Текст книги "Поругание прекрасной страны"
Автор книги: Александр Корделл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
– Садись, – сказал он. – Сейчас придет твой отец – надо кое о чем потолковать, – и он кивнул на быстро мчавшуюся к нам вагонетку.
Оуэн Хоуэллс затормозил, и на землю спрыгнул отец, а следом за ним Грифф.
– Ты посылал за нами, Идрис?
Отец недолюбливал Идриса за то, что тот занимается политикой.
Идрис встал.
– Мне только что сообщили из Мертера, что Ричард Беннет, дружок твоей дочери, убит солдатами во время беспорядков.
Странное чувство – страх. Стрелы слов глубоко вонзаются в твою душу. Ты стоишь, окаменев, недвижим, как болт в печи, завернутый дюжими руками, и голоса вокруг тебя – просто бессмысленные звуки, с нелепой настойчивостью звенящие в ушах.
– Две пули в грудь, – говорил Идрис. – Сегодня братья из союза привезут к нам его тело, чтобы похоронить его по-людски, как он хотел.
– А Морфид? – спросил отец. Глаза его были закрыты.
– Шурин Гволтера, который сообщил об этом, говорит, что она в Нантигло – жива и здорова. Она уехала из Мертера вчера вечером после собрания. Волнения начались позднее, опять вызвали солдат. Беннета схватили за то, что он призывал толпу оказывать им сопротивление. Сегодня утром его застрелили при попытке к бегству.
– Это ты послал его, – сказал я. – Чертовы фанатики вы все, только одни отсиживаются дома, а другие идут на смерть.
– Вот именно, – невозмутимо ответил Идрис. – Ум руководит, а сила дерется. Запомни, что одним Беннетом больше или меньше – не играет роли. А я своего положения достиг особыми заслугами – это ты тоже запомни. Спроси-ка в Лондоне, кто разоружил кавалерийский отряд из Суонси во время беспорядков в Мертере и отправил майора Пенриса назад в его казармы пешком. Всем нам приходилось рисковать жизнью за таких вот Мортимеров, которые сидят себе сложа руки и выжидают, куда подует ветер, так что не вам колоть мне глаза.
– Чего тебе нужно от нас? – холодно спросил отец.
– Мне нужно пять человек, чтобы похоронить его как полагается, – ответил Идрис. – Со мной нас пятеро. В полночь Гволтер будет ждать в тоннеле Лланфойст. Солдаты рыщут по горам до самого Мертера, разыскивают оружие в поселках. Собираемся здесь в полночь с кирками и заступами, а его привезут на вагонетке.
– А как же гроб? – спросил отец.
– Лучше в саване, – вставил Оуэн Хоуэллс, – мы с Гриффом откладывали по пенсу в неделю на саван нашему тестю Ифору Шеддику, но старик еще прыгает, как молодой…
– Принесите саван, – сказал Идрис.
– Только он будет ему коротковат, – тихо сказал Грифф. – В старике Ифоре и пяти футов нет, а парень вашей дочки, мистер Мортимер, не в обиду вам будет сказано, был повыше его на целый фут, – но можно завязать его у горла, а, Оуэн?
– Был бы саван – не важно, как он будет сидеть, – сказал Идрис. – Мортимеры принесут кирки, а остальные – заступы. Быть на этом месте в полночь. А теперь пошли работать, пока управляющий чего не заподозрил.
* * *
– Господи Боже мой, – проговорил отец.
Туман поднимался клубами над согревающейся землей, а отец смотрел, щурясь, вдаль; косматое жаркое солнце вылезало из-за гряды гор, и тени деревьев на Крик-хауэлле становились все короче и чернее.
– Господи Боже мой, – повторил отец голосом, полным муки. – Одинока, одинока будет без него моя девочка.
– Йестин, – прошептал отец.
Он потряс меня за плечо, пробудив от мирного сна – сна о похоронах, красных мундирах и ружейных залпах. Я ошалело поднялся.
– Одиннадцать часов, – сказал отец. – Сходи во двор и принеси кирки.
Ночь была черна, как преисподняя, дул холодный ветер; я прошел через сад в курятник рядом с закутком Дай.
Беда с этими курами, когда их потревожишь на насесте, – раскричатся, носятся, этакие шары из перьев, сшибаясь друг с другом, жалуются петуху и поднимают такой галдеж, что того и гляди весь поселок разбудят. А петух у нас был хорош: грудь – как форштевень фрегата, хвост – как у призового павлина, а кукарекал так, что все куры в округе с ума сходили. Он устроился на ручке кирки и примеривался долбануть меня клювом, оберегая свой трон.
– Слезай-ка, ты, свинья, – сказал я, но он рассвирепел и два раза клюнул меня в руку. Тогда я огрел его кулаком, и он свалился. Одна кирка есть. Я потянулся за второй, но тут он опять набросился на меня как бешеный и давай орудовать шпорами.
– Что ты здесь копаешься – снестись задумал? – хмуро спросил отец, заглядывая в курятник со свечой в руке.
– Да вот воюю с проклятым петухом.
– Кончай возню. Шум тут подняли до небес. – Он оттолкнул меня и так двинул драчуна кулаком, что тот только через неделю очухался. – Забирай кирку и пошли. Мы с тобой собрались на тайные похороны, а не на птичью ярмарку в Ньюпорт.
Обернув кирки тряпками, чтобы они не звенели, мы направились по дороге к Вершине. У меня стыла кровь при мысли о том, что я сейчас увижу мертвеца. Кругом была холодная чернота, луна подглядывала за нами из прорехи в облаках, под деревьями притаились тени, слышались отчаянные крики каких-то маленьких зверьков – это ласки вышли на охоту. Как раз подходящая музыка для похорон. Мы поднялись к Тэрнпайку прошли мимо трактира «Гарндирус» и стали спускаться к канатной дороге. Там нас уже ждали безмолвные тени; изо рта у них валил пар, а глаза горели на мертвенно-бледных лицах. Могильщики были в сборе.
– Все спокойно? – спросил, подходя, Идрис Фор-мен.
– Как в могиле, – ответил Оуэн. – Но возле «Герба плавильщика» солдаты установили пост и всех обыскивают: нет ли оружия.
– А как в Лланфойсте?
– На пристани, слава Богу, ни души, кроме Гволтера, который дожидается катафалка, – ответил Оуэн, ухмыляясь.
– Нечего скалить зубы, – сказал Идрис, – может, к утру сам ляжешь рядом с Беннетом.
– Очень может быть, – отозвался Оуэн, подняв голову, – но, на мой взгляд, все это чертовски глупо, Идрис! Подумать только! Шесть человек рискуют шкурой из-за мертвеца, которому яма в горах, видите ли, больше по вкусу, чем в долине. Какой смысл?
– О смысле уж которые поумней тебя подумают, – сказал Идрис, – а ты приложи-ка ухо к канату и послушай, не идет ли вагонетка.
Гора содрогалась под ударами молотов Гарндируса, и издалека доносилась унылая песня грузчиков-ирландцев. Внизу в кромешной тьме спали фермы Лланфойста, подмигивая звездам своими слепыми окнами, а Абергавенни казался городом мертвых, задохнувшимся в петле Аска, который поблескивал и мерцал в неверном свете луны. Отец шепотом говорил, что красномундирники весь день рыскали по поселку и допрашивали жителей: искали оружие по приказу главного судьи графства. Заводчики создают свои отряды волонтеров из лояльных служащих, в бреконский гарнизон прибыло пополнение. Быть драке, Господи, помилуй нас грешных, сказал Грифф. Уж не знаешь, что лучше: чтобы нищий сброд тебя вздернул или чтоб солдаты пристрелили. Наглядишься на все эти союзы, да на «шотландских быков», да на хартии и думаешь, что, уж пожалуй, безопасней стоять за Георга Четвертого или кто там сидит на троне. Слышали, что из Ньюпорта на телегах везут испанское оружие? – спросил Оуэн. Солдаты ходят по поселку от двери к двери, допрашивают и обыскивают дома, сказал Идрис. Ирландцы, как всегда, держат язык за зубами: станет себе, опершись на лопату, и молча смотрит, как солдаты обшаривают его дом, а у самого под половицами спрятаны пули и порох, а если ему покажут деньги, то только плюнет на порог. Дигу Шон Фирнигу который в пьяном виде разболтает все на свете, не дают пива ни в одном кабаке в округе. А к Гриффу Хоуэллсу – у него сейчас не дом, а чистый арсенал, сказал Оуэн, – привели сумасшедшую миссис Джереми Джонс, подложили ей под рубаху подушку и приставили двух повитух; лейтенант пришел, ему говорят – рожает; как она принялась орать, он давай бог ноги. И все, спасибо, жена придумала, добавил Грифф.
– Тише, – зашипел Идрис. – Вагонетка идет.
– Как раз полночь, – сказал отец. – Если это Беннет, то он мертвый стал более точным, чем был живой.
В жутком безмолвии гор я слушал, как из долины к нам приближается мертвец. Как странно – вот ведь живого я его не боялся, а мертвый страшен. Все наводило ужас: гудение канатов, бледные лица стоящих рядом. Груженная камнями вагонетка уходила вниз, и все яснее можно было различить очертания вагонетки, идущей кверху, перевесившуюся через борт руку, мертвый кулак, стучавший по железу, – Беннет не смирился и после смерти; белая рука в шелковой сорочке, выстиранной руками Морфид, глухо ударялась о стенку вагонетки, которая, дергаясь и раскачиваясь, подкатила к блоку. Отец тут же сунул тормозной клин под колеса. Из ее черного нутра показались голова и плечи мистера Гволтера – словно медведь вылез из берлоги.
– В Лланфойсте спокойно? – спросил Идрис.
– Как в могиле, – ответил, вылезая, Гволтер. – Эти английские ребята – молодцы. Как они пронесли его из церкви, когда в городе на каждом шагу красномундирники, уму непостижимо. Видит Бог, нам бы такие товарищи пригодились. – Он вздрогнул. – Пробрало же меня, я тебе скажу, Идрис, всю дорогу смотрит на меня стеклянными глазами. Ну, ребята, подсобите его вынуть.
Еще не совсем оправившийся от побоев Гволтер стал, кряхтя, вытаскивать покойника. Отец бросился ему на помощь.
– Иди сюда, – сказал он мне. – Мертвецов бояться нечего. Вроде человек спит и застыл, потому что с него свалилось одеяло.
Я кивнул; меня била дрожь.
– Посветите кто-нибудь, Бога ради, – прошептал Оуэн. – Темень – хоть глаз выколи, не пойму, что мне попалось – рука или нога.
Мне попалась рука.
Холод.
Могильный холод; застывшая, беспомощная рука нелепо вывернулась и упала, когда отец подвинул мертвеца. Я потянул, но ничего не получилось.
– Поднимай его со своего конца, Йестин, у него голова внизу. Забрось руку себе на шею – мертвый тебя не задушит. Поднимай!
Весь в поту, я брел, чувствуя на шее холодное объятие Ричарда.
Мы понесли его к вагонеточной колее. Тишина, лишь ветер вздыхает, натужно дышат люди да тяжело стучит мое сердце. Мы шли по зарослям вереска, и в свете проглянувшей на минуту луны я увидел, что лицо и шея у него забрызганы кровью, кровь запеклась и на обнаженной груди под разорванной шелковой рубашкой. Не доходя до гребня горы, мы опустили его на землю – мертвую оболочку того, кого любила Морфид.
– Здесь и похороним, – задыхаясь, проговорил Идрис и вытер с лица пот. – Немного отдохнем и начнем копать могилу. Йестин, ступай к колее и сторожи солдат. Если все будет спокойно, мы его в полчаса похороним, а увидишь фонари, скорей беги сюда, не то нам всем не миновать Монмута. Где саван?
– Вот, – прошептал Оуэн. – Теперь он ему как раз – мать надшила еще фут.
– Ну что ж, – сказал Идрис и взялся за кирку. – Первыми копаем мы с тобой, Оуэн.
Я направился в сторону колеи, а за спиной у меня застучали кирки.
Придя на место, я сел и принялся смотреть в сторону «Герба плавильщика», где находился пост солдат.
Что толку в слезах? Я сдерживал их изо всех сил, прислушиваясь к звукам, доносившимся от могилы. Звенели кирки, с хрустом врезались в землю заступы, и казалось, что несколько голосов сплетаются в мелодию – чистое женское сопрано и сиплый мужской бас, да время от времени прорывается звонкий детский голосок.
И вдруг свет в кабаке погас, а со стороны Гарндируса появился новый яркий свет, который стал, раскачиваясь, спускаться вдоль вагонеточной колеи. Я вскочил и побежал к могиле.
– Бросайте! – крикнул я. – В «Гербе плавильщика» свет погас, и кто-то спускается с фонарем по колее.
– Пошли отсюда, – сказал Идрис, собирая лопаты. – Мы будем ждать за гребнем, Йестин. Позовешь нас, если фонарь пройдет мимо.
– Ладно, – сказал я.
Когда звуки их шагов затихли в вереске, я потушил наш тусклый фонарь и, притаившись, стал ждать, когда появится свет. Вот он показался, подходит все ближе и ближе, не сворачивая, словно какая-то сила влечет его к неглубокой могиле, где белеют лицо и плечи Ричарда. Сердце у меня бешено колотилось прямо об рубашку. Из-под ног идущего выскакивали кролики, с шумом взлетали вспугнутые колыхавшимся кругом света куропатки, а луна, найдя щель в облаках, залила гору голубым сиянием и тут же опять задернула занавески и погрузила все в темноту.
Подняв фонарь над головой, шла высокая стройная женщина, ветер раздувал ее юбку и волосы, распущенные по плечам. Вот она совсем близко: лицо ее бело как мел, глаза блуждают. Увидев Беннета в могиле, она встала на колени и опустила фонарь. Несколько секунд она глядела, потом вцепилась скрюченными пальцами себе в волосы, подняла лицо к небу и закричала. Она закричала три раза: три раза поднялась грудь, три раза зажмурились глаза, три раза открылся рот, но из горла у нее не вырвалось ни звука. Она кричала, но не было слышно ни звука, ни хрипа. Потом она упала на тело Беннета, обхватила его руками и забилась в рыданиях.
– Морфид, – тихо сказал я, трогая ее за плечо.
Она приподнялась, держась за него, как тигр за добычу.
– Он умер, да? – спросила она в пустоту.
– Да, Морфид. Да. Тебе сказали в Нанти?
Налетел порыв ветра.
– Нет, – ответила она. – Я не знала. Я ждала его сегодня из Херефорда. Сначала в Кифартфу, потом в Херефорд – там ему надо было поговорить с Ловеттом, а потом домой на вагонетке. Когда он возвращается из Херефорда, я всегда встречаю его у канатной дороги, но сегодня я увидела фонарь и пришла сюда.
Во всем мире были только мы двое.
Я стиснул кулаки и зажмурился, опустив голову. Когда я поднял ее, Морфид смотрела на меня неподвижными глазами.
– Прочь! – сказала она. – Ты что, вздумал подглядывать?
Ее голос заставил меня попятиться. Я отошел в высокий вереск – она была какая-то странная, и мне стало жутко.
– Мой милый, мой родной, – говорила она. – Ты сегодня запоздал, но еще есть время. Приласкай меня, а потом пойдем домой. Поцелуй меня, никто не смотрит. Ты совсем замерз, милый, и немудрено – опять не надел куртку. Обними меня, Ричард, я тебя согрею. Бесстыжая, как лондонские девки, да? Но ты ведь любишь свою красотку из Уэльса? Такая чертовка, сладу нет, правда, милый? – И она страстно, безумно целовала его, гладила и ласкала его лицо.
Не в силах больше на это смотреть, я бросился к ней, схватил ее за плечи и оттащил от могилы. Ее платье порвалось у меня в руках. Я обхватил ее за талию, сцепил пальцы и упал на спину. Но она извернулась и стала раздирать мне ногтями лицо. Теперь она уже кричала во весь голос. Ее лицо исказилось безумием, волосы растрепались, она шипела и кусалась, как кошка. Всхлипывая, я боролся с ней, задыхаясь и уговаривая ее, но она рвалась как бешеная к Беннету, ничего не видя и не понимая. Царапаясь и брыкаясь, она вырвалась у меня из рук и опять упала на могилу. Волосы у нее разметались, грудь обнажилась, юбка свисала лохмотьями. Стоя на четвереньках, как сторожевой пес, она злобно глядела на меня.
– Отправляйся домой, – задыхаясь, проговорила она. – Уходи! Попробуй тронь хоть волос на его голове, и тебе худо придется.
Я поднялся на ноги.
– Морфид, ради всего святого, оставь его!
– Еще чего! – Она пронзительно захохотала. – Не родители, так братья, – любят же эти уэльсцы совать нос в чужие дела! Пошел к черту, Йестин, пора бы уж соображать! Занимайся своими делами и не лезь в мои. Господи! Что за жизнь, Ричард! Ну, пошли в Нанти. Мари заждалась с ужином. Идем.
Изогнувшись, она подлезла под него, кряхтя, взвалила его на спину и поползла.
– Морфид, – прошептал я. Она посмотрела на меня из-под своей ноши; его руки болтались перед ее лицом.
Я опустился на колено и ударил ее кулаком по голове.
Мужчину такой удар только разозлил бы. Морфид же застонала и упала ничком. Я стащил с нее тело Беннета и, рыдая, побежал звать отца.
Глава одиннадцатая
После того как мы похоронили Беннета, наш дом долго походил на кладбище. Все разговаривали шепотом. Каждый вечер повторялось одно и то же. После смены лезу в лохань, моюсь, выливаю воду и иду ужинать. За столом сидим с отцом друг против друга. Эдвина вышивает, мать прядет, и старые черные часы отсчитывают минуты уходящей жизни в тишине, нарушаемой только звоном тарелок и жужжанием прялки.
А наверху в нашей лучшей спальне сидит Морфид. Домой мы ее доставили без труда – просто принесли на руках; где уж взваливать такую заботу на Мари Дирион – та теперь работает у управляющего мистера Харта полный день.
– Ты кончил, Йестин? – спрашивает мать.
– Да.
Колесо прялки замедляет ход, уже можно различить спицы; мать опускает руки. Открыв дверцу печи, достает миску овсяной каши, ставит на стол и говорит, глядя на отца:
– За день двух ложек не съела, Хайвел. Она себя уморит голодом.
– Когда есть еда, живой человек не умрет с голоду, – душа его может умереть, это да, – говорит он. – Поест. Отнеси ей кашу, Йестин.
Поднимаюсь по лестнице, открываю дверь спальни. Джетро спит в постели, Морфид сидит рядом. Сидит без движения, глядя в окошко, глядя, как солнце садится за гору, где похоронен ее милый. Вот уже три недели она так сидит в своем лучшем платье; мертвая, хотя и дышит, и все ждет, когда постучится Ричард. Она прекрасна, красивее, чем та Морфид, что зимой бежала навстречу ветру с раскрасневшимися от мороза щеками и выбившимися из-под платка кудрями, красивее, чем Морфид, что летом в ярком платье уходила, подрагивая бедрами, в вереск то с одним, то с другим. Сейчас, в своем безмолвном горе, она так хороша, что перед ней не устоял бы и святой. Высокий лоб бледен, волосы гладко зачесаны назад, и косы уложены вокруг головы, а на висках чуть серебрится седина. Кожа туго обтягивает скулы, во впадинах лежат тени, глаза, уставшие от слез, спокойны. Это новая Морфид. Нет больше непокорности, нет воли к борьбе. Словно волна горя угасила пылавший в ней огонь. Она сидит, сложив руки на коленях.
– Ты сегодня видел Ричарда, Йестин?
– Потом поговорим о твоем любезном, а сейчас ешь кашу.
– Что он сказал?
У меня сжимается сердце.
– Съешь кашу, тогда скажу.
– Ну вот, съела, – говорит она, глотая ложку каши с таким видом, словно это мякина.
– Сегодня Ричард пойдет в Коулбруквел, – говорю я.
– В «Королевский дуб» к Зефании Уильямсу?
– На собрание его, дурака, несет, – злобно говорю я.
– Вот увидишь, в конце концов все будут стоять за Хартию, – вспыхивает она. – Как ты ни расхваливай союзы и общества взаимопомощи, всех их там можно купить за кружку пива. Люди пойдут за идеалами, за Хартией. Высоко же взбирается мой милый!
– Только не туда, куда надо, – ворчу я, потому что она лучше ест, когда с ней споришь. – Этот ваш Зефания – настоящая свинья, да к тому же атеист и пропойца.
– Что он атеист, еще надо доказать, – сердито говорит она, – это все сплетни.
Морфид зачерпывает ложкой кашу, и я помогаю ей отправить ее в рот.
– Зефания – образованный человек, – бормочет, она, брызгая кашей, – даже молодой Бейли это признает. Если у нас будут такие предводители, а не нищий сброд или какие-нибудь часовщики, тогда, с Божьей помощью или без нее, мы добьемся от парламента четырех пунктов новой Хартии союза.
– Задолбила свои четыре пункта! Я и то в них ни черта не понимаю, как же в них разберутся массы?
И опять сую ей в рот ложку.
– Слушай, дурень, – говорит она. – Уильям Ловетт, организатор лондонского союза рабочих, составил требования к парламенту из четырех пунктов: право голоса каждому мужчине, тайное голосование, перевыборы парламента каждый год и право избирать представителей независимо от того, есть у них земля или нет. И когда народ получит все это, не будет больше нужды в союзах. Пусть король живет в простом доме, говорит Ричард, и долой дворцы. Долой герцогов и баронетов, графов и виконтов! Наше поколение призвано покончить с засильем аристократии. Простой народ поднимется к высотам свободы, тирания трона и церкви будет обращена в прах, счастье и равноправие будут уделом всех людей…
– Тише, Морфид, – говорю я.
– Господи! – шепчет она.
Я крепко обнимаю ее.
– Господи, – стонет она. – Одиноко мне без милого, Йестин. Ох, как одиноко…
Спускаюсь вниз с миской.
– Слава тебе Господи, – говорит мать.
– Дочиста, – говорит отец.
– Вот у Йестина она ест, а у меня ложки не проглотит, – говорит Эдвина. – Почему бы это?
Полусумасшедшая, теша себя сказками, Морфид жила, хотя все в ней умерло.
На третий месяц после смерти Ричарда она стала раздаваться в талии и по утрам ее тошнило – она была беременна.
Страшная вещь сплетня.
Те, что живут в грязи, всегда первые готовы замарать других.
Вроде миссис Пантридж и миссис Фирниг и еще кое-кого.
Засунув руки глубоко в карманы, иду, посвистывая, домой после смены на Гарндирусе. Но для миссис Пантридж и миссис Фирниг я интереснее носилок с обожженным. Чешут языки, волосы растрепаны, лица почернели от злости. Стоят, опершись грудями о калитки, сами грязные, и на уме и на языке у них одна грязь; точь-в-точь пара индюшек с такими же противными голосами.
– Тише, миссис Пантридж, вон идет ее брат.
– Чего там тише, миссис Фирниг. И еще раз скажу – срам да и только, пусть передаст своей родне.
– Не иначе, как это Йоло Милк поработал. Я два раза видела на Койти, как он задирал ей юбку.
– Только не в последнее время. Поверьте уж мне, это дело Беннета.
– Тише же! Йестин идет!
– Э, да и он не лучше, я вам скажу. Мортимеры, они все до этого охочи.
Свищу громче, проходя мимо них.
– Добрый вечер, Йестин Мортимер, – говорят обе хором и кланяются. Ишь какие вежливые, развесили слюнявые губы.
– Добрый вечер, миссис Пантридж. Как детишки, здоровы?
– Здоровы, здоровы. А как твоя матушка?
– Живет не тужит. А как поживает Диг Шон, миссис Фирниг? Все так же наливает брюхо за счет общества взаимопомощи?
Они ошарашенно молчат.
Добиваю отступающего противника.
– А как поживает ваш муж, миссис Пантридж? Здоров, надеюсь?
Наплодила восемь человек, и скоро, видно, будет десять – у фартука еле тесемки сходятся, – и ни один не может похвастаться законным папашей.
Начал я неплохо, но под конец они меня заклевали.
– Всегда есть такие, которым еще хуже, чем тебе, – сказала Морфид. – Вот как миссис Гволтер и Уилли.
Я видел, как Гволтера обожгло чугуном. Так же, как Уилла Тафарна, только хуже.
Во Второй печи пора было пробивать летку, когда управляющий привел трех гостей – англичан. Приехали, видно, поохотиться – как раз был август; с виду лихие охотники, а сердца у них, как потом оказалось, были овечьи.
В тот день все как будто нарочно сложилось против Гволтера. Управляющий потребовал, чтобы летку пробили при гостях, а Афель Хьюз, который работал на этой печи, был в это время с хозяином в городе. Десятник Идрис укладывал новую вагонеточную колею за каменоломней, а Уилл Бланавон, который знал Вторую печь как свои пять пальцев, ушел в Абергавенни за инструментами.
– Давай, давай, вскрой-ка ее, – сказал управляющий.
Это была преподлая печь. Чугун она давала хороший, но очень уж была норовистая и вечно выбивала летку, и поэтому Афель вставлял туда для крепости обмазанный глиной камень. Но об этом знал только один Афель.
– Да пошли ты его к чертовой матери, – шепнул Гволтеру мой отец. – Дай мне лом хоть в сто футов длиной, я бы за нее не взялся, раз не знаю ее повадок.
Но Гволтер только усмехнулся – такой уж он был, – взял лом, наклонился и вышиб камень. В лицо ему ударила струя раскаленного добела чугуна; он дико закричал и упал, а чугун залил ему грудь и зажег одежду. Когда его оттащили в сторону, он откусил концы пальцев и умер. На пригорочке выложили четыре тела – Гволтера и франтов-англичан. И когда тем троим стали брызгать в лицо водой, чтобы привести их в чувство, Гволтера тоже взбрызнули, хотя у него и лица-то не было. Ирландцы аж за животы схватились от смеха.
– Слава Богу, он не мучился, – говорит Морфид.
Мы оба помолчали, думая о Гволтерах.
– Ты скоро скажешь отцу? – спросил я.
– Про ребенка? Это его убьет.
– Все равно ему рано или поздно придется узнать. Если ему не скажет мать или соседи, так он сам увидит.
Она стояла у окна, глядя на гору.
– Не беспокойся, – сказала она. – Скоро я отсюда уеду.
– Куда?
– Может быть, в Лондон.
– Если верить Ловетту, там и без тебя все голодают.
– Одним больше, одним меньше – какая разница? Если ты думаешь, что я останусь здесь на потеху дьяконам, ты ошибаешься. Это будет сын Ричарда, и я его выращу как сына Ричарда. Я себя продам, чтобы его вырастить, потому что в нем будет та же сила, что была в его отце, и потому что он поведет за собой людей своего поколения, как его отец повел людей своего.
Она закрыла лицо руками.
– Ну хорошо, хорошо, – сказал я. – Лондон так Лондон, как знаешь, но только этому надо положить конец.
Когда я спускался по лестнице, в заднюю дверь кто-то постучал.
– Вот приятная неожиданность! – услышал я голос матери. – Дафид Филлипс пришел в гости. Морфид, Морфид!
Я остановился внизу и заглянул в дверь кухни. Вид у него был цветущий и преуспевающий – нос уже не сизый, как зимой, а обычного цвета, разодет щеголем, и в обеих петлицах по цветку.
– Я пришел засвидетельствовать Морфид свое почтение, миссис Мортимер, – говорит он. – В такое печальное для нее время ей может понадобиться друг.
«Так-то оно так, – подумал я, – да ты малость опоздал». И я оказался прав.
Морфид и словом никому не обмолвилась о своей беде, кроме меня, а я был нем как могила, но соседи – мастера угадывать такие вещи. И удивительно, как часто они угадывают правильно.
Грязные языки заработали вовсю. Молва пошла гулять по поселку, выходя пьяной отрыжкой, пузырясь в кружках пива, раздевая мужчину и обесчещивая женщину. А после посещения Дафида сплетники уже совсем взбесились.
– И как только Томос Трахерн терпит это – сам же выгнал в горы Датил Дженкинс и Гвенни Льюис!
А ведь ни один не знал наверное, что Морфид беременна.
– Где только у Дафида голова, сколько лет уж играет вторую скрипку при этом англичанине.
А когда разговоры дошли до ирландцев, они заявили, что давно этого ожидали. Приказчик Мервин Джонс нашептывал об этом покупателям в заводской лавке, улыбаясь своей сахарной улыбкой и под шумок недовешивая товар.
Дафид Филлипс пришел снова и снова. Они с Морфид ходили гулять, не замечая назойливых взглядов, а Томос Трахерн если что-нибудь и знал, то не подавал виду. Я больше не мог этого выносить. В воскресенье, когда Эдвина уехала со Снеллом в Абергавенни, мать с отцом и Джетро отправились на молитвенное собрание, а Морфид одевалась, чтобы пойти с Дафидом в молельню, я вошел к ней, не постучавшись, и спросил:
– Морфид, что происходит?
– Он знает, – ответила она, завязывая ленты.
– Ты сказала Дафиду про ребенка?
– Он хочет жениться на мне.
– С ума он сошел, что ли?
Морфид обернулась и опустила руки.
– Слушай, – сказала она. – Мне это все равно. Я ношу ребенка Ричарда, и я не хочу, чтобы он был незаконнорожденным. Я была Ричарду женой не раз и не два, а сто и больше, и он это знает и все-таки хочет на мне жениться. Для ребенка будет лучше, если я выйду за Дафида, и для нашего отца тоже.
– Ты об этом пожалеешь, – сказал я.
– Конечно, – ответила она, – но я думаю не о себе.
– И не о Дафиде, – зло сказал я. – Ничего хорошего из этого не выйдет, помяни мое слово, Морфид. Такой брак может стать адом.
– Дафид так хочет, а остальное не имеет значения. Чтобы брак стал адом, надо, чтобы муж с женой ненавидели друг друга, а я отплачу ему за добро добром: буду с ним ласкова, буду стряпать ему и содержать дом в чистоте и буду ему хорошей женой.
– И все это время будешь любить Ричарда.
Морфид вздохнула.
– Да уж слишком много все толкуют о любви. Будь я мужчиной, я бы женилась на беременной девушке, если бы мне так хотелось. Но вздумай она гулять после замужества, я бы убила ее.
– Можно и так рассуждать, – возразил я. – А если подумать хорошенько, то можно и по-другому. Один месяц, два, скажем, все будет ничего. А дотом Дафид начнет тебя поедом есть за то, что ты с ним сделала, и возненавидит и тебя и твоего ребенка.
– Ну и ладно, – ответила она. – Ты свое сказал, а теперь проваливай.
После этого все произошло очень быстро.
Кто-то разбил челюсть шестипудовому здоровяку Гарри Остлеру и усадил беднягу у стены его собственного дома.
У Гарри был длинный язык, и он был не дурак выпить.
– Кто-то Гарри Остлера отделал: челюсть разбита, глаза не открываются, – сообщил я отцу.
Мы выдалбливали в сарае новое корыто для Дай.
– Скажи, какая жалость, – отозвался он, разглядывая молоток.
– Все ломают голову, чьих это рук дело?
– Да что ты говоришь?
– Да. Говорят, на него ночью напало трое.
Молоток этот, видно, его очень интересовал.
– Покажи мне руки, Йестин, – сказал отец, поднимая на меня глаза. Я протянул ему руки. Он повернул их ладонями вниз и стукнул меня по костяшкам.
– Стыдись, что они у тебя целы и невредимы. Ты видал, что взрослые пишут на стенах?
– Да, – сказал я, глядя в землю.
– Об одной из твоих сестер?
Я кивнул.
– Тогда чего ж ты бережешь руки и заставляешь меня тратить время на всяких Гарри Остлеров? С такими, как он, следовало бы разделываться тебе.
Он отошел к двери сарая, закрыл лицо руками и сказал глухим голосом:
– Вы друзья с Морфид, Йестин. Скажи мне без утайки, это правда?
Я молчал.
Он круто повернулся; его лицо побелело от ярости, хлестнувшей меня, как кнут.
– Правду, Йестин, или я тебя изувечу! Я, отец, узнаю последним!
– Ну да, если хочешь знать правду, она беременна! – выкрикнул я. – От Беннета, и сколько бы ваши дьяконы ни вопили, этого не изменишь. И даже если ее отлучат от молельни и выгонят из дому, она все равно будет беременна.
Он стоял неподвижно, как изваяние, закрыв глаза и опустив стиснутые кулаки.
– Она любила его, – сказал я.
– Уйди отсюда, Йестин.
Я прошел мимо него к двери.
– Отец, – сказал я, – они любили друг друга великой и прекрасной любовью. Обыщи хоть целый свет…
– Уходи, – повторил он.
И я ушел на кухню и там, стоя около рукомойника, слушал его рыдания.
У Морфид было совсем другое настроение.
Я сразу же пошел к ней в комнату, чтобы предупредить ее, – ярость отца меня напугала.
Она стояла на коленях в корсете, привязав его шнур к спинке кровати, и силилась затянуть его, упираясь в пол ногами и руками, как кобыла, запряженная в тяжелый воз.
Картина была такая, что дух захватывало, – длинные стройные ноги и высокая белая грудь над подоткнутой к поясу нижней юбкой.
– Ради Бога, – проговорила она, – еще два дюйма, и ни одна душа в приходе не догадается.
– Что это ты затеяла? – спросил я, вытаращив глаза.
– Примеряю подвенечное платье. Раз уж пришел, помоги-ка. Упрись спиной в кровать, а ногой мне в спину – нажмем вместе.
– Таким манером он из тебя выскочит на ступенях алтаря.
– Без шуточек.
– Это ты шутки шутишь.
– Что сделано, то сделано, – сказала она, разводя руками. – Тут уж ничем не поможешь. От правды не спрячешься, малыш. Ты совсем стал как проповедник, да к тому же еще англиканский. Ну, давай, еще два дюйма – а то платье разойдется по швам.
