Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Дорог этих в степи сколько хочешь. Нечего из-за муры волноваться – не

асфальт, укатается. В конце борозды, когда трактор будет разворачиваться, опять

поднимешь плуг, чтобы лишнего не пахать, и опустишь, когда снова выйдешь на

борозду. Вот и вся работа.

Оборудование соответствующее: рычаг, чтобы плуг поднимать, и колесо —

вроде штурвала, чтобы заглублять или, наоборот, делать помельче. Только сейчас

этой штукой никто не интересуется. Конечно, если агроном приедет и палочкой в

борозду потычет, может вообще, все забраковать, и придется перепахивать. Но

агронома давно не видно, и за все отвечает. Мишка.

А с него план спрашивают, ему чем мельче – тем лучше, потому что мельче

быстрее. А может, и агроном, если бы узнал, тоже бы не волновался – урожай

здесь бывает раз в три года, в будущем году, значит, ничего не будет, и, если по

совести разобраться, можно вообще ничего не делать и зря горючее не жечь. Но,

как говорится, мы не можем ждать милостей от природы.

На конце рычага, которым поднимаешь и опускаешь плуг, есть дырка, Кто ее

знает – для чего, но трактористы наловчились: продевают в эту дыру какой-ни-

будь шнур и хорошо без прицепщиков обходятся. Это ведь тоже вопрос – нужны

мы здесь или не очень?

Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от начальства.

Конечно, бывают и запарки. Это когда прозеваешь и под плуг попадает

перекати-поле или какая-нибудь еще травка поздоровей. Получается вроде

запруды – земле некуда «отходить, и она наливается под ногами тяжелым комом.

Тут нужно соскакивать и кричать трактористу, чтобы остановился. Потом,

обдирая пальцы, выковыриваешь из-под плуга эту землю с запутавшейся травой.

Земля, только что мягкая, как вода, не поддается, колупаешься долго и

проклинаешь себя за то, что прозевал эту травку. Но так бывает нечасто—раз пять

за смену. А все остальное время сидишь и торгуешь дрожжами.

Холодно, и ничего не спасает – ни ватник на сиденье, ни ушанка, ни теплые

портянки. Прячешь ладони под мышки, поза получается гордая. Гордо плывешь

над белой землей, и сзади тебя остается черный шлейф.

Но наполеонствовать долго не получается – зябнут коленки. Соскакиваешь и

чешешь за трактором. Не такая уже и скорость, но ведь и харч не тот, и по утрам,

если бегаешь один, далеко не убежишь, поэтому, форма совсем неважная.

Другим прицепщикам легче. Юрке не повезло с Лосевым. Другие спокойно

сидят в кабинах, дремлют и вылезают только перед дорогой или в конце загонки,

чтобы поднять плуг, а потом обратно. А у Юрки Лосев. Стоит Юрке залезть в

кабину, как тот начинает озираться, словно Юрка просит его ворованное спрятать.

С таким нервным не поездишь. Так весь день и трясешься на этой железке.

Юрка закрывает глаза. Не очень холодно. Но все-таки не уснешь. К вечеру,

если холоднее не станет, можно будет подремать, а сейчас не очень и хочется.

Такое ощущение, как будто выпил бутылки две пива – не поймешь, чего хочется,

но, в общем, ничего.

– . . . . . . . . . . .!

Юрка открывает глаза. Это кричит Шмунин. Он бежит через степь, почему-то

подбрасывает шапку и кричит изо всех сил. Лосев высовывается и смотрит на плуг

–все вроде в порядке, орать не из-за чего. Юрка встает с креслица. Это похоже на

то, как сходишь со ступеньки трамвая. И машет Лосеву—мол, поезжай. Но тот

уже не видит. Ничего с ним не сделается, если проедет полкруга без прицепщика.

– . . . . . . . . . . ! – кричит Шмунин. Он уже совсем близко, и видно, как на

его всегда кислом лице сейчас играет улыбка.

– Шабаш! – говорит он, подбегая. – Пырьев приезжал. Что, говорит, на

банкет заказываете? Понимаешь?

– А куда он поехал?

– Уезжаем, понимаешь? – кричит Шмунин. – К ядрёне фене уезжаем.

– А куда он поехал? —тупо повторяет Юрка, словно боится поверить в то,

что кричит Шмунин.

– А кто его знает! Может, к Эмке своей. Ты что? Не доволен? Оставайся,

они на тебе зимой будут воду возить.

Шмунин уже убежал. Ему не терпится поделиться новостью. Бунинский

трактор метрах в двухстах, а дальше никоновский.

«А почему воду? – думает Юрка. – У них водовозка есть. О чем я, дурак,

думаю? Ведь уезжаем – к ядрене все это фене. Уезжаем, понятно? Люська,

наверное, на вокзал прибежит. Лосев сейчас опустит плуг и пойдет обратно. Ему

даже рассказать ничего нельзя – все будет оглядываться, как будто Мишка его

караулит. И все-таки уезжаем!»

Мишка в это время сидел в землянке около Эй, который чистил картошку для

супа, и обсуждал международное положение:

«Мы, понимаешь... а они...» Разговаривать с Эй было приятно, потому что он

не перебивал, но и скучновато – даже на самые смелые предположения Эй не

реагировал и не отрывал взгляд от ножа, по которому затейливыми лентами

ползли очистки. «И тогда, понимаешь...» – говорил Мишка, успевая следить и за

тем, как плюхаются очистки, и за открытой дверью – не случилось ли там что-

нибудь, требующее его руководящего вмешательства.

Делать ему было совершенно нечего, поэтому он еще издалека услышал

полуторку, слазил в карман, достал замусоленную бумажку и карандаш, и к

моменту, когда Славка прошел мимо двери, вид у Мишки был деловой и даже

озабоченный – вчерашние цифры его не совсем устраивали. Хотя Славка не

заметил его, Мишка вскочил и сказал «здравствуйте», потому что считал Славку

довольно большим начальником.

– А как ты думаешь, – спросил Мишка, усаживаясь снова, – сделал он ей

пузо?

Но Эй и тут ничего не ответил.

Эмка тоже услышала, как подъехала машина, и посмотрела в окно. Славка шел

прямо к ее вагончику, как будто знал, что она его ждет.

«Шапку-то какую дрянную со склада выписал, «не идет она ему», – подумала

Эмка и, спохватившись, кинулась сдирать с веревки белье. Так она и застыла с

вытянутыми руками, когда Славка стукнул в дверь.

– Нельзя! – сказала Эмка и сама удивилась, что это сказала.

– Это я.

– Знаю. Тебе нельзя сюда.

Она слышала, как он сопит за тонкой дверкой.

– Что скажешь? – спросила она, не спуская глаз с Двери.

– Поговорить пришел. Уезжаем.

– До свидания, – и Эмка кивнула, как будто Славка мог увидеть.

– Эмма! – начал было Славка, но Эмка его перебила:

– Уходи!

– Я...

– Уходи! – закричала она так громко, что даже Мишка услышал и

выскочил из землянки.

Завизжали ступеньки. Эмка ткнулась головой в косяк и заплакала.

– Уезжаете? – подскочил– Мишка к Славке.– Какие будут указания?

– Привет! – сказал Славка. – Быстро закрой наряды на ребят и до обеда

отправь в бухгалтерию.

– Будет сделано! .

Мишка не отставал от Славки, широко шагавшего к своей полуторке, забегал

то слева, то справа.

– А может, еще поживете? У нас скоро лафа начнется. Сухой закон отменят.

А девок еще знаешь сколько?

– Подслушивал?

– Да она дура,– паясничал Мишка,– счастья своего не понимает. Другая

бы радовалась столичному подарочку.

Славка что было сил хлопнул дверцей.

«Ладно, – подумал он, – теперь хоть знаю, что за автобус она цепляться не

будет».

Когда вечером, после смены, Юрка вернулся в вагончик, вся компания уже

была в сборе. Сидели они, наверное, давно, с обеда, потому что вещи у всех были

сложены, только Юркино шмотье валялось. Солома из тюфяков пошла в печь, еще

жгли какие-то тряпки – вонища была зверская.

«Замерзли, собаки!» – подумал Юрка.

– Привет ударникам труда! – сказал Шмунин.

«Колбасу они, конечно, доели, – подумал Юрка.– Собаки, конечно. Ну да

что от этих хануриков ждать?»

– Сэры, – спросил он, – кто ужинать пойдет?

Желающих не оказалось.

Когда Юрка вошел в землянку, все замолчали.

«Обо мне говорили, – подумал он, – или о нас. Интересно, хоть один

отказался бы поменяться с нами?

На карачках бы за поездом, пополз, если бы предложили. Только кто

предложит? У них классов по пять, по семь. Не всем же быть интеллигентами.

Надо кому– то и землю пахать. А все-таки здорово они нам, наверное, завидуют».

Юрка сел на свое место, достал из сапога ложку, Эй наложил ему каши. За

столом молчали. Эй поставил рядом еще одну миску, потом еще две – для ребят.

Эмки за столом не было.

«Зря он эту кашу выставил, – подумал Юрка, но ничего не сказал. – А то

начнутся расспросы да подковырки. Пусть уж лучше молчат. Я, что ли, виноват,

если всестороннее развитие задерживается?»

Ел Юрка торопливо, все время прислушивался, не едет ли машина. Эти

товарищи мигом забросят вещички, а ему еще нужно укладываться. Но было тихо.

Эй все так и стоял с черпаком. Эмка еще не пришла.

Потом послышались шаги, дверь распахнулась, и ввалились все трое.

– Смирно! —заорал Никонов с порога. Они так сияли, что смотреть на них

было противно.

– Имениннички, – залыбился Мишка, – ну, садитесь. Посидим последний

разок.

– Некогда! – сказал Бунин. – Доедай скорей и догоняй. Мы пойдем

навстречу машине.

– Зачем? Я лучше дождусь.

– Ну уж да! – встрял Шмунин. —Будем мы из– за тебя туда-сюда кататься.

– Посидите, ребята, —тянул Мишка, – чайком с заварочкой побалуемся.

Успеете в свою Москву.

– Ладно, – сказал Бунин, – счастливо оставаться.

Он вытащил, из сапога ложку и ткнул ее в дымящуюся кашу. Шмунин сделал

то же. И Никонов.

Они вышли, и Никонов сразу заорал:

Наша Таня засмеялась,

В полчаса она собралась!.

«Никонову ничего, – подумал Юрка, – он с рюкзаком. А как эти два свои

чемоданы потащут – обхохочешься».

– Улетели пташечки! – сказал Мишка и посмотрел на Юрку. Юрка

старательно выскребал миску.

– Их теперь на тросу не удержишь,.– подхватил кто-то.

«Начинается! – подумал Юрка. – Ближний бой».

– В Москве небось хвост набок – мы герои, мы пахали.

– Ладно, – сказал Юрка и почувствовал, как противно похолодело в

животе. Огуренков напьется с горя, раз у него такие ученики. – Ладно, вы герои,

вы пахали. Счастливо вам оставаться.

«Ну, не кретин ли я? – подумал Юрка, пробираясь к двери. – Кто мне этот

Шмунин, чтобы его защищать?»

Он уже взялся за ручку двери, как кто-то крикнул:

– Стой!

Юрка обернулся и чуть не обалдел. Кричал Эй.

– Стой, – повторил Эй, – ложку положи.

Юрка вернулся к столу. Три миски еще дымились. В землянке молчали.

– Ну, герои! – вдруг крикнул Юрка («И пусть будет потерян для нас день,

когда ни разу не плясали мы»). —Орденоносцы и покорители! С кем в ночную

пойдем? -

В землянке молчали.

– Давай! – кричал Юрка.– Деньги вам не нужны? Медалей не хотите?

Студенты, конечно, слабаки, но вы-то ведь герои. Вам же не впервой по две смены

вкалывать!

– Ты пойдешь! – вдруг сказал Мишка Лосеву. – Тебе еще за горючее

расплачиваться.

Загонка казалась бесконечной. Пожалуй, когда сидишь на плуге, она кажется

короче. Сидишь там, думаешь про что-нибудь свое и не видишь, далеко ли до

конца—трактор все закрывает, а потом вдруг приехали, нужно разворачиваться.

Фары далеко пробивают ночную темноту, а загонка нее тянется, тянется. Юрка

сидит в кабине. Так установилось сразу, как только выехали. Даже подумать

смешно, что Мишка ночью побежит проверять, где он сидит. А в кабине теплее.

Это заметно, когда выпрыгиваешь, чтобы поднять плуг. Потом на рысях догоня-

ешь трактор и впрыгиваешь в кабину. Прыжок рискованный, потому что можешь

оступиться на гусеницу – она гремит под тобой в темноте. Но об этом лучше не

думать, когда прыгаешь.

Лосев молчит, и видно, что сон его одолевает пострашному. Он не опускает

руку с левого рычага, чтоб трактор не сполз в борозду, нога на педали сцепле-

ния– всё вроде правильно, но голова его, как игрушечная, болтается, на длинной

шее.

От гула балдеешь. Может, это только с непривычки, но кажется, что ты уже не

человек, а карасик в стеклянной банке и рядом грохочет отбойный молоток.

«Собаки, наверное, уже добрались, – думает Юрка,– дрыхнут в клубе. А

может, Тамарка концерт дает прощальный. Умора была, как они чемоданы та-

щили. Кантовали небось, пока машина не подошла. А ведь так и не заехали. На

принцип пошли – раз не. с нами, так бог с тобой. Это хорошо, что не заехали.

Разве устоишь, если карета подана? Утром на «хозяйке» доберусь».

А Лосев уснул. Загонка кончилась нужно разворачиваться, а он сопит только.

Юрка наваливается на него, хватает рычаг, Лосев испуганно вздрагивает и

просыпается.

Снова вышли на борозду. Лосев смешно мотает головой, стряхивает сон.

– Может, поговорим? – спрашивает Юрка, но Лосев не слышит.

Юрка толкает его в бок и кричит:

– Зовут-то тебя как?

– А? – откликается Лосев и подставляет ухо.

– Зовут, говорю, как? – орет Юрка, но Лосев опять не расслышал. Юрка

машет рукой – толкуй с тобой...

Лосев бурчит что-то – это видно по губам. Песню, может, поет. Не спит. И

Юрка закрывает глаза. Гул сразу становится глуше, все тише и тише, как будто

банку с карасиком медленно поднимают вверх от этого проклятого молотка, и вот

он уже еле слышно, как кузнечик, трещит внизу.

«Сплю, – понимает Юрка. – Ну, еще минутку. Считаю до десяти – раз,

два...– но дальше цифры не вспоминаются. – Раз, два, – снова считает Юрка, —

восемь, девять, десять».

Он открывает глаза. Сначала все темно, потом проступают очертания рамы,

видна светлая полоса от фар, пробка радиатора. Юрка оглядывается – ничего

себе заехали! С обеих сторон вспахано – во заехали!

– Заехали!—кричит Юрка. —Проснись!

Но Лосев спит, и Юрка, отталкивая его сапоги, шарит по полу, отыскивая

педаль сцепления, нажимает на какую-то хреновину, и трактор визжит как

укушенный.

Потом долго искали – слева и справа – борозду, нашли. Лосев высморкался

и уселся поудобнее, а Юрка тотчас уснул, и так крепко, что увидел сон.

Ему приснилось, что он идет по серой утренней улице, заставленной

длинными домами без дверей, и редкие прохожие останавливаются и смотрят ему

вслед. Он идет почему-то без ботинок, в одних носках, и вся улица смотрит, как

носки свисают с ног, как они падают в грязь и взлетают снова. И некуда

спрятаться – длинная серая улица с длинными домами без дверей. Он идет под

презрительными взглядами каких-то женщин в темных платьях с широкими

юбками до земли и каких-то мужчин в сюртуках и лоснящихся цилиндрах, пока

дорогу не преграждает чья-то растопыренная пятерня. Верткие руки лезут за

пазуху Юркиного замасленного ватника и вытаскивают две алюминиевые ложки.

– Вор! Вор! —кричит улица. —Это он украл змеевики! Это он украл магнето!

Какая-то женщина целится зонтиком Юрке в лицо. Юрка кричит и

просыпается.

Уже рассвело. Холодный ветер гуляет по кабине. Лосев спит, свалившись на

Юркины колени. Трактор стоит.

Юрка выскочил наружу. Во все стороны тянулась белая гладкая степь,

завешенная вдали серой пеленой. Лосев поискал в кабине шапку и тоже вылез.

Было холодно, и мотор совсем остыл. Стояли, значит, уже давно. Лосев покопался

в моторе и повернул к Юрке грязное, сияющее лицо:

– Все! Горючее кончилось!

– Кончилось! – заорал Юрка и бросился на Лосева.

Щуплый Лосев полетел в снег, вскочил и погнался за Юркой. Они долго

носились вокруг трактора по свежему снегу, перепрыгивая через одинокую

черную борозду. Вставало солнце.

Три дня с Сюзанной

– Трошкин, – кричу я изо всех сил и смотрю по сторонам, – ты тоже

остался? Трошкин!

Рота переобмундировывается на крутом берегу реки Волги. Берег разлинован

веревками на секторы, у каждого взвода свой загон. Гражданское валяется

пестрыми кучками, все уже влезли в хэбэ – ни одного не узнаешь.

– В самоволку пошел? – надрываюсь я, потому что знаю, что он где-то

здесь. – А честь факультета?

Рыхлый Трошкин – он сидит, оказывается, чуть ниже – оборачивается, на

его громадном носу качается скупая мужская слеза.

– Что ты визжишь, поросенок? – говорит он с чувством. – Ты заблудился?

Ты хочешь к мамочке? Так я тебя пошлю!

– Проверка слуха, – говорю я.

Он отворачивается и опять мотает длинную, как полотенце, портянку.

...Мы все грустные. В начале девятого нас выстроили в нижнем полутемном

коридоре альмы матер на Моховой, 11 . Товарищ генерал пожелал нам

счастливого пути и успехов в боевой и политической подготовке. Потом развели

повзводно, и полковник Панин обстоятельно нам объяснил, кто мы теперь такие и

что такое воинская дисциплина. Двоих он с ходу отправил стричься и дал из

собственного кармана три рубля – старыми, конечно, на Гранд-отель не хватит.

Было скучно, но солдат спит, а служба идет, впереди еще целый месяц – сиди

и не рыпайся. А потом – ай-яй-яй, – потом наше начальство обмишурилось, и

мы получили полтора часа на устройство личных дел. А что такое полтора часа?

Кто умеет – тот личные дела себе регулярно устраивает. А кто не умеет, все

равно за полтора часа не научится.

Разногласий не было никаких. Все мы – четвертый курс, факультетское

начальство, и почти каждый имеет право на какой-нибудь ключ – кто at профко-

ма, кто от спортклуба, кто от Красного Креста и такого же Полумесяца, а в наших

пустых рюкзаках можно пронести хоть весь гастроном были бы деньги. Тихий и

обстоятельный гудеж начался за запертыми дверями – в армии все делается с

запасом, где полтора часа, там и два, береги закуску, запуски не хватит.

Но на вокзал явились точно и в полном составе, под придирчивым оком

начальства каждый блестел, как стеклышко, а целоваться с полковником нижнему

чину не положено, да и ни к чему – наши полковники едут с нами.

ЧП случилось в городе N, где была пересадка. Трое наших зашли добавить и

отстали. Они рванули на такси, пока мы гребли на речном трамвае, обогнали нас

минут на тридцать и первыми рапортовали заплетающимися языками вышедшему

нас встречать командиру дивизии, что курсанты такие-то для дальнейшего

прохождения службы прибыли. Потом они улыбались нам из-за штыков караула

6 0

виновато и счастливо, как репатрианты на пограничной станции.

А какие оскорбления сыпались на нас в эти минуты. Мы разгильдяи, мы

вакханалия, мы худший факультет лучшего университета страны... Наши

полковники молча выражали свое презрение, и только тонконогий Скоков

задумчиво улыбался. Но кто знает, чему может улыбаться человек, окончивший

две военные академии подряд?

Ребят увели на гауптвахту. В университет они вернутся уже только за

документами. Сгорели мы по недоразумению, как поется в одной такой песне.

Пожилой старлей, гуляющий возле нашего загона, останавливается и кричит:

– Курсант Трошкин, ко мне!

Трошкин, беззвучно матерясь, карабкается в одном сапоге. Развертывающаяся

портянка запечатлевает его стремительное движение.

– Обрежьте, – говорит старлей, – а то к вечеру ноги собьете. -

– Ладно. Сам соображу.

– Смирно! – взвивается старлей. – Отвечать по уставному не умеете? Два

наряда вне очереди!

Мы несем тяжелые потери. А бой еще не начинается. Кто из нас встретит

завтрашнее утро?

Через час нас выстраивают снова, на этот раз на пыльном плацу возле палаток.

Мы уже сходили в-кап? терку, сдали личные вещи. Обратно каждый возвращается

с легкой грустью о гражданской жизни и с зубной щеткой, пастой и мылом,

завернутыми в домашние трусики. Набили сеном тюфяки и застелили постели...

Но вздремнуть не удалось – выходи строиться!

– А ты говоришь —купаться! – протянул Грачик.—Холодно еще, мамочка

не велит.

Теперь компания совсем домашняя – все начальство разошлось. С нами

только три старлея —командиры взводов и капитан – командир роты. Он ходит

перед нами, выстроенными повзводно, и говорит примерно так: лиха беда —

начало, забудем прошлое, мы армию нашу растили в сраженьях, командир всегда

прав, хорошему солдату служить легко.

– Ну и все, – заканчивает он. – Для сведения, моя фамилия Останин.

– Оставим! – рифмует кто-то.

– Придется. А в следующий раз за разговоры в строю накажу. Понятно?

Мы молчим, задавленные этими посулами и угрозами.

– Напра-во! Старшина, ведите роту в столовую. С песней! – игриво кричит

он нам вслед.

Мы выходим на рыхлую песчаную дорогу. Старшина рысью – и как у него

это получается по такому песку – обгоняет строй.

– Рота, запевай!

Держи карман шире, старшина! Наши ребята в кутузке? Трошкина нарядами

обвешали? А сапоги? С утра не жрамши к тому же. Нету песен, старшина! Никто

не говорит это – знаем мы ваши порядочки. По думать-то ведь еще можно?

– Запевай! – надрывается старшина.

Вот ведь, такого молодого так орать научили!

Грачик поправляет очки – чопорный интеллигент из Малаховки, и, выставив

кадык, задумчиво (идем мы не очень шибко) начинает:

Целый день лежим на нарах,

Вспоминаем жен чужих.

Два наряда он уже заработал.

– На фига, очкарик, выпендриваешься? Нам же хуже будет! – гундосит

осторожный Трошкин. – Дайте ему кто-нибудь по шее.

Но Грача уже не остановишь.

В дерзко смятых пеньюарах

Или – лучше бы – нагих.

А теперь хор. Стройный и могучий мужской хор подхватывает мелодию:

Эге-ге-гей! Сюзанна!

Мы вышли из игры,

И повисли, как бананы,

Наши грозные. .

– Отставить! – вопит старшина, он опять бежит откуда-то сзади, красный

от натуги. – Прекратить! На месте, стой!

Но, милый, разве нас теперь остановишь? И мы бережно и спокойно

повторяем припев.

– Рота, налево! Кто запевал?

– Бизе! – представляется Грачик и смущенно поправляет очки.

– Два наряда вне очереди! Смешно? Кто еще хочет?

Ох и помотал же нас старшина после этого выступления. По гадскому

сыпучему песку мы шли строевым, неслись как угорелые, а он кричал:

«Быстрей!» Несколько раз мы проскакивали столовую, потом какой– то

сверхсрочник с красной повязкой остановил нашего начальника – обед остывает.

На вечерней поверке капитан Останин делился с нами своими сокровенными

мыслями:

– Весь полк уже знае, что вы хорошо поете. Меня это радует, потому что

скоро дивизионный смотр. Но репертуар вам следует обновить. Надо петь не про

баб, а про воинскую доблесть, чтобы дух поднимался, а не, сами понимаете, что.

Попробуем?

Нам предстоит совершить последнюю прогулку. Скорее бы – находились за

день. И лучше бы поспеть первыми – другие роты займут этот загончик,

обнесенный плетнем, не протолкнешься.

С места, с песней, шагом марш! – командует Останин.

«Песни ему не хватает! Дожили! В сортир строем с песней ходим!» – вопят

наши униженные индивидуальности.

– Рота, запевай! – кричит Останин.

В немом безмолвии мы проходим мимо веселого загона, откуда доносятся

тяжелые вздохи .и бойкая скороговорка счастливцев.

– В сторону леса, – кричит Останин старшине,– и обратно. Пока не

запоют!

Трошкин пришел с кухни ещё позже. Он сбросил сапоги на решетчатый

настил перед койкой и счастливо засмеялся.

– Шакаленок! – позвал он.– Служи честно! Смотри начальству в рот,

целуй его в щечку. Горлопаны приведут Россию к гибели.

Он долго тер громадные, сбитые в кровь мослы и смотрел на звезды в проем

палатки.

2

Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на

ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский

мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны – помкомвзвод пока

единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, – откидывает полог

и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна

парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется

километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни

днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой – только командир дивизии, и то

не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также

министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для,

как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой

земле, конечно, наряд вне очереди.

Мандарин распрямляется и смотрит на часы.

– Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.

–

Не учи ученого! – мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на

голову, но это уже дохлый номер.

– Мандарин! У тебя руки чистые? – осведомляется Грачик, но помкомвзвод

оставляет этот вопрос без внимания.

– Ребята, – выступает он, – а что, если сейчас всем встать по-тихому и

пришить подворотнички? Днем некогда будет.

– Вспомнил! – отзывается молодцеватый Серж Никонов– у него уже,

конечно, пришито.

– Петя! У тебя руки чистые? – опять задушевно спрашивает Грачик.

Трошкин, матерясь —поспать не дают – сбрасывает одеяло, тянет

отсыревшие за ночь галифе на волосатые ноги. Серж, лежа на спине, разглядывает

свою гимнастерку, растопырил руки на полпалатки.

– Ты что, не мог их снаружи повесить? – накидывается Мандарин на

Трошкина, который вытащил из сапога портянку и самозабвенно обматывает

ступню.

– Мне батя значок отличного пожарника дал,– говорит Грачик. – Никто

поносить не хочет? Дорого не возьму – три воротничка. Показать, Серега?

– В ларьке купишь.

– А «ворошиловского стрелка» он не дал. Бережет как память. Показать

пожарника?

Трошкин, закусив губу, толкает пухлую ногу в сапог.

– А маршальской звезды, извини, нету, – продолжает Грачик. – Хотя у

одной девушки папаня герой. Когда приедем, могу на день достать звездочку. Но

не больше, а то они вопрос ребром поставят.

– Трошкин, на выход! – командует Мандарин.– И бегом. А то еще

схватишь.

Трошкин срывает портянки, сует их в сапоги, прижав сапоги к груди, как-

букеты, роется в постели – пилотку, потерял. Портянки пенятся в сапогах, это по-

хоже на шампанское в бокалах.

– Лодыри, – гундосит он, – сегодня каша гречневая с подливой. Кровать

уберете – не пожалеете.

– А может, у тебя руки чистые? – спрашивает Грачик, но Трошкин только

пятками босыми сверкнул.

– Вам нужно старлея позлить? – вопрошает Мандарин меня и Грачика. —

Нормально вы жить не желаете?

– Желаем! – вопит Грач. – А условий нет. У меня пузырь разрывается —

не добегу. А отнести никто, не может – все неумытые.

– Довыступаешься!

А вот и труба.

После завтрака старлей Гречишкин командует построение. Полковник Панин

здоровается с нами. Мы кричим: «Здражелам!», а. дальше кто по уставу —

«товарищ полковник», кто от себя – «отец родной». Главное, чтобы громко

было. А что кричишь – хоть здравицу английской королеве – никто не разберет.

– Сегодня учебно-тактическое занятие, – говорит Панин. – Взять оружие,

скатки, противогазы, лопатки. Построение через пять минут. Разойдись!

Все-таки человек у нас полковник! Ничего хорошего вроде не сказал —

невелика радость в такую жару скатки напяливать. И тон у него не слишком

сердечный. Но стало как-то приятно, когда он подошел. Соскучились, что ли?

Или обрадовались, что хоть он на горло не берет? Или уверенность его

понравилась – если он так серьезно говорит, значит, не зря мы здесь крутимся.

У нас в каждой группе (а для военной кафедры группа—это взвод) свой

полковник. Есть бешеный, со сросшимися бровями Шевченко. Когда он орет,

сразу думаешь, какое счастье, что полковники на занятия без оружия приходят —

этот выстрелить может. На экзаменах он своим ниже четверки не ставит.

Есть выдумщик Сакеев. Он ребятам такие вводные дает, что прямо война с

марсианами. А они и рады стараться. У них во взводе, который на ящике с песком

обозначается только фигурной скобкой, у каждого солдата есть фамилия и про

каждого солдата известно, что он может. Ручной пулеметчик у них Герой

Советского Союза. Его то и дело в засаду посылают, и он им целую роту

противника кладёт. Почему-то у них в составе взвода самоходка действует —

трофейная, говорят, от начальства спрятали. Они ее в атаку не посылают (заметят

и сразу отберут), но при бое в глубине обороны противника или при отходе на

заранее подготовленные позиции она их крепко выручает. Заиграются и на

перерыв не выходят.

Есть лысый, маленький Скоков. Он, дав обстановку, поднимает и спрашивает:

«Ваши личные ощущения?» Тут можешь выдать поток сознания, можешь говорить

хоть час – не перебьет, только на самом деле представь, что все это началось. Он

все выслушает – про мать, соседей и последнее свидание, а потом скажет:

«Понятно. А задача, по нашим сегодняшним представлениям, будет решаться

так...» На экзаменах он всем ставит трояки, но если тебе важна отметка – на

повышенную тянешь или ты общественный деятель и тебе лишняя тройка ни к

чему, то скажи заранее – поставит пять.

А у нашего Панина нет никаких странностей. Аккуратный и точный. Встает

каждое утро в шесть —сам говорил. Каждую неделю ходит в парикмахерскую.

Прическа у него одна и та же – мальчишеский полубокс, который никак не

скрывает прямоугольный, как патефон, затылок. Держится ровно, без выкрутасов.

Ставит двойки, тройки, четверки – кто как отличится. Пятёрки у него получает

только Серж Никонов, он весь ВУП наизусть выучил. Одна особенность, правда,

есть – он никогда ничего не забывает.

Мандарин орет: «Выходи строиться!», а я никак не могу застегнуть ремень с

надетой на него лопаткой. То под ремень лезет хвост от скатки, то противогаз, то

эта хреновая труба-гранатомет. Все это хозяйство, висящее сзади, я норовлю

приподнять, как баба подол, чтобы протянуть ремень, и, когда это у меня наконец

получается, оказывается, что ремень я держу не той стороной. А Мандарин

надрывается! Как бы ящик для гранат не забыть.

з

Мы похожи на новогодние елки – увешаны со всех сторон и звезда у каждого

на лбу. Хорошо, что идем лесом – не жарко, но эта скатка обнимает жарко, как

негритянка. А может, и жарче – не знаю я негритянок, я дома живу.

Но и в общежитии негритянок не густо. На нашем факультете их, например,

нет совсем. Есть, кажется, на экономическом. И еще на филологическом – у них

там кого только нет. Значит, нужно идти на другой этаж, в чужую гостиную. А

танцы начинаются как следует только в одиннадцать. А без пяти двенадцать тебе

уже нужно быть в бюро пропусков, иначе (раз не проживаешь в общежитии и

задержался) ты получишь свой студенческий билет только в учебной части и

распишешься, что с приказом о выговоре познакомился. А разве за пятьдесят пять

минут успеешь? Потом еще нужно будет вспомнить, в какой комнате оставил

плащ, а к хозяину тоже, может, уже так просто, не попадешь. Нет, не успеешь —

лучше не пробовать.

Так ведь и попробовать не дадут. Во-первых, их мало. Во-вторых, так она тебя,

принца, и ждала, у нее наверняка хахалей навалом. А потом– оперативный отряд.

Откуда только они берутся? Нет, я серьезно. Вот мы юристы, через год, как раз

в это время, будем спихивать госы, а дальше... что ж, друзья, душой и сердцем

чисты, как в песенке поется, начнем вкалывать. Ребята пойдут в прокуратуру и

милицию, почти нее на следственную работу. Про нее мы уже кое-что знаем —и

теоретически и практически и согласны ею заниматься. А в оперативном отряде,

где работа самая сыскная, нет ни одного юриста.

Наверное, потому, что заниматься нашей работой – если по-честному, то

грязной и неприятной – можно только вооружившись чувством долга. Даже не

вооружившись, а нужно, чтобы ты был на растяжках этого чувства, как труба

какой-нибудь артели, нужно, чтобы ты был распят этим чувством. Причем чувство

долга, чтобы держать тебя, должно быть двояким. Общественным – ты знаешь,

что от твоей работы зависит общество, что ты ему необходим. И личным – ты

должен зарабатывать кормить мать, жену, детей. Ты должен быть общественно и