, не решился взять сигарету. Кто знает, что он задумал, этот фашист?

– Битте. Прошу.

Прикуривая от зажигалки, горец чмокал губами. Руки дрожали. Хардер, усадив его перед собой, опять начал допрос. Горец по-прежнему старался казаться тупым, забитым, не знающим русского языка; таким, от которого немцам решительно никакой пользы.

«Так ли? – думал Хардер. – Нет, меня не проведешь. И вовсе ты не тот, за кого себя выдаешь. И на уме у тебя другое. Ишь, непонимайку разыгрывает. Ничего, заговоришь. Надо только решить, как лучше сделать».

Хардер с удовольствием отдал бы горца Фохту. Тот не таким упрямцам языки развязывал! Но увы, Фохта больше нет. Партизаны убили… И как убили – средь бела дня. В лесочке. Тот мчался на мотоцикле, а они – проволоку от дерева к дереву через дорогу… Голову будто косой снесло. Оригинальная смерть!

«Да, надо бы проучить горца, – рассуждал Хардер. – Но, видно, повезло черномазому. Фохта нет, а кто и когда приедет на его место – неизвестно». – Мысли гауптмана будто по инерции понеслись дальше: «Фохта нет, но ведь кто-то приедет на его место. Обязательно приедет. Кто он будет, этот новый страж в армии третьего рейха. Может, из тех, кто, надев военный мундир, корчит из себя фронтовиков, а сам и не нюхал пороху? А может… Да ну их всех!..»

Усмехнувшись, Хардер вызвал дежурного по батальону.