Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, – сказал лейтенант.

– Я так и думал, товарищ командир, – обрадовался солдат. – Кто-нибудь да возьмет в попутчики. Свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.

Он вынул из кармана деревянный портсигар:

– Может, закурите, товарищ командир? Трофейные сигаретки имеются. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем беда. – Солдат прикурил от зажигалки и, сунув ее в карман, продолжал: – Сказывают, не табак в сигаретках, а морская трава. Но курить можно. Конечно, против наших – дерьмо, особенно против махорки, что нам до войны выдавали. Помните, «Гродненскую»? Ух, махорка была! Потянешь – слезу выдавливала.

– Говорите, до войны служили?

– Так точно.

Донцов взял немецкую сигарету, повертел перед глазами, отдал назад.

– Спасибо, не курю. Просто так, любопытно.

– Значит, в Сухуми, товарищ командир? – не умолкал солдат. – Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся! – и, покосившись на носилки, с сожалением добавил: – Вот только помочь не могу. Разве одной рукой?..

– Обойдемся и без тебя, – не очень дружелюбно сказал Пруидзе.

Солдат взглянул на кавказца, удивился его неожиданному тенорку: у такого, казалось, непременно должен быть бас. Не стал перечить: нет так нет. И когда Степан и Вано подняли носилки, послушно пошел следом.

Шагая впереди, Пруидзе рассматривал знакомые места. Не один раз проходил по этой тропе, и вот она снова ведет его в родной город. Теперь уже ничто не остановит… Дойдут и раненого донесут!

– Придем в Сухуми – гостями будете! Шашлык будет. Вино будет. Ух, циви мацони!.. – словно декламировал он.

– Из Сухуми, значит? – ухватился за слово солдат.

– Именно. А ты?

– Я, браток, из Одессы, – солдат тяжко вздохнул. – Гитлер теперь в моей сторонке. Второй год письма не имею.

– А как звать-то тебя? – стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов.

– Петрусь. Петря… Мать все, как ласковее, хотела.

– А фамилия?

– Вот фамилия у меня не украинская: Зубов моя фамилия… Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там.

17

«Где она, куда девалась? – рассуждал Митрич. – Разве в Стрелецкую к тетке ушла? Так туда не пройти, там немцы. А может, и в живых нет? Не может быть! Прячется где-нибудь, а то и в горы подалась».

Разворошив копну сена, старик достал винтовку, щелкнул затвором – все в порядке. Жалко, патронов нет. Да ничего: была бы кобылка, кнут найдется! Осмотрелся, пошел по росистой траве к одиноко стоявшей на юру старой хате. Лунная ночь не нравилась ему, да что поделаешь – ждать некогда.

Тихо, как тень, потянулся к окну, стукнул пальцем в стекло.

– Открой, Дарья.

– Митрич? – донесся голос изнутри.

– Открывай, не бойся.

Дарья приходилась Митричу дальней родственницей. Ее сын, Егорка, вот уже второе лето был подпаском у деда. Здесь, в этой невзрачной на вид мазанке, часто гостила Наталка, Может, и теперь здесь?

Пропустив Митрича в хату и увидев в его руках винтовку, Дарья удивилась:

– Шо вы надумалы!

– А ничего… собак много развелось – мирному человеку не пройти, – хмуро ответил дед.

Женщина догадалась: опять, как в гражданскую, партизанить собрался. Хотела расспросить подробнее, да разве он скажет? Знает она Митрича.

– Внучка, часом, у тебя не была?

– С той недели не видела. Может, дома?..

– Не поминай, Дарьюшка. Нема у нас дома. Спалили… Все как есть дотла.

– Боже праведный! – всплеснула руками женщина. – А Наталка?.. Куда ж вона девалась?

– Думал, ты знаешь.

– Господи, моего сынка тоже нэма! – встревожилась Дарья. – Как ушел вчера, так и пропал. Думала, где ж ему быть, как не у вас, А выходит… Что ж теперь делать? – и она всхлипнула.

– Ну, хватит, хватит, – урезонил дед. – Раз и его нэма, значит вместе и подались.

– Да куда ж они?.. Кругом немцы.

– Куда, куда. Ты что, маленькая? Теперь всем одна дорога! В горы – вот куда!

Митрич поднялся со скамьи, собираясь идти, но Дарья схватила его за рукав.

– А мне как же? Хоть бы посоветовали…

– Потому и зашел, – старик дотронулся до ее плеча. – Баба ты, Дарьюшка, в летах, к тому же хворая. Лучше, коли дома будешь: фашисты тебя вряд ли тронут. А нам тут свой человек вот как нужен, – дед провел ребром ладони по горлу. – Поняла?

Дарья закивала головой.

– Ну, прощай. При случае подам весточку.

– Прощайте, Митрич.

Через час старик был уже за речкой, на колхозной бахче, где под лунным светом тут и там лоснились кавуны, пахли медом перезревшие дыни. В прошлом году в эти дни колхозные машины одна за другой уходили отсюда в город. Бахча приносила немалый доход. А теперь гибнет добро…

Третье лето сторожил колхозную бахчу старый друг Митрича Игнат Закруткин. Когда-то служили в одной казачьей сотне. На германской войне вместе были. Разом парубковали и поженились в один год. В последнюю зиму часто сходились по вечерам, ворошили старинку, про новую жизнь гутарили. Летом хуже: у Митрича скот, у Игната – бахча. Некогда. Но теперь нельзя не повидаться с Игнатом. Посоветоваться, обсудить что и как. Отвести душу. А может, и внучка у него скрывается?

Близ шалаша старик остановился, не веря глазам своим: на земле, разбросав руки в стороны, лежал Игнат. «Что с тобою, друже? Кто тебя?.. За что?!» – склонился Митрич.

Не отозвался, не встал Игнат.

Сняв шапку, будто окаменел старый пастух, И в степи тишина – ни ветерка, ни звука. Только луна, выглядывая из-за туч, порой выхватывала из темноты белое лицо Игната.

Постояв, Митрич разыскал в шалаше лопату, выкопал могилу и, обернув тело Игната казачьей буркой, с которой он при жизни не расставался, предал его родимой земле.

18

Огибая поляну, вилась речка – неглубокая, узкая. Урча и спотыкаясь о камни, торопливо убегала она в чащу. Таких речек в горах Кавказа многое множество. Зародившись где-то у вечных льдов, стекают они вниз, сливаются с себе подобными, падают с отвесных скал, прорываются сквозь леса и ущелья, образуя Кубань, Терек и другие большие горные реки.

– Лучшего места и желать не надо, – сказал Головеня, оглядывая поляну.

Вано и Степан тотчас стали раздеваться: как можно упустить случай, не выкупаться!

Войдя в воду, Степан передернул плечами: брр, холодно! Поежился, попрыгал и, скрестив руки на груди, застыл, стоя на камне, словно статуя.

– Э-э, Аполлон! Листика не хватает! – подтрунил Вано.

Статуя, как и положено ей, не шевельнулась.

Тогда Вано, взяв камень, подкрался и бросил его в воду рядом с Донцовым. Обданный брызгами, тот гаркнул на весь лес и, потеряв равновесие, повалился в воду. Холодные струи обожгли тело, закололи, словно иголками. Хватаясь за кусты и чертыхаясь, Степан вылез из речки. Помахав руками, сел на траву, подставив спину солнцу, и, казалось, забыл обо всем на свете. Но стоило Вано нагнуться, чтобы потрогать воду, как Донцов вскочил и столкнул его в речку.

– Ми-и-р! – завопил Вано. – Ми-и-и-р!

– Мир так мир, – согласился Степан. – Мы люди гуманные. Но противнику, если он даже в плен сдастся, диктуем свою волю… Пляши!

Пруидзе поворчал, отнекиваясь, потом, отбросив белье в сторону, затоптался на коротких волосатых ногах. Донцов захлопал в ладоши:

– Пошел! Пошел!

Вано вдруг скривился, как от боли, обхватил колено руками: что-то случилось с ногой, не идет она в пляс. И так и этак повернет, деревянная и только. Хлопнув себя ладонью по лбу – эврика! – кувыркнулся, встал на руки и такое начал выделывать, что любой циркач позавидовал бы.

Головеня от души хохотал. Да и как не расхохочешься! Дядьки, обросшие бородами, казались в этот миг бесшабашными мальчишками, у которых одна-единственная забота – чем-нибудь позабавиться.

Зубов тоже ухмылялся. Купаться он не стал, ополоснул лицо, протер глаза пальцами: хватит, а то вороны за сыр примут.

Лучи солнца перебегали по листьям дубов, зависали среди ветвей светлыми клиньями. Головеня залюбовался сказочным лесным уголком. В шуме листьев, в плеске воды было что-то родное, близкое. Закрыл глаза – и опять окунулся в детство.

Вот он с мальчишками скачет на конях в ночное. Подняв над головой палки, словно казачьи сабли, несутся во весь опор, перегоняя друг друга. «Ур-р-а-а!» – неистово кричат юные конники и на скаку ловко сшибают чертополохи.

Он, Сережка-бульбешка, как его прозвали товарищи, уже тогда мечтал стать военным. Потом школа, артиллерийское училище. Звание младшего лейтенанта. И вот она, настоящая война! Не чертополохи летят на землю, падают сраженные горячим металлом люди. Горят селения и города. Рушатся в огне заводы и фабрики. Кровью окрашиваются реки…

Он еще долго смотрит на зарево заката, на лес, который, темнея, становится все более мрачным; а на душе тоскливо, холодно.

– Петыка! – нарушил тишину голос Вано. – Иди, кацо, ягоды собирай!

Поужинать ежевикой, или, вернее, попить кипятку с ягодами, – единственное, что можно было придумать в их положении. Донцов уже вернулся с пригоршней крупных темно-синих ягод, угостил командира и опять шмыгнул в кусты.

Зубов поворочался на траве, встал:

– Не Петыка, а Петька!

– Нычево, сто раз путал – научимся, Петыка!

– Опять – Петыка… Дразнишься, что ли?

Вано блеснул глазами:

– Ты мне зубы не заговаривай! Какой мой дело, как тебя мама назвал! Чай хочешь – неси ягоды!

Зубов не ответил, молча побрел через речку, ступая с камня на камень.

– Мешок-то оставь! Целы будут твои шмутки!

Солдат будто не расслышал.

Подвесив на перекладину котелок, Вано достал из кармана «катюшу» и высек огонь. Мелкие сучья вспыхнули, костер разгорелся, и пламя стало лизать черную, закопченную посудину. Спасаясь от комаров, Головеня подсел ближе к огню. Вано, подбросив дров, тоже ушел за ягодами.

Неожиданно из чащи донесся лай собаки. Лейтенант прислушался. «На тропе», – подумал он. И увидел бегущего Донцова.

– Слышали? – остановился Степан.

– Беженцы, наверное.

– Эсэсовцы тоже с собаками ходят.

– Не пойдут они, на ночь глядя. Впрочем, идите навстречу и если что…

– Понятно, товарищ лейтенант.

Донцов не успел уйти, как появился Пруидзе, доложил, что на тропе совсем близко люди. Лейтенант поднялся, кривясь от боли.

– Много?

– Двое.

– Беженцы. Кто же еще.

Вскоре из-за кустов показался низкорослый парень, за ним мальчик-подросток и собака. Выйдя на поляну, они остановились. Донцов шагнул навстречу и вдруг воскликнул полным радости голосом:

– Сергей Иванович! Вано! Да вы гляньте!..

Опираясь на палку, Головеня заковылял к беженцам. На полпути остановился:

– Наташа!..

Девушка кинулась к нему, протягивая руки.

Как не похожа была она на ту, прежнюю, что увидел впервые на хуторе! Вместо платья – лыжные штаны, на плечах – куртка.

– Хутор немцы спалили, – будто жалуясь, проговорила девушка.

– И Лысуху зарезали, – вставил мальчик.

– Дома новые построим, людей жалко, – отозвался Донцов. И к мальчику: – Тебя как звать, герой?

– Егор… А фамилия – Брус.

– Ну вот, Егорка, зараз чайку попьем… Да ты садись, что стоишь, как кулик на болоте. Чаек с ягодами – это, брат, ого!.. А ягод здесь – пруд пруди. Батько на войне?

– Батьку убили.

– Да-а-а, – протянул солдат. – Война… Но ты не горюй, Егорка. Мы еще вернемся. Они нам за все заплатят!

– А у вас винтовка есть?

Степан смущенно хмыкнул: не объяснять же, где осталась винтовка.

– У меня, брат, гранаты, – и как бы оправдываясь, показал на торчавшие из карманов рукоятки. – Был бы солдат, а винтовка найдется.

– Чай кипит, а где же Петыка? – забеспокоился Вано.

– Покричи его, может, заплутался в чаще, – посоветовал Донцов.

Пруидзе отошел к речке и несколько раз позвал Зубова. Тот не откликнулся.

– Ничего, придет. Не маленький, – вернул его лейтенант.

Наталка сидела у костра и улыбалась. Да и как было не улыбаться! Людей, о которых так много думала и, казалось, потеряла навсегда, встретила снова.

«Вот как бывает, – дивился Головеня. – Все эти дни вспоминал, тревожился о ней; шутка ли, остаться в оккупации! Думал, девушка, что с нее возьмешь, а она…»

– Ой, да вы, наверное, голодные, – спохватилась Наталка. – Ну, конечно, Егорка, давай узел!

Она вынула из узла большую белую паляницу, порезала четвертинку сала:

– Вечеряйте, товарищи.

Все действительно были голодны, но не спешили приниматься за еду.

– Что же вы? – удивилась Наталка.

– Солдат один где-то застрял, пополнение наше, – объяснил Донцов. – Не подождать ли?

– Вечеряйте, ему оставим, – рассудила девушка и, положив на ломоть хлеба кусочек сала, отодвинула в сторону. – Придет и поест.

За речкой треснули сучья, показалась фигура Зубова. Он подошел к костру и, увидев новые лица, потянулся дальше от света.

– Ходишь-бродишь, – проворчал Вано.

– Будь они прокляты, твои ягоды! – послышалось в ответ. – Чуть было шакалам на ужин не угодил. Километров пять отмахал, пока на огонек не выбрался.

Наталка вздрогнула, услышав знакомый голос. Неужели тот, что в Выселках?.. Голос вроде его. И тут, словно подтверждая ее догадку, Серко зарычал в темноту, где сидел солдат. Егорка схватил пса за ошейник:

– Что ты, дурак, это же свой.

Наталка подвинулась ближе к костру, притихла.

Над горами сгущалась ночь.

Все улеглись, и лишь Донцов, приняв дежурство, мерно прохаживался в сторонке. Лейтенанту не спалось. «Прошли километров двадцать, – думал он. – До Сухуми – двести. Продуктов почти нет… Что будет завтра, через неделю?.. Дальше, в горах, безлюдье, ледники, холод… Может, остановиться?.. Должны же здесь быть войска или партизаны. В крайнем случае, создать свой отряд… Вот только рана… Но что рана? Война без ран не бывает».

Он уже пробовал ступать на раненую ногу, больно, но вроде терпеть можно. День-дна, пусть даже неделя – полегчает. Сегодня, перевязывая рану, лейтенант убедился – пуля не задела кости. Повезло. Если бы тогда сразу наложить жгут, наверное, уже ходил бы…

Серко насторожил уши.

– Сергей Иванович, на тропе люди, – зашептал Донцов, нагибаясь.

Лейтенант приподнялся.

– Навстречу… И если что – сигнал!

Встал и Пруидзе. Наталка, оказалось, тоже не спала. Шурша палаткой, заворочался Зубов. Один Егорка, умаявшись за день, по-детски разбросав руки, сладко посапывал на траве.

Зубов изредка поглядывал на девушку. Не сказать, что он боялся встречи с нею. В чем она может обвинить? Да и станет ли обвинять, не постесняется ли? Чепуха все это!.. Важнее другое: часа два назад отсюда, с гор, радировал Хардеру. С радиограммой, наверное, уже ознакомился и Фохт. Пусть знают: путь свободен… Рацию пришлось оставить за речкой. Так безопаснее: уснешь, а этот чертов грузин ревизию в мешке наведет.

Донцов доложил: приближается группа солдат.

– Наши, – заявил он. – По разговору ясно.

Ждать пришлось недолго: на поляну один за другим стали выходить военные. У одних через плечо скатки, другие вовсе без шинелей. Но оружие, кажется, у всех. Острый глаз лейтенанта заметил: есть даже один «дегтярь». Что ж, неплохо.

– Отдать швартовы! – выкрикнул кто-то.

– Да тут, смотрите, занято.

– Места на всех хватит. Эй, у костра, пускаете на квартиру?

– Мы свои хоромы не запираем, – отозвался Головеня. – Располагайтесь, как дома.

Некоторые из подошедших ложились на траву и тут же засыпали. Иные, сидя в сторонке, грызли сухари. Двое подсели к костру, начали сворачивать цигарки.

– Откуда, друзья? – спросил лейтенант.

– Известно откуда: от войны бежим, – невесело пошутил тощий солдат.

Шутка задела лейтенанта за живое: горькая правда была в ней. «В самом деле, – подумал он, – там идет война, а мы… Если все уйдут, что же тогда будет?»

– Здравия желаю, товарищ лейтенант!

Головеня обернулся и сразу узнал остроносого стрелка, с которым вместе лежал за насыпью, у переправы.

– Друзья, выходит, встречаются вновь? – улыбнулся он.

– Так точно, товарищ лейтенант.

Солдат опустился на траву, положил рядом винтовку.

– Там, у переправы, и представиться некогда было. Подгорный моя фамилия. Ефрейтор Подгорный, – и, подсев ближе, продолжал: – Вы тогда, товарищ лейтенант, на пароме остались, а я, как услышал жужжит, – бултых в воду!.. Течение отнесло. Ничего, выплыл. А вот сержант… – Подгорный запнулся.

Головеня понял, что он говорит о Жукове: сержантов там больше не было. Однако расспрашивать не стал: будь сержант жив, Подгорный сам об этом сказал бы. Перевел разговор на другое: спросил, есть ли у солдат продукты, нет ли раненых… Оказалось, что продуктов самое большее на два-три дня… А легкораненых двое.

– Как-нибудь дойдем. На передовой труднее было и то выжили, – заявил один из бойцов.

– А что думает командир? – спросил Головеня.

– Какой командир?.. У нас – анархия! – горько признался Подгорный. – Сколько раз говорил: давайте выберем командира. Так нет, на смех поднимают… Гуси вон когда летят, и то вожака имеют. А мы – всяк сам по себе…

– А дед разве не командир? – вмешался солдат с басовитым голоском. – Все время впереди!

– Что за дед?

– Генерал.

– Дед, а дед, на линию огня! – пробасил тот же голосок.

Среди лежавших поднялась невысокая фигура:

– Чего там еще?

– Быстро, лейтенант вызывает! – подзадорил кто-то.

Старик подошел к костру, и тут Наталка, молча прислушивавшаяся к разговору, вдруг вскрикнула, бросилась к деду:

– Родненький мой!..

Старик прижал ее голову к груди:

– Ось дэ ты, перепелка. Так и знав – в горы полетишь. Да куда ж еще, как не в горы? Теперь всем одна дорога… Ну, добре, добре… – и он погладил ее по вихрам, как ребенка.

Егорка сквозь сон услышал деда. Вскочил, повис у него на шее. Внимание парнишки привлекла винтовка, которую дед не выпускал из рук. Есть ли патроны, сколько и много других вопросов обрушил Егорка на голову деда, желая узнать все сразу.

У него с дедом своя, особая дружба. А эта встреча в горах еще больше сблизила их.

В группе оказался и солдат Крупенков, служивший ранее во взводе Головени. Тощий, молчаливый – себе на уме – он и сейчас старался держаться в тени, подальше от костра, хотя лейтенант успел заметить его. Да и солдат узнал командира. Это не удивило лейтенанта: в прошлом у него с Крупенковым были довольно сложные отношения, которые ни тот, ни другой не могли забыть.

Еще на Украине, под Глуховом, Головеня не один раз выдвигался со своим взводом вперед для стрельбы прямой наводкой. Так было и в районе села Крапивни. Выкатив орудия, артиллеристы подбили два танка, но в это время группа немецких автоматчиков, выскочив из-за леска, ринулась на артиллеристов. О помощи нечего было и думать, бой развернулся по всей позиции, которую занимал пулеметно-артиллерийский батальон. Бойцы Головени встретили врагов ружейным огнем. Завязалась упорная схватка. В расчете сержанта Жукова кончились патроны, и бойцы пошли врукопашную. Ни один фашист не достиг окопа, где засели с пулеметом Донцов и Пруидзе. И только Крупенков не принимал в этой схватке никакого участия. Забившись в траншею, выжидал исхода боя, так как потерял затвор и фактически остался безоружным.

Полевой суд квалифицировал его поведение как проявление трусости. Крупенкова судили, он отбывал наказание в штрафной роте. А когда вышел оттуда – в свою часть не попал.

И вот сегодня, встретив лейтенанта, солдат то ли не захотел, то ли не решался подойти: трудно было сказать, что у него таилось на душе, чем он руководствовался в эти минуты.

И Головеня решил пока не затевать разговора.

19

Поднявшись чуть свет, лейтенант взял палку и, опираясь на нее, медленно пошел вдоль поляны: ждать некогда, надо учиться ходить. Нога болела, но двигаться было можно. Проковыляв по кустарнику к речке, Головеня увидел деда (вчера так и не удалось поговорить с ним). Старик сидел на камне и задумчиво смотрел в воду. «Видно, давно проснулся, а может, и совсем не спал», – подумал Головеня.

– Здравия желаю, папаша. Не спится?

– Какой тем сон…

Лейтенант присел рядом. Заговорили о том, о сем, но вскоре свели к главному, к тому, что вот уже второй год волновало людей – к войне.

– Как же так, – рассуждал дед, – немец в дом, а мы из дому?.. Неужели у него, проклятого, силов больше? Нет, сынок, этого быть не может. Оно и раньше войны бывали, много всяких врагов супротив России шло, но чтобы так далеко забираться – ни-ни! А этот прет, как скаженный! И никакого ему удержу нэма!.. Ох, непонятно что-то…

– Да, Матвей Митрич, во многом вы правы, – начал лейтенант. – Но дело тут не только в силах. Сил у нас стало больше. Но и враг не тот. А главное, что он напал по-разбойничьи, внезапно. Вот и приходится пока отступать. На войне всякое бывает; сперва отступаем, а придет время – наступать будем. Кутузов тоже отступал…

– Э-э, постой, постой, – перебил дед. – Кутузов – особь статья! Кутузов Михайло Ларионыч Москву сдал – это верно. Но как сдал? А вот так: увидел, значит, не удержать ее, спичку чирк – пылай, родимая! Лавки, лабазы хлебные – все в огонь! А ну, паршивый Наполеонушка, грызи, коли хочешь, камни! Шиш тебе, а не пирог русский!.. Вон как было. А мы?!.. Мы бежим, как оглашенные, и все бросаем. Какие хлеба в степи, а кому от них польза? Как есть Гитлеру. Да разве, скажи пожалуйста, ничего придумать нельзя было? Можно, да вот не додумали. Все на кого-то надеялись, ждали: кто-то там, наверху, за всех подумает… Истинный бог! Взять, к примеру, окот. То приказу не было, а то приказ пришел, а мы все гурты собрать не можем. Наконец, сгуртовали, выгнали за околицу, а немец – вот он, как пес голодный, у крыльца!.. Да отчего ж, спрашивается, заранее не угнать? Все, скажу тебе, можно было: и скот, и хлеб туда, в Сибирь, спровадить. Сибирь, она, матушка, вон какая – конца краю не видно! И эти самые, как их… елеваторы, тоже есть…

– Есть, отец, есть. Все это правильно, но… внезапность.

– Незапность, незапность! – серчал дед. – Только и осталось на нее все беды валить! Бить его, фашиста, надо, чтобы подняться не мог! Вот тогда и не будем на своей земле прятаться… Незапность!.. Враг, он всегда такой. Думаешь, Деникин, когда Краснодар брал, так во все трубы трубил – готовьтесь, я иду. Как бы не так. Волком по лесам да буеракам рыскал, гадюкой по ночам полз…

Лейтенант не стал спорить. Подсел ближе к старику:

– Я, Матвей Митрич, насчет хлеба хотел спросить, можно его достать?

Дед все еще сердито пыхал дымком из трубки:

– Хлеба?.. А за какие такие заслуги нас хлебом кормить?

Головеня не обиделся на укор, ответил спокойно, твердо:

– Будем перевал держать.

Митрич глянул на лейтенанта, словно не узнавая его, схватил за руку.

– Голубчик ты мой! Да тут, я тебе скажу, один солдат целую роту сдержать может! Только патроны ему давай. Тут такие места скоро пойдут, что ни в сторону тебе, ни вбок свернуть: одна тропа, как веревочка.

– Где же эти места?

– И вовсе недалеко. Ежели, скажем, на конях – совсем близко. Орлиные скалы называются. А насчет хлеба, так это вполне можно. Тут, у подножия гор, хутора богатые. Фашист туда не пойдет, а нам чего проще. Там и родня проживает.

– Родня?

– Ну, как тебе сказать, моей старухи сестра. Старуха-то годков пять как умерла, царство ей небесное. А сестра здравствует, за родню почитает. Да ты не сомневайся, будет хлеб!

– Спасибо, Митрич.

– Не за что. Вот когда сходим, да принесем…

– За совет спасибо.

…Вышли до восхода солнца, по холодку. Впереди, опираясь на палку, ковылял Головеня. Но Донцов и Пруидзе вскоре уговорили его воспользоваться носилками. Они радовались, что командир выздоравливает, и теперь еще больше оберегали его.

Тропа извивалась, плутала среди скал. Наконец поползла вверх, в каменный хаос, закружилась, откладывая кольца на скате. Местами над ней нависали огромные серые глыбы, которые, казалось, только того и ждали, чтобы обрушиться на людей. Заметив такую глыбу, бойцы приостанавливались – не накроет ли всех сразу? – и, растянувшись в цепочку, торопливо проскакивали под ней. А после хохотали: глыба и не думала падать. Пруидзе тоже смеялся, но его смешила неопытность солдат – попав в спасительные горы, они по-детски боялись их. Наталка впервые оказалась в горах и с волнением рассматривала открывавшиеся перед нею суровые пейзажи. При виде их казалось, что в мире нет ни городов, ни сел, ни даже морей и океанов, – есть только небо да эти, похожие одна на другую, серые, как пепел, скалы.

Она так и не успела, а вернее, не решилась сказать лейтенанту о Зубове. Сам же Зубов избегал девушки, делая вид, будто никогда не видел ее.

Донцов и Пруидзе больше молчали. Но порой затевали какой-нибудь острый разговор, настойчиво отстаивая каждый свое мнение, ни за что не уступая друг другу. Споры их обрывались так же неожиданно, как и возникали. Но стоило одному сказать слово, как опять начиналось то же самое: коса и камень, лед и пламень.

Чаще начинал Вано. Он подсаживался к Донцову где-нибудь на привале и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:

– Степ, а Степ, когда же война кончится?

Донцов смотрел куда-то вдаль, будто не замечая его.

– Оглох, что ли? – толкал его в бок Пруидзе.

– Да отстань ты. Липнешь, как лишай!

Донцов и сам не один раз задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог. Да и кто мог ответить? Пока войне не видно конца, она унесла уже тысячи жизней, спалила, разрушила города и села и может еще много разрушить, погубить…

– Нет, а все-таки, – не отставал Вано. – Когда она кончится?

– Вот заладила сорока… Не знаю!

– А что ты вообще знаешь?

– Знаю, например, что ты – осел.

– Какой бедный знания! – сочувственно качал головою Пруидзе. – Но что поделаешь, откуда их взять барану?

– Хватит! – сердился Донцов.

– Вот и я говорю – хватит, – соглашался Вано. – Ну ее к черту, войну! Лучше послушай, как Лейла пишет, – он вынимал из кармана старое, бог весть когда полученное письмо и читал вслух:

«Как ласточки весной устремляются на север, так и моя любовь тянется к тебе на фронт. Ни злые ветры, ни высокие горы, ни сама война – ничто на свете не станет преградой на ее пути! Я люблю тебя в тысячу раз больше, чем тогда…»

– Нет, ты послушай, – в тысячу раз!

Вано переворачивал все в рыжих пятнах, побывавшее в воде письмо и с еще большим пафосом продолжал:

«Только смелых и сильных боится враг! Только отважные встречают его грудью. Будь же горным орлом, Вано! Не бойся взлетов, за которыми могут быть падения. Кто не поднимался, тот не падал… И пусть твоя клятва Родине будет так же крепка и нерушима, как наша любовь!»

Донцов слушал, а память рисовала ему родную Дибровку под Белгородом. Перед глазами вставала речка Нежеголь и зеленые заливные луга. Там, в лучах солнца, впервые увидел он Галю. Белокурая, в белом платье, стояла она среди ромашек и сама казалась ромашкой. «Любит – не любит», – мысленно повторял Степан и страшно боялся представить, что на последний лепесток падет слово «не любит».

Они встречались по воскресеньям. Галя выходила из огорода на луг и ждала его там, стоя на тропке. Степан еще издали замечал ее, поспешал. Но едва приближался, как Галя исчезала, будто была волшебницей. Путаясь в высокой траве, Степан долго искал ее. Наконец находил – тихую, сосредоточенную, с книгой в руках. Усаживался рядом и смотрел молча, не отводя глаз. Взять за руку или дотронуться до ее плеча Степан не смел. Только попробуй – поднимется и убежит.

Галя обычно читала вслух. Читала долго, выразительно, и ее голос звучал, как музыка. А устав, передавала книгу и непременно требовала, чтобы он продолжал. Степан не выговаривал деепричастий, глотал слова, на лице у него выступал пот, но Галя будто ничего не замечала. Знала, что он мало учился, и делала все, чтобы полюбил книгу, занялся самообразованием.

Да, она много сделала для него!

До сих пор в ушах Степана звучат эти давние чтения. Про Макара Чудру и старуху Изергиль, про Челкаша и Данко читали они тогда. И очарованные волшебной книгой, совершенно не замечали, что там, на лугу, у речки, родилась и окрепла их первая любовь.

Жива ли Галя? Там, в Белгороде, за Белгородом до самого Нового Оскола – немцы.

– Нет, ты послушай, – толкнул друга Пруидзе.

Донцов вздрогнул:

– Что?.. Ах, да… Читай, читай.

«Кончится война, и ты вернешься домой… Бей их, проклятых фашистов, убивших твоего брата и моего отца! Бей их, принесших нам столько горя!»

Пруидзе бережно складывал письмо, задумывался.

Не мог не думать о войне и лейтенант. На его глазах немцы заняли почти всю Украину, Кубань, потопили в крови Белоруссию. Дальше, на севере, сковали в огненном кольце Ленинград. И вот сейчас, в эти дни, идут к Волге, на Кавказ…

Обливаясь потом, люди поднимались все выше в горы, жадно пили из попадавшихся на пути источников. Пили и не напивались: снежная вода, лишенная соляных примесей, не утоляла жажду. На привалах падали, как подрубленные, а отдохнув, вытягивались в цепочку и снова шли.

Тропа завела в рощу. Таких деревьев с большими пышными кронами многие никогда еще не видели.

– Чинары, – сказал Пруидзе.

– Так вот они какие! – удивился Донцов.

– Это что – мелочь, – продолжал Вано. – Дальше пойдем, в пять обхватов увидим… И граб, и железное дерево – самшит – увидим!

Донцов подошел к чинаре, похлопал по стволу ладонью:

– Вот бы на доски распустить.

– Распустить-то можно, – тотчас вмешался дед, – да как вывезешь? Ни на коне, ни на тракторе не подъехать. – И заключил: – Сколько добра пропадает.

– Кончится война – с пилами, с топорами придем. Дорогу построим, – пообещал Донцов.

– Ты-то придешь, а мне хотя бы войну протянуть…

– Да ты, Митрич, еще меня переживешь.

– Дай бог нашему теляти…

– Вот именно! А то – войну протянуть. Да война еще год-два и кончится. От силы – три.

– Тьфу! Типун тебе на язык! – сердито сплюнул дед. – Три года… Да ты что, рехнулся? Нешто мы враги себе – столько беду терпеть!

Донцов только крякнул в ответ.

Опять увалы, перекаты, угрюмые утесы. Роща в низине. Между утесами и рощей каменная площадка. Справа от нее – пропасть.

– Орлиные скалы! – послышалось впереди.

– Да вот же они, милые, – оживился дед.

Головеня не мог больше лежать в носилках. Кривясь от боли, пошел по тропе, не разрешая даже поддерживать себя.

Тропа, сдавленная скалами, сузилась – не разминуться и двум встречным. Темные утесы закрыли солнце, казалось, наступил вечер. Но так было недолго: утесы кончились и справа вновь открылась пропасть… Опять стало светло. Лейтенант остановился и, чуть нагнувшись, посмотрел вниз с обрыва: внизу такие же камни, хаос; где-то на самом дне шумит вода. Донцов с опаской следил за командиром и, когда тот отошел назад, со вздохом выронил:

– Стоит оступиться и…

– Зачем оступиться? – усмехнулся Вано. – Ходи хорошо. Вот так! – и, балансируя, пошел по самой кромке обрыва.

Наталка закрыла глаза: упадет. А Донцов схватил Вано за рукав и почти отшвырнул его в сторону:

– Псих! Жить надоело?

– Это ты псих. Я спокойно шел.

Орлиные скалы, как и говорил Матвей Митрич, оказались очень удобным местом для обороны. Лейтенант сразу оценил это и решил, что дальше идти незачем.