Текст книги "Эдельвейсы — не только цветы"

Автор книги: Александр Лозневой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Не… Сразу не вернулся, теперь не жди.

– Почему?

– Другая баба попутала.

Хозяйка вздохнула и погрустневшим голосом продолжала:

– Четыре годка вместе прожили. Налюбоваться друг на друга не могли. Он кладовщиком был, я в поле работала. Добре жили… Еще говорила: ох, Санька, не лезь в начальство! Будто душа чуяла. Так и вышло. Пришла ревизия, а у него недостача. Украл, говорят. В суд повели. А какой он вор? Разве что с пьянства? А так, чтобы нарочно, что вы!.. У него во всем роду воров не было! А с пьянства – это могло. Ведь он, пьяный человек, неразумный…

– И большая недостача?

– Та сколько там мешков пшеницы взяв, так разве ж колхоз от того обеднел? Через то, значит, мужика с бабой разлучать?

– А сама как думаешь?

– А мне что думать, – переменила тон хозяйка. – Нехай кобыла думает, у нее голова большая! И хватит допросы чинить…

Раскрасневшаяся Мария поставила на стол большую черную сковороду с жареной картошкой. Принесла откуда-то со двора миску малосольных огурцов, приятно пахнущих укропом.

– Ешьте, пожалуйста.

– Закусочка первый сорт, – оценил Донцов. – Может, и это, кх, кх, найдется? – и он щелкнул себя по горлу.

– Не, нэма, – развела руками хозяйка. – Раньше було, а зараз нема.

Пруидзе, вооружившись ножом, начал кроить белую буханку. Ломти у него получались ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и хлебом в руках: с улицы донесся шум мотора. Донцов метнулся в сени, но вскоре вернулся, подхватил Головеню, поволок его из хаты.

– Фашисты! – бросил он на ходу.

– Та шо ж тут такого? – послышался голос хозяйки. – Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Може, и война скоро кончится.

Степан понес раненого в конец двора, к огороду, где росли подсолнухи, Вано с автоматом в руках поспешил следом. Солдаты готовы были скрыться в огороде, но там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы. Пришлось вернуться. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся и увидел чуть приподнятую крышку погреба.

Едва Пруидзе, опустившись последним, прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехал тяжелый танк.

Откуда-то издалека донеслись артиллерийские выстрелы. Сбоку простучал пулемет.

– Ну, друзья, – сказал лейтенант, – будем держаться. Оружие исправно, есть патроны, пара гранат… А главное – мы в дзоте! – Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир подумал: «Готовая могила».

12

Квако бойко шагал по дороге, поспешал в свое «завтра», а в памяти почему-то всплывали события прошлого.

В тридцать девятом пограничники задержали отца – он пытался бежать в Персию. Отделался дешево, судить не стали, отпустили: Арнольд Квако был снабженцем, в пограничные села выезжал по службе. Ну, заблудился, с кем не бывает.

Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял надежду на возвращение старых порядков. Но лютую свою ненависть к Советской власти он сумел передать и сыну, Андрею.

Незадолго до войны, прослужив два года в одной из частей одесского гарнизона, Андрей Квако демобилизовался. Оставшись в Одессе, поступил на работу в портовую контору. В том же году, получив отпуск, более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер, проходя мимо отцовского дома, Квако в бессилии сжимал кулаки: отца уже не было в живых, а сам он здесь совсем чужой.

С темной душой вернулся в Одессу. И тут – война…

Квако сам явился в немецкую комендатуру, сам вызвался помогать оккупантам. И многое сумел сделать для немцев. А фашисты что-то не очень щедро расплачиваются за его услуги…

Как медленно продвигаются они к Сухуми! Второй год воюют, а город не взят. Теперь все потянулись к Волге. Жди, когда придут в Закавказье!.. Конечно, Волга – это хорошо. Оттуда – на Москву, на Астрахань… И все же часть войск надо бы в горы… Тут под боком жемчужина Абхазии – Сухуми! Если бы его, Квако, воля, он давно овладел бы этим прекрасным городом. Немцы упускают выгодный момент. Знают же, что сейчас все перевалы открыты! Группы большевиков, ушедших в горы, конечно, не остановят их… Чего же медлить?

Квако так увлекся своими думами, что споткнулся и чуть не упал. Разглядев большой полосатый арбуз, пнул его ногою и выругался.

– Кто там? – послышался голос из полутьмы.

Андрей пригнулся и различил фигуру человека, а рядом – шалаш. Ну, конечно же, бахча: сколько арбузов под ногами!

– Свои, – отозвался он.

– Чую, что свои. А то, говорят, нехристы уже в станице. Будь они прокляты, – хрипел старик, приближаясь. – Грабят, убивают. Все живое под корень сводят.

Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке.

– Ты один?

– Один, товарышок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, без приказу такое добро бросать? Да и наши, красные, скоро вернутся…

– Коммунист? – подступил вплотную солдат.

– Та ты шо, з глузду съихав? – удивился старик. – Семьдесят третий год живу на свете… Якый з мэнэ коммунист? Непартийный я большевик.

– Н-нда-а… Своих, значит, ждешь?

– Жду, товарышок… Душою чую – вернутся они… В гражданскую тоже так було: и Дон и Кубань враги захватили, а люди всэ одно духом не падали… Та хто ж ему, ворогу, рад? Шо вин жизнь тоби хорошу даст? Фашист, он сам по себе, хыщнык, всэ крови шукае. Та шо ж мы стоим, можэ исты хочешь?

Квако ткнул стволом пистолета старику в грудь и выстрелил. Тот грузно рухнул на землю и только слабо прохрипел.

– Жди, придут твои красные.

Перешагнув через труп, Квако пошел к горам.

В станицу не стал заходить: зачем? В мешке у него полно всякой снеди, во фляжке – спирт. Шел почти всю ночь: всего и поспал часа три в стоге сена. Ничего, отоспится… Утром остановился у речки: странно – вокруг никого. Столько солдат шло, а теперь хоть бы одна душа. Да есть ли в этой глуши вообще люди?

Когда выбрался на тропу, уже смеркалось.

По обочинам вставали дубы, клены, кустился орешник. Сторожко вслушиваясь, Квако разглядывал темнеющие кусты. Пробовал подать голос – никто не откликнулся. Жалел, что ушел один: лучше бы подождать, найти спутника.

В горах быстро темнело, и он, облюбовав камень, что лежал у тропы, сел, прислонился к нему спиной. Услышав шорох в траве, вскочил. Змея? Да нет же, откуда? Ночью змеи спят… Нервы это… Глотнул спирта из фляги, завернулся с головой в плащ-палатку: так безопаснее! Под плащ-палаткой душно, глаза слипаются, тем лучше, скорее бы уснуть. Но едва свел веки, как увидел собаку. Большая, серая, она хватает его за рубаху, тянется к горлу. Квако двигает руками, пытается крикнуть и… просыпается. Что с ним, куда он попал? Ах, да – горы!.. Ощупывает карманы: пистолет… где пистолет? И, найдя за пазухой, облегченно вздыхает: «Слава богу!»

13

Вано дотянулся до уха Донцова и со свойственным ему простодушием сказал:

– Нехорошо. Ай, как нехорошо. Дрова колол, картошку чистил, а ужин – фрицы съели.

– Брось дурачиться. Не вовремя ты со своими шутками.

– А что шутка? Э-э, Степанка!..

– Да отстань ты! – и слегка оттолкнул Пруидзе.

Тот не удержался на корточках, повалился назад, под ним что-то хрустнуло, расплылось по полу.

– Сметана! Сметана! – зашептал Вано.

Ощупав влажные черепки, Донцов пожалел о сметане. Но тут же, к общей радости, обнаружил в углу кувшин с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Кувшин пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.

– Наелись, как графья, – заключил Донцов. – Теперь можно и подождать, пока фрицы улягутся.

– Правильно, – подхватил Вано. – Они – спать, а мы – гранату в окно, а сами в подсолнухи… Очень хорошо! – он даже прихлопнул по коленке, радуясь своей находчивости.

– Совсем неправильно, – возразил Донцов. – Ты забываешь о командире.

Но Головеня перебил его:

– Пруидзе прав. Будем выбираться в подсолнухи. Но… без выстрела. Надо избежать шума, иначе не уйти.

Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку. Во дворе слышались шаги, позвякивание железа…

– Ремонтируют.

– Может, скоро уедут?

– Жди у моря погоды.

Рассчитывать на скорый уход гитлеровцев было так же нереально, как, скажем, рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выходить сейчас – верная гибель. Надо выбрать момент. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку, как сразу себя выдашь. Во дворе наверняка часовой, да и водитель не спит, ишь постукивает…

«Как же быть?» – в сотый раз спрашивал себя Головеня и не находил ответа.

Прошло часа четыре, а может и больше. Во дворе слабо заработал мотор и тут же заглох.

– Зажигание не отрегулировал, гад! Будет теперь возиться, жди его, – проворчал Донцов.

Товарищи не отозвались.

Над погребом послышались шаги. Что бы это значило? Головеня оперся рукой о стенку, в другой – пистолет. Солдаты тоже приготовились. Крышка поднялась. Ударил свет, и они увидели на лесенке босые ноги. Это была хозяйка. Ничего не подозревая, медленно спустилась она в погреб, повернулась и вдруг ахнула, увидя давешних гостей. Затряслась, как в лихорадке, из рук ее выпала и покатилась тарелка.

– Тихо, – поднес ладонь к ее рту Донцов. – Кто в хате? Офицеры? Сколько?

– Хто ж их знает. Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят.

– Ну, так слушай, – Донцов взял казачку за руки. – Выдашь – скажу, что я твой брат и что ты меня и моих друзей сама спрятала… И нам, и тебе конец.

– Ой, божичко, да разве ж я нехрещеная? Да и вы ж свои… Як же можно…

Увидев, наконец, черепки на полу, хозяйка глянула в угол и остолбенела:

– Шо ж я им подам… Ни сметаны, ни молока.

– У соседей возьми.

– У кого взять-то: всех коров угнали.

Лейтенант, молчавший все это время, потянулся к хозяйке:

– Нам смерть не страшна. Но запомни: у немцев не хватит веревок, чтобы нас перевешать!

Казачка попятилась к лестницей, судорожно хватаясь за нее, торопливо полезла наверх.

Крышка захлопнулась. В погребе снова стало темно.

– Выдаст? – почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, будто он мог знать это.

– Быть наготове, – ответил лейтенант.

Донцов притаился, стоя на лестнице: если что – сперва из автомата… Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Застыл в ожидании Головеня. Самое страшное было в том, что выбраться из этой западни невозможно. Сиди и жди смерти. А для того, чтобы их убить, достаточно одной гранаты.

«Может, живьем захотели взять?» – подумал Донцов. Хозяйка не внушала ему доверия. Казалось, сейчас явится она в сопровождении трех-четырех гитлеровцев, поднимет крышку и скажет:

– Ну, голубки, вылазьте!

Над погребом опять послышались шаги. Зашуршало сено. Кто-то грузный прошел над самой крышкой. Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его… Зачем же сюда?

Неожиданно взревел мотор, в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Танк, судя по всему, тронулся, выехал со двора. «Что ж, это хорошо. Но зачем сено? – недоумевал Донцов. – Поджечь, что ли, собираются? Удушить дымом?» И вдруг ясно услышал визг. Так взвизгивает девушка где-нибудь на сенокосе, нарочито угодив в руки дюжего парня.

– Отдай вилы! И-и-и-и!.. – это голос хозяйки.

– Го-о-о! – донесся мужской бас. И на погреб с характерным шуршанием обрушилась новая навильня сена.

Донцов спустился с лесенки:

– Нет, тут что-то не то. Послушайте.

А голосов уже не разобрать. Все тише шуршание. Прошло еще некоторое время, и стало так тихо, как обычно бывает только глухой ночью.

Пора!

Решили: Донцов выйдет первым. Он примет раненого и понесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, откроет огонь из автомата и отвлечет внимание фашистов.

Степан пробует поднять крышку. Но что это – ее словно гвоздями приколотили. Вано взбирается на кадку с огурцами, нажимают вдвоем. И вот крышка поднялась. Она просто завалена сеном.

На дворе темень, накрапывает дождь.

«Так вот она какая, Мария!»

14

Наталка сидела у окна и тревожно поглядывала из-за шторки на улицу. Сейчас она походила на маленькую девочку, которая осталась одна в доме и боится наступления темноты. Три дня назад могла уйти к родственникам в Стрелецкую, как дед советовал, а теперь поздно. В Выселках – гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, тянулись непрерывной цепью по оврагу. Покажись – сразу схватят… И как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушала… Если бы отправила, может и сама следом ушла? Выходит, осталась в оккупации из-за коровы? Хотелось упасть на пол и плакать, но разве помогут слезы?..

По улице, взбивая пыль, неслись мотоциклисты. Может, мимо? Но вскоре послышался стук в дверь. Отступила к печке, притихла, часто дыша. Стук повторился: «Фашисты?.. Да нет же, что это я… дедусь вернулся. Ну, конечно, он!»

Не вышла, выбежала в сени:

– Кто там?

В ответ немецкая речь. Бросилась назад в горницу.

Грохнула, слетев с петель, дверь, в хату вошли двое. В серо-зеленых мундирах, с винтовками.

– Здесь будет живьет официр! – сказал высокий, белобрысый, с веснушками на лице.

– Ойтец куда пошель? – добавил второй.

Исчерпав запас русских слов, уставились на девушку, ожидая ответа. Наталка будто онемела.

– Фройлен гут! – осклабился белобрысый, подтолкнув напарника.

Тот кивнул и, растягивая в толстогубой улыбке рот, шагнул к девушке. Она выпрямилась и, сама толком не сознавая, как у нее получилось, с гневом произнесла:

– Sie vergessen sich![1]1
  Вы забываетесь (нем.).


[Закрыть]

Немецкая речь поразила солдат. Они оторопели, попятились.

– Sie… sie sind Deutsche?[2]2
  Вы… Вы немка? (Нем.)


[Закрыть]

– Das betrefft euch nicht[3]3
  Это вас не касается (нем.).


[Закрыть], – еще строже ответила девушка.

Скрипнули ворота, и во двор въехала легковая машина, раскрашенная вкривь и вкось темно-зелеными полосами, поверх которых вразброс были намалеваны будто поржавевшие листья кленов. Солдаты мигом выскочили из хаты. Один из них открыл дверцу – и полный, пожилой офицер ступил на землю. На его покатых плечах – витые серебряные погоны, на голове седлом выгнулась фуражка.

– Guten Morgen[4]4
  Доброе утро (нем.).


[Закрыть], – спокойно произнес он, входя в хату, повременил и подал девушке руку.

Офицер доволен. Он никак не предполагал встретить здесь, на Кубани, человека, который бы говорил на его языке.

– Я уверен, – продолжал он, – в России не все большевики. Тут есть и такие, которые любят Германию, понимают, что она несет им свободу и высокую западную культуру.

Наталка с трудом подбирала слова, чтобы поддерживать разговор. Этот человек, у которого, наверное, есть внуки, казалось, не станет обижать ее. А при случае и защитит от солдат, которых так много на хуторе.

Между тем белобрысый втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка.

Офицер снял мундир, расстегнул ворот рубахи, расположился в горнице, будто у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Жизнь денщика только кажется легкой, а на деле – сколько надо работать, угождать. А главное, держать нос по ветру. Вот он вынул из чемодана кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. Он, Курт, хорошо знал своего шефа. Ему уже однажды попало за нерасторопность. Это было совсем недавно, в Майкопе: не учел тогда пристрастия шефа к женскому полу, подал на стол сам, а в доме была писаная красавица. Крепко ему досталось за этот промах, чуть было на передовую не угодил… Интендант Шульц с виду тихий, а разъярится – зверь зверем. Допусти снова ошибку, как пить дать, отправит на передовую. А вернешься ли оттуда? Нет, теперь Курта не проведешь. Пусть эта смазливая девчонка ухаживает за интендантом. В случае чего – ей и отвечать.

«Пусть будет так», – решила Наталка, подвязывая передник, который, как видно, специально припасен офицером, и стала непринужденно подавать на стол.

«Да, мила», – отметил про себя Шульц и даже пропел забавный куплет о пастухе и фее.

Девушка будто слушала, но в голове у нее было иное.

«Везет же старому козлу», – думал Курт, выглядывая из кухни. Но он бы откусил язык, если бы эти слова сорвались с его губ.

После обеда интендант уехал. Наталка осталась одна с ординарцем. Наведя порядок в горнице, разожгла плиту и принялась чистить картошку. Курт вертелся возле нее, как кот, зачуявший лакомый кусок; мурлыкал что-то себе под нос. Проходя мимо, нарочно задел плечом. Девушка отшатнулась, не сказав ни слова. Решив вызвать ее на разговор, солдат постучал ложкой по чугунку и важно сказал:

– Совьеты капут.

Наталка не отвечала, продолжая мыть посуду: поболтает да и отстанет. Но тот шагнул к ней, попытался обнять:

– Какая у меня хорошая помощница!

– Отстань! – обернулась Наталка. – Иначе скажу майору.

Это подействовало.

– Понимаю, понимаю, – забормотал Курт. – Конечно, я только зольдат… А он офицер… У него фабрика… Автомобили.

Хозяйка не стала слушать. Пусть болтает. Теперь она смело ходила по комнате, как бы утверждая: «Только тронь, сразу выгонит!» И Курт окончательно притих.

Интендант вернулся к вечеру. Наталка взяла подойник и вышла из хаты, решив засветло подоить корову. Спустилась с крыльца и оцепенела: у входа в сарай солдаты бойко разделывали коровью тушу, подвесив ее на перекладине. Невольно вскрикнула, роняя подойник, и не успела опомниться, как оказалась в руках солдат. Они тянули ее каждый к себе. На ее немецкую речь не обращали внимания и лишь гоготали, дыша перегаром. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы на крыльце не появился майор Шульц. Он даже слова не сказал, лишь покашлял, и солдаты мгновенно оставили ее.

Грустная, подавленная вернулась Наталка в дом.

– Свиньи, – ворчал Курт, вроде бы сочувствуя ей, но ясно было, что именно он подстроил все это в отместку за ее неприступность.

С наступлением темноты ординарец взял автомат и, выйдя из хаты, стал прохаживаться по двору, охранять покой интенданта.

Наталка забилась в свою комнату, притихла. Ее душили слезы. «Вот она, оккупация: всего один день, а уже нет коровы. Так и меня убьют. Что же делать? – спрашивала себя и тут же отвечала: – Бежать! Бежать куда угодно, только бы не видеть, не слышать этого!»

О, как она жалела, что не ушла раньше. Ведь могла уйти с лейтенантом и его друзьями. Они, наверное, уже далеко в горах.

И вдруг представила лицо лейтенанта – худое, бледное, с заострившимся подбородком. А когда улыбается – на подбородке ямочка (она сразу заметила эту ямочку). Трудно ему, больно, и разве не облегчила бы Наталка его боль своим заботливым уходом?

Из горницы донесся голос офицера, хозяйка не могла не отозваться.

Спросив, что господину угодно, остановилась на пороге.

Офицер просит подойти ближе, в его голосе звучат ласковые нотки. Девушка не решается. Он настаивает. Поборов волнение, она наконец переступает порог. Офицер берет ее за руку, усаживает рядом с собой на кровати.

– Не бойся, – говорит он. – Я не обижу… Знаю – ты русская. Ты даже не фольксдойч… хотя сносно говоришь по-немецки. А это опасно. Тебя могут взять переводчицей. Ты не представляешь, что это значит. Мне жалко тебя. Долг офицера – защитить девушку, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива. – Он говорит медленно, с чувством достоинства, как бы подчеркивая этим свои возможности, свою власть. – Я отправлю тебя в Бонн. О, ты увидишь этот город! Там, в Бонне, родился Бетховен… Я знаю, ты любишь музыку. Ты услышишь орган…

Наталка молчала.

Улучив минуту, она отодвинулась к изголовью. Но интендант тут же подсел к ней: как не обнять такую! Отстраняясь, Наталка сдвинула с места подушку и ощутила под рукой оружие. А Шульц, дыша ей в лицо, заговорил о чем-то таком, чего она не понимала, не хотела понять. Вдруг рассмеялась, припала к его холодному уху – господин такой ласковый… она рада… но ей надо на одну минутку…

– О, понимайт. Айн момент, – и одобрительно похлопал ее по спине.

Наталка юркнула в свою комнату. Скрипнула дверца шкафа. Послышался шорох платья.

Офицер ждал.

Прошло время, а она все переодевалась. Как долго. Нетерпеливо зашаркал босыми ногами по полу. Заглянул в комнатку – никого. Что за чертовщина! Открыл шкаф – тоже пусто. И лишь увидев распахнутое окно, все понял. Бросился назад: «Парабеллум… Где парабеллум?» Откинул подушку в сторону, перевернул матрац. Наваждение какое-то!.. Наконец раскрыл дверь и, не сдерживая страха, заорал во все горло.

Шофер, спавший в машине, проснулся, завел мотор, полагая, что надо спешно куда-то ехать.

– Я вас слушаю! – замер на пороге испуганный Курт.

Интендант, крайне возбужденный, злой, метался по горнице в одном белье, что-то бормоча и хватаясь за голову. Но вот двинулся грузным телом на ординарца:

– Где эта дрянь? Где девчонка?!

– Господин майор…

– Молчать! – в ярости набросился на Курта, стал хлестать его по щекам, испытывая при этом, как всегда, особое удовольствие. Хлестал, обзывая мокрой курицей, идиотом, наконец, предателем, что ввергло ординарца в трепет и отняло язык.

А Наталка была уже далеко.

Впереди, как бы понимая грозившую ей опасность, чутко насторожив уши, бежал Серко.

Перейдя вброд речку, девушка остановилась и еще раз посмотрела в ту сторону, где остался родной дом. Там, разрывая ночную тьму, высоко в небо поднималось пламя.

15

Над районным центром опускалась ночь: ни огонька, ни звука – станица будто вымерла. Многие эвакуировались, покинув насиженные места, а те, кто остался дома, забились в погреба, в щели, вырытые в садочках, ждали с тревогой в душе, что будет дальше. Пустынным и неуютным казался райцентр. Митрич, любивший бывать здесь, чтобы походить по базару, посидеть в чайной, думал теперь об этом, как о чем-то дорогом и утерянном.

Матвей Митрич понимал, что враги не простят ему, не выпустят из каменного мешка: он отказался стать проводником, не повел их в горы, а за это пощады не жди.

– Ну и пусть, – размышлял он, – что там смерть, что здесь – умирать один раз. Так лучше чистым остаться перед людьми.

Смерть не казалась ему страшной. Немало пожил, многое повидал на белом свете. Конечно, хотелось бы дотянуть до конца войны, увидеть, как тогда люди заживут. Да и внучку до ума довести: кто же позаботится о ней, как не он?

Шум наверху оборвал размышления деда. Прислушался – сразу и не понять, что там происходит. Все вокруг гудело, грохотало. «Да это же самолеты! Может, наши?» Прильнул к отдушине, но кроме черной ночи ничего не увидел. И в это мгновение – взрыв!.. Вздрогнули толстые – в три кирпича – стены подвала, посыпалась штукатурка…

– Бомбят! – не испугался, а обрадовался дед. – Наши бомбят их, проклятых!

Подошел к железной двери: на улице крики, выстрелы, топот ног, урчанье машин. Взрывы раздались еще и еще. Старик бросился вниз по ступенькам. Но будто обухом по голове – оглушило, повалило на пол…

Сколько пролежал в забытьи, не помнил. Очнулся от боли в боку: рядом кирпичи, щебенка… Да и в подвале почему-то светло, ветерок дует… Глянул на дверь, а ее и нет. Сквозь пролом в стене видно розоватое небо. Ощупал бок, вроде ничего, ушиб только. Выглянул на улицу – ни своих, ни немцев. Вместо высоких стен магазина – развалины… На базарной площади догорает чайная… Ну, коли так, и гостевать здесь больше незачем!

Митрич выломал палку из плетня и, опираясь на нее, пошел домой. Никто не окликнул, не остановил его. Так и до Выселок добрался. А на месте дома – куча золы. В садах обгорелые яблоки. Рухнул и тополь, что садил, придя с гражданской.

16

Согнувшись, тяжело шагая, Вано Пруидзе все дальше и дальше уносил командира в горы. Загорелое, обросшее черной щетиной лицо его покрылось испариной, из-под пилотки на шею сползали струйки пота. Сзади без пояса, в постолах, с гранатой в руке шагал Донцов. Нести раненого становилось труднее. Солдаты все чаще сменяли друг друга, отдыхали. Первый же день показал, что если они и дальше будут идти с такой скоростью, то придут в Сухуми не раньше чем через месяц.

Солнце то скрывалось за кронами деревьев, то появлялось снова.

Перевалив еще через одну проклятую гору, спустились в долину, поросшую березняком. Донцов свернул с тропки и бережно опустил раненого на землю. Говорить не хотелось: каждый понимал – это цветочки, ягодки впереди. Удастся ли вообще перейти горы?

Вано порылся в карманах, вытащил три замусоленных сухаря.

– Энзэ, – сказал он.

Потом отстегнул фляжку и с аптекарской точностью отмерил по несколько капель желтоватой жидкости на каждый сухарь.

– Масло? – удивился Донцов.

– А ты думал, воду Пруидзе несет? Извини, дорогой, в горах и без того воды много.

– Откуда масло?

– Плохой солдат, Степанка! Думать надо.

– Не понимаю, – пожал плечами Донцов.

– Не понимаешь… А находчивость ты понимаешь? – и Вано осуждающе покачал головой. – Забыл, друг, как в погребе сидели.

– Там были куски. И мы съели…

– Кто съел, а кто и нет. Пруидзе знает, куда идет. – Вано провел рукой по бороде и философски добавил: – Бурдюк полный – душа поет!

Рассматривая масло на сухаре, Донцов сморщил лоб:

– С чернилами, что ли? – но тут же проглотил все, что оставалось от сухаря.

– Вполне может быть, карандашом наталкивал, – отозвался Вано. – Ничего, витамин больше!

Головеня взял сухарь дрожащей рукой и, подержав его, отодвинул в сторону:

– Ешьте, вам силы нужнее.

– Что вы, Сергей Иванович, так и отощать можно, – запротестовал Донцов.

– Шашлык дают – кушай, инжир дают – кушай, – забубнил Пруидзе. – Молоко ишака дают…

– Опять ты со своими шутками! – оборвал его Степан.

– А что, плакать надо? Не будем плакать!.. Вано в горы идет! Друзей Вано ведет!

– Не радуйся! Скажешь «гоп», когда перескочишь.

– И-и, Степанка! Такой хорош начало – перескочим!

– Хорошее начало – это не все, – вмешался лейтенант. – На хороший конец надо рассчитывать.

– Будет хорош конец! Будет! – возбужденно подхватил Пруидзе. – Вано домой идет! Шакалом Вано пролезет! Змеей проползет! – Он вскочил и, делая вид, будто засучивает рукава, пустился в пляс: – Асса-а!

Головеня дивился: сколько лет вместе служили, а понимать его только теперь начал.

– Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить, – осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано.

– А по-нашему не так, – обернулся Вано. – По-нашему говорят: «Смелый джигит – хорошо, осторожный – два раз хорошо!»

– Замечательно говорят.

Донцов не стал слушать, о чем они толкуют. Осмотрел стоявшую у тропы, ровную, как свечка, березку, пригнул ее к земле. И позвал Вано.

Тот, подойдя, остановился в недоумении:

– Костыль, что ли?

– Держи, увидишь.

Донцов срезал березку ножом у самого комля, и она легла на землю.

– А, понимаю, – рассмеялся Вано. – Винтовка!..

– Больно ты умный, – сердился Степан. – Болтаешь попусту. Ищи другую!

– Гм-м… – прыснул Вано. – Мне винтовка не надо.

– Ну, знаешь что, хватит!

– Хватит так хватит, – согласился тот, отходя в сторону. И вдруг воскликнул: – Вот она, вторая… Бери, пожалуйста!

Когда очистили березки от веток, получились две ровные жерди.

– Ну, теперь понимаешь? – подмигнул Донцов, укладывая жерди рядом, на полметра одну от другой.

– Носилки! – воскликнул Вано.

– Вот именно. А то заладил: винтовка, винтовка…

Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, сверху набросали травы.

– Пожалуйста, товарищ командир. Теперь хоть на край света донесем!..

Но тут послышался шум мотора, застрекотал пулемет, с деревьев посыпались листья. Низко над лесом пронесся «мессершмитт».

– Шакал! – выругался Вано.

– И тут, сволочи, рыщут, – слабым голосом подхватил лейтенант.

– Вот видишь, а ты говорил на Кавказ не пойдут, – дернув Вано за рукав, сказал Донцов.

– И не пойдут!

– Летают, значит, собираются.

– Летать проще, а чтоб пойти – кишка тонка!.. Да ты что, не слышал, еще тогда старшина говорил…

– Откуда он знает, твой старшина?

Вано бросил недовольный взгляд на друга:

– Опять ты сомневаешься. А если командующий сказал, тогда что? Если сам верховный?.. Не мог же он, старшина, сам от себя выдумывать. Ему сказали, он – нам… Ты, Степан, опять какой-то… Что ни скажи, спорить начинаешь.

– Ты сам споришь.

– Я за правду.

– Ладно, пошли, – нахмурился Донцов. – Все мы за правду, а чтоб брехне отпор дать, так это не можем: поразвешаем уши, слушаем.

– Ну, как ты не понимаешь? – стоял на своем Вано. – Кавказ – не степь, тут на танке не разгонишься. А немец без танка, что волк без зубов.

– Свежо преданьице, – вздохнул Донцов. – Немцы, по-твоему, дураки. Болваны этакие. Подойдут к горам, посмотрят – ай, высоко, зачем туда лезть, лучше по равнине прокатиться. Нет, брат, немец на Кавказ особый зуб имеет. Не удалось в гражданскую, так думает теперь…

– А ты что, у него спрашивал?

– Да иди, чего остановился!

Вано, бурча, зашагал быстрее. Тропа спустилась в низину. Местами на мягкой почве видны отпечатки подков. «Может, наши проехали, а может, и фашисты?.. – подумал Донцов. Ему не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал: на Кавказе все иное, не такое, как в средней России, где он вырос. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут, желтеют одуванчики.

– А говорили: чинары, эвкалипты… – усомнился он.

– Будет. Все будет, – оживился приумолкший было Вано. – И горы настоящие будут, и водопады… Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу – отдам. Бери, друг!

Головеня молчал. В который раз мерещилась женщина с выкатившимися на лоб глазами. Где он ее видел – на Украине, в Донбассе?.. Да нет же, это было в местечке Целина. Войска покидали его, по улицам, поднимая пыль, проносились повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти нет. Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. «Хейнкели» один за другим снижались над колоннами отступающих. С грохотом рвались бомбы. Стучали крупнокалиберные пулеметы. Первые же бомбы попали в здание школы: рухнули стропила, балки, посыпалась черепица… И тут эта женщина:

– Ты жив? Тебя не убили, Григорий?!

Головеня остановился, ничего не понимая.

– Жив, жив!.. – закричала женщина, подбегая к нему. Но тут же отпрянула, завопила на всю улицу. – Бежишь?! Меня покидаешь?!

Что он мог ответить? Отступал не только он. Отступали полки, дивизии, отходила вся армия… А женщина, потрясая кулаками, продолжала кричать:

– Бросаешь старую мать? Утекаешь?!

Потом люди рассказывали: у нее погиб сын, сошла с ума. Никогда не забыть ее Головене.

Впереди на тропе показался человек; он сидел на камне и курил. Увидя подходивших, встал. С виду – солдат-фронтовик.

– Здорово, братки! – громко произнес он. И, рассмотрев в носилках офицера, тише добавил: – Здравия желаю, товарищ командир.

Обыкновенное, ничем не примечательное лицо казалось спокойным, хотя вид у солдата жалкий. Из одного сапога выглядывает портянка, другой скручен проволокой. Коленки брюк неумело зашиты. Сквозь прорванный рукав гимнастерки чуть повыше локтя виден бинт с запекшейся на нем кровью.

– На перевал?

– Так точно, товарищ командир!.. На прикрытии был. Держались до последнего… Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалил их… И вдруг, понимаешь, заело. Сюды-туды, хоть ты плачь. Оглянулся, а рядом братки мертвые… Вскакиваю – и гранату под станину: не оставлять же врагу! Как сам уцелел – понятия не имею. После на тропку вышел – никого. Что же, думаю, подожду, может кто появится: одному в горах несподручно.