Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Да. Они дружили.

Шли дни, а Наталка все не приходила к Вано. А когда, наконец, явилась – заговорила о всякой всячине: о цветах, которых, несмотря на осень, так много в городе; о сестре-хозяйке, что сперва показалась грубой и злой, а на самом деле – очень добрая и ласковая женщина. А когда Вано спросил, что с матерью, сможет ли она прийти к нему, дивчина ответила, что все в порядке и беспокоиться не следует. А если старушка прихворнула, так ничего не поделаешь – годы… А Лейлы в городе нет: работала в госпитале, выехала с ним… И опять, как ни в чем не бывало, принялась рассуждать о новом кинофильме, который вчера показывали в клубе. Бабочкин играет… Замечательно!

Видя, что Наталка собирается уходить, Вано попросил чаще навещать старуху, и если мать так слаба, что не может добраться к нему, то пусть напишет. Он будет ждать письма.

Девушка закивала головой: да, да, конечно. И отвернулась к стене, чувствуя, что накатываются слезы…

Наталка навестила Вано через несколько дней и не одна, а вместе с Сергеем.

– Вы что-то скрываете от меня, – сказал Пруидзе.

– Пробовали… да разве от тебя скроешь? – улыбнулся лейтенант. – На, читай!..

Вано схватил письмо: так давно ничего не читал от матери! Пробежал первые строки, нахмурился:

– Смеетесь, мать не умеет по-русски.

– Да, правильно, – не зная что сказать, спохватился лейтенант. И уже уверенно добавил: – Соседка передала, она и написала.

Вано снова принялся за чтение: не все ли равно, кто написал, мать больна и письмо составлено с ее слов.

Закончив читать, повеселел: хоть и немного, а все-таки узнал, что и как дома. А мать, конечно, выздоровеет. Должна выздороветь. И вдруг спохватился: как это он не подумал, забыл про деньги? Матери нужны деньги! А здесь они у него лежат без надобности. Вано достал пачку тридцаток:

– Прошу, отнесите.

Наталка растерялась, но, собравшись с мыслями, заговорила о том, что мать ни в чем не нуждается. А главное, у нее, Наталки, завтра не будет свободного времени.

– Ну, послезавтра, – согласился Вано. – После…

Боясь, что может разрыдаться, Наталка поднялась и торопливо вышла.

19

– Ну-с, поздравляю, – сказал врач, войдя в палату и остановившись возле койки, на которой сидел лейтенант.

Головеня встал.

– Будто и не с чем, Василь Василич.

– Как – не с чем? Во-первых, с выздоровлением: сегодня выписываем. А, во-вторых… – врач лукаво улыбнулся и после паузы сказал: – Нет, нет, так сразу нельзя… Тут, голубчик, дело серьезное и, как говорится, без пол-литра не обойтись. В крайнем случае, без бутылки шампанского!

– Вы же не пьете, Василь Василич.

– Верно, не пью, но тут, извините, такой случай: будь я в гробу – и то поднялся бы, не утерпел. Тут дело такое…

Головеня не понимал, что имел в виду врач, и счел его разговор очередной шуткой. Василь Василич был не лишен чувства юмора, имел добрый нрав и не прочь был перекинуться острым словцом. Шутки его всегда были приятными, светлыми и действовали на больных, как лекарство.

Похлопав Головеню по плечу, врач, улыбаясь, продолжал:

– Что ни говори, капитан… тьфу, тьфу, тьфу… а без чарки не обойтись.

– А где ее взять, чарку-то? – отозвался из угла старшина Третьяк.

– Э-э, были б деньги, – подмигнул Василь Василич. – Впрочем, если уж так трудно, то зачем нам водка? Мы люди простые, согласны на бутылку коньяку. Так, товарищ капитан?.. Тьфу, тьфу!

– Согласен, – сказал лейтенант, – но при чем тут я?

– Абсолютно ни при чем.

– Так почему же вы с меня калым требуете?

– Ладно, можно и без калыма, – улыбнулся врач. – Будем считать, что все сказанное насчет чарки – фантазия. Да и не пью я, это вы верно подметили. Но что касается поздравлений, тут, брат, извини.

– Василь Василич, да что вы мучаете?

– Не мучаю, а оттягиваю. Так уж повелось: сперва немного поманежить надо – зато потом всю жизнь помниться будет. За письмо и то плясать требуют, а тут не что-нибудь, а те-ле-фо-но-грам-ма…

Новость заинтриговала не только Головеню, многие навострили уши. Даже всегда мрачный, безногий Филенко приподнял голову: что там еще придумал Василь Василич?

– Не хочет плясать, пущай петухом споет! – подсказал кто-то.

– Спой, Серега! Ну что тебе стоит. Кукарекни и все, – сказал сосед по койке.

Головеня посмотрел на доктора:

– Вы меня разыгрываете, Василь Василич.

Темные густые брови врача поднялись на лоб:

– Я – разыгрываю? Забавно. Мне, что же, по-вашему, делать нечего? Выходит, я сюда приехал с Урала шутки шутить? Ошибаетесь, капитан!

– Что вы все – капитан да капитан! – вмешался Филенко. – Из него капитан, как из меня танцор, – и он похлопал себя по обрубкам ног.

– Ну, так слушайте, – махнул рукою врач. – Слушайте все! – он расправил в руках бумажку. – «За организацию обороны в Орлиных скалах, за мужество и героизм, проявленные в боях, присвоить лейтенанту Головене Сергею Ивановичу внеочередное звание – капитан!»

– Чудо! – присвистнул Филенко.

– Никакого чуда. Давайте поздравим капитана, – Василь Василич крепко пожал Головене руку. – А главное, – заключил он, – пожелаем ему здоровья.

– Что же ты стоишь? – дернул Сергея за гимнастерку Филенко. – Иди, я тебя, медведя, расцелую!

– Какой толк без чарки, – заметил Третьяк, стуча костылями.

– К обеду оно бы как раз.

– Правильно! – и Филенко оттолкнул от себя Головеню. – Сто грамм, потом расцелуемся.

– Сто грамм за ефрейтора пьют, а тут капитан, – рассудил старшина. – Самое красивое звание в армии.

– Тихо, – сказал Василь Василич. – Что с капитана положено, не пропадет. Человек он честный. Но сейчас не дело этим заниматься, друзья. Вылечитесь, кончится война, вот тогда и выпьем. А к тому времени, я так полагаю, Сергей Иванович станет полковником, а то и генералом. Вот тогда уж мы не отстанем от него.

Головене было приятно, что он выздоровел, что командование так высоко оценило его действия в Орлиных скалах.

И еще думалось: да, у него все хорошо, а как там, в Белоруссии, где остались мать, сестры… Живы ли? И как Наташа? Не хотелось бы оставлять ее здесь, но и брать с собой в горы – тоже. Война не для женщин. Там невыносимо тяжело даже мужчинам. Ратный труд не идет в сравнение ни с каким мирным трудом: без сна и отдыха, на холоде и жаре, в огне и дыму – и всегда под угрозой смерти! Женщина, которая сражается на фронте рядом с мужчиной, – это уже необыкновенная женщина! Она героиня уже потому, что пришла в окопы. И если даже не успела ничего сделать, все равно совершила подвиг.

После обеда Головеня прощался с товарищами. На нем была та же гимнастерка, в которой прибыл сюда, та же простреленная пилотка. Он пожимал руки, а подойдя к безногому Филенко, расцеловал его. И когда, прикрыв за собой дверь, вышел, все, кто мог, потянулись к окну.

– Смотрите, вахтера обнимает.

– Душевный хлопец, – сказал Третьяк.

Он ушел, а говорили о нем еще долго, сетовали – так мало пожили вместе, не все сказали друг другу. А сколько можно бы еще сказать.

В тот же день капитан Головеня получил назначение в часть, которая формировалась в Сухуми.

Когда солнце опустилось в море и город погрузился во тьму, Сергей подошел к одиноко стоявшему на пустыре дому и постучал в окно. Окно тотчас распахнулось, и он увидел Наталку. Знала, придет: ждала его. Они прохаживались, смотрели на большие южные звезды, останавливались, слушали, как внизу, ударяясь о камни, шумит море. Слушали и молчали. Все главное уже было сказано, и разбавлять его водой, как выразился Сергей, не было смысла.

В этот вечер они вошли в дом вместе. Вошли и удивились: как это можно было жить порознь?

Вместе завесили окно одеялом, что Наташа принесла от сестры-хозяйки, зажгли огарок свечи. В комнате почти пусто: ржавая койка да колченогий табурет. Но им, молодым, хорошо!

– Стола не хватает, а вообще – рай, – сказал Сергей.

– Ладно, садись, буду картошкой угощать. Сергей хлопнул в ладони:

– Давай ее сюда, красуню! Давай нашу бульбочку! – и запел:

 
Жонка бульбы наварила,
Напякла яшчэ блинов.
Пакаштуеш, пасмакуеш
Ды захочаш бульбы знов…
Бульбу смачную палюбиш —
Лепей жонку прыгалубиш!..
 

Слушая его, Наталка улыбалась: ей приятно, что у мужа хорошее настроение. Радость – признак здоровья, а здоровье – это счастье.

Уселись рядом на койке, поставили котелок с картошкой на табурет.

– Ну, чем не стол?

– Дай-ка хоть газетой застелю, – потянулась к табурету Наталка. И вдруг притихла, глядя на Сергея. Еще утром был лейтенантом, а теперь в петлицах вместо квадратиков – шпалы.

– Не понимаю. Ты… капитан?

– Угу, – промычал Сергей, уплетая картошку.

– Так что ж ты молчишь? Пришел и хоть бы слово!

Сергей вскочил на ноги, вытянулся в струнку:

– Товарищ генерал, разрешите представиться по случаю присвоения звания! – И, щелкнув каблуками, отступил назад, держа руку под козырек.

– Что ты, Сережа? – не поняла Наталка.

– Ну хоть команду «вольно» подай, что ли!

Но шутка пришлась не к месту. Шпалы в петлицах встревожили Наталку:

– Уедешь и забудешь меня, – произнесла изменившимся голосом.

– Забуду тебя?.. Почему?

– Ты теперь большой начальник.

– «Большой начальник!» Да ты что, неужели всерьез?

Наталка прижалась к нему – сильная, настойчивая:

– Люблю! Люблю!

Он подхватил ее на руки, легко закружил по комнате.

Было уже за полночь, а они все говорили, мечтали о том, как после войны поедут в Выселки, затем в Белоруссию. К тому времени у них будет сын или дочь.

Потом Сергей сказал:

– Хорошо быть с тобой рядом и никогда не расставаться.

– А мы и не будем расставаться. Да?

– Временно… придется.

– Почему? – встрепенулась Наталка. И не стала ждать ответа, сама все отлично понимая.

20

Зубов сидел за столом и разговаривал с хозяином. Хозяин – мужчина лет сорока восьми, сжался в комок, нахохлился: тонкий крючковатый нос, желтые глаза. Как похож он на хищную птицу! Видно, неспроста пристала к нему кличка – Сыч. Зубов знал Сыча еще будучи мальчиком и теперь не случайно оказался в его доме.

– Значит, там? – спросил он, показывая в окно на окраину города.

– Там, – кивнул Сыч.

– Батареи три, четыре?

– Что вы. Тут их, считай, до десятка.

Гость разгладил на столе бумажку с нанесенным на ней планом Сухуми:

– Давай, показывай.

Сыч напялил очки, придвинулся ближе и, тыча пальцем то в одну, то в другую точку на крохотном плане, уверял, что сам видел там орудия. Зубов слушал, задавал вопросы, уточнял и уже потом проставлял крестики. Они вытягивались полудугой, огибая почти всю северную часть города. Это понятно – там возвышенность, лес, самое место для зениток.

– Неужели только там? – усомнился Зубов.

– Несколько орудий у вокзала, где посадки… Идешь по железке – никаких признаков, а чуть влево – тут они все перед тобой, среди деревьев.

– А поезда – как… ходят?

– Отчего ж им не ходить. Пока ни одной бомбы на железку не упало. Бросают, да все мимо. – Сыч заворочался на скрипучем стуле. – Третьего дня эшелон с боеприпасами прибыл. Всю ночь разгружали. Мины потом на ишаков – и в горы… А вчера батальон пришел… Все та же, сорок шестая…

– Уверен?

– Голову на отсечение!

– Постой, а штаб… где он сейчас?

– Был в центре, а теперь… – Сыч потянулся к плану. – Вот здесь, у обрыва. Пещера там…

– Так, так, – ухмыльнулся гость. – Струхнули штабники, в норе прячутся, – он провел линию, обозначавшую обрыв, и старательно нарисовал над нею кружочек. – Не уйдут!

Скатав план в трубочку, Зубов осторожно засунул его в мундштук папиросы. Подержал папиросу в зубах и, смятую, замусоленную, положил в портсигар: не перепутать бы. Сыч многое подсказал ему. Оставалось составить описок активистов и можно было уходить. Список – это для себя, потом пригодится…

Зубов вынул из кармана книжечку-поминальницу, которую прихватил в доме ктитора, где ночевал, и вновь хитро улыбнулся. Сыч тоже рассмеялся: как придумано, а? А гость, полистав страницы, пропустил «во здравие» и, найдя чистые листы с надписью «за упокой», многозначительно подмигнул:

– Сюда их и влепим!

Сыч зачмыхал: уж больно кстати эта поминальница – все, попавшие в нее, считай мертвые!

Обмакнув перо в чернильницу-непроливашку, гость уставился на хозяина:

– Ну?..

Тот тряхнул шишковатой головой, оживился:

– Пиши – Омар Назарович Абхазава. Написал? Так. Пиши дальше… Партийный секретарь Гаврилов, – Сыч почесал наморщенный лоб. – Степан… как бишь его по батюшке?.. Фу, черт! Ведь хорошо знал и забыл. Ладно, пиши Гаврилов Степан, из моряков. Горсоветский депутат. Ярый, так сказать, приспешник…

– А проживает?

– Кузьмич… Егорыч… – бормотал про себя Сыч, будто не слыша. – Фу, ты, проклятый! – и вдруг хлопнул ладонью по столу. – Пиши, Авксентьевич! Степан Авксентьевич!.. Где проживает, говоришь? Да там же, где Гоглидзе. Где ж ему проживать? Дружки они – водой не разольешь.

Сыч называл и называл фамилии, а гость аккуратно вписывал их черными чернилами в книжечку. Это были партийные, советские работники, депутаты, сотрудники различных учреждений и просто активисты. Одних Сыч знал лично, о других слышал. Начиная с той ночи, когда прибыл гость, он почти не отдыхал, исходил весь город, добывая нужные Квако сведения. Как же, не кто-нибудь просит, Андрей Арнольдович.

И вот теперь, когда все сделано, Сыч смотрел на гостя желтыми глазами и ждал. Он был уверен, что посланец новой власти не обидит. А тот медлил, оттягивал. Наконец, вырвав из поминальницы листок, начал что-то писать на нем. Глаза хозяина бегали вслед за пером, хотя из-за близорукости он не мог прочитать ни одного слова. Сыч ждал. Сейчас гость закончит писать и вытянет из кармана тугой бумажник. Но Зубов не торопился. Еще раз обмакнув перо в непроливашку, поставил число, месяц и неразборчиво подписался.

– Получай, – сказал он, подавая бумажку.

– То есть как?.. – поднял седые брови Сыч. – Обещали деньгами.

– А это что?

– Записка… То есть, извините, не понимаю. Такое рискованное дело… Если б не обещали, а то…

Гость поднялся из-за стола:

– Дурак!

– Виноват, Андрей Арнольдович.

– Никакого Андрея Арнольдовича здесь нет! Понял?

– Виноват, господин Зубов.

– Господ тоже пока нет.

– Боже мой, да я все понимаю, – осклабился Сыч. – Я просто так. Не сочтите это за… Я все понимаю.

– Держи!

– Что ж, оно, конечно, – беря расписку, забормотал Сыч. – Я ведь и папеньку вашего знал. Замечательный господин был. Придешь, бывало, поклонишься, а он и говорит: «За мной не пропадет. Приходи, Савотейкин, завтра». Они, ваш папенька, путали меня с неким Савотейкиным. Будто забывали, что мое фамилие Савойкин. А иной раз попросту: «Приходи, Сыч, в понедельник». Прихожу – и действительно – как в аптеке: копеечка в копеечку. Они, ваш папенька, большой аккуратист были. Лишку никогда не дадут, но что положено – тютелька в тютельку.

Сыч встал:

– И все же, Андрей Арнольдович… простите, Петр Иванович. Хоть бы сотенку…

– Да ты что, в своем уме? – уставился на него Зубов. – Не сегодня-завтра советские деньги полетят, как пух по ветру. Войска фюрера взяли Сху, вот-вот в Сухуми придут, а тебе деньги. На кой они тебе кляп? В нужник ходить?.. А записка моя – это документ. Это, если хочешь знать, дороже денег. Подумай своей башкой! Придут немцы, утвердится новая власть, ну и что ты купишь на советские деньги? Шиш! А подашь записку – тебе и почет, и уважение, и, можно сказать, всякие другие блага. Ты ж, выходит, в подполье действовал, рисковал. Голова – два уха! Тебе добра желаю, а ты…

– Я понимаю. Все понимаю… Но сами знаете, хоть на пол-литра…

– Слушай, чертов Сыч, – Зубов нахмурился. – Про все, что здесь говорено, никому ни слова! В противном случае… Без всякого суда… Ферштейн?

Хозяин окончательно переменил пластинку:

– Что вы, Петр Иванович, да и не надо мне никаких денег. За совесть я. Вот придут товарищи… виноват, господа немцы, уж тогда… А жалко, папеньки вашего нет, очень жалко, они-то как бы возрадовались. Как воздовольствовались бы! Всю жизнь они, папенька ваш, про заграницу мечтали, про интервенцев, значит… Уж они бы теперь! Да что говорить-то…

– Ладно, хватит. До скорой встречи.

– Счастливенько, – спохватился Сыч. – Гладенькой вам дорожки.

Зубов шагал по улице, прихрамывая и стуча палкой с железным наконечником о мостовую. На груди у него две алых полоски – нашивки за ранения, медаль «За отвагу». Со стороны – солдат-вояка. Даже Сыч и тот ухмыльнулся: комар носа не подточит.

Повстречавшийся на углу старик окинул бойца отцовским взглядом, почтительно уступил дорогу: проходи, герой. А Зубов даже головы не повернул. Впереди показалась группа военных. С ними лучше не встречаться. Зачем рисковать? Свернул в переулок. Зубова беспокоила вчерашняя встреча с Головеней. Ночь не спал, обдумывал, как быть. Ведь лейтенант наверняка донес куда следует. Надо уходить. Спасаться.

Миновал развалины, дальше – пустошь. В городе заметны перемены: все меньше людей, больше развалин. Уходят люди. И лишь по-прежнему гудит базар-миллионка… Рядом с базаром – отцовский дом. Та же зеленая крыша, кипарисы у фасада. С угла вход в винный погреб.

Зубов оглядел родное гнездо. На стене вывеска: «Отделение связи». На стеклах – крест-накрест – белые бумажные полоски. Подмывало зайти в дом хоть ненадолго, на одну-две минуты, глянуть и назад. Но как ни велико было искушение, переломил себя. Опасно все-таки: еще кто-нибудь из знакомых встретится.

Поднялся выше, к деревьям, бросил папироску, но тут же достал из портсигара новую. Открылась дверь, и на улицу вышли две женщины, выбежал мальчишка и стал подбрасывать желтый мячик. Пора уходить, а уходить не хочется. Таким же мальчишкой Андрей Квако жил в этом доме. Так же играл в мяч. Защемило под ложечкой, заныло. Налетел ветер, и с кипарисов посыпалась пыльца. Все как тогда, только хозяин не тот. Интересно, уцелел ли рояль? На крыльце показался старик. Повернул ключ в двери, положил в карман и, согнувшись, медленно поднимается сюда, на бугорок, где стоит Квако. Прошел мимо, кивнул, будто поздоровался. У Квако задрожали руки, он готов был наброситься на старика, отобрать ключ. Одумался: не время пока. Через недельку старик сам принесет ему этот ключ, в ногах будет валяться.

Со злостью выплюнул окурок, повернулся и, прихрамывая, пошел по улице. На перекрестке Зубов столкнулся с патрулем – старшина и двое солдат. Что они так смотрят на него? Не подозревают ли? Захромал еще более: глядите, дескать, на защитника Родины!

– Из госпиталя? – спросил старшина.

– Так точно, – сдерживая волнение, ответил Зубов, вытягиваясь по стойке «смирно».

– Видать, вояка, – осклабился старшина. И как бы между прочим: – Документы есть?

– А как же, товарищ старшина.

«Хромой» порылся в кармане гимнастерки, подал справку, заверенную госпитальной печатью. Старшина не спеша прочел ее, окинул бойца придирчивым взглядом:

– Отвоевался, значит… И куда теперь?

– Где-нибудь пристроюсь, – невесело отозвался Зубов. Руки здоровы, сапожничать умею. А то и другую работу смогу… Не пропаду!

– Женат?

– Не успел, товарищ старшина. То на финской был, то на эту войну попал. Видно, судьба такая – ни кола, ни двора. Круглый бобыль, да еще калека.

Старшина вернул справку, потрогал медаль на груди солдата:

– Ну, что ж, устраивайся. Теперь в самый раз жениться. Такую женку можно отхватить, что и во сне не снилось! – он приложил руку к фуражке. – Успехов тебе.

– Счастливо оставаться! – козырнул Зубов. А сам подумал: «Дурак. Липовую справку за настоящую принял. Но все-таки пора уходить».

21

Когда Донцова привели в комендатуру, комендант удивился, а узнав, в чем дело, приказал немедленно отправить его в часть.

– Есть, – козырнул старшина.

– Девушку тоже зря задержали, – сказал Донцов, когда вышли из комендатуры.

– Она ж беспаспортная! – взорвался старшина. – Откуда ж мне знать, кто такая!

– Из села она, а там паспортов не дают!

– Не мое дело, где дают, а где не дают. Нет документа, значит, задерживать… Выяснять… А дивчина, о которой спрашиваешь, на Глухом переулке… Ничего с ней не станется.

Степан готов был сейчас же отправиться в Глухой переулок, чтобы повидаться с Наташей, но старшина решительно запротестовал.

– Вот посажу на поезд, а там хоть на ходу прыгай. И вообще, некогда мне с тобой возиться.

Поезд шел медленно. Степан ворочался на полке. Думал о боевых друзьях, о том, как сейчас дома, в Червоной Дибровке, где хозяйничают немцы и где осталась одна в хате бабка Секлетея, вырастившая и воспитавшая его, мальчишку-сироту.

Утром, сойдя на маленькой станции, Донцов быстро нашел расположение полка. Но ему опять не повезло. Полк, в который он так спешил, ночью снялся и ушел в горы. Так объяснил солдат-инвалид, оставленный для охраны имущества.

Донцову ничего не оставалось, как только вернуться в Сухуми.

Прямо с вокзала, бегом, помчался он в Глухой переулок. Может, Наташа еще там?.. Запыхавшийся, вспотевший, подбежал к дежурному. Нет, ушла… Как только справку получила, и на минуту не задержалась. На курсы медсестер…

– Где ж ее искать теперь? – спросил Степан.

– Любишь – найдешь! – подмигнул дежурный.

Степан зашел в один, другой госпиталь, порасспрашивал – нет. Курсы медсестер, они ведь без отрыва… К кому ни обращался, никто не знает. Пошел в комендатуру. Пусть направляют в другую часть, ему все равно.

Преодолев последние ступеньки каменной лестницы, остановился. Перед ним: обгорелые бревна, битое стекло, кирпичи… Рядом с воронкой вывороченные с корнем кипарисы… Ни однорукого коменданта, ни самой комендатуры… Ничего не осталось.

Несколько минут стоял, раздумывая. Затем вскинул на плечо вещмешок, повернулся и пошел в горы. Не удалось встать к орудию, так о чем горевать? Пойдет в пехоту. В Орлиных скалах его всегда примут.

Но идти в Орлиные скалы не пришлось. Батальон Колнобокого отходил к Сухуми. Выбравшись из города, Донцов вскоре повстречал его. Представился комбату, хотел доложить, как положено по форме, но тот махнул рукой – не до этого! Надо было рыть окопы, устраивать пулеметные гнезда, тянуть связь; делать все, чтобы дать противнику отпор, остановить его.

Донцов попал в первую роту, которой командовал лейтенант Иванников. Ходил в наряды, подменял пулеметчика, работал на кухне, делал все, что приходилось. А вот сегодня вместе с другими бойцами строил наблюдательный пункт. Рана зажила, и Донцов бойко орудовал лопатой. Однако ротный Иванников не дал ему закончить работу. Предложил готовиться к походу в тыл противника.

– Пойдете старшим, – ротный потушил окурок о камень, на котором сидел, приглушил голос до шепота. – Немцы готовятся к броску на Сухуми. Нам нужно отвлечь их внимание, сунуть, как говорится, палку в колесо. Необходимо совершить несколько вылазок, диверсий… В общем, внушить, что у них в тылу действует какая-то сила. Партизаны, например. Другого выхода нет… Думал всю ночь, кого послать – задание очень важное, а у нас тут больше новички. Хорошо, что ты вернулся. – Он смотрел на Степана, как бы спрашивая: а сам-то ты, как полагаешь, справишься? Хватит у тебя пороху?

Достав из планшетки двухкилометровку, Иванников разложил ее на коленях, заговорил о маршруте. Затем показал на черный кружок, обведенный красным карандашом:

– Вот здесь на отшибе живет старик. Ночевал у него, когда сюда шли… Все покажет.

Боевое задание пришлось по душе Степану: наконец-то для него нашлось настоящее дело! В тылу врага, как сказал ротный, представлялась полная свобода действий. Это особенно импонировало Донцову. С детства он привык к самостоятельности. Рос без отца и матери – на попечении бабки Секлетеи, которая ни в чем не перечила ему и всегда говаривала: «Мужики, они ить должны быть дюжии и смелыи». В шестнадцать лет, став трактористом, Степан нередко ночевал в поле, порой неделями не появлялся в селе. Если случалась поломка или еще что, прежде всего надеялся на себя. Машину знал хорошо и только в крайнем случае прибегал к посторонней помощи. Нелегкая работа укрепила его мышцы, помогла выработать выносливость, стойкость. А полтора года войны еще более закалили, сцементировали его прямой неподкупный характер.

Ночью Донцов повел солдат на северо-восток, чтобы этим, далеко не легким, но зато надежным обходным путем выйти в заданный квадрат. Солдат всего двое: Иван Макейчик и Федор Скворцов. Он сам выбрал их.

Часа в два ночи остановились на опушке леса. Перед ними в долине лежало селение. Ни собачьего лая, ни огонька. Тихо. Даже не верилось, что оно занято гитлеровцами. Немцы по ночам не воюют. Степан это знал, но было бы ошибкой думать, что сейчас они спят. «Эдельвейсы» – это вовсе не те цветочки, что свертываются на ночь. Звери они, как и все фашисты. Допусти оплошность, дай повод для тревоги, сразу вспыхнут ракеты, засвистят пули: чуток сон альпийских шакалов, пришедших в горы Кавказа.

Донцов подполз к крайнему дому, как советовал ротный. Минут пять лежал у крыльца. Наконец, поднявшись, стукнул пальцем в стекло. Немного погодя, изнутри донеслись какие-то звуки: «Может, там немцы?» – Степан отвел рычажок предохранителя. В сенцах послышался кашель, дверь приоткрылась, и оттуда высунулась голова старика.

– Я от Иванникова, – тихо сказал Донцов.

Старик весь в белом, как приведение, ступил ближе, присматриваясь к ночному гостю:

– От Алексея, значит? Входи, входи…

Макейчик затаился у плетня, Скворцов – чуть дальше, сзади.

Донцов вышел из дома минут через двадцать. Следом показался старик.

– А кони, мулы – где?

– Где ж им быть, как не в колхозной конюшне: и стойла, и корма – все, как следует быть.

Осторожно ступая, Донцов пошел в сторону конюшни. Макейчик как тень скользнул за ним. У дороги друзья опустились на землю, поползли. Скворцов с пулеметом в руках двинулся правее по кустарнику: если что – прикроет огнем.

Выглянув из-за стога сена, Степан увидел стоявший наискосок длинный сарай, покрытый соломой. Конюшня. До нее шагов десять. С минуту всматривался: где часовой? Темная фигура проплыла вдоль строения. На какое-то время скрылась за кучей навоза и появилась опять. Но странно, часовой не пошел назад, а почему-то направился к стогу сена, где лежат они с Макейчиком. Заметил? Нет. С земли хорошо видно: идет не спеша, будто прогуливается. Ясно, действует по инструкции: ходит, как приказано – от угла на угол, затем к стогу и обратно.

Степан тронул Макейчика за рукав:

– Готовьсь.

Немец почти рядом. Остановился, вскинул зачем-то винтовку на ремень, но тут же снял ее, опустил прикладом к земле. Повернулся, чтобы идти, но не сделал и двух шагов, как Донцов настиг его.

Макейчик поспешно бросился к конюшне. Скрипнула дверь, пропустив вовнутрь, да так и осталась открытой. Послышался топот, потом заржала лошадь – тихо, сдержанно, – приняв вошедшего за хозяина. Конюшня вспыхнула не сразу, даже казалось, что пламя может погаснуть, не разгорится. Но немного спустя оно вдруг ударило вверх, в небо, осветило строения, стог, лесную опушку, куда отошли все трое.

– Гори, пылай, не жалко! – не вытерпел Макейчик.

– Медлить нельзя, – тихо сказал Донцов. – Пошли.

У него уже новый замысел: сейчас же, немедленно, подойти к селению с другой стороны и обстрелять его. Что это даст? Пусть думают, что и здесь и там партизаны…

– За мною, бегом! – скомандовал он.

Осторожность, выдержка, умение маскироваться – все это с новой силой проявилось теперь в Донцове. И когда впереди показалась группа фашистов, чего вовсе не ожидали, Степан только припал к земле:

– Спокойно.

Враги приближались. Их немного – человек семь, восемь. Куда они спешат, пересекая освещенную пожаром местность? В засаду? А может ищут тех, кто поджег конюшню? Но как бы там ни было, не встретить их нельзя: зверь на ловца не часто бегает. Вот только подпустить поближе. Подождав, Донцов дотронулся до лежащего рядом пулеметчика:

– Федя!

В ту же секунду «дегтярь» выбросил очередь. Затем еще и еще. Из всех упавших поднялся один, но не успел сделать и десяти шагов, мак рухнул от новой очереди.

И опять уходили, скрываясь среди деревьев, огибали селение: хорошим ориентиром было зарево пожара. Выбравшись на северную окраину, снова открыли огонь. Стреляли наугад, не целясь. Важно было озадачить немцев, навязать мысль, что у них в тылу русские.

Ночной налет удался. Противник лишился лошадей, потерял отделение солдат. А главное, в душу врага брошено зерно тревоги. Оставшийся за Хардера начальник штаба Шмидт метал громы и молнии: надо наступать, продвигаться к Сухуми, а батальон остался без тягловой силы. Что скажет командир полка? А не дай бог дойдет до шефа дивизии. Шмидт приказал: во что бы то ни стало найти лошадей. Искать всюду, отбирать у горцев… Через час-два у него должны быть лошади.

Опасность нападения с тыла угнетала Шмидта. И хотя батальон уже сталкивался с партизанами, имел какой-то опыт борьбы с ними, все равно лучше бы сейчас их не было.

А Донцову и его друзьям надо было продержаться еще ночь. За это время, как сказал Иванников, подойдет пополнение, поступят боеприпасы, и тогда фашистский бросок вперед будет не столь опасен. Продержаться – это значит делать вылазки, нападать. Заходя то с одного, то с другого конца селения, солдаты открывали стрельбу и опять скрывались в чаще. Нелегкой была ночь. Неожиданно наткнулись на минометную батарею. Обстреляли ее, но и сами попали под жестокий огонь. Уходя, оказались в болоте. Шли по пояс в воде. Боялись не воды, – рассвета. Наконец болото кончилось, вышли к оврагу. Это был тот самый овраг, по которому пробирались сюда. И вдруг – мины. Они падали и разрывались сзади, словно догоняли бойцов. Степан подбадривал товарищей: живее!

Макейчик вырвался вперед и был уже в конце оврага, где начинался лес и лежала, затаясь в папоротниках, тропа к своим. Но именно там и полоснуло пламя, раздался треск. Пылью и дымом заволокло деревья. Солдат пошатнулся, сделал два-три шага и, корчась от боли, ткнулся лицом в траву.

Ни слова не произнес Иван Макейчик, хотя и был в сознании. Долго несли, думали – выживет – умер на руках. В глухом, сыром ущелье осталась его могила.

22

Сергей вернулся в первом часу ночи. Наталка, встревоженная, бросилась ему навстречу:

– Где ты так долго?

– Можешь поздравить.

– С чем? – насторожилась она.

– Роту принял.

Она посмотрела на него печально. Поняла: принял роту – значит скоро на фронт… Как быстро бежит время! Кажется только вчера выписали из госпиталя, а уже снова в поход.

– Весь день как в котле кипел, – сетовал капитан, – пришлось все до винтика проверять, пересчитывать. А тут еще радость – ЧП – солдат в самоволку ушел. Выпил, и море ему по колено… Постой, у тебя поесть найдется? С утра ни крохи во рту…

Она взяла его за плечи, повернула лицом в красный угол. Сергей ахнул:

– Откуда?

– Думала – не увидишь: ты обычно таких вещей не замечаешь.

– Может быть, но тут нельзя не заметить. Это, насколько я разбираюсь в медицине, – пирожки, – и потянулся к тарелке.