Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

громче, перепонки сейчас лопнут). А если нас не будет, они вдвоем быстро

поладят. Ты чего? Что с тобой?

– Ты говоришь, что у него с Наташкой? – сказал Юра, ему противно

было слышать свой голос, такой он был жалобный.

– Ты с ума сошел. Разве я это говорю!

– А что?

– Конец света! Но можете вы думать о чем-нибудь другом? Интересно,

сколько у вас ощущений – одно, два, три? Что-нибудь другое, кроме

элементарного скотства, вы представить можете – вы, повелители? И

говорят, что женщина создана из ребра такого дикаря!

– Чего она кричит? – спросила Наташка у Виктора.– Может, они там

выпивают втихаря?

– А мы тоже можем. У меня где-то портвейн есть. Будешь?

– Можно. Только Обратно надо покормить. Я все привезла.

– Светка покормит. Доставь ей такое удовольствие.

Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл

бутылку.

– А ты раньше вроде портвейн не пил, – сказала Наташка.

– Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

– Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

– Есть контакт, – сказал Виктор, – давай выпьем за это.

– Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал,

предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу

отпустил.

– А как он не пустит? Ты свободный человек.

– Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все

это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

– А зачем тебе эта Таня?

– Тебе тоже пьеса не нравится?

– Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты

сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек,

или сколько там у вас собирается?

– Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь

такая роль, что плакать хочется.

– Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо,

зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты,

цветы...

– Цветы – это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов

наскрести, чтобы хоть раз выйти.

– Ну, был один букетик. Вы же в деревнях играете. Трудно там летом

цветов нарвать?

– Да ты не волнуйся, – сказала Наташка, – можно подумать, что ты в

пустом зале играл, а не я.

– Ладно, не будет тебе букетов. Похлопали и разошлись. А ты никогда

не думала, что они дальше делают?

– Как – что? Идут домой, ужинают, ложатся спать. А что еще?

– Не о том ты говоришь. Вот посмотрел он ваш спектакль, пришел

домой, включил радио —Пятый концерт Бетховена. Скучно – выключил.

Включил телевизор—кино. Можно посмотреть, но лампа барахлит (какая-

нибудь ЗП1С – он такие вещи знает)—выключил. Взял журнал, сосед

хвалил роман в «Иностранной литературе», жена говорит: «Гаси свет, завтра

тебя не разбудишь!» – погасил. Засыпая, подумал: «А им еще два часа на

автобусе трястись. Ну ничего, актерам рано не вставать, перебьются». Как

тебе такой итог нравится?

– Твои родители меня в этот театр устроили. Я им по сей день очень

благодарна. А в академический не пробьешься.

– Гваделупа! Разве я об этом говорю? Ты понимаешь, о чем я?

– Не ори, Обратно испугаешь, он заикаться будет. Давай выпьем за

него.

– Давай. Ну как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр —

МХАТ или ваш. Дело в принципе – искусство стало общедоступным. Я не

сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит

народу» – это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все

принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой

самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между

прочим, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во

времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать

поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно

обесценилось. Оно стало общедоступным – и ненужным. Оно лезет в уши,

прет в глаза. Где уж туг восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы

от него, устоять против этого напора. И знаешь, гениев-то уже больше не

будет. Для гения простор нужен, как для дуба. Их уже и сегодня нет.

– Ну и не надо. Издавай всех подряд, потомки разберутся.

– Не хочу я варить это месиво. Понимаешь, я подумал, что то, что

сейчас происходит с искусством, с восприятием его, походит на

фантастический мировой банкет. На этот банкет пригласили всех —

премьер– министров и уборщиц из домоуправления. Готовили десять тысяч

разных блюд, сотни разных напитков, а потом вдруг столы опрокинулись и

все смешалось – водяра с мадерой, апельсины с селедкой, все превратилось

в одно месиво. И месива этого хватит на всех, с лихвой, с добавкой —

только миску подставляй!

– Слышишь? – спросила Света, они все еще сидели на кухне. – До

вселенского, месива уже дошел. Это кульминация. Значит, бутылку выпили.

– Почему ты так? Для него это серьезно.

– А что мне делать? Слезы ему вытирать? Вытирала. Спорила,

соглашалась, убеждала. А потом поняла, что вся эта скорбь – лишь повод,

чтобы выпить бутылку портвейна. Хорошо еще, что сегодня Наташка

подвернулась. Обычно он включает телевизор и пьет. Меня и Веру он уже не

стесняется.

– Да брось ты, – сказал Юра. – Что он, пьяница, что ли?

– А если он каждый вечер пьет?

Обратно заплакал в маленькой комнате.

– Дай сигарету, – сказала Света, – и не смотри на меня.

– Свет! – крикнула Наташка. – Покорми ребенка.

– Молчи, – попросила Света, – и не уходи. Пусть что хотят думают.

Не сердись, что я реву.

– Вить! – нарочно громко сказала Наташка. – Ты бы

поинтересовался, что там происходит?

Виктор промолчал.

– Ну, жизнь пошла! – рассердилась Наташка —: Самой собственного

ребенка кормить приходится. Я тебе, Светка, это запомню!

– Ты, наверное, все усложняешь, – сказал Юра. Ему стало неловко от

Светкиной откровенности, жалко Светку, и – в этом ему было стыдно

признаться себе самому, но, несомненно, это было так – он испытал

удовлетворение от того, что узнал о Викторе, как будто он сам вырос, стал

сильнее, лучше. Гнусно было, конечно, так думать. И он попробовал

оправдаться: – Никогда я за ним такого не замечал.

– Уже месяца два. Это должно было прорваться. Я знала, что Наташку

он стесняться не будет, она добрая. Ну вот, телевизор включил.

– Но что, собственно, произошло? – спросил Юра. —Смотрит человек

телевизор и выпивает. Да великое множество граждан именно так проводит

свободное время. Что ты от него хочешь? Чтобы он «Войну и мир» писал?

Кораблик в бутылке складывал? К толстой бабе бегал?

– Лучше бы бегал, – сказала Света. – Может, у него из-за этого? Я

хотела у тебя спросить. Полгода я его уже совершенно не интересую.

Понимаешь? Это ведь может сказаться на его отношении к жизни, работе?

Ведь это сильно меняет человека?

– Наверное, – сказал Юра, – я читал про это.

6

– Ну что она, правда? – сказала Наташка. – Будет она его кормить

сегодня? Ребенок надрывается.

– Свет! – крикнул Виктор. – Может, хватит сплетничать?

Что-то упало на кухне или Света со злости дверью хлопнула, ответа не

последовало.

– Знаешь, – сказала Наташка, – я, конечно, не такая умная, как ты.

Нас ведь ничему такому не учили. Да и вредно, говорят, если актер очень

много думать будет.

– Как сороконожка.

– Вот-вот! Только ты ведь вот чего не учитываешь. Пускай мы

сегодня недополучили – аплодисментов мало, цветов не было, а кто-то

даже с середины спектакля ушел. А ты знаешь, как это обидно, когда в зале

кресла хлопают? Так бы, кажется, и завопила: «Куда же ты, миленький! Я

ведь для тебя стараюсь!» Или надавала бы ему по щекам. Только это —

ерунда. А главное, чтобы хоть одна доярка над моей Таней заплакала. А у

этой доярки будут дети, то есть они уже есть, наверное, и они будут умнее,

чище, тоньше, чем мы. Вот что главное. И мой Обратно сыграет им Гам-

лета.

– Бедные дети! – сказал Виктор. – Ты представляешь, сколько

мегатонн искусства для них приготовлено!

Громко хлопнула входная дверь, и Вера, не раздеваясь, влетела в

комнату.

– Где Обратно? —закричала она. —Я его еще на лестнице слышала.

Папа, включай скорее телевизор, сейчас тираж «Спортлото» будет.

– Во-первых, здрасьте, – сказала Света, перехватив ее у порога. —

Во-вторых, марш раздеваться и умываться—разве такой к ребенку можно?

Наташка, где у тебя кефир! Сейчас будем кормить.

– Наконец-то. А то я думала, что отсюда матерью одиночкой поеду.

– Ну и накурили! – сказал Юра, он тоже пришел в большую комнату.

– Никакой заботы о детях.

– Вам мешать не хотели, – сказал Виктор.—Садись, сейчас мы

проверим силу московского «Динамо».

«Динамо» оказалось в редкостном ударе. Юре удавались совершенно

фантастические серии—по два «попа» подряд, и ни сборная Бразилии, ни

сборная Англии, ни сборная ФРГ ничего не могли противопоставить мо-

гучей «силе в движении», как сказал об этом обществе когда-то сам

Алексей Максимович Горький. Сборная Польши проиграла всухую– 100:0.

Наташка визжала от восторга и целовала этот волшебный коробок после

каждой победы.

– Все! – сказал Виктор, проиграв четыре матча, подряд. – Этот день

войдет в историю. Нет силы выше «Динамо».

От чая Васильевы отказались. Обратно, подавленный обилием

впечатлений, уже засыпал, и пора было трогаться. Виктор побежал ловить

такси.

– Дядя Юра, – хныкала Вера, тираж опять оказался для нее

несчастливым, – рассчитай мне на машине, какие цифры зачеркивать.

– Деточка! Да над этим лучшие умы трудятся. И все без толку.

Пришлось отвалить ей рубль, чтобы не плакала.

– Все вы одинаковые, – рассердилась Света. – Чему ребенка учите?

Это же хуже водки.

– Говорят, что портвейн хуже водки, – совсем не к месту выступила

Наташка, – и совсем это неверно.

– Может, правда поменяемся, сказала Света, – если такое, родство

душ обнаружилось?

– А квартиры? Дети? – Наташку заинтересовали конкретности. —

Ладно, Веру мы возьмем. Но тогда нам квартира большая нужна. А ты,

Светка, в Химки поедешь?

– Ладно, поедет, а пока до свидания, – согласился Юра, он стоял с

уже завернутым Обратно в передней.– Пойдем скорее, ребенок вспотеет.

– Давайте подумаем, – сказала Света, – и в следующий раз все

решим.

С такси Виктору повезло, и ждать почти не пришлось, только вышли—

машина у подъезда. Он к тому же и о себе успел позаботиться – из кармана

взглядывала бутылка с беленьким алюминиевым флажком на затылке.

– Мы там серьезную проблему поставили, – сказала Наташка, —

посоветуйся с семьей.

– Тренируйся, – сказал Юра, – через неделю матч-реванш. Это тебе

не книжки читать, тут руками работать нужно.

Может быть, и не следовало так подчеркивать свое торжество, но ведь

недаром говорят, что испытание славой– одно из самых трудных. А для

Юры оно только началось, опыта еще нет. Вот он и не удержался. А

следовало бы проявить снисхождение.

Ерундовое, конечно, событие – победа в этой детской игре, и не

событие даже, а просто ерунда. Но пустячок, а приятно – кажется, так

принято говорить, И Юра чувствовал, что эта победа доставила ему немалое

удовольствие, и если никакие ребята не взялись печатать шаг, когда пошел

в передней этот дурацкий разговор об обмене, то это прежде всего заслуга

блестящего московского «Динамо», влияние того праздничного настроения,

которое принесла Юре его победа. И когда Наташка уже в машине, заглянув

в лежащий на коленях у Юры сверток и убедившись, что Обратно ус нул,

сказала: «Все хорошо. Только неудобно, что с пустыми руками приехали.

Нужно было какую-нибудь бутылку захватить», – опять эти ребята не

зашагали. «Ладно, – сказал Юра, – в следующий раз возьмем. Или они к

нам приедут, я куплю. Я, наверное, ни в какую командировку не поеду».

Он переложил Обратно на левую руку, а правой притянул к себе

Наташку. И было ему хорошо, спокойно. И ей, кажется, тоже.

– Нажаловалась? – спросил Виктор, когда Света пришла из ванной.

Вера уже закрылась в своей комнате и не то куклам сказку рассказывала, не

то читала вслух – отсюда не разберешь. Виктор сидел с бутылкой перед

телевизором. Шел какой-то спектакль. В бутылке уже было меньше

половины.

– А ты тоже хорош. Зачем ты ей голову морочишь? Пусть она свою

Таню играет и радуется. Зачем ей твои сомнения, если ты в них сам

разобраться не можешь?

– Ты можешь. Думаешь, что если защитилась, то умнее тебя и нет?

Света не ответила, она пошла на кухню, вернулась со стаканом, вылила в

него остаток портвейна и вупила.

Вот и все, что я могу, – сказала она, – разделить с тобою все

пополам. Но, кажется, тебе этого мало.

– Да, – сказал Виктор, – лучше бы я это выпил сам. Сейчас ты

будешь говорить всякие умные слова, а магазин уже закрылся.

Ветер поперек полосы

1

В последний день командировки Евдокимов попросил собрать

руководителей и доложил им итоги. Он приводил только очевидные факты,

опуская то, что хотя и казалось ему установленным, но могло вызвать даже

малейшие возражения. Тон доклада самый сдержанный – никаких разносов

и иронии, только факты, выводы делайте сами, дорогие товарищи, а мы вам

из Москвы поможем, если потребуется. Но и снисхождения, естественно,

никакого – не нужно прятаться за объективные причины, все сваливать на

трудные северные условия. Вы ведь тут и зарплату с северным коэф-

фициентом и надбавками получаете, не правда ли?

Конечно, последнее – не открытым текстом, между строк, скажем, во

фразе об особом внимании к развитию дальневосточных и северных районов

и к нужда м северян, но и так все ясно. Какие есть вопросы к докладчику?

Вопросов, как и следовало ожидать, не было – вот что значит правильно

построить доклад. Туркин в ответном слове поблагодарил за большую

работу и ценные советы, которые помогут преодолеть, улучшить и тэ дэ. Но

ссылка на эти северные условия все-таки прозвучала, и Евдокимов подумал,

что, видимо, на сей раз он оказался либеральнее, чем следовало, или Туркин

упрямее, чем он предполагал, нужно это учесть в ближайшем будущем, а

конкретно – в справке по результатам командировки, сформулировать в ней

основные причины порезче, а Туркину уделить особое внимание.

После совещания прозвучало обычное приглашение поужинать в самом

тесном кругу – на посошок, так сказать, на дорожку, тем более что

работали вы, не примите это за лесть, но честное слово, Александр

Александрович, как зверь, можно теперь и расслабиться. Все, одним словом,

как обычно. И, как обычно, Евдокимов спокойно и твердо отклонил это

предложение – премного благодарен, но дорога дальняя, нужно оглохнуть

(знаем мы эти застолья: дружеский иним после двух рюмок, хватание за

руки – «Понимаешь, Сан Саныч, мы тут тоже...», а в завершение всунут

какой-нибудь сувенир– на память о вашем пребывании). Попробуй после

этого объективно доложить о недостатках, а то и просто безобразиях, не рас-

сиропиться. А если не рассиропишься и все укажешь объективно, неловко

будешь себя перед этими людьми чувствовать, словно подвел их в чем-то, не

оправдал доверия. Нет, упаси бог, подарок не взятка, а ужин не подкуп,

смешно подумать, что за какие-нибудь сорок– пятьдесят рублей можно

купить мнение такого высокого гостя... Но вот и давайте не будем.

– Ну что ж, – сказал Туркин, заметно оседая, словно освобождаясь от

роли, которую он играл эти четыре дня – доброжелательного, участливого

хозяина, готового с предельном вниманием отнестись к каждому замечанию

гостя, – поиграли и будя. – Что ж, – протянул он, – нам тоже всего

доброго. Виктор будет стоять у гостиницы в девять пятнадцать и отвезет на

вертолетную -площадку. Извините, если что не так...

Они пожали друг другу руки, улыбнулись. Евдокимов – мягко говоря,

несовершенству последней фразы: ничего себе – «что не так», да тебя,

дорогой, по материковским, как вы здесь говорите, понятиям, снимать

нужно, с персональным делом даже... Туркин, без особого труда прочитав

эти мысли, – ничего ты, дорогой, не понял, ну да не мне тебя, к сожалению,

учить, лети, голубь, только чует мое сердце, что посидишь ты завтра в

аэропорту, но уж за это не обессудь, северные условия, которые ты не

признаешь.

Может быть, думать так было не очень порядочно. Но и хозяин тоже

человек, может и он обидеться, в конце концов, к тому же и гостю нечего из

себя цацу строить, не велик начальник, таких в год два-три бывает, на

каждого души не хватит.

2

В девять пятнадцать было еще совершенно темно – 24 декабря, одна из

самых длинных ночей в году. Газик попыхивал у крыльца – по северному

обычаю глушить мотор не полагалось. Белый, в свете других фар,

выхлопной дым обволакивал машину. Евдокимов и взобрался на переднее

сиденье, звонко клацнула о промерзший кузов дверца.

– Побежали? – спросил Виктор. – Сразу на вертолетную?

Это его «побежали» показалось Евдокимову фамильярным– не хватало

мне еще с тобой бегать, нашел себе товарища в салочки играть. Ну да ладно,

если Туркин так его воспитал. Только как бы не добегался с таким стилем —

не Виктор, конечно, а Туркин. Может и добегаться.

Пока бежали до вертолетной площадки, малость развиднелось, но все

равно было еще темно для того, чтобы вертолет мог сесть – это и

неавиатору ясно. Зачем, спрашивается, ехали спозаранок? Чтобы здесь, на

морозе, колматить? Рядом стояло еше несколько машин – газики, «Волги»,

автобус и грузовик связистов с белой полосой по диагонали кузова. Около

бревенчатого сооружения, с подветренной стороны, темнело несколько

фигур – тоже, наверное, улетающие. Остальные грелись в машинах.

Типичная провинциальная бестолковость.

Дремалось, и, чтобы прогнать сон, Евдокимов еще раз стал подводить

итоги командировки – уже для себя, в свете предстоящих первоочередных

дел, когда вернется домой.

Во-первых, значит... отдать двадцать пять рублей Тростянскому – давно

пора, на месяц, кажется, задержался. Можно было раньше отдать, но забыл,

к великому, вероятно, удовольствию Тростянского – тому только дай повод

плохо подумать о человеке, а какую рожу он скроит, когда Евдокимов

протянет эти деньги: «Ну что вы, Александр Александрович! Зачем так

спешить? К чему такая скрупулезность?» —представить противно. Ну да

ладно, о нем после. Он-то почему здесь вылез? Тоже мне, итог называется.

Первое, конечно, справка – деловая, спокойная, фактов по сравнению

со вчерашним докладом можно добавить, но важно и не переборщить, чтобы

не заподозрили в предвзятости. Все спокойно, все обосновано, а вы,

товарищи руководство, решайте: наказывать этих северных деятелей,

миловать или к наградам представлять – Это ваша компетенция.

Во-вторых – и это, естественно, вытекает из того, что во-первых, —

сделать все это надо так убедительно, чтобы у Листоедова и тени сомнения

не осталось в возможностях и способностях Евдокимова, возникших (не о

способностях —о сомнениях речь) после предыдущей командировки, —

хватит его шпынять, разве у вас, товарищи руководство, все везде хорошо

получается, тоже ведь не боги, хотя, конечно, упаси вас хоть раз усомниться

в этом. Иначе такие, как Тростянский, и здороваться с вами в коридоре

перестанут. А что вы без тростянских?

Здравствуйте, опять вылез! Да отдам я тебе эти двадцать пять рублей...

Не волнуйся.

– Сан Саныч, летит! – сказал Виктор, ложась на руль, чтобы

разглядеть что-то в незамерзшем овале стекла. – Сейчас вон над той

сопочкой отметится и сюда завернет. Идите билет брать.

Вертолет долго, со свистом и звоном, присаживался, раскручивался,

отчего на площадке сделалась свирепейшая пурга – только, кажется, камни

не летели. Наконец успокоился, повесил лопасти.

Тут еще, – сказал Виктор, когда Евдокимов, попрощавшись, полез

из машины. Шофер потянулся к заднему сиденью и вытащил из-за спины

Евдокимова увесистый пакет, аккуратно перевязанный бечевкой. – Туркин

велел передать – рыбка.

«Чтоб тебя шлепнуло с этим северным гостеприимством,– подумал

Евдокимов. – Ну да ладно, брошу где-нибудь в аэропорту, не устраивать

же шоферу сцену – он-то здесь при чем? С другой стороны, нехорошо,

конечно, если он будет думать, что московские гости увозят подарки. Но

ведь видел уже, наверное, не раз такое. Так что ничего я своим жестом не

изменю, мир не переделаю. А парень хороший, стесняется, наверное, —в

самую последнюю минуту сунул. Хорошие у нас все-таки люди».

3

С таким радостным настроем Евдокимов перелетел лиман.

Сели рядом с полосой, долго дожидались автобуса, и, пока ждали, стал

заметен ветер – противный, прожигающий, метров так на двенадцать.

Настрой все не покидал Евдокимова, и он с теплым сочувствием при-

глядывался к попутчикам, плясавшим вместе с ним метрах в двадцати, от

вертолета, и старался определить, выделить из них тех, кто здесь чужой,

временный и полетит сейчас на сверкающем лайнере в Москву, а кто

останется, а если и полетит, то куда-нибудь еще дальше, где и холоднее, и

неудобнее, и, господи боже мой, как они там вообще живут? А ведь они не

только живут – еще что-то делают.

«Как же надо беречь этих людей, – думал Евдокимов, гордясь своей

добротой, переходящей в терпимость,– этот золотой фонд, передовой отряд

–технического и социального прогресса! Именно так, потому что освоение

Севера – задача исторического масштаба. И пусть делается здесь далеко не

все и не всегда так, как надо, но ведь делается в условиях, порой превы-

шающих человеческие возможности – во всяком случае, наши

представления об этих возможностях. Да я бы им всем медаль давал после

десяти лет жизни здесь, а через пятнадцать – орден».

Далее мысли его обернулись к собственной судьбе, он подумал, что хоть

двадцать лет прослужи еще в нынешнем месте, —не видать ему никакой

награды, как своих ушей, хотя и нервотрепки хватает, и в такие вот уголки

приходится добираться, а зарплата такая, что не разбежишься...

«А сумел бы я, – думал он дальше, – приехать пода насовсем – лет

этак на десять—пятнадцать? Ведь мы годы северной жизни немалые – и без

фантастических медалей и орденов. Сумел бы прижиться здесь и стать

таким, как они? Едва ли».

Скрипучий автобус – городская модель, выглядевшая здесь, в холод и

ветер, совершенно несуразно, – наконец появился. В его. заиндевелых

стенах было несколько теплее, но все равно Евдокимов еле удерживался,

чтобы не завыть дрожащим – оттого что иге его нутро тряслось в

полусмертельном ознобе, – перепуганным голосом: «Да кончится ли это

когда-нибудь! А вы говорите – приехать сюда насовсем! Да ни и жизнь!

Дудки!»

В промерзших ботиночках, едва не плача, он первым из всех пассажиров

одолел последние пятнадцать (двадцать, тридцать – не до счету, лишь бы

только это скорее кончилось), последние метры заледеневшего наста, дернул

прихваченную морозом дверь, потом, через тамбур, еще одну и с ходу

ткнулся в чью-то могучую спину, потому что крошечное пространство

аэровокзала было набито битком. Размахнувшаяся дверь придала ему новое

ускорение, и он ткнулся в эту спокойную спину еще раз. А потом, по мере

того как входили остальные пассажиры вертолета-автобуса, бился об нее за

разом раз, прикрыв на всякий случай лицо рукой с портфелем – от

справедливого возмездия.

Ему снова захотелось закричать. Теперь уже что-нибудь и вовсе

жалобное, что-нибудь вроде: «Я больше не буду! Простите меня,

пожалуйста! Я больше этого никогда не буду!»

Может быть, он даже шептал эти слова, но ни он сам и никто не слышал

их, потому что, перекрывая все голоса, заговорило радио:

– Вылет рейса, двадцать седьмого, следующего по маршруту Анадырь

– Тикси – Москва, задерживается в связи с неприбытием самолета...

– Повторяю для идиотов, – сказала спина каким-то очень

неожиданным – Евдокимов даже не сразу понял, что женским, – голосом.

– Разве они когда-нибудь вовремя прилетали?

4

«Так, – сказал себе Евдокимов, – значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и

сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение

массы переместило его от входной двери —вперед и немного влево, к

стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до

хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь,

выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему

очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так

– неприбытие. Или ё – неприбытие? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и

говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все

равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово

пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить,

как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»

Стоять было тесно по-прежнему, к тому же обе руки заняты – портфель

и сверток с рыбой, и это ограничивало свободу передвижения и

ориентировки. Но и так было ясно, что аэровокзал – крохотулечка, метров,

наверное, сто, а то и семьдесят квадратных. На этом мизерном пространстве

находилось человек сто пятьдесят с вещами, а также кресла, конечно,

занятые, стойки регистрации, весы (на них тоже сидели). Где-то вдали, за

телами и вещами, угадывалась, унюхивалась по помойному запаху

слаборазведенного кофе с молоком, коричневатой такой бурды, и буфетная

стойка. Но было до нее, как до бога. Хорошо, что Евдокимов успел

позавтракать в гостинице.

«А на сколько же он все-таки задерживается?» – подумал Евдокимов и

сам удивился спокойной мудрости этой мысли: конечно, самолет прилетит,

объявят посадку, и сразу все это кончится, нужно только узнать, когда

самолет прилетит. Но как узнать, если не пошевелиться, а радио молчит —

полное отсутствие информации, сенсорный голод.

И тут опять пришла мысль о Тростянском —двадцать пять рублей, о

справке – будет строгой и объективной, о Листоедове – теперь-то уж не

подкопается, да и вообще какие могут быть претензии к человеку,

пережившему такие злоключения и сдавливания со всех сторон.

Этот слой вопросов проскочил легко, без задержки – еще в машине когда

ждали вертолет, все было ясно. Что там еще – в смысле первоочередных

задач? Дом. Динь-дом! Динь... Слышен звон кандальный. Твой дом, твой

дом – распрекрасный, дальний. «Кинь дом, кинь дом» – слышно там и тут.

Это вас повестка вызывает в суд.

«Надо же, – удивился он, – песню сочинил! Ну-ка, а еще?»

Но тут проснулось радио и объявило посадку на местный рейс. Толпа

пришла в движение, как будто все только и собирались лететь в Залив

Креста, а на самом деле из-за тесноты, выпуская немногих счастливцев на

улицу. В этой суматохе Евдокимова развернули раза три вокруг его

собственной оси, и потом он еще минуту отыскивал свое прежнее

положение и, как только нашел, извернулся направо, в надежде увидеть ту

самую женщину. Но Спина улетела, наверное, или вынесло ее потоком

счастливцев на улицу —хотя это вряд ли, ее не вынесешь. Так или иначе, но

Спины не было, и Евдокимов вдруг почувствовал такую боль, такой ужас

одиночества, что хоть кричи.

Работая локтями, благо стало чуть свободнее, он пробился к автомату и

набрал номер Туркина.

– Василий Романович на объектах, – ответила секретарша, – звоните

после обеда.

Параллельно в трубке звучало радио – родина слышит, родина знает.

«В Москве час, – сказала диктор, – Передаем ночной выпуск «Последних

известий».

5

– ЦСУ сообщает: трудящиеся промышленных предприятий еще трех

союзных республик —Латвии, Белоруссии и Азербайджана рапортовали о

досрочном выполнении годовых заданий. Это результат дальнейшего...

«Она уже спит, конечно, – подумал Евдокимов и представил

зеленоватый – из-за широких и длинных, во всю стену, штор – мрак

спальни в их квартире на двенадцатом этаже, сладкий запах ее ночного

крема, вялую мягкость беззвучной постели, услышал частое посапывание

четырехлетнего Яшки, свернувшегося рядом на кушетке за приставленным

– чтобы не упал – стулом, увидел в промежутке штор тихую панораму

спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных

пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных

домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе.

Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и

безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев

увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту

панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от

иллюминированной градирни.– Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи

млечпуть...»

Утром он приглядывался к жене, стараясь увидеть, заметить хоть что-то

необычное: не каждую же ночь он приходил к ней, в конце концов, должно

же это хоть как-то на нее действовать, пусть не в лучшую – хоть в какую

сторону. Но ничего не видел – обыкновенное спокойствие, размеренная

деловитость, привычная мягкость. Встала раньше, заглянула в большую

комнату – послушай Яшку, пока я умываюсь. Потом каша или омлет для

Яшки, пока он или одевает ребенка, или умывается-бреется, если ребенок

еще досыпает. Дружеская перепалка со свекровью, которая встает позже

всех, потому что страдает бессонницей, – из-за того, кто будет варить

кофе, при этом одна норовит оттолкнуть другую от плиты, кухонные

энтузиастки и верные друзья. Потом кофейная церемония за столом, в

которую вплетаются и Яшкины капризы, желающего невесть чего с утра

пораньше —на эскалаторе, например, покататься («Иди обувайся!» —

говорит ему Евдокимов, и Яшка с восторгом сползает со стула), и

агрессивные вылазки вконец проснувшейся Веры Яковлевны и норовящей

подбросить им – всем и каждому в отдельности – лучшие кусочки того

или другого, которое она, конечно, с нынешнего утра не любит всю жизнь.

Заключительный марафет, пока он одевается, чтобы уже уходить (он уходит

раньше). Дежурный поцелуй и дежурный вопрос: «Ты сегодня не задер-

жишься?», когда он уже в

передней И она выскакивает с

полураскрученными локонами, чтобы его проводить.

И ничего, ничегошеньки больше, кто бы ее побрал! Ни капли нежности

сверх нормы, никаких, конечно, жалоб, что больно где-то, или след остался

(позволит она его оставить – на секунду раньше взовьется, как ракету), или

боится она чего-то. Но хотя бы раздражение проскочило, потому что де

всегда на то ее добрая воля бывает, иной раз вместо воли смирение дей-

ствует– ну вот наутро и окрысилась бы, черт подери, свела бы счеты, раз

Яшка не спит, а Вера Яковлевна в ванне полоскается, не услышит. Дудки..

«Ты яичницу будешь или всмятку сварить?» – «Всмятку!» – «А может,

лучше яичницу сделать?».

И длится это уже почти два десятилетия – с разными нюансами, но в

принципе одно и то же, с ума сойти можно.

С ума Евдокимов не сошел, но уже давно —лет, может, пятнадцать назад

появились у него такие жесточайшие приступы ревности, что он чувствовал

себя – крохотная частица сознания оставалась – невменяемым,

неуправляемым. Потому что не может же быть живой человек бесстрастной

куклой–ну, не может же! Значит, кто-то у нее есть.

6

Опять проснулось радио:

– К сведению пассажиров! Вылет рейса Анадырь – Залив Креста

задерживается по метеоусловиям трассы. Повторяю..