Текст книги "Длинные дни в середине лета"

Автор книги: Александр Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

строевой и физической, но и та и другая бывают только по разу в неделю.

Полковник Панин все так же истязает нас на учебно– тактических занятиях и

растит наше стратегическое мышление у ящика с песком, но делает, он это ровно,

без крика и нарядов, и, хотя хвалить нас он не считает нужным, мы чувствуем его

спокойную доброжелательность. После того как выпивших засадили на двадцать

суток, после истории с «Сюзанной» мы не выпендриваемся. Мы все поняли,

и зря Мандарин в чем-то подозревает меня и Грачика. Мы уже привыкли к

этой лямке и знаем что тянуть ее все равно нужно.

Девица в белом халатике, который колышется на ней так, словно под ним

ничего нет, семенит от столовой по тропинке-диагонали к нашему бараку.

Девица, прямо скажем, ничего, по крайней мере издали. Я толкаю

задумавшегося Мандарина, он сразу схватывает суть момента, складывает

губы бантиком и громко чмокает, подманивает. Но девица – то ли глухая,

то ли ей надоели эти глупости – размеренно пересекает наше поле зрения,

равномерное прямолинейное движение, как учили в школе, и даже длинная

мандариновская шея, которая все тянется и тянется над моим плечом к

двери, не в силах угнаться за ним.

Его кадык с хрустом дергается у меня над ухом. Холостой выстрел,

пом комвзвод!

– Стой! Кто идет? – слышим мы бодрый возглас Грача, и это уже

так интересно, что мы оба вываливаемся из караулки.

Грач стоит перед магазином, уперев руки в бока и выставив живот с

кинжалом, и безо всякого снисхождения рассматривает девицу.

– Ты, салага, очумел? – бодро дает она ему сдачи. – Мы тут

всегда ходим!

– А теперь не будете! Двадцать метров правее, и не пререкаться с

часовым.

Он решительно идет на сближение. Замысел у него довольно

прозрачный. Кинжал, конечно, в ход не пустит, ну а руками

покомандовать не откажется.

Девица сворачивает с тропинки, уступая приказу.

– Часовой! – хлещет она Грача по незащищенным местам. —

Салага ты зеленая! Долдон старательный!

– Иди-иди, кочерыжка! – мужественно отбивается Грач. —Я вам

тут наведу порядок. По воздуху будете летать.

Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу

замечание за лишние разговоры – часовой имеет право только на

несколько уставных фраз: «Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий

ко мне! Ложись! Стрелять буду!»

– Так точно! – говорит Грач. – Следующую буду стрелять без

разговоров.

– В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через

полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное,

однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это

трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой

бурлит предсмертная суета.

– Чтоб муха не пролетела! – напутствует меня Грач и ржет. – А я

вздремну маленько.

Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких

указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной

активности, но. формально Грачик был прав – постороннему подходить к

посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину

не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с

ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в

подходящую минуту от этой злости ничего не останется.

Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач

опять кричит – следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась,

что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает

идти мимо, магазина, Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с

Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.

А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила —

вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А

Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок,

доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому

стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что

записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.

– А ну отходи! —для конспирации он тотчас переходит на крик. —

Часовой есть личность неприкосновенна я, а также знамя и хоругвь!

Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему

замечание.

Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не

требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил

поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать,

если на ней кто-нибудь появится.

Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя – Мандарин и Грач

подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой

стороны, если я начну кричать, едва ли они прибегут мне на помощь —

Грач хоть сидя, но дремать будет, а Мандарину это орево тоже надоело.

Получается, что, не желая осрамиться в их глазах, я окажусь без их

поддержки. А если сделаю так, как им удобнее, то есть не закричу, то они

меня дружно запрезирают. Ничего себе, коллизия! В стиле греческих

трагедий – что бы ни сделал герой, он все равно обречен. Вот ведь какой

грецкий орешек!

Но, наверное, и в греческие времена существовал такой расчудесный

выход, как компромисс. Это когда не делаешь ни того, ни другого, а

велишь закладывать колесницу. По-русски это звучит так: «Плохи твои де-

ла, Иван-царевич! Садись на своего Серого Волка и катись к ядрене фене!».

Рассуждая таким образом, я оставил эту тропу и решил отдать все свои

силы охране пустых ящиков, которые сложены с другой стороны магазина.

Ящики явственно белели в наступавших сумерках. Они лежали тихие и

спокойные, кричать на них не требовалось, и можно было присесть и

закурить. Так как ужин уже кончился, барак стоял темный и никаких

провокаций с этой стороны не ожидалось. Хотя, конечно, нельзя было

забывать предостережений полковника Логинова, который вел у нас войну

на первых двух курсах, о возможности нападения с внезападной стороны.

Так сидеть можно было долго, если бы не опасность уснуть.

Прегрешение наверняка бы осталось без последствий, если не считать

визгливого мандариновского мата – дежурный – едва ли захочет проверить

наш пост. Но важен был принцип, уже вошедший в сознание, – не

выступать. Не тянись и не отставай – и тогда служба будет идти сама, и ее

тяготы, показавшиеся сначала невыносимыми, станут вполне сносными

правилами игры. Вот ведь голодали мы в первые дни, Трошкин с

ввалившимися щеками торчал все личное время у продовольственной

палатки в надежде перехватить пятерку или пряник в натуре. А сейчас

научно обоснованные нормы нас уже вполне устраивают. Если мы

пробудем здесь еще месяца два, то каждый наест себе будку, как у солдата

срочной службы.

Главное —не нарушать эти правила. Конечно, Мандарин сатрап,

чинодрал и офицерский прихвостень, но раз сказано, что через два часа по

два и без сна, то так оно и будет, даже если веки придется держать под-

порками. А посему пойдем посмотрим, как выглядит фасад объекта,

именуемого в целях маскировки промтоварным магазином, не ведет ли кто

под него подкоп и не накапливаются ли здесь силы для штурма. И, что тоже

важно, не повредила ли какая-нибудь собака пластилиновую печать на

двери, что грозило бы нам всем вместе и каждому в отдельности губой

тотчас и другими неприятностями впоследствии.

Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом

участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были

видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и

требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной

политической зрелости.

В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь

наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все

окна были открыты и двери тоже —а барак был устроен так, что дверей в

нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под

соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого

было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что

исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив – это

не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой

особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную

плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней

опасности.

Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие.

Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я

думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила

ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не

растерзали.

В некоторых комнатах переодевались, но девки, конечно, были ученые

– сначала они закрывали дверь и надергивали занавески. Поэтому самое

большое, что можно было увидеть – это задранные руки и бретельку на

плече.

Зато у ящиков все было тихо. И лучше было сидеть к этому бараку

спиной и не оборачиваться, памятуя печальную участь любопытной жены

Лота.

– Стой! – закричал я и вскочил, потому что какая-то фигура

мелькнула метрах в десяти.

Он от неожиданности споткнулся и спросил:

– Ты чего?

– Стой! – еще раз крикнул я.

– Дальше что?

А вот этого я сказать ему не мог, потому что напрочь забыл весь свой

текст. Я крикнул и вскочил со страху, а не по долгу службы. Все служебные

предписания застряли в самых далеких извилинах, и я только знал, что

пускать нельзя.

– Ты подумай, – сказал он, – после скажешь.

– Не пущу! – крикнул я не по тексту.

Но он двинулся и тотчас упал, потому что кто-то налетел на него сбоку.

– Что за шум? – спросил Мандарин у меня за спиной и зажег

фонарик.

– Нарушитель задержан, товарищ начальник заставы! – доложил

Грачик, сидя на неизвестном.

– Встаньте! – сурово приказал Мандарин.

Грач для острастки рубанул ребром ладони задержанному по шее и слез

с него. Парень поднялся. Не успел он еще разогнуться, как нам бросились в

глаза офицерские полевые погоны – мягкие, зеленые, с двумя маленькими

звездочками и одним просветом. Вляпались! Просили Грача кидаться!

– Студенты? – спросил лейтенант, он был молоденький, лет

двадцати. – Да не свети ты, обрадовался!

Мандарин погасил фонарь, парень сопел в темноте, отряхиваясь.

Одеколоном от него пахло, наверное, за километр. Из темноты вышли еще

двое таких же.

– Серега, ты чего? Что здесь такое? – спросили они нашего.

– Споткнулся. Набросали тут всякого.

– А ты раньше всех хотел!

– Летел своей Ниночке!

– Пошли! – сказал наш лейтенант. Они двинулись к бараку с

девушками. Проходя мимо меня, лейтенант только сплюнул, хотелось ему,

конечно, большего. Но за моей спиной была шахтерская ярость Мандарина

и подмосковная удаль Грача. А что за его спиной? Два таких же сопляка, как

он.

3

Я отдежурил к десяти, но менять меня пришел не Грач, а Мандарин.

– Ладно, спите, – сказал он, – только дверь оставьте открытой,

чтобы я услышал, когда захрапите. И телефоном не балуйтесь.

– Петь, – сказал я, —душа жаждет! Позволь любимой девушке в

Кинешму позвонить. Ты ее знаешь, наверное, —она на первом курсе самая

дылда, и все зубы стальные, целуешь, как к дулу прикладываешься. Начфин

такой расход выдержит. К тому же ночь, тариф льготный. Прояви заботу о

солдате!

Мандарин приказал отставить Кинешму.

Телефон нам этот нужен, конечно, как собаке зонтик. А насчет храпа

Мандарин заврался. Тут не только храпи – одноименные стихи В.

Маяковского читай во весь голос, частушки пой про Семеновну, о которой

поют везде, он ничего не услышит, потому что в комнате прямо перед

магазином шла гулянка. Многие окна уже совсем погасли или притухли —

на лампочки что-то накинули или занавески задернули, а это пылало во всю.

И радиола надрывалась. Лейтенанты гуляли.

– Рядовой Шаров пост сдал! – крикнул я погромче.

– Принял! – сказал Мандарин без энтузиазма.– Долго они еще орать

будут?

В караулке Грачик устроил себе комфортные условия: одну шинель

постелил на пол, скатку, положил под голову, а третьей накрылся. А я,

значит, ложись на голую лавку.

– Двигайся, – сказал я, сдирая сапоги.

– Гуляй! —начал выкобениваться Грач. – Ты бодрствующая смена.

Вот когда я Мандарина сменю, ты ляжешь, а Мандарин будет сидеть. Устав

читать надо.

– А ты читал?

– Умные люди рассказывали.

– Тебе повезло. Тогда отдавай Шинель, а мандариновскую пополам

разорвем.

– Военное имущество,—возмутился Грач и отодвинулся к стене,

освобождая мне место, – как можно!

– Спишут. А ты думал, что после такого козла эту шинель еще кто-

нибудь оденет?

– Ладно, – пошел Грач на мировую, – давай про что-нибудь

интеллектуальное поговорим.

– Давай. А про что?

– Про что! – передразнил он меня. – Подумать надо. Давай про

Шуберта.

– Кто начинаем?

– Ты начинаешь.

– Давай, – сказал я, – хороший композитор.

– Мировой! А что он написал?

– Романсы какие-нибудь, квартеты.

– И арии, – добавил Грач. – Они все арии пишут.

– Да. А ты его недооценивал. Теперь понимаешь, как ты был

неправ?

– Почему недооценивал? – возмутился Грач.—

Я про него всегда хорошо думал. Только случая не было сказать. Редко

удается с культурным человеком поговорить.

– Мне тоже. Хорошо, что мы с тобой встретились.

Мы помолчали, переживая каждый про себя эту

удачу. Потом Грач сказал, кивнув на открытую дверь, в которую все так

же пер грохот радиолы:

– А они про Шуберта и не слыхали.

– Куда им! Одни буги-вуги. Дом они не подожгут?

– Нет, наверное,—выразил надежду Грач,– но ты на всякий

случай не спи —ты бодрствующая смена.

Он отвернулся, -засопел, но чувства, вероятно, превозмогли в нем

сон, и он сказал:

– А все-таки хорошо мы с тобой поговорили. Спасибо тебе, что ты

есть.

– И тебе спасибо. Я сейчас решил, что познакомлю тебя с

девочкой из Кинешмы. Пусть она тебя любит, если ты такой хороший.

Ты лучше меня.

– Ну да? А как зовут? – оживился Грач, он даже повернулся, но

поговорить на эту* тему нам не удалось, потому что послышались шаги

и в комнату заглянула пожилая женщина в темном сарафане.

Нас она не видела, потому что стол загораживал, а мы ее из-под

стола отлично наблюдали. Тетка обвела взглядом стены и постучала в

открытую дверь.

– Мамань! – позвал Грач. – Кого ищешь? Коза, что ли, убегла?

– Тьфу, как напугал! А я думаю, куда они подевались?

– Посты проверяешь? —спросил Грач и полез изпод шинели. —По

совместительству работаешь или как общественность?

– Да ну тебя! – отмахнулась тетка. – Спать я хочу. Мне в пять

часов вставать, а они моду взяли —всю ночь гулять. Вызови дежурного,

пускай их вздует.

Нам эти козлы тоже надоели. Но капать все-таки не хотелось. Грач

посмотрел на меня.

– Товарищ сержант, – сказал я, хотя Грачу даже ефрейторская

лычка не светила, но бабке наверняка все погоны были без разницы, —

от связью у нас непорядок. Тараканы у телефона середку съели.

– Разгильдяй! – рявкнул на меня Грач. – А ты, мамань, садись.

Побеседуй с воинами. Мы о штатских соскучились. Как у вас жизнь на

гражданке? Трамваи еще ходят или теперь все вертолетами летают?

– Некогда мне сидеть. Мне в полшестого на работу.

– Видишь, уже в полшестого, а говорила – в пять. ' Еще посидишь

– и к девяти пойдешь.

– Брехун ты, – сказала тетка, – а мне целый день у плиты стоять.

Тут на улице опять заскрипели шаги, и в дверях показался лейтенант

Сережа и девица – та самая, кажется, перед которой Грач решил

отличиться и затеял нею эту игру в стой-кто-идет. Лейтенант галантно

пропустил девицу, вошел и сказал:

– Садись. Посмотрим, как солдаты службу несут.

– Уж они несут! – подхватила девица, запас стервозности у нее,

вероятно, еще не вышел. – Мне бы такую службу.

– А мне бы такую фигуру! —не упустил случая Грач. – Давайте

меняться —я вам службу, а вы мне фигуру. С такой фигурой я получше

службу найду.

– Но чтобы к фигуре и все остальное, – дополнил я выступление

Грача, – а то будет противоестественно.

А мы соответственно отдаем вместе со службой комплект

обмундирования и кинжал.

– Обмундирование и кинжал нельзя, – возразил Грач, в котором

вдруг взыграло уважение к закону,– казенное.

Но я с ним никак не мог согласиться.

–

А фигура – разве это личное достояние? А удовольствие, которое

она

доставляет

всем?

Красота

есть

явление

общественное,

общечеловеческое, можно сказать. И если тебе ее предлагают...

– Вам никто ничего не предлагает, – перебил меня лейтенант, – и

потрудитесь встать в присутствии офицера.

– Я пойду, – испугалась тетка, – вы уж тут потише. Людям вставать

в пять утра.

Вставать мне сразу расхотелось, и я спросил девицу, которая уселась на

лавке:

– А мне вы ничего не предложите?

– Встать! – завопил Сережа. – Встать, когда, с офицером говоришь.

– Пардон, – вмешался Грач, – он говорит с дамой. А вы, собственно,

кто такой?

– Я тебе сейчас объясню, – пообещал Сережа. – Сейчас вызову наряд

и прямо на губу проследуешь.

Это предложение его и погубило. Теперь, после того как он нам

пригрозил, никакой жалости у нас к нему не осталось. И мы с Грачом оба

посмотрели на телефон. Нам-то дежурный ничего не сделает, а пьяного

Сережу уведут под белы руки тотчас.

– Плюнь на них, – сказала девица. – И что тебе за удовольствие с

ними разговаривать?

Она встала и поплыла на улицу, Сережа закрыл за ней дверь и вернулся

на середину комнаты.

– Я не какой-нибудь бурбон! – сказал он с выражением, – я уважаю

солдата, даже если вижу его ошибки. Но и он должен уважать меня и

признавать свои ошибки. Иначе получится, что командир прощает солдату

все. А как это называется?

– Ты скажешь, как ее зовут? – спросил меня Грач. – Или передумал

уже?

– Я скажу, останемся одни, и скажу.

Сережа вышел и хлопнул дверью. А пока я придумывал, как зовут мою

девочку в Кинешме, Грач уснул. И наверное, он видел во сне не ее, потому

что сказать, что у нее все зубы железные, я тоже не успел.

4

Разбудил меня Грач. Он стоял надо мной в шинели, подпоясанный, с

кинжалом наружу и пихал меня сапогом в бок. Мандарина в комнате не

было. Грачу я вежливо объяснил, что не люблю, когда со мной так

бесцеремонно обращаются.

– Мне, конечно, все равно, – сказал Грач, —можешь сопеть в две

дырочки. Но я бы на твоем месте принял мое предложение.

Со сна я довольно долго расставлял все эти сказанные шепотом

местоимения по своим местам. А Грач стоял загадочный, нацелив ухо на

открытую дверь. Радиола уже не играла.

– Шинель надень, – сказал он, когда я управился с сапогами, —

холодно.

– Только учти, – забеспокоился я, – тебе еще час остался. Я за тебя

стоять не буду.

– Просить будешь! – пообещал. он и выключил свет. – Двигай за

мной.

Темень на улице была жуткая. Грач сразу пропал, и я затоптался перед

дверью. Потом он зашипел на меня, и я еле-еле разглядел, что он,

пригнувшись, крадется к столовой. Я пошел за ним, но он опять зашипел, и

я тоже встал на карачки. Когда мы отползли от нашего барака метров на

десять, я увидел, что не так уж темно, что можно кое-что различить, а

магазин виден даже отлично, потому что в:комнате напротив, где гуляли

лейтенанты, все еще горел свет.

Мы уже поравнялись с магазином, когда я услышал, что на крыльце кто-

то есть. До магазина было метров тридцать. Грач совсем распластался, и

казалось, что он уснул. Я дернул его за сапог, но он даже не шевельнулся. А

на крыльце кто-то – теперь я это уже слышал отчетливо – шептался. Я

привстал, чтобы разглядеть, кто это, но Грач пихнул меня, и я свалился. Я

сразу отвесил ему по шее, благо свалился прямо на пего, но он не стал

уточнять отношения, а медленно, не поднимая головы, пополз к крыльцу. Я

пополз за ним. Я ему верил, потому что хотя мозгов у него немного, но

чувство юмора всегда было в порядке. Очень скоро можно уже было,

различать слова. Говорила девка:

– Ее одевают, а она все в окошко выглядывает – где ее

прекрасный. Извертелась вся, а его нет. А папаша под дверью на стреме, и

старикашка тут же. Весь красный и трясется. Папаша каждую минуту

кричит-: «Чего вы там ковыряетесь? У шофера уже трешник настучало».

Руки убери, а то рассказывать не буду.

Наконец она вышла, папаша ее по голове погладил—не бойся, дуся.

Старикашка ей, конечно, букетик в ручку – и в машину. Втроем сели, а

гости должны были прямо в церковь приехать. По дороге она еще надеялась,

что он откуда-нибудь вывернется, но все зря.

– Кто он? – спросил мужской голос.

– Владимир.

– Ты его знаешь, что ли?

– Да это певец Высоцкий. Я уже– говорила, слушать надо. И не жмись

ты ко мне.

– Я тебя вдохновляю. Давай дальше.

– Приехали они в церковь, поп их окрутил в один момент, только

спросил: «Ты всерьез за такого жмурика выходишь?» Она видит, что

Владимира нет, шепнула белыми губами, что все равно деваться некуда, и в

обморок хлопнулась.

– У тебя ноги холодные, – сказал парень. .

– Иди ты со своими ногами. Неинтересно, что ли?

– Давай-давай, Я слушаю.

– Ее в обмороке в машину положили и поехали. Гости за ними —

папаша автобус где-то нанял. Но, пока выходили из церкви, пока садились,

такси уже далеко уехало. А в такси только она, старичок и шофер. Вдруг

стрельба, крики. Она глаза открывает, а Вовка уже старика из машины

тащит, тот помертвел даже – так боится. Она тогда старика за шею и к себе,

а Вовке говорит: «Я тебя, миленький, ждала, но ты долго собирался. На

такси, наверное, экономил? Мне такой жадюга не нужен». Он похлопал

глазами и отвалил.

– И все? – спросил парень.

– А тебе мало? Конец первой серии.

– Я это уже читал. Это же «Дубровский» Пушкина.

– Сам ты Пушкин. Мне это одна женщина в электричке рассказывала

про актера Высоцкого. А дуреха за стариком еще лет десять маялась, он

никак не умирал.

– Чего нам о стариках говорить? – спросил парень, и доски на

крыльце заскрипели – наверное, он приступил к делу.

Это было уже неинтересно, мы встали и пошли в полный рост. Грачик

зачем-то потянул меня туда, где свет горел. Открываем дверь—ах ты наш

дорогой начальничек! Мандарин спит, положив голову на стол. Грачик ему

воротник расстегнул – жалко все-таки, если командир задохнется.

– А кто на посту? – спросил Мандарин, открыв свои дурные глаза.

– Нинка с лейтенантом. Тебя записать?

– В другой раз, – сказал Мандарин,– а сейчас дверь закрой, дует.

Порядок в комнате был тот еще... Мы погасили свет и ушли.

Минут через десять, когда мы, почему-то невеселые, укладывались, дверь

открылась, и, держась за стенку, вошел Мандарин.

– Ребята, – сказал он, —мне стыдно. Вызовите патруль. Пусть меня

арестуют.

– Ну да! —сказал Грач.– Дежурного будить! Он заодно и нам впаяет.

– Ладно, – сказал я, – отдашь мне завтра в обед второе, а Грачу —

ужин. И будем в расчете.

– Отдам, – согласился Мандарин. – А вы про меня никому не

скажете?

– Не скажем, – заверил Грач. – Только ты нам еще полай для полного

удовольствия.

Мандарин с готовностью гавкнул пару раз. Он, может, еще полчаса бы

гавкал, но я сказал, что больше не надо. Грач это плохо придумал. Никогда

не надо унижать человеческое достоинство – это какой-то большой

мыслитель сказал.

Блестящая победа

московского «Динамо»

Л. Бозриковой

1

Юру задержал на работе научный руководитель. Сиятельному Жуку

приспичило выяснить, в чем колупается его несчастный мэнээс. В течение

семнадцати минут Юра удовлетворял его высокое любопытство.

– Значит, к осени завершите, – сделал оптимистический вывод Жук,

давая тем самым понять, что верит в своего мэнээса.

А что ему, если разобраться, оставалось? Машина, на которой Юра

обрабатывал свои спектрограммы, была чужой, другого института, и Жук ею

не распоряжался. Конечно, у него и в этом Другом были знакомые и он мог

бы устроить, чтобы машину давали почаще и сеансы были подольше. И

чтобы начинались они – ехать так ехать —не в 23.05, а в 14 или 15 часов.

Ведь из-за того, что сеанс начинается так поздно, перспективный мэнээс Ю.

Васильев по крайней мере раз в неделю опаздывает на метро, а раскатывать

на такси, получая 120 рэ и имея двух иждивенцев и невыплаченный пай в

кооперативе, – это, согласитесь, предел нахальства.

Извольте обратить внимание и на другую сторону проблемы, профессор.

Пока ваш мэнээс доблестно кемарит около этой гудящей стервы, его верная

молодая жена сидит дома с маленьким ребеночком не жрамши, потому что

не может отойти. А он потом еще толчется с авоськой, проклиная

пропавший автобус, и гордо игнорирует шмыгающие туда-сюда такси. Они

как стервятники кружатся, потому что знают, что сдастся он в конце концов

и отвалит два драгоценных рубля – черт бы их побрал, эти Химки и

одноименное водохранилище, если до них так дорого добираться.

Но ведь и третья сторона есть у проблемы. Если жена из дома никуда, то

это не значит, что к ней никто не может прийти. Скорее даже наоборот —

потребность в контактах сохраняется, она растет от этого круглосуточного

заточения в четырех стенах при орущем ребеночке. Жена мэнээса – вот так,

с большой буквы – Жена мэнээса, конечно, выше подозрений, и пятимесяч-

ный Обратно – не лучший фон для нежных сцен, но ведь младенец пока

еще спит большую часть дня, и днем он особенно крепко спит.

«Только спокойно, – сказал себе в этом месте Юра, – тверже шаг,

ребята, по земле московской мы идем, в пехоте служим мы крылатой и

громко песенки поем-ем-ем!»

И вот ведь в чем острота положения – Наташка абсолютно уверена, что

он раньше чем в без двадцати час домой не вернется, когда у него сеанс,

свидание с железной троглодиткой никак не пропустит и что она, то есть

Наташка, может принимать в этот день с утра до полуночи кого угодно.

Малолетний Обратно не проболтается.

«В пехоте служим мы крылатой... Рота! В науке служим мы крылатой...

Рота-а-а! В аптеке служим мы крылатой... Молодцы! И где прикажут упадем-

ем-ем!»

Товарищ Жук прав. Нельзя превращать академический институт в

детский сад. Вам в науку захотелось? Вы не чураетесь знаний и не

стесняетесь приличной зарплаты? К тому же вам очень хочется понять, что в

этой молекуле накручено? Тогда извольте не ныть, а работать, и ничего не

ждите на блюдечке с голубой каемочкой. Жук вступит в игру, когда

диссертация будет готова. Тут уж он будет действовать без подсказок и

решительно – репутация фирмы, в которой не бывает неудачных работ,

обязывает. И нечего у него сейчас отнимать драгоценное время, тем более

что его и у Юры нет совсем.

Наташка была уже в последней стадии каления, когда Юра забежал,

чтобы бросить портфель. Легкомысленный Обратно не чувствовал остроты

ситуации, сосредоточенно теребил приготовленные для выхода штаны. Все у

них нормально, все хорошо. Но делиться этими наблюдениями Юра не стал,

потому что тотчас последовала бы фраза: «Тебе хорошо...»

Ему очень хорошо, ему жутко замечательно. Он бросил портфель,

чмокнул Наташку («Извини, пожалуйста, Жук привязался. Одевайтесь и

выходите, я сейчас поймаю такси»), схватил сумку с запасными вещами и

побежал.

Ехать к Савельевым было недалеко, до «Аэропорта» – четыре остановки

на метро, без пересадок, а что от Васильевых до метро, что от метро до

Савельевых – одинаково, минут по десять ходу. Вся дорога – чуть больше

чем полчаса. Но, поскольку в путешествии участвовал Обратно, метро

отпадало.

Был холодный апрельский вечер. Разбрызгивая грязь, набитые автобусы

вылетали из-за поворота, кренясь так, что, казалось, сейчас чиркнут

тяжелым правым бортом по мостовой. Такие же набитые мчались им

навстречу от метро. В маленькой церкви че рез дорогу кончалась всенощная,

;

и женщины в белых платочках переходили по кирпичам лужу у ворот.

Далеко впереди, у выезда на Ленинградское шоссе, сигналила желтая

мигалка. Ничего зеленого не светило.

И хотя Юра стоя у автобусной остановки, последней перед метро, у

которой они даже не притормаживали, напряженно вглядывался в те

пятьдесят метров, которые оставались до поворота, ожидая, что оттуда

выскочит зеленый огонек, и оборачивался на шум каждого мотора,

приближавшийся сзади (хотя вероятность того, что свободное такси пойдет

от метро, равнялась нулю), из-за того, что он понимал, что стоит здесь со-

вершенно напрасно, он почувствовал, что беспокойство, которое владело им

сегодня весь день, уходит. Он подумал, что в общем-то ожидал от разговора

с шефом большего, хотя сам факт того, что сиятельный Жук вспомнил о

жалком мэнээсе и удостоил его беседой, кое-что значит. Он понял, что весь

день – с того момента, как секретарша сказала, что Викентий Борисович

назначил ему аудиенцию, и до той минуты, когда Жук протянул ему руку,

весь день он томился предчувствием какой-то радости.

Ну, например: «Знаете что? – скажет Жук. – Надоели вам эти спектры,

я чувствую. Потому что все это – крохоборство и мартышкин труд, а

никакая не наука. Есть у меня для вас тема интересная и срочная. Её можно

(точнее – нужно) сделать за полгода. В случае успеха кандидатская

обеспечена. Заказ особый, поэтому оборудование будете иметь какое

пожелаете». Мэнээс млеет от восторга, но, стремясь сохранить остатки

достоинства, лепечет, что ему жалко расставаться с любимым

спектроскопом, но он, конечно, согласен, если так нужно.

Но это еще не предел мечтаний. «Знаете что? – может сказать все тот

же маг и благодетель. – Молодому специалисту нужно расширять

кругозор, а не забиваться с пеленок в узкую щель, именуемую научной

темой. Как вы смотрите на то, чтобы съездить на пару лет, скажем, в

Англию или в ФРГ? Ваши способности ученого не вызывают у нас

сомнений, язык (ах да, немецкий– значит, к немцам) вы знаете в

достаточной степени, с моральной стороны характеризуетесь поло-

жительно. К тому же на политзанятиях ведете себя активно. Не благодарите

меня. Вы же знаете мой принцип: учитель должен раствориться в ученике».

Ну, это уже явный перебор. Ни в ком Жук растворяться не будет. Да и

одного выступления на семинаре по «Материализму и эмпириокритицизму»

для такой блестящей характеристики недостаточно. А что касается научных

способностей, то скажите, пожалуйста, у кого их нет? Сейчас от научного

работника требуется такой мизер, что им может быть любой, кроме

откровенных дебилов. И почему государство должно тратить дефицитную

валюту именно на него – Ю. Васильева? Поумнее, что ли, никого не

найдут? Так что бог с ней, с заграницей, неплохо было бы, если бы Жук

предложил хоть какой-нибудь наш симпозиум по специальности.

Но ведь нужно будет куда-то ехать. Скорее всего симпозиум

организуют в каком-нибудь Занюханске, и Наташка, конечно, сразу

выдвинет возражения: «Я не хочу оставаться одна. Кто мне будет

помогать? Или ты хочешь, чтобы я с Обратно бегала по магазинам?»

Симпозиум накроется. А было бы совсем неплохо попасть на какую-нибудь

такую толковищу в Ленинград.

Прошлой осенью, еще до рождения Обратно, Юра был в командировке

в Ленинграде. Тогда он только получил спектроскоп и не знал, как к нему

подступиться, а в Ленинграде на таких уже работали вовсю. На одном

ленинградском заводе Юру прикрепили к тихому и добросовестному Васе,