Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

лично привязан к этой работе. А любительский интерес к ней – эта работа не из

чувства долга, а из любви к искусству – есть что-то безнравственное и

непорядочное, как подглядывание в замочную скважину.

Но и вооружившись чувством долга, оснащенные юридическими нормами и

служебными предписаниями, мы все-таки не можем безнаказанно нарушать

нравственные основы человеческого общежития, вламываться в заповедники

чужих мыслей и чувств. Мы не только грабим других – мы грабим самих себя,

заглушая в себе естественное чувство стыдливости, нравственные начала глохнут в

нас, уступая место беззастенчивости, ухарству, развинченности.

Шинельное сукно липнет к щеке, оно намокло – от дыхания, что ли? – и

кажется живым. Не такое уж это удовольствие – идти по лесу. Хребтины корней

– в земле им места мало – то и дело подставляются. Из– за скатки не видишь, и

спина впереди закрывает – споткнешься и тычешься в эту спину, и сзади кто-то

тычется. И все эти украшения на тебе болтаются, а у меня еще и сумка из-под

гранат. Хорошо, что пустая, легкая, но нескладная – висит и хлоп под коленки,

хлоп. Грачик заржал, как жеребец:

– Тяжело в походе – легко на привале!

Полковник наш шагает впереди. Говорить в строю можно – не орать,

конечно. И петь не заставляет, Я же говорю, человек!

Но что у нас все-таки – марш-бросок? Растянувшись, не соблюдая строй, мы

еще шлепаем километра два, пока не выходим на опушку. Впереди пустое, с

реденькой травкой поле, измятое танками. С поля тянет жарой, так и хочется

отступить, повалиться в разлапистый папоротник и закинуть подальше все эти

железки, нагревшиеся, как утюги.

– Взвод! Становись! Равняйсь! Смирно! – возвращает нас к суровой

действительности Панин. – Мы прибыли на место занятий.. Можно снять скатки.

Перерыв пять минут. Можно курить.

Через десять минут он выстраивает нас по краю уже отрытой кем-то траншеи

и устраивает легкий опрос по теме «Стрелковая рота в наступательном бою». Мы,

конечно, ни хрена не помним, записей – чтобы заглянуть и отличиться – ни у

кого нет, и Панин, демонстрируя сверхспокойствие, целый час без перерыва

прохаживается перед нами по ту сторону траншеи и терпеливо рассказывает, как

должна вести себя эта рота с начала артподготовки и до занятия первой линии

обороны противника. Так он ходит и ходит и даже не потеет, а у нас уже коленки

трясутся. Мне еще ничего. Моя труба легкая, а у ребят автоматы с магазинами

(слава богу, без патронов) – не сахар. Серега, доблестный водитель, застыл с

ручным пулеметом на плече. Пулемет-то уж можно было положить или взять к

ноге, но Серега, конечно, счастлив. А вообще зачем мы стоим с оружием?

После перекура мы „спускаемся в траншею. Полковник теперь располагается

сзади. В траншее тоже жарки, пахнет почерневшим на солнце дерьмом – обжитая

траншея, но, если привалиться спиной к стенке и сдвипнуть пилотку на глаза, все

это кончается, и ты уже где-то в парке на скамейке, а она опаздывает еще только

минут на пять, по это даже к лучшему, потому что есть время подумать о том, что

можно предпринять, если в кармане у тебя всего три рубля, а нужно еще купить

курева – хотя бы «Дукат» за семьдесят копеек. Остается два тридцать. Значит,

рубль на метро. Лучше всего, конечно, в Сокольники. Но неизвестно, в каком она

придет платье —если оно будет уж очень и изысканное или очень светлое, самые

тихие уголки Сокольников окажутся ни к чему, и тогда уж лучше и ЦПКО, чинно

фланировать по асфальтированным дорожкам, издалека осуждать примитивные

аттракционы, легкий обжим выше пояса, когда стемнеет, и эскимо за рубль

десять в подтверждение самых нежных чувств. Но как возвращаться? Останется

только двадцать копеек.

Полковник выручает меня: «Взвод!" В атаку, вперед!» Траншея, оказывается,

все-таки глубокая. Я прыгаю в ней, как собака за колбасой, ребята успевают

отойти метров на двадцать, но я их быстро догоняю, потому что двигаются они не

спеша, как будто атака психическая.

– Серега! —ору я. —Ура! Бей фашистских захватчиков!

По Серега отваливает вправо и шипит:

– Дистанция!

Какая на фиг дистанция! Сейчас убьют. Ура!

Полковник свистит и крутит фуражкой над головой – все ко мне!

– Шаров! – говорит он, опять построив нас перед траншеей. Шаров это я.

–Для кого я полтора часа рассказывал?

– Очень интересно рассказывали, товарищ полковник!– Грач спешит мне

на. выручку.

– Помолчите! Лисицын, назовите ошибки курсанта Шарова.

Ошибок я сделал целую кучу – не вырубил ступеньку и потому долго

вылезал. Побежал, хотя до противника еще больше двухсот метров, и надо было

двигаться ускоренным шагом. Кричал «ура», а «ура», мощное оружие советской

пехоты, должно обрушиваться на противника неожиданно. Не снял чехол с

гранатомета.

– Еще! —требует полковник. – Не знаете? – он нагибается и швыряет к

моим ногам сумку для гранат. – Разгильдяй! Как вы пошли в атаку без бое-

припасов?

– Но она пустая, товарищ полковник. Гранат мне не выдали.

– Молчать! Или я вам сейчас камней прикажу положить.

Правильно, булыжник—мощное оружие пролетариата. Он еще пару раз

обзывает меня, а потом вламывает Сереге за засученные рукава – форму не со-

блюдаете! Расстегнуть одну пуговицу на воротничке – единственное, что нам

позволяется.

И опять – «Взвод! В атаку, вперед!» Цепью мы проходим метров сорок,

потом Мандарин что-то кричит и машет автоматом. Ага! Перестраиваться в ко-

лонну, чтобы преодолеть проход в проволочном заграждении. А попробуй

перестроиться, если расцепились мы метров на семьдесят, а Серега из середины

рванул к проходу так, будто ему там медаль повесят. Он первый, конечно,

проскакивает этот коридор, обозначенный веточками, и, оглянувшись, видит, что

мы бежим дружной толпой метрах в тридцати. Серега плюхается на пузо,

раскидывает ножки пулемета и строчит, прикрывает наш подход. Полковник

свистит отбой.

– Лисицын! – говорит он, когда мы взмыленные возвращаемся на рубеж

атаки. – Вы сейчас положили весь взвод, тридцать жизней у вас на совести. Куда

вы спешили, Никонов? Почему не дождались товарищей?

– Пусть бегают! – Серега еще не остыл после подвига.

– Бегать нужно быстрее! – соглашается полковник, и мы бежим в третий

раз.

–

И опять мы только вырываемся из прохода – свисток, назад! Оказывается,

мы должны держаться правой бровки, слева двигается поддерживающий, нас

танк. В четвертой атаке придурковатый Сапелкии так рванул с левого края, что

влетел в проход со своим автоматом раньше Сереги – не считать, впереди

должен быть ручной пулемет. В пятый раз нас возвращают опять из-за меня – я

не успеваю пристроиться к Сереге, а в колонне мне надо быть вторым. В шестой

раз все было правильно, мы преодолели эти самые заграждения, развернулись за

танком, еще метров десять (а мы уже несемся изо всех сил), еще метров десять, и

мы грянем «Урн!» и свалимся на голову неприятеля. Но свисток. Мы

возвращаемся. Грачик лежит воронкой кверху перед заграждениями. Ладно,

похоронная команда закопает. Мандарин берет его автомат.

– В чем дело, Грачиков? – спрашивает полковник, построив нас.

– А я убитый. Имею право?

– Из-за вас товарищи побегут еще раз.

– А я больше не могу. Я убитый. Ведь на войне что бывает?

– На войне не бывает «не могу», товарищ Грачиков, на войне есть слово

«нужно»!

И последнюю атаку нас водил сам полковник. Иначе бы он нас не поднял. Он

бежал за нами метрах в десяти, и мы все сделали правильно – враг был разбит, н

победа была за нами.

Потом мы сидели в тени, неохота было даже разговаривать, и я решил, что

поедем в Сокольники – наплевать мне, какое на ней будет платье, я ее пальцем

не трону, буду лежать на спине под кустиком, и больше Мне ничего не надо. А за

обратную дорогу пусть сама платит, если поехала.

В лагерь мы шли под командой Мандарина – полковнику все-таки не надо

было бегать с нами наперегонки. С полковником остался Сапелкин. Мы шли ти-

хие и внимательные, и никто не рубил товарища по пяткам. Серж Никонов

затянул:

Мы идем по полигону,

Солнце светит высоко,

Лейтенантские погоны Заработать

нелегко.

Никто не поддержал, хотя это была все та же «Сюзанна».

Вечером – а после обеда у нас еще было два часа строевой и два физической,

–вечером, после отбоя, старшина опять гулял с нами в сторону леса. А нам уже

было наплевать. Мы уже шли как пьяные и хохотали. И даже команда «Правое

плечо вперёд!» казалась нам очень смешной, как будто мы ее в первый раз

слышали.

– Нигилисты! – встретил нас Трошкин, когда это все-таки кончилось. Он

сидел у палатки, подвернув босые ноги, и грыз украденный на кухне сахар. —

Вы думаете, потомки вам памятник поставят? Покажите мне это место. Я орошу

его солеными брызгами,

4

После завтрака старлей Гречишкин ведет нас на полигон. Снова, конечно, со

скатками, противогазами, лопатками. Ну и оружие – само собой. Идем

стрелять– поясная мишень, из автомата, одиночными выстрелами. Патроны

нам не роздали, их несет Мандарин – не жалеет начальство младших

командиров. Нам-то что, а вот Серж Никонов, наверное, очень переживает,

душевная травма у него. Но держится и пулемет свой прет как ни в чем не

бывало. Пулемет нам на полигоне не понадобится, мой гранатомет тоже. Но

несем. В армии главное что? Порядок.

Свою пустую сумку я тоже тащу, хотя ею даже в рукопашном бою не

убьешь. Разве что заставишь противника ее проглотить. Но сумка здоровенная,

пока он будет глотать, война, наверное, кончится. Но несу. Хорошо еще, что

полковник в нее булыжники не положил. В армии самое важное что?

Дисциплина.

Дисциплина создает порядок. Порядка без дисциплины, как известно, не

бывает. И если дисциплина требует, исполняй приказ, так как дисциплина сама

по себе есть высший смысл, и то, что угодно ей, угодно и смыслу. И не стоит

обольщаться насчет своих возможностей, не стоит вступать в личные

противоречия с высоким смыслом. Все равно тебе до него даже не дотянуться.

Да и не дадут.

Лагерь наконец кончился. Гречишкин, который все время шел сбоку, не

обращая на нас никакого внимания, встрепенулся, поправил ремень с

тяжеленным стечкиным (это офицерский пистолет в деревянной, похожей на

небольшой рояль кобуре), окинул нас быстрым взглядом и крикнул:

Взвод! – на внимание командира мы должны ответить усердием. Тверже

шаг! Выше ногу! – Взвод! Запевай!

Мандарин озабоченно оглядывается. Мы рубим строевым. Трошкин от

усердия весь как на шарнирах ходит. Он сегодня первый день как от нарядов

освободился. Тянется противная минута.

– Валяй, – толкаю я Грача, – начальство просит.

– Пой! – поддерживает меня кто-то сзади.

– Отвали! – огрызается Грач. – Сами пойте. Мне еще два наряда ни к

чему.

Гречишкин пятится перед строем, не спускает с нас глаз. Расправь плечи,

Серж, пусть он меня не видит. Почему я должен петь? Не праздник сегодня. И

почему и должен петь, когда мне этого не хочется?

– Взво-о-о-од!

Строевым так строевым. Идея в общем-то ясная. Строевой шаг —раз, раз! раз,

два, три! – связывает нас единым ритмом, превращает нас в единое целое. Теперь

до песни осталась самая малость. Осталось только продернуть через этот ритм

ленточку мелодии. Какого цвета ленточку желаете, товарищ старлей?

– Бегом!

Эх, поспешил Гречишкин. Еще минута – и мы бы запели. Погода хорошая,

еще не устали – обязательно бы запели. А теперь ничего хорошего не выйдет.

В скатках мы еще не бегали. Я не знаю, за что хвататься. Ребятам, наверное,

легче – придерживай одной рукой автомат, а другой скатку, чтобы не лезла на

голову. А у меня эта сумка мотается, как хвост, и лупит меня по ногам.

– Не отставать!

По Серж совсем без понятия. Куда он мчится? И Мандарин тянется за ним,

чтобы не ломать строй. Гаубицу на Серегу повесить нужно, миномет прицепить —

пусть тянет, если он такой трактор.

– Быстрей!

Гречишкину тоже бежать не сладко. Этот самый рояль болтается у него и

сбивает с шага. Да и бежит Гречишкин не по дороге, а сбоку, целиной. Но бежит

легко, нас не первых, наверное, гоняет. Ваня обходит меня, во всю работая

локтем. Соревноваться решил!

– Стой! Налево!

Трошкина, оказывается, потеряли. Он еле-еле ковыляет, н морда у него злая,

словно кто-то съел его пайку. Но шагов за десять он переходит на строевой, и

лихо козыряет:

– Разрешите встать в строй?

– Вас команда не касается? кричит Гречишкин. – Почему отстали?

– Ноги болят.

– Вам сапоги по размеру выдали? Сами, значит, виноваты. Еще раз

отстанете—накажу!

И снова – шагом марш! Взвоод! Опять строевым. Командовал бы уж сразу

«бегом»! – быстрее бы до; полигона добрались. Давай, старлей, пробежимся!

И вдруг отчаянный козлетон Трошкина:

По долинам я по взгорьям. .

Не выдержал. Бежать испугался. В наряд опять не хочет. Он истошно вопит,

но никто его не поддерживает.

– Отставить песню! – командует Гречишкин. – Взвод, стой! Надеть

противогазы.

Остаток пути мы бежим в противогазах. Тот, кто не знает, что это такое,

пусть возьмет в руки по чемодану, повесит на спину рюкзак, обмотает лицо

махровым полотенцем и в таком виде выходит ма старт. Дистанция от метро

«Новослободская» до Савеловского вокзала. Билеты на поезд можно купить

заранее, чтобы нельзя было опоздать, а в чемодан положить что-нибудь ценное,

чтобы не бросить. Но лучше не играть в такие игры. Да на «гражданке» такой

номер и не пройдет– первый же милиционер остановит. А тут бежим...

Дрожащими руками, то и дело отрываясь от приклада, чтобы вытереть пот,

который все лил и лил на глаза, мы не спеша расстреливали мишени. Главное не

спешить, а то потом, в личное время, будешь лежать под кустиком и целиться, а

терпеливый полковник, сидя на корточках, расскажет тебе, как надо затаить

дыхание перед тем, как спускаешь курок.

Трошкин все рассчитал правильно – он пришлепал, когда мы уже

отстрелялись, но нарядами его старлей не наградил.

5

После обеда полковник посадил нас вокруг ящика с песком. Настоящих

лесов и полей ему мало. Чтобы оснастить нас тактическим мышлением, нужны

вот эти холмы из утрамбованного песка река из синьки и непроходимые чащи из

подкрашенных ершиков. Но война подождет, сначала решим про песню.

Товарищи, – говорит полковник, – завтра дивизионный смотр, и раз вы

здесь, вы должны в нем участвовать. Но пока вы относитесь к этому вопросу без

до должной серьезности. Приказываю петь. Никонов и Грачиков, идите к штабной

палатке. Там с запевалами других взводов разучите песню. От занятий я вас осво-

бождаю.

Товарищ полковник! – Серега обалдел от такого поворота.– Я не умею

петь.

.. А я не буду, – сказал Грач. – Что я, рыжий?

Серега—запевала! Это действительно номер! Если он на какой-нибудь

поддаче, разойдется, мы ему всегда глотку винегретом набиваем, чтобы не орал,

потому что слуха у него совсем нет. И обидел его полковник: для Сереги играть у

этого ящика – самое большое удовольствие.

– Разговоры! – сердится полковник. – Кругом!

Они ушли. Сказано ведь было – к занятиям не допускаю.

А нам полковнику госэкзамен по войне сдавать. А кто знает, что должна

делать рота в условиях внезапного ядерного удара? Или внезапного нападения,

как говорит другой полковник, который тоже может быть членом комиссии. Не

надо сердить полковника, себе дороже выйдет.

Эти четыре часа тянулись, как резиновые. Не было Сереги, и некому было

правильно отвечать. И дурацких штучек Грачика не хватало. К тому же мы устали

от утренней беготни, и всем было наплевать, что роту в ящике обложили со всех

сторон – все равно она пластмассовая. Полковник раз пять начинал кричать: -

«Встать! Сесть! Встать! Сесть!», как какой-нибудь старшина, чтобы не дремали.

...– А теперь попробуем! – сказал Останин на вечерней поверке. – Каждый

взвод пройдет с песней. Разойдись!

– Взвод! В колонну по два становись!– закричали наперегонки старлеи.

Наш взвод третий. Мы идем последними. Первый взвод, как самолет для

разбега, уходит к парадной линейке. Останин с полковниками будет принимать

парад. Наш взвод и второй пристраиваются к первому. Тихо и совсем темно.

Только палатки справа чуть проглядывают. Первый и второй старлеи суетятся

около своих. Наш Гречишкин молча стоит впереди колонны, даже не

оборачивается. Мы тоже молчим. О чем говорить?

Первый взвод пошел. Сначала в темноте слышится только размеренный

шелест шагов, словно где-то далеко товарняк идет в гору. Потом старлей

крикнул: «Взвооод!», и звук стал резче и громче, словно они перешли на

булыжник. И тут же Витька Савин, которого исключили на втором курсе из

комсомола за то, что подрабатывал по воскресеньям в церковном хоре, возгласил:

Взвейтесь, сокольг, орлами!

Полно горе горевать!

То ли дело за шатрами

В поле лагерем стоять!

Ему, конечно, от запевал никак нельзя было открутиться. После той истории с

церковью он весь факультет в самодеятельность записал, боялся, что вообще из

университета попрут.

– То ли де! – выкрикнул Витька, и хор подхватил припев.

– Молодцы! – крикнул. Останин. – Достаточно!

Второй взвод тоже прошел прилично. Конечно, Савина у них не было, зато

кто-то лихо подсвистывал. Останин опять крикнул: «Молодцы!»

– Шагом марш! – негромко скомандовал Гречишкин, так и не взглянув на

нас.

А что он мог увидеть?

– Я тебе запою, доходяга! – сказал Серж Никонов Трошкину. Это было

минут десять назад, когда Останин назначил репетицию. На спевку они с Грачом

не пошли – те самые значки оказались у Грача в кармане, и Серега не устоял

против «ворошиловского стрелка». Они пошли в палатку, и Серега собственно-

ручно пришивал Грачу подворотничок, когда заглянул Гречишкин. До ужина они

собирали шишки на парадной линейке, остальное получат завтра от полковника,

когда доложат о своем нарушении.

– Взвооод!– прикрикнул Гречишкин, и мы перешли на строевой, прижав

руки к штанам и пожирая глазами то место в темноте справа, где должен стоять

Останин.

– Молодцы! – крикнул он, когда мы прошли.– Только нужно петь.

Давайте еще разок!

Мы так ходили восемь кругов. Полковники ушли от стыда подальше,

малодушно бросив Останина. Ребят из других взводов разогнали по палаткам, но

они выползли посмотреть на этот цирк – ушастые головы торчали на фоне

палаток. Гречишкин уже не ходил с нами, а голько кричал издали: «Правое плечо

вперед! Прямо!»

Наверное, это ничем бы не кончилось – мы бы так и не запели. Хотя ничьей

тут быть, не могло. Если бы мы не запели – проиграл бы Останин. Может, он

понял это раньше нас и решил нас завести. А может, ему просто надоело ждать, и

он обозлился. Обозлился он здорово. Каждый раз, когда мы проходили мимо него,

печатая шаг—а, кажется, уже стало светать, потому что с каждым кругом мы

видели его все яснее, – каждый раз он лепил в повернутые к нему лица:

– Сопляки! Хотите армию переспорить? Вы у меня еще плакать будете!

Левой! Тверже шаг! Я вам тут устрою университет! Думаете, что вы здесь самые

умные н смелые? Не таких обламывали! Благодарить будете за науку! Смотреть

мне в глаза, интеллигенты скороспелые!

Не выдержал Мандарин. Когда в восьмой раз мы подходили к Останину и

Гречишкин крикнул «Взвоод!», Петя вдруг радостно, словно освобождаясь от

непосильной ноши, доложил:

Среди нас талантов нету,

Ну и где же их найти?

Не дадут нам лейтенантов,

Ну и маму их. .!

Громко, так что проснулись, наверное, наши полковники в коттеджах, мы

рявкнули припев – «Э-ге-ге-гей, Сюзанна!» Останин нас не прервал. Он уже

понял, что выиграл. За этот номер он может сделать с нами все, что захочет.

Теперь мы у него в руках.

– На месте! Стой! – крикнул он, когда мы подошли в девятый раз. —

Направо! Кто запевал?

– Я, – сказал Грач и четко вышел из строя.

Ай да Грач! Неужели он так Мандарина любит, что решил вместо него пойти

на губу? Или плюнул на нее – утром ему и так на кухню идти? А, с другой сто-

роны, ведь это Грач вспомнил «Сюзанну» в первый день. Если бы не он, мы,

может, и не выступали бы. Так что он прав, взяв вину на себя.

Бизе! – сказал Останин. – Больше мы не будем с тобой церемониться.

Теперь ты получишь по заслугам.

– Товарищ капитан, Грачиков здесь ни при чем! Это я запел, – Мандарин

тоже вышел из строя.

Веселенькая ситуация! Губу не поделили!

– Ага! – протянул, не смущаясь, Останин. – Так вот кто настоящий

заводила! Вот кто воду мутит! Правильно – рыба с головы гниет. Мы вас очень

строго накажем, товарищ помкомвзвод!

– Никак нет! – Ваня рванулся на середину, сметая всех на своем пути. —

Это я пел!

Вот тут Останин опешил. Тихий Ваня, которого мы никогда не принимали

всерьез, нашел гениальный ход. Мы все виноваты, товарищ капитан,– все

решили, все пели, все проштрафились. Как ты нас теперь накажешь? Коллектив

нельзя наказывать. Всех на губу не посадишь! Ура!

Через секунду вокруг Останина кипела неорганизованная толпа, и каждый

кричал, что запевал он. Гречишкин минут пять орал: «Становись!» Но мы еще

плохо знали Останина.

– Прекрасно! – сказал он весело, когда взвод построился. – То не было, ни

одного запевалы, а теперь по крайней мере трое. Завтра и послушаем. Я был уве-

рен, что мы с вами договоримся по-хорошему.

Вот это талант пропадает. Он сделал нас, как котят.

6

Весь день мы занимались какой-то ерундой, хотя в расписании значилось

«Действйе стрелковой роты посыле преодоления первой полосы обороны

противника». Часа три нещадно чистили оружие. За это время стратегическую

ракету можно разобрать до последнего винтика и протереть. Чистили пуговицы и

пряжки Серега пришил подворотничок и мне – так они с Грачом договорились.

После обеда Останин устроил мертвый час. Жара в палатках была зверская, и

только хиляк Трошкин ухитрился уснуть, а мы анекдотами пробавлялись – но все

лучше, чем носиться по полигону или корпеть над ящиком с песком. После обеда

старлеи проверили оружие – заставили чистить еще раз. Это они уже явно

выпендривались, чтобы занять время.

Около пяти Останин скомандовал построение: колонной по шесть пошли на

стадион. Старшина тащил ваксу и щетку, чтобы освежить сапоги на месте. Трош-

кин сразу захромал, и Останин разрешил идти ему отдельно, чтобы не портил

строй.

Подступы к стадиону были уже забиты, а за нами еще шли. Впереди духовой

оркестр шпарил марш. Озабоченные дежурные метались вдоль колонны. Наши

полковники сразу прошли вперед. Потом оркестр смолк, и все стали тянуть шеи,

чтобы увидеть, что происходит у входа на стадион.

Стояли мы еще долго. То есть не стояли, а ползли еле-еле. Справа и слева, по

газонам, врассыпную, уходили проигравшие с разгоряченными, злыми мордами.

Но рядам гуляла вакса со щеткой—почисти и передай товарищу. Вот уже рукой

подать до ворот. Вот качнулся последний ряд стоявшего перед нами саперного

батальона. Следующие мы.

– Умницы мои! – Останин, как волчок, крутился вокруг колонны. —

Дружно и громко! И личики —на трибуну!

– Мы прошли хорошо. Савин запел вовремя, поэтому припев мы гаркнули

как раз в тот момент, когда поравнялись с трибуной; и с шага никто не сбился. От

ворот, где Трошкин в притворном восхищении развел руками, нас повернули и

поставили в центр поля. Там уже стояли какие-то роты. Их тоже пустили во

второй тур. А пока проходили последние.

Во втором туре мы пели так, что, если бы я слушал со стороны, я никогда бы

не поверил, что это мы. Мы, которые... Наверное, не надо объяснять, какие мы. Но

пели мы с настоящим энтузиазмом.

Во-первых, потому что Савин сразу начал с третьего куплета:

Закипит тогда войною

Богатырская игра.

Строй на строй пойдет стеною,

И прокатится «ура!».

Это самое «ура!» мы рявкнули с такой страшной силой, что в городе N за икс

километров отсюда, наверное, задребезжали стёкла: Честное слово!

Во-вторых, был азарт соревнования, мы завелись.

А в-третьих, произошло неожиданное. Эта самая дисциплина, от которой мы

отбивались с первой минуты лагерной жизни, вдруг захватила нас. Ощущение

частицы, крошечного винтика громадной, размеренно несущейся машины вдруг

пленило каждого из нас, и мы подчинились ему. В этом ощущении была какая-то

могучая, -спаявшая всех нас радость. Именно радость!

В финале нас обштопала полковая школа. Шли они, конечно, лучше, а пели,

может, и хуже, но они для финала припасли еще одну песню, а мы прошли с той

же. Но второе место– нам досталось. Полковники махали нам фуражками, когда

командир дивизии объявил итог. А Останин был просто счастлив.

– Умницы! Умницы! – причитал он, когда мы выходили со стадиона, и

норовил дотронуться до каждого.

И мы были счастливы, словно обыграли сборную Англии на ее поле. Савин

безо всякой команды запел. Мы с готовностью подхватили песню, и пели ее в пер-

вый раз всю от начала до конца – хорошую старую солдатскую песню о славе

русского оружия.

– Разорались! – бубнил Трошкин; который встал в строй и теперь портил

нам настроение.– Думаете, вам за это добавку дадут?

...Больше мы не пели «Сюзанну». Пели «По долинам и по взгорьям», «Наша

Таня громко плачет», «Катюшу». А чего? Когда поешь – легче идти. Когда не

выпендриваешься – все быстрее проходит. А нам месяц, всего.

Пост у магазина

1

Рота уходит в– караул.

Взвод уходит в караул.

Мы уходим в караул.

Караул в полном составе с приданными нам молотками из полковой школы

построен на плацу. Идет какая-то, смутно припоминаемая из Устава этой службы

процедура. Молотки будут сторожить знаменную беседку с находящимся в ней

знаменем дивизии. По этому случаю все они в праздничных мундирах,

украшенных значками отличников боевой и политической подготовки, классных

специалистов, ГТО, ГЗР и еще бознать какими.

Наш взвод будет сторожить склады с обмундированием, а мы трое —

Мандарин, Грачик и я – магазин. Другим взводам повезло больше. Первый

вообще млеет от счастья – они стерегут артиллерийский склад. Говорят, там есть

даже атомные боеголовки. Увидеть им эти головки, конечно, не удастся, но млеют.

Разница в экипировке соответствующая. Нам троим даже автоматов не дали —

пост с холодным оружием, болтаются на поясах железки, именуемые кинжалами.

А молотки, конечно, сияют всеми своими наградами.

Я все думаю, почему в армии так любят значки? Означают ли они стремление

выявить индивидуумов из общей массы? Их утверждение в, так сказать, приказ-

ном порядке? Нет, наверное. Потому что выявление идет в строго определенных

направлениях. Вешая эти награды, человеку как бы говорят: ты для нас вот это и

это – и старайся!

Командиры взводов докладывают дежурному с красной повязкой, кто они

такие и что будут стеречь. Наш Мандарин на правах начальника отдельного

караула тоже представляется. На этом церемония заканчивается. Сейчас мы

начнем проявлять бдительность, смелость и самоотверженность. Но прежде нужно

поужинать. Мандарин ведет нас с Грачиком колонной по одному в столовую.

Когда мы с дежурным приходим на пост, магазин уже закрывается. Толстая

тетка в белой куртке с закатанными рукавами выметает мусор на крыльцо. Она нее

кланяется и кланяется у порога, словно прощается на ночь со своими

материальными, ценностями. На ступеньке, прислонившись к перилам, сидит без

фуражки сверхсрочник – муж, наверное. Он рассматривает голенища своих

офицерских сапог – то ли любуется, то ли гневаться изволит. А может, ему

больше ни на что смотреть не хочется.

Метрах в пяти справа от крыльца переминается с ноги на ногу парень с двумя

лычками на погонах. Он смотрит на нас с таким вожделением, что сразу ясно —

это начальник вчерашнего караула и ему не терпится спихнуть нам это дело. Ну,

валяйте!

Магазин стоит слева от дороги, пересекающей весь летний лагерь дивизии,

боком. Перед ним метрах в ста – длинный одноэтажный барак со множеством

дверей. С другой стороны магазина на таком же расстоянии тоже барак, от

которого несется сейчас мерный гул ужинающего полка или какой-нибудь другой

боевой единицы. Мимо магазина наискосок от одного барака к другому идет

тропинка. Вот такая диспозиция. Да, еще ящики пустые, небольшой штабель за

магазином.

Грачик сел покурить рядом с сверхсрочником. Последнему это явно не

доставило удовольствия. Но повода для придирок нет—Грачик на пост еще не за-

ступил, может и подымить. А что касается правила о том, что солдат должен

курить только в специально отведенных местах, то оно и на сверхсрочников

распространяется. Даже можно сказать, что Грачик внял немому призыву

младшего командира – «делай, как я!».

А может, сверхсрочник и не задиристый. Может, ему сейчас интереснее всего

посчитать, когда он получит новые сапоги, и обдумать, какой брать размер, так как

носить их придется зимой, на шерстяной носок. Но, как известно, сапоги, взятые с

запасом, снашиваются быстрее, и при такой дилемме чем-то нужно жертвовать—

удобством или прочностью, или, переведя разговор в другую систему единиц,

красотой или пользой.

Мандарин в это время принимает по описи оборудование в караульном

помещении – самой крайней комнате барака. Стол, две скамьи, табурет,

телефонный аппарат, бак с водой, три кружки алюминиевые, шахматы, лампа

керосиновая, два стекла к ней, фонарь, пожарный инвентарь (висит на стене

магазина, увидишь), замок от двери караульного помещения, веник, опись

предметов под стеклом в раме (в руках держишь, балда)...

Продавщица запирает магазин. Сверхсрочник отряхивается. Дежурный

опечатывает дверь. Такой-то пост сдал... Такой-то пост принял...

– Мальчики! – кричит уже с дороги продавщица.– За ящиками

приглядывайте. На посылки тащат.

А что отсюда посылать? Золотое оружие им, что ли, выдают? Или они

бронетранспортеры по частям продают? Проявим бдительность.

Стоять будете через два часа по два, – говорит Мандарин, когда мы остаемся

втроем, – так в Уставе. Кто первый?

– Давай по четыре, – предлагает Грачик, – на два часа ложиться

неинтересно.

– Ложиться никто не будет, – чеканит Мандарин,– пост двухсменный.

– А ты, значит, будешь прохлаждаться?

– Стоишь первым, – говорит Мандарин, – не попадись с курением. И за

ящиками следи.

– А песни петь можно?

– Я тебе спою!

– Вот дела! – изумляется Грач. – То сами просят, то петь не дают...

Мы с Мандарином сидим в караулке. На улице еще жарко, а у нас прохладно

и чуть сыро. Делать нечего, говорить не хочется.

– Давай в шахматы! – предлагает Мандарин.

– Не играю.

Он долго и напряженно думает, потом говорит:

– Тогда давай в шашки!

– Не будь Ноздревым.

– Нет, – не отстает Мандарин, – ты мне объясни! Почему вы с Грачом все

время выступаете? Или вы лучше других?

– Кто выступает? Грач доблестно охраняет магазин. Я сейчас буду чесать

тебе пятки.

Мандарин весь извивается, чтобы увидеть в открытую дверь Грача. Тот, как

ни странно, стоит около крыльца и даже папиросу прячет в кулак. Крыть Ман-

дарину нечем. Ах, как трудно быть командиром! Даже младшим.

А солдатом, в общем, ничего, жить можно. Наша летняя стажировка идет к

концу. Капитан Останин после смотра любит нас если не как родных детей, то уж

никак не меньше, чем племянников. Гречишкин, правда, все еще зверствует на