Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Для идиотов, – мелькнуло у Евдокимова, и он засмеялся– ну и

хорошо, значит, и Спина не улетела, сейчас придет, а то несправедливо —

она улетела, а он нет.

В зале ожидания стало еще теснее, а дверь стучала и стучала, вталкивая

новых пассажиров. Евдокимов пытался развернуться, чтобы увидеть, кто

входит, но теснота мешала. Оставалось только надеяться на высшую

справедливость.

7

«Так о чем я? – подумал он, убедившись в тщетности своих попыток.

– Ах, да – динь-дом».

Он пристроил сверток с рыбой у ног, зажав его коленями, чтобы дать

отдохнуть занемевшей левой руке и заодно взглянуть на часы —

одиннадцать десять – десять минут второго по-Москве, уже второй,

должно быть, ты...

Но кто? Самое – тут и слово не подберешь—какое, потому что, если

прекрасное, то это, конечно, правильно, с одной стороны, а с другой – что

же тут прекрасного, если кто-то должен быть, а его нет, ужасное – тоже не

годится, тоже только с одной стороны рисует ситуацию, в общем самое

какое-то заключалось в том, что никаких зацепок для ревности Евдокимов

не получал, не было их, черт подери, словно вообще ничего не было. И

приходилось строить такие воздушные замки, на такие смелые

предположения идти, что любой писатель-фантаст позавидовал бы.

Но писатель за свои домыслы гонорар получает, а тут никаких тебе

аплодисментов, никакого удовлетворения от могучего взлета фантазии,

кроме исступленной, не знающей выхода ярости. Но только спокойно, крик

ничего не решает. Тем более сейчас, когда ситуация совершенно критическая, или

– или.

Поводом послужила поздравительная открытка, которую жена получила к

седьмому ноября, даже не открытка, а роскошное такое письмо в длинном празд-

ничном конверте. Чепуха, конечно, она таких штук десять получила, но,

простите, почему «с теплыми дружескими чувствами» и «Ваш», когда он в

другом институте работает, доктор наук и завкафедрой – при чем тут «Ваш» и

кто «Ваш»?

Почему на торжественное собрание ты пошла к ним на кафедру, хотя там у

тебя только четыре часа в неделю, а своей лаборантке наврала, что нездорова?

Почему ты вернулась с этого собрания с букетом роз? Ты что, старый

большевик, в подполье работала? Да там таких почасовиков четыре или пять —

неужели каждой по букету выдали? Или это за ваш неоценимый вклад в науку,

представленный в сборнике того института (а не своего), который потом

пришлось выкупать в количестве двадцати экземпляров?

А потом глаза – их-то ведь не спрячешь. Диковатые, вдруг раскосые,

сумасшедшие какие-то. Они столкнулись тогда в передней – Евдокимов вышел

из спальни, где укладывал Яшку, а жена только вернулась, еще плащ не сняла,

шарила босой ногой по полу, отыскивая тапочек, потому что руки были заняты —

сумочка и этот самый букет.

– Все в порядке? – спросила она шепотом, потому что с самого начала в

их доме установилось правило: не говорить громко, когда Яшка спит. – Ты не

сердись, я шампанского немножко выпила на кафедре.

И коридоре было почти темно – свет только от телевизора из большой

комнаты, перед которым сидела Вера Яковлевна, сократив звук до безголосого

минимума. Но все равно видны были эти сумасшедшие глаза.

8

Евдокимов вдруг почувствовал, что Спина вернулась– словно ему в затылок

маленьким молоточком постучали. «Да зачем мне это? – подумал он, обора-

чиваясь. – Конечно же вернулась. Никто ведь не улетел».

За частоколом голов он увидел ее или похожую пыжиковую шапку – самую

макушку. Ну, значит, вернулась.

Следующий день был нерабочий – то самое седьмое ноября. По

установившемуся правилу, в нерабочий день Яшка принадлежал ему—

формулировка, может, и не очень точная, скорее он, Евдокимов, принадлежал

Яшке. Но дело не в словах. И когда она встала и занялась умываниями-

прихорашиваниями, а потом чем-то сдержанно громыхала через стенку, на кухне,

старалась соблюдать правило о тишине, он перекинулся из большой комнаты в

спальню – досыпать и контролировать Яшку, который тоже досыпал, явно из

последних сил, разбрасываясь и причмокивая, словно убеждал себя, что спать он

еще хочет, а на самом деле собирал неоформившиеся силенки для решительного

броска – чтобы вскочить и крикнуть сиплым со сна голосишкой: «Ма-ма-а-а!»,

вот так – с ударением на последнем слоге.

Так он и вскочил, и Евдокимов сразу же сел на кровати, чтобы Яшка быстрее

осознал свою ошибку, и тот с ходу затараторил – чисто и правильно, только

буква «эр» еще не выходила, и он ее пропускал:

– Папочка! Мне сейчас такие добые звеи снились!

Поддерживая его, когда он писал, и потом, натягивая ему пижамные

штанишки, Евдокимов почувствовал ужасающую беззащитность этого

длинненького, хрупкого тельца и, наверное, сжал его, обнимая, сильнее, чем

следовало, потому что Яшка укоризненно зашептал ему в самое ухо:

– Волчишка! Что ты делаешь? Не дави меня так, я ведь ланеный.

И стал медленно, картинно падать на спину, раскинув руки и закатив глаза:

Как и в каждой семье, у них у всех были клички: Евдокимов – Волчишка, если у

Яшки было нежное настроение, или Буратино, если Яшке хотелось щегольнуть

знанием чего-то перед глупой деревяшкой. Жена была Котом Васькой или

Васенькой – опять-таки в зависимости от Яшкиного настроения, а Вера

Яковлевна– санитаркой, с которой обычно и происходила игра в раненого

Дорожкина или Алексея Петровича Мересьева (смотрел кино по телевизору), а

также Черепахой Тортилой и каким-то морским чудовищем, имя которого

трусоватый Яшка произносил беззвучно, одними губами. У него самого прозвищ

было огромное количество, и он сам выбирал, кто он такой в данную минуту.

И вот тогда, ощущая беззащитность этого хрупкого тельца, Евдокимов с

особой ясностью почувствовал, на какой тонюсенькой ниточке-веревочке-веточке

зависло его счастье и как легко оно может упасть и разбиться вдребезги. И ему

стало страшно.

Он не разговаривал с женой с того самого вечера. Она, после нескольких

попыток заставить его объяснить причину молчания, тоже замолчала, и теперь в их

квартире стояла кромешная тишина, нарушаемая лишь для того, чтобы Яшка ни о

чем не догадался и чтобы Вера Яковлевна не так переживала – вежливое

спокойствие, под которым отчаяние и еще бог знает что.

10

Радио:

– Пассажира Евдокимова, вылетающего в Москву, просят зайти в отдел

перевозок.

Продавливаясь сквозь с трудом расступающуюся толпу, Евдокимов гадал,

зачем и кому он понадобился.

Звонил Туркин.

– Александр Александрович, – сказал он, —обстановка складывается

напряженная. Аэропорт вот– вот закроется – идет сильный циклон. Они даже не

знают, успеют ли посадить московский борт, а обратно он уже не полетит. Может

быть, вы пока вернетесь? Я договорился, последний вертолет вас возьмет.

– А на сколько циклон?

– Кто его знает! Может, к ночи утихнет, а может, неделю дуть будет.

– Но может так случиться, что московский рейс все-таки придет и я на него

опоздаю?

– Все может быть. Это ведь авиация.

– И еще северные условия.

– Я вижу, вы не унываете, – засмеялся Туркий,

– Уже нет, Но что же, правда, делать?

– Решайте. Номер в гостинице вам заказан. А там небось и присесть

негде.

– Да, спасибо за заботу, – вспомнил Евдокимов,– спасибо. Хотя и не

стоило себя утруждать.

– Чепуха, – торопил Туркин, – так решайте: остаетесь или вернетесь?

«Вот Спина удивится, если я вдруг исчезну, —подумал Евдокимов. – Ну,

скажет, какой барин – начальник, наверное, а мы тут выстаивай. А сначала и

не показался вовсе».

– Да нет, – сказал Евдокимов без всякой грусти и сомнений. —

Сегодня ведь уже двадцать четвертое, каждый день дорог. Я останусь, а то

вдруг рейс пропущу. Придется здесь Новый год встречать.

– Вы оптимист, – опять засмеялся Туркин.

– К тому же не знающий северных условий,– поддержал его

Евдокимов. – Спасибо, что позвонили, Я остаюсь.

– В случае чего звоните, мои телефоны вы знаете. Звоните в любое

время.

– Спасибо. А вы там погодой займитесь. Что она у вас безобразничает?

– Непременно.

Ничто не связывало их больше. Поэтому можно разговаривать просто и

даже смеяться. Отказавшись вернуться в город, Евдокимов чувствовал себя

чуточку героем, и ему хотелось смеяться погромче, чтобы все поняли, что он

ничего не боится.

11

Вера Яковлевна была женщиной невыносимой. Такой же свекровью. И

такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была

безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти

домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении

чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой

возможности.

Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип «не ты

меня родила!», еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от

своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с

подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему

люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с

любимой мамочкой – может, и правда слышали.

Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) —в

каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.

– Мне же, черт побери, пятый десяток! – вопил выведенный из себя сын.

– Для меня ты все равно еще маленький, – парировала Вера Яковлевна, —

ну одень, пожалуйста. Успокой меня.

Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому

поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще – оттолкнуть от себя,

может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он

слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни про-

тивно об этом говорить, —Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам

Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в

командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом

институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и

покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик – ее,

скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из

Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже

отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно – в их

районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И

получается – там постоишь, здесь – еще часа два ежедневно.

Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А

отдавать его или не отдавать– дебатируется уже года три, так, вероятно, до

школы этот вопрос и не решится.

А тут еще чуткость Веры Яковлевны – поняла она, что случилось у них что-

то, переживает, но спросить не решается – вернее, боится вмешиваться. Целую

ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную

бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яков-

левна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню

(Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает «Утренний

туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман»), и засучивает рукава

– «У кого какие на сегодня жизненные планы?» День начинается – обык-

новенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.

Эта командировка кстати пришлась.

12

Снова радио:

–

Внимание! К сведению встречающих. Прибытие рейса двадцать

шестого Москва—Анадырь задерживается до трех часов по метеоусловиям

Анадыря. Время московское. Повторяю...

«Для идиотов, —подумал Евдокимов. – Значит, до тринадцати по-нашему, до

обеда. Ну и хорошо, а то посадили бы – а пассажиров куда? Здесь и так не про-

толкнуться».

Он с тоской поглядел в ту сторону, где теперь уже редко, но все-таки хлопала

дверь – не протолкнуться. Почему-то ему очень захотелось выйти сейчас хотя бы

ненадолго на улицу – глотнуть свежего воздуха, обжечь лицо на морозном ветре,

пройти хотя бы несколько шагов и бросить куда-нибудь этот чертов сверток с

рыбой.

–

Что там, а? —спросил он притулившегося рядом парня в какой-то

необыкновенной меховой куртке – из собаки, что ли, или из волка.

–

Где? – спросил парень.

–

С погодой.

–

Ветер поперек полосы. Теперь засели.

–

Ну и хорошо, – сказал Евдокимов. – Тише едешь – дальше будешь.

–

Да и иди ты, – обозлился вдруг парень. – Меня, может, жена ждет.

–

Подождет, – сказал Евдокимов, – куда она денется?

Парень не ответил.

13

Наверное, подумал Евдокимов, все врут календари и треугольник – это

совсем неплохо. Скорее всего это просто необходимо, иначе бы он не встречался

так часто. Необходимо потому, что длительное совместное существование двух

людей способно довести их до безумия или до полного безразличия. Чтобы этого

не случилось, и появляется третий. Или, может быть, третья. Только очень важно

не промахнуться в выборе.

Упаси бог связаться с молоденькой девицей, которая сама не знает, чего она

хочет, а если тряхнуть ее посильнее – то замуж, конечно, и будет цепляться, как

репейник. Или, наоборот, окажется такой шлюшкой, что будешь к ней в очередь за

месяц записываться. Как уж тут удовольствие и равновесие найти.

Евдокимов вспомнил, что года два назад познакомился с такой. Было это в

Чебоксарах, в гостинице. Еще с вечера он заподозрил, что в соседнем номере про-

исходит какое-то безобразие – громкие голоса, мебель падает, слова какие-то

необычные. А потом в первом часу раздался истошный женский крик:

«Помогите!» Он кинулся, благо одеваться не надо было – еще работал, стал

барабанить в дверь. Что-то там еще грохнуло, звякнуло, вякнуло, потом дверь

распахнулась, и какой– то распаренный, ухоженный мужик лет сорока вылетел с

шубой под мышкой, едва не сбив его с ног. Евдокимов помедлил, но все-таки

заглянул в комнату, а там – боже ты мой! – все сдвинуто, пол залит, и девица из-

под стола вылезает. Да, еще электрический чайник опрокинутый посреди комнаты

на боку валяется.

Оказывается, она режиссер, он – этот мордастый – актер. Вернее, она еще не

режиссер, студентка, приехала в их театр ставить оперу «Евгений Онегин», а здесь

что-то проходили, репетировали. А закончилось попыткой изнасилования с

применением кипятка из чайника.

В тот вечер Евдокимов проявил немало благородства, успокаивая и дежурную,

которая тотчас прибежала, и пострадавшую. О последней заботился особо,

предложив ей и ванную, и горячий чай, и даже собственную постель, потому что

ее была залита водой. Девица (звали ее Полина Захаровна) от всех этих благ не

отказалась, и под утро, помыкавшись сначала в кресле, а потом на полу, на пальто,

и основательно продрогнув, Евдокимов совершил дерзкую вылазку, которая,

ошеломив сонную противную сторону, имела полный успех. Однако долго

торжествовать победу и пировать не пришлось– только три дня, в течение

которых Полина, сославшись на моральную травму, не ходила в театр и проявляла

чудеса заботливости и нежной привязанности. А потом началась круговерть

репетиций – спектакль готовился к сдаче, в том числе и ночных – снова крики за

стеной, падающая мебель – делали выгородки. Весь набор удовольствий, только

без чайников.

«Чтоб тебя там изнасиловали!—метался по своему номеру в эти часы

Евдокимов. – Чтоб тебя там трахнули как следует. И не ори больше!»

Вот такой получился нестойкий треугольник – без особой радости и никакой

гармонии. Но хоть было что вспомнить. И, вскипая бессильной яростью,

вызванной инертностью жены, ее реальной или мнимой изменой, Евдокимов

хватался за это воспоминание, как за спасательный круг, повторяя про себя с

мальчишеским, конечно, торжеством: «А у меня было это!»

Нет, молоденькие девицы для надежной треугольной конструкции не

годились. Не лучше было нарваться и на какую-нибудь замшелую тетю, которая,

вынырнув из горячей привязанности к кошке-собачке-канарейке, вопьется в тебя,

как изголодавшаяся в пустом жилье клопиха – и ты станешь для нее и кошкой, и

собачкой, и кенарем, полной ее собственностью на полном довольствии, но без

права выйти на улицу без ошейника или вылететь в форточку. Такое удовольствие

Евдокимов мог представить – гипотетически, и оно его не привлекало.

Вероятно, для этой конструкции наилучшим образом подошла бы спокойная,

замужняя женщина лет тридцати с небольшим – не шлюшка, конечно, но почему-

то недовольная мужем – скажем, его меркантильностью, бездуховностью, что ли,

только не совсем уж романтическая дура – такие в любом возрасте встречаются,

и не стяжательница, которой не хватает на мелкие удовольствия выделяемых

мужем сумм—транжирить Евдокимов и здесь не собирался, – но может же быть

такая: спокойная, замужняя, не корыстная, не дура, не страхолюдина и не

шлюшка, конечно. С такой возникли бы прочные, надежные и необременительные

отношения со свиданиями раз-два в неделю без всяких эксцессов, типа «где ты

был раньше», «ненавижу твою жену», «ты бы ушел ко мне, если бы я тебе родила

сына» и так далее. И пусть тогда будет у жены этот ее профессор, доктор наук —

хоть академик.

Евдокимов пытался представить себе существование этой конструкции во всех

деталях или даже другой– четырехугольной и находил, что и та и другая будут

работать. Он думал о том, что его связь с другой женщиной не только не помешала

бы его нормальным и самым интимным отношениям с женой, но и, напротив,

укрепила бы их, устранила бы их монотонность и избавила бы его от мук ревности

– что ревновать, если сам грешен. Он подумал и о том, что если бы, будучи

грешником, узнал бы о романе своей жены с кем-то, то отнесся бы к этому гораздо

спокойнее и, может быть, так бы это и существовало, если ей это очень нужно.

Может быть? Да, может быть. И, может быть, даже очень вероятно, что так бы

оно все и было. Но ведь это разврат? Наверное. Наверное, это гадко, низко, подло.

Но он не был уверен в том, что это действительно так плохо. Если бы это

случилось у кого-то, он ни минуты не сомневался бы в оценке – разврат. А про

себя, про ту же самую ситуацию, если бы сам в ней участвовал, он бы так сказать

не мог. Почему? Из врожденной похотливости, испорченности, аморальности?

Может быть. Что уж тут защищаться.

Но разве лучше жить в этой цельноморальной, высоконравственной

конструкции «я—она» и претерпевать нынешние муки самому, мучить жену,

мать, сына? Или лучше, что ли, развестись, сломать семью – остаться без сына,

нанести удар матери? Кто от этого выиграет? Жена? Но, может, ей эхо тоже

совсем не нужно?

Так что же лучше?

«Тайные мысли о браке и семье, – думал Евдокимов, перекладывая из руки в

руку надоевший портфель. – У кого их нет? Вопрос на засыпку».

14

Стало вдруг свободнее – наверное, потому, что пассажиры (встречающих тут

едва ли было много, а те, что были, наверняка улетучились последним

вертолетом– чего ждать, если аэропорт закрывается на неопределенное время)

оккупировали площадку за стойками. В толпе образовались проходы, как

промоины в снегу, и можно было уже не только повернуться, но и сделать шаг-

другой, можно было даже попытаться протиснуться к буфету или к двери на

улицу.

«Выйти? – подумал Евдокимор.– Посмотреть и тот-час вернуться. Никуда

этот вокзал пока не улетит. Да и рыбу выкинуть нужно. Что я, действительно в

Москву ее повезу? А снова сюда войти обязательно сумею. Народу меньше стало»

15

«Вопрос на засыпку» – из студенческого жаргона. Вот и давайте, думал

Евдокимов, не будем забывать, кто есть кто. Был студентом, стал инженером, в

настоящее время, пожалуй, больше чиновник, чем инженер, но и этой работой кто-

то должен заниматься. Впрочем, последнее к делу отношения не имеет. Вот и

рассчитывай конструкции применительно к разным строительным материалам. А

при чем тут души? Ты строитель, и нечего лезть во все эти человеческие тонкости.

Твое дело проект, план, ход выполнения, причины срыва, расстановка кадров.

А в моральных вопросах, даже если они касаются лично тебя, выворачивают

тебя наизнанку – как быть? Своих суждений не иметь? Руководствоваться имею-

щимися нормами, устоявшимися воззрениями? А если эти воззрения не

устраивают?

И потом, с другой стороны, для нынешнего технаря все более важной

становится работа с людьми. Потому что людь эта – будь то рабочий, техник или

подчиненный тебе инженер – становится все сложнее. Таков закон эпохи —

личность растим. И эту личность ты за рубль не купишь и криком не двинешь и не

остановишь. Она, заразившись духовной жизнью – самой, может быть, липучей

из всех зараз, хочет видеть и в тебе, в каждом руководителе, личность. И ваши

отношения – самые что ни на есть производственные – личностными, как теперь

говорят, оказываются. Поэтому и ты – инженер человеческих душ, если у тебя

хоть звено, хоть бригада, хоть один подчиненный– имеется.

Вот и приди в свой отдел и шепни на ушко кудрявенькому инженеру Лидочке

Чукаевой, пока Листоедов в коридоре курит, что не прочь обзавестись любовни-

цей– средних лет и не стервой —и готов закрыть глаза на то, что в ответ жена

себе тоже кого-нибудь заведет. Воспитывай юное существо, доверенное тебе по

службе. Чему ты ее еще научить можешь?

Ну, конечно, ты этого не скажешь. И никто такой откровенности от тебя не

требует. Есть мысли дневные и мысли ночные. Есть существо сознательное и

существо биологическое. Есть лицо должностное и лицо, глядящее на тебя

нелепым отражением с тусклого ночного стекла. Но ведь все это – один человек.

Как ему все это примирить, разложить, расставить в себе?

Может быть, это и удается, если человек велик – этакая анфилада залов, как

в Эрмитаже или Версальском дворце (был по туристической путевке). А если все

его нутро – скромная двухкомнатная, ну, предел возможного – его,

евдокимовская трехкомнатная квартира – пятьдесят метров на четверых, все

комнаты отдельные, но ведь комнат-то всего три? Много ли в ней расставишь?

Вывод (опять-таки из студенческого опыта): нет жилья – не женись. Нет

душевной жилплощади – не отягощай свою жизнь дополнительными

съемщиками и загулявшими гостями, не тот возраст уже, чтобы спать вповалку,

утром противно будет.

Значит, этот вариант – с многоугольными конструкциями– не проходит.

Ну, а другой – с разводом? Ведь придется квартиру разменивать – й не только

ту, духовную, но и реальную, кооперативную. И что он получит—однокомнатную

квартиру пополам с Верой Яковлевной, – потому что жене с Яшкой нужно отдать

большую, двухкомнатную, если такой вариант, конечно, найдется. А скорее всего

он получит только комнату в коммунальной квартире (чтобы они получили

двухкомнатную). Вера Яковлевна, наверное, с ним жить не станет, уйдет к внуку

и любимой невестке. И снова – заря человеческого существования со всей ее

материальной и душевной неустроенностью. И свободные поиски путей

дальнейшего развития, которые под старость, вероятно, приведут его к той же,

нынешней ситуации. Так в чем же она тогда – свобода?

16

На улице словно прояснилось, стали виднее и низкое серое небо, и

монотонная белая окрестность с редкими полузасыпанными бараками. У самой

двери ветер не чувствовался, но, как только Евдокимов вышел из-за прикрытия

постройки, он ударил ему в бок, словно кто-то большой и мягкий толкнул.

Метрах в пятидесяти на мачте полосатая колбаса летела, повиливая не-

закрепленным концом. Еще дальше виднелась полоса, по обеим сторонам

которой стояли небольшие самолеты. Между ними моталось несколько фигурок,

смотреть на которые было совершенно немыслимо – как на горящих в аду

грешников.

«Да что же это такое? – подумал Евдокимов.– Даже рыбу оставить негде.

Бросить на землю – собаки подберут. А повесить сверток негде – голо. Хоть

на крышу его забрасывай. Но ведь не закинешь. Хоть бы машина какая была.

Можно было бы в кабину пихнуть. Но все уехали».

Он так и вернулся с этим свертком в аэровокзал, почувствовав, как больно

стекленеют пальцы рук в легкомысленных чешских вязаных перчаточках. И,

стопив под те же тесные своды, бросив к ногам поклажу– сверток и портфель

– и отогревая дыханием зашедшиеся пальцы, вдруг почувствовал, как что-то

сдвинулось, тронулось в нем и пошло какое-то непонятное ощущение не то

узнавания, не то признания не только этих бледненьких, голубоватых стен,

густо заляпанных плакатами, пропагандирующими могущество Аэрофлота и

правила пользования им, но и самой ситуации пребывания, ожидания в этих

стенах, словно это – его нормальное, естественное состояние, в котором он н

должен находиться до тех пор, пока неведомая злая сила снова не вытряхнет

его на беспощадный ветер, а он, преодолев его, опять будет стремиться в эти

голубенькие стены, меж которыми разлит полудомашний аромат кофейной

бурды.

– Вы покараулите? – спросил он у стоящего рядом человека и кивнул на

сверток и портфель. – Я покурить.

– Идите, – сказал он, – тут не тронут.

В крохотном тамбуре, притиснувшись к трем мужикам, и без того

заполнившим все это пространство, Евдокимов во второй раз за сегодняшнее

утро оценил обстановку: в помещении тепло – не замерзнет, есть буфет– не

умрет с голоду, найдется, наверное, и какое-нибудь местечко присесть, есть и

где покурить. Вот за нуждой только придется выходить на улицу – наверное,

это и будет тот случай, когда злая сила вытряхнет его под безжалостный ветер.

Но как-нибудь он это все же выдержит. Все не так уж плохо, черт подери!

Что бы вы там ни говорили о прогрессе, о его крайней форме – научно-

технической революции, но движется это явление с помощью такого

старомодного средства, как железная дорога. Имеется в виду движение не

вглубь – тут уж всякая физика-химия-биология, а вдаль – на новые

территории, их освоение. И не случайно в этот блистательный электро-атомный

и еще какой-то век крупнейшая стройка – БАМ. Но ведь и эта стройка —

небольшое звено из той цепи, которая должна лечь на территории Севера

Восточной Сибири и Дальнего Востока, чтобы соединить их с прогрессом. Ведь

уже сегодня есть прикидки продолжения северной нитки БАМа далеко на

Северо-Восток. Без железной дороги здесь экономически целесообразного

хозяйства не наладишь. Вот такая она – железнодорожная– поступь

прогресса.

А на долю авиации помимо экстренно-спасательных и отпускниково-

перевозочных функций приходится еще одна—с точки зрения этого высшего

движения, может быть, найглавнейшая – разведочная функция. Только не

путайте это, пожалуйста, с военной авиацией или полетами американских

спутников-шпионов. Тут Евдокимов не специалист, он этого не знает и не об этом

сейчас говорит.

Он говорит о том, что и он сам и половина из застрявших в этих стенах людей,

ждущих вылета в Москву, равно как и те, что прилетали сюда десятки лет и будут

летать еще, все они, по сути дела, разведчики, посылаемые из центра, чтобы

послушать здесь биение пульса этого самого прогресса, при необходимости —

навести небольшой шорох (см. вчерашнее совещание) или взять языка (имеется в

виду перевод местного руководителя на среднюю должность в аппарат – Туркин

для такой роли, конечно, не годится) и потом достойно отступить в расположение

части. Вот для этого и нужна авиация.

Конечно, одна ласточка весны не делает, без железной дороги все равно не

обойдешься. Но раз появились ласточки, значит, будет и новая железная дорога.

Только когда? Это в природе все более или менее закономерно обусловлено. В

человеческом хозяйстве порядка пока меньше.

Тем более что и природа ошибается. Видел Евдокимов на юге года два или

три назад, как внезапное похолодание– снег вдруг пошел – сгубило сразу всех

ласточек. Правда, один из отдыхающих, биолог, говорил, что это еще не смерть, а

летаргический сон, мудро придуманный на этот случай природой, что ласточки,

по крайней мере хотя бы некоторые из них отойдут, как только потеплеет, нужно

только их собрать и где-нибудь сложить, чтобы собакам и кошкам не достались.

Конечно, сердобольные, и праздные отдыхающие, вооружившись расцветшими

было прутиками, полдня обшаривали территорию и окрестности, отыскивая эти

твердые, на удивление невесомые комочки, выявили та кик двадцать семь штук,

сложили их в коробку из-под болгарских помидоров и заперли в сарае.

Но ведь ни одна так и не взлетела! Наврал все Лука-профессор, слукавил для

успокоения отдыхающих. А чего лукавить? Прогресс – штука жестокая.

И мы, наверное, думал Евдокимов, такие же ласточки, нас тоже мороз

прихватил.

18

Щелкнуло в динамике, и русалочий голос:

Уважаемые товарищи пассажиры! Познакомьтесь с правилами поведения в

нашем аэропорту. Вы находитесь в одном из северо-восточных аэропортов Совет-

ского Союза. Новое здание будет построено в ближайшие годы, а пока просим вас

в нашем тесном, но гостеприимном помещении соблюдать, чистоту и порядок. В

здании аэропорта имеется комната матери и ребенка, камера хранения, буфет, где

вам предложат салаты, бутерброды, кофе и прохладительные напитки. Туалеты

находятся на улице, столовая – через дорогу. В помещении аэропорта просим вас

воздержаться от курения и не злоупотреблять спиртными напитками. Об измене-

нии метеоусловий мы вам сообщим. Благодарю за внимание. А теперь слушайте

музыку.

Опять щелк. А понеслась залихватская, веселенькая такая мелодия: «Увезу

тебя я в тундру, увезу к седым снегам!»

«А где же она?» – подумал Евдокимов и удивился тому, как давно он не

вспоминал о ней, и еще больше тому, что вспомнил о ней под звуки этой песенки

– словно ему хотелось, чтобы его увезли в тундру, бросили там к его ногам бог

знает что и доказали, что Север бескрайний.

Он замотал головой из стороны в сторону, пытаясь углядеть ее в нечастые

просветы, но Спина опять куда-то исчезла.

«Спиноза какая-то!» – мысленно обругал ее Евдокимов неизвестно за что.

19

Но ведь надо, в конце концов, и определяться – это была его следующая

мысль. Ясно, что сидеть здесь придется долго – вот и нужно раздобыть какое-

нибудь местечко, чтобы присесть – на портфель ведь не сядешь и на сверток

тоже.

И вот ведь что интересно, думал он, осторожно протискиваясь и маневрируя,

чтобы хоть немного приблизиться к двум рядам кресел-стульев, стоявших слева,

напротив стоек регистрации, интересно, что вот сейчас, в этой тесноте и

неустроенности, все эти конструкции – треугольник, четырехугольник, равно как

и отношение к ним, представляет чисто гипотетический, можно сказать даже —

научный интерес. Отсюда на них можно совершенно спокойно смотреть со

стороны и препарировать как трупы – отсюда они кажутся совершенно

неживыми.

Но, с другой стороны, размышлял далее Евдокимов, уперевшись в чью-то

могучую, явно непроходимую спину– приехали, отдохнем пока, с другой

стороны, если искомым результатом должна быть истина моральная, то есть-

четко сформулированное личное отношение к каждому элементу этих

конструкций, как можно его (ее) получить, оперируя мертвым материалом? Да, со

стороны все это – мразь, похоть и разврат. Но неужели со стороны?