Текст книги "Поругание прекрасной страны"

Автор книги: Александр Корделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать вторая

– И все из-за англиканской церкви, – плача, говорила мать.

Незачем рассказывать, как горько нам было. Незачем рассказывать, сколько миль исходили мы в поисках. От Кум-Крахена до Эббу-Вейла сотни человек обыскали каждый клочок земли, и надо отдать Бейли справедливость – он оплачивал им это время. С вилами и дубинами мы искали днем и ночью, захватив с собой припасы, ночуя в каменоломнях. Даже ирландцы помогали нам – одной рукой приминая вереск, а другой перебирая четки. Всех неизвестных людей хватали и осматривали. Стаскивали с них штаны, задирали рубахи – нет ли где пятен крови. Заглядывали под бороды, подносили фонари к самым глазам. Плохо придется тому, кто порезался во время бритья, говорил Мо. Плохо придется ему, если мы его найдем, говорил мой отец.

Но мы его не нашли.

Одни уходят, но приходят другие, сказал Томос. К сентябрю стало заметно, что Мари ждет ребенка. И какой хорошенькой была она в эти дни – румяная, полногрудая, а Морфид и мать проверяли, мерили, распускали складки на ее юбках там, где прежде свободно сходился корсет.

Когда женщина носит ребенка с достоинством, как Мари, тело ее прекрасно. Недаром мужчины снимали перед ней шапки, а женщины приседали. А ведь некоторые, вроде миссис Тум-а-Беддо и миссис Пантридж, в такое время совсем распускаются. Смотреть противно, говорила моя мать: волосы завязаны тряпицей, словно у нищей ирландки, грудь почти не прикрыта, а юбки спереди подтянуты веревкой, чтобы легче было носить живот. И невоздержанны на язык – я как-то вечером бог знает чего наслушался от сестры Мо Дженкинса, хотя кому-кому, а ей следовало бы помалкивать. Все в лавке просто со смеху покатывались, когда Датил принялась описывать, как она не подпускает к себе муженька после праздника общества взаимопомощи, а прямо так и спит в пояске целомудрия, – он ведь совсем бешеный, и после десяти кварт ему удержу нет, если не охладить его палкой. Только диву даешься, до чего распускаются некоторые женщины, когда ждут ребенка, а стоит мужчине позволить себе какую-нибудь шуточку, так они первые визг подымают. Слава Богу, женщины вроде Мари выше таких разговоров, как пришлось узнать Афрону Мэдоку дьякону из Суонси, и Карадоку Оуэну.

– Погляди-ка! – сказала Мари, поставив чашку с чаем себе на живот. – У-ух, и брыкливый же сын у тебя будет! Похуже стаффордширского мула.

И, заложив руки за голову, она смеялась, а чашка подрагивала – так сильно брыкался ребенок.

– Ой-ой! – крикнула Мари, когда чай плеснул на блюдечко. – Ну погляди же, Йестин!

– Значит, драчун будет, – сказал я, одеваясь. – Но если родишь девочку, тебе несдобровать. – И я поцеловал ее.

Было пять часов утра и еще темно, а ранние заморозки одели все вокруг белым инеем. Отец работал в ночную смену, и я должен был сменить его в шесть. Мари и Морфид работали теперь под землей – катали вагонетки, и Мари разрешалось приходить на час позже, потому что она была беременна, – спасибо управляющему за его доброту, сказала мать.

– Ну как же! – отозвалась Морфид. – Он с ней обходится по-особому, потому что она у него когда-то работала. Эх, обошлась бы я по-особому с управляющими, которые заставляют работать беременных! А еще ругают испанскую инквизицию. Да его мало сварить в кипящем свинце.

– А почему? – спросил Джетро, усаживаясь завтракать.

Я сказал:

– Не распускала бы ты язык при детях, Морфид!

– Ах вот как? – ответила она. – Ну так позволь мне сказать другое. За какие-то шесть шиллингов она всю неделю катает вагонетки и даже лямки надеть не может – живот мешает. Месяца через три она разрешится прямо на угле. Пора ей оставаться дома, помогать матери.

– Глупости, – ответила мать. – У нее еще много времени.

– С этого дня она больше не работает, – сказал я. – Час назад ребенок шевельнулся, и я не позволю, чтобы она рожала под землей, как ирландка.

– Слава Богу, опомнился, – сказала Морфид.

– Ох-хо-хо, – вздохнула мать. – Времена меняются, ничего не скажешь. Теперь половина уэльсцев рождается под землей – и не становится от этого хуже.

– Да и лучше тоже, – сказала Морфид. – Правильно, Йестин, не пускай ее больше на работу.

– Она брюхата, и ребенок брыкается, чтобы скорее вылезти наружу, да? – спросил Джетро с набитым ртом.

– Ешь и помалкивай, – сказал я.

А Пятая печь треснула во время дутья.

Содрогнувшись, она взревела и ударила еще раз – мы пригнулись к столу, а за окном взметнулось пламя, и капли чугуна забарабанили по кровле. Мы сидели как окаменелые; по лестнице простучали шаги Мари, и, распахнув дверь, она вбежала в комнату, бледная и дрожащая от испуга.

– Господи, да что же это? – прошептала она.

– Треснула печь, – крикнул я и кинулся из дома, на ходу натягивая куртку.

Лощина гудела, как пчелиный улей, от вагонеточной колеи бежали рабочие, и вокруг Пятой печи, где работал отец, уже собралась толпа. Женщины и дети громко плакали, мужчины выкрикивали распоряжения и советы, несколько человек встало к помпе, и по цепочке пошли ведра с водой. Я столкнулся с Шанко Метьюзом – волосы у него дымились.

– Где мой отец? – спросил я.

– В плавильне осталось трое, – крикнул он в ответ. – Беги скорее за управляющим.

– Пусти. – Я оттолкнул его, однако он подставил мне ножку, и я растянулся на земле. Но тут же вскочил, сшиб с ног еще двоих и пробился через толпу к печи.

– Вернись, дурак! – кричал Карадок Оуэн. – Она расселась, того и гляди, рухнет.

Теперь, когда мне никто не мешал, я сорвал с себя куртку, обмотал ею голову и плечи и, спотыкаясь, вошел в жар печи. Она была словно огненный столп: языки пламени с ревом лизали основание шахты, клочья огня взмывали до самой трубы. Из разрушенной плавильни вырывались клубы дыма, завивались вокруг обнажившихся стропил, смешивались с фонтанами пара. Расщепленные балки торчали из развалин под перекошенной кровлей, откуда неслись отрывистые, по-детски пронзительные вопли человека, попавшего в горячие струи пара. Из переполненных изложниц огненными струйками бежал чугун. Шахту снова завалило, давление в печи возросло, и она натужно ревела. Я бросился мимо нее, перепрыгивая через изложницы, и добрался до двери плавильни. Взрыв захлопнул ее, но обуглившееся дерево сразу рассыпалось под нажимом моего плеча, и я, задыхаясь, повалился на пол. Тут, в стороне от раскаленной печи, воздух казался странно прохладным, но огненные пальцы чугуна уже подбирались к стенам и зажигали их. Вопли смолкли, потому что вся вода в ямах испарилась, но там, где стыл чугун, вылившийся из перевернутых ковшей, слышались тихие стоны. Я брел в темноте, шаря перед собой руками. Спотыкаясь об упавшие балки и разбросанные ломы, я пробирался туда, откуда доносился стон, и тут, освещая мне дорогу, вспыхнула подожженная чугуном стена.

– Отец! – крикнул я.

Никто не ответил, но в красном свете пожара я уже различал груды обломков.

Внутренняя стена обрушилась вместе с дымоходом, опрокинув или перевернув ковши у печи. Ломы и другие инструменты валялись там, где их побросали рабочие, вперемешку с куртками, рукавицами и козырьками. Сквозь дыры в кровле я увидел звезды, луну и бегущие по ней белые облачка.

– Отец! – крикнул я и заплакал.

Чугун на полу был серо-черным, и каждый шаг причинял мучительную боль.

– Их там трое, – крикнул от дверей управляющий. – Ты их видишь?

– Отец! – звал я. – Отец!

– Ковши не опрокинуло, Мортимер? – рявкнул мистер Харт.

– Где ты, Йестин? – Это кричал Шанко Метьюз.

– Здесь, – отозвался я. – Принесите факел, да глядите под ноги – ковши перевернуло!

И он вошел. Нет, не управляющий – тот остался у дверей. Высоко держа пылающий факел, подпрыгивая на горячем полу, он пробирался ко мне. Я ударил ногой по лому, чтобы показать, где я. Ругаясь, Шанко добрался до меня, поднял факел еще выше, и вдруг его глаза выпучились.

Тут я увидел у своих ног человеческое лицо – обуглившийся профиль у закопченной стены плавильни, словно высеченный из черного мрамора, – и, нагнувшись, я дотронулся до него. Одна щека была обжигающе горячей. Другая смешалась с металлом, и мои пальцы уперлись в обнажившиеся зубы. Он был мертв, его сжег чугун, но в руке он все еще сжимал лом, словно пастуший посох. Он был мертв, а его ноги по бедра уходили в плавильный ковш – сорок галлонов жидкого чугуна поймали его и, остывая, сжали в вечных объятиях.

– Кровь Христова! – сказал Шанко. – Барни Керриган. – И он отвернулся.

Сглатывая тошноту, я выпрямился; мне было страшно подумать, что я найду вместо отца.

Стены уже пылали вовсю, и сквозняк вытягивал дым через кровлю.

– Сюда! – крикнул Шанко, подпрыгивая.

– Йестин, – сказал мой отец.

Он был зажат под сводами печи – из обвалившихся кирпичей горна торчали только нога и рука, но этот кирпич спас его от чугуна.

– Йестин, – сказал он. Голос его гулко отдавался в тесном склепе.

– Отец! – крикнул я, и мы с Шанко, пригнувшись, начали оттаскивать в сторону балки и кирпич, а в плавильню хлынули люди.

– Быстрей! – торопил я Шанко.

– Осторожнее с этой стенкой! – вопил управляющий, но я не видел стенки. Я видел только моего отца, его выгнутую спину, которую мы высвобождали из-под обломков, я слышал только его хриплое дыхание. Теперь нам помогало еще человек десять, отплевываясь, ругаясь, кашляя в дыму. Пламя, пожиравшее стены, уже заливисто гудело, когда мы наконец сняли последнюю балку и вытащили его.

– Осторожнее, ради Христа, – шептал я. Но я знал, что мы все равно опоздали.

Его лицо было в глубоких ожогах, а на щеках и груди чернели застывшие капли чугуна, он захрипел, словно в агонии, и губы его зашевелились.

– Йестин, – сказал он.

– Он еще дышит, – шепнул Шанко. – Надо быстрей везти его в Абергавенни или съездить туда за доктором.

– Не трогайте его, – сказал я и, схватив руку отца, крепко сжал ее.

– Посторонись, Мортимер, – раздался чей-то голос.

– Отец, – твердил я, и он открыл один глаз и улыбнулся, хотя не видел меня.

– Да послушай же, Мортимер, – испуганно сказал Шанко. – С тобой говорит мистер Харт, а за ним идет Крошей.

– Прочь с дороги, Мортимер! – снова сказал управляющий.

– Дайте ему умереть спокойно, – ответил я, ударив Харта кулаком по ногам.

– Это его сын? – раздался другой голос. – Убирайся отсюда, парень, или ты пожалеешь.

– Отец, – твердил я и плакал.

– Береги мать и Джетро, Йестин. Увези их назад, на ферму… – Каждое слово было ясным и четким, хотя железо уже забирало его душу.

Шепот позади меня, шарканье ног, кто-то дергает меня за куртку, кто-то тянет за рукав.

– В последний раз предупреждаю тебя, Мортимер, – сказал управляющий и схватил меня за плечо.

– Идите вы к черту! – ответил я и взялся за лом. – А не то я убью и вас и Бейли. Лучше не трогайте его!

– Элианор, – сказал отец.

– Тише, родной, – шепнул я и поцеловал его.

– О Господи…

Я вскочил, ничего не видя, и пошел, расталкивая толпу. Клубился пар, дымились стены, облитые водой из ведер. Я шел по живому коридору, ничего не замечая, пока не добрался до выхода, где стояли женщины. И вдруг я увидел мать, Мари и Морфид; женщины кругом плакали, но они молчали. Я поднял голову.

– Убило его, Йестин?

– Да, мама, – сказал я.

– Отстрадал он, сынок? – Ее пальцы мяли передник.

Я кивнул, не в силах сказать ни слова.

Между нами прошелестел ветер, принеся с собой дым. Мать опустила голову, стиснула руки и, заплакав, сказала:

– Хайвел, родной мой, любимый…

Я ушел от них. Мне было холодно, я весь дрожал.

На крыльце я столкнулся с Джетро. Волосы у него были всклокочены, глаза дикие. Но лицо его было лицом моего отца: сильным, мужественным, неизуродованным.

– Отец? – спросил он.

– Да.

Он трижды окликнул меня, пока я шел к горе.

Прокляты мы.

Прокляты, сказала Мари, нас прокляло Нанти.

Двое за шесть недель.

Глава двадцать третья

Двое за шесть недель, говорили мы: Эдвина, отец.

Но, горюя, того и гляди, с голоду помрешь, говорила Морфид. Мы должны жить ради живых, если Бейли нам позволит.

Я не уеду из Нанти, говорила мать.

– А живот у Мари все растет, – сказал Джетро, сидя рядом со мной: Харт послал нас работать на вагонетках.

– Да, – сказал я.

– Ждет своего дня? – спросил он, хмурясь.

– Да, – ответил я, дернув вожжи.

– Значит, это плохо? – спросил он, отводя глаза.

– Что плохо? – Я думал совсем о другом.

– Что у Мари стал такой большой живот. Один мальчишка говорил, что ее укусил червяк.

– Она ждет ребенка, ты же знаешь, – ответил я сердито.

Я посмотрел на него. Его лицо было красиво: правильные, благородные черты, исполненные взрослой силы. Одиноким ребенком рос Джетро, вдали от источника знаний – тихого шепота в темных каменоломнях. В тринадцать лет он был уже совсем мужчиной, но невинность его могла бы порадовать ангелов.

– Она носит под сердцем ребенка, Джетро, – сказал я. – О таких женщинах, как Мари, следует говорить с уважением.

Утро было холодным, изгороди поблескивали ранним инеем, и весь Ллавеннарт-Ситра был затянут туманом, над которым поднималась только колокольня. Мы как-то сблизились – Джетро и я – после смерти отца, и когда Харт снизил мне плату и прогнал меня опять на вагонетки, он заодно отправил туда и Джетро, чему я был рад.

Мы добрались до Ллангатока, и дробильщики загрузили вагонетку известняком. На обратном пути к Нанти лошадь изо всех сил налегала на постромки, и бока ее покрывались пеной, а мы сидели рядом на известняке, Джетро и я.

– Так я вот что насчет Мари, – сказал он, скашивая глаза на рельсы. – У нее будет мальчик, да?

Мне надоел этот глупый разговор, но тут я вспомнил отца, вспомнил, как терпелив был он со мной. Глупо, конечно, что Джетро ничего не знает, но ведь таких детей немало в наших горах. Их слишком уж часто водили в молельню, где командуют дьяконы – об этом молчи, про то не смей, ш-ш, тебе это знать незачем.

– Послушай, – сказал я, набирая воздуха, – Мари ждет ребенка. Когда мы поженились, я лег с ней в одну постель и ласкал ее, и теперь в ней растет дитя. Ну, как яблоко, только на это нужно девять месяцев, и, значит, оно родится в январе, а мальчик это или девочка, мы узнаем, только когда оно выберется наружу.

– Ишь ты! – сказал он.

– Когда женщина его родит, понимаешь?

– Да, – сказал он. – Отец мне про это рассказывал.

И вид у него стал такой грустный, что я легонько ткнул его кулаком в подбородок, чтобы он улыбнулся.

Лошадь спокойно шагала между рельсами, позвякивала сбруя, а затянутые холодным маревом вершины вокруг Одинокого Пастуха вдруг согрелись и засияли – сквозь прореху в тучах ударило солнце, ослепив нас, как жидкий чугун.

– Ну, я рад, – хмуро сказал Джетро, – что его отец все-таки ты.

Я покосился на него, но он говорил совершенно серьезно.

– Я и сам этому рад, – ответил я, стараясь сдержаться.

– Значит, неправда, что ее испортил Харт?

Я закрыл глаза.

– Кто тебе это сказал?

Джетро прищурился на солнце.

– Так я тебе и скажу! Но я ему дам. Я ему так дам, что он на шесть футов подпрыгнет, свинья.

– Кто? – спросил я, весь кипя.

– И все тебе знать надо! Это ведь не тебя касается, а Мари. Харт ее испортил, как бы не так! Хоть она у него работала и время совпадает. – Он вздохнул. – Правда, Харту палец в рот не клади. Он спит со всеми девушками, которые приходят к нему мыть полы, и ведет две книги – одну для простых младенцев, а другую для близнецов, точь-в-точь как старый грешник из Кифартфы.

– Не всему верь, что тебе говорят, – сказал я. – И не верь таким вещам о Мари, потому что она чиста и никакому Харту не позволит даже взять себя за руку.

– Ну да? – сказал Джетро и засвистел, глядя на небо.

Во мне нарастала ярость. Вот, значит, какие ходят слухи – ведь Джетро как попугай повторяет сплетни, которых не понимает. Склон стал круче. Перед тем как начать подъем, я остановил лошадь, чтобы дать ей отдохнуть: ее узда была вся в пене.

– Вот и хорошо, – сказал Джетро, когда я взял тормозной клин. Он оглядывался через плечо, ухмыляясь, вылитый отец. – Сейчас мы разберемся.

– В чем? – спросил я, оборачиваясь. Нас нагоняли Карадок Оуэн и его напарник.

После смерти отца Карадок Оуэн только и делал, что задирал меня – наверное, хотел рассчитаться за ту трепку. После этой драки он попал в немилость и был вроде меня поставлен на вагонетку помощником Афрона Мэдока.

Сукин сын был этот Афрон Мэдок и приехал в Нанти совсем недавно. Родился он в Суонси, и характер у него был, как у всех тамошних жителей: кулаки он пускал в ход почем зря, да и язык тоже. И больше всего мечтал о повышении. Он задумал стать десятником на вагонетках и вплетал в свой кнут проволоку и терновник, лишь бы выжать из бедной скотины лишнюю ездку. Я спрыгнул с вагонетки, подложил клин, и лошадь попятилась в постромках, переводя дух. Тут из-за поворота вылетели Оуэн и Мэдок, изо всех сил нахлестывая свою кобылу. Она неслась галопом, совсем взмокнув, и прямо-таки встала на дыбы, когда увидела, что путь занят; Афрон выругался, поставил тормозной клин и влез на самый верх вагонетки.

– Какого черта! – закричал он. – Еще полдюжины таких работничков, как Мортимеры, и Бейли по миру пойдет. А ну, двигайтесь, не загораживайте дорогу – нам нужно деньги зарабатывать!

– Вот лошадь передохнет, и поеду, – крикнул я в ответ.

– Ну так съезжай с рельсов! – рявкнул Карадок, разъяряясь.

– Сам съезжай, дурак! – огрызнулся Джетро.

– Замолчи! – прошипел я, давая ему подзатыльник.

– Это еще что? – взревел Афрон. Был он смугл и широкоплеч, хоть и ненамного выше Джетро, и все лез в драку, чтобы себя показать.

– Управляющий приказал пять минут отдыхать перед подъемом, – крикнул Джетро. – Может, станешь на колени, Афрон, и пять минут помолишься, пока ждешь, а?

– Сейчас я тебе покажу! – И Афрон спрыгнул на землю.

– Вот это дело, – откликнулся Джетро, – да захвати с собой Карадока, чтобы моему брату было чем заняться. А-ах! – вздохнул он. – Прямо манна небесная. Сколько уж недель я жду, чтобы разделаться с Афроном Мэдоком, и сколько месяцев – чтобы поглядеть, как ты уложишь Карадока.

– Слушай, – сказал я, хватая его за плечи и поворачивая к себе. – Ты затеял эту драку, ты и расхлебывай. А я ссорами сыт по горло. Вот ты и дерись – сначала с Афроном Мэдоком, потом с Карадоком Оуэном, а от меня помощи не жди.

– Мать честная! – сказал Джетро, и глаза у него стали большие, как плошки. – С Мэдоком я справлюсь, но Карадок меня в землю вгонит, он же вон какой!

– Знаю, – ответил я. – Я за тебя помолюсь.

Тут подбежал Карадок, на ходу сбрасывая куртку и засучивая рукава.

– Ну давай, Мортимер, – сказал он, но я увернулся и отскочил за вагонетку поглядеть, как Джетро впервые в жизни дерется со взрослым мужчиной – с Афроном Мэдоком, который был старше его на десять лет. Мэдок кинулся на него как бешеный. Джетро дал ему подножку, и он проехался грудью по земле. Мэдок с воплем вскочил и ринулся вперед. И, получив великолепный хук, покатился в пыль. Он снова вскочил, и Джетро спокойно обрушил на него два удара – справа и слева. Мэдок свалился еще раз, взвыл от ярости и опять вскочил, размахивая кулаками, – так бы и убил Джетро. Но тот пригнулся, ударил снизу и отпрыгнул, пританцовывая, ну, вылитый отец, особенно когда покосился на небо. Удар в живот – и Мэдок согнулся пополам; коленом в подбородок, чтобы держал голову повыше, – Джетро не очень-то считался с правилами; сокрушительный удар правой – Мэдок шатается и летит на камни, добитый свингом слева.

– Это тебе за мою невестку, – сказал Джетро и пошел к нашей вагонетке.

Карадок Оуэн даже рот разинул – так быстро все кончилось. Мэдок поднялся на ноги.

– Шлюха она! – крикнул он, задыхаясь от ярости. – Мари Мортимер шлюха, и я по всему графству об этом растрезвоню.

Джетро повернулся, подошел к нему, и он снова грохнулся наземь.

Я молчал. Я тупо смотрел на широкое загорелое лицо Оуэна. Он улыбнулся, сверкнув зубами, и прищелкнул языком.

– Да уж, – протянул он, – Мортимеры драться умеют, ничего не скажешь. Но устами Мэдока глаголет истина, и прежде, чем избивать человека, надо бы разобраться, врет ли он. И шлюх-то ведь две, а не одна. Ваша Морфид тоже хороводилась с англичанином, и задолго до того, как твоя девка начала работать у Харта.

Я смотрел на него, не отводя глаз.

– И когда вы, Мортимеры, поймете, что в Нанти вы лишние? – спросил он. – А теперь пошевеливайся, а не то я спущу твою вагонетку под откос.

От моего первого слепого удара он завертелся волчком. Второй остановил его и отшвырнул к вагонетке. Колени у него подогнулись, но я не дал ему упасть, и его скула треснула под моим кулаком. Залитое кровью лицо моталось передо мной, а я бил и бил, пока Джетро не ухватил меня за ноги и не опрокинул наземь.

Четырнадцать смен пропустил Карадок Оуэн – после отцовской трепки он провалялся меньше.

Афрон Мэдок пропустил восемь смен и не досчитался нескольких зубов.

А меня отстранили от работы за драку. Никто не верил, что ее затеял Джетро.

– На месяц, – сказал управляющий. – Вы, Мортимеры, просто чума какая-то, и я с удовольствием от вас избавился бы. Если бы не кое-какие прискорбные обстоятельства в этом деле, я занес бы тебя в черный список, так и знай.

– Только этого еще не хватало, – говорит мать. – И так уж хуже некуда. Чтобы Мортимеры да не ввязались в драку! В других семьях от языков житья нет, а у нас от кулаков. Да и подрались-то, видно, из-за какой-то пакости, недаром ничего объяснять не хотят. – И она уставилась в потолок.

Мы все сидим за столом: Морфид качает уснувшего Ричарда, Джетро читает памфлет. В глазах Мари блестят слезы, и она смотрит на меня печально и сочувственно.

– Ну, чего ты молчишь? – говорит Морфид. – Не мог же ты драться без всякой причины.

Я помешиваю в чашке.

– Почему ты затеял драку? – спрашивает мать.

Я подул на чай и начал пить маленькими глоточками.

– Джетро, – поворачивается к нему мать, – сейчас же отвечай!

– Оставь его в покое, – говорю я.

– Господи Боже ты мой! – Она упирается руками в бока. – Никак, глава дома заговорил? – И стучит кулаком по столу. – А почему это ты глава дома, могу я спросить? Не потому ли, что тебя отстранили от работы и наши дела после смерти отца идут все хуже и хуже?

– Йестин! – шепчет Мари, и в глазах ее жалость.

– Да что с ним говорить! – язвит мать. – Он только и умеет выбивать зубы мистеру Афрону Мэдоку. И как только бедняга в живых остался!

– Мы ведь знаем, кто бил сильнее, – говорит Морфид, даже глазом не моргнув. – Я его, бедного, только что видела.

– Хоть ты-то не вмешивайся, – набрасывается на нее мать. – Бог свидетель, Афрон Мэдок – человек мирный, богобоязненный дьякон.

– Черт побери! – смеется Морфид. – Знаем мы этих богобоязненных! Я-то рада, что ты молотишь дьяконов. Но почему тебе Афрон Мэдок так понравился?

– А он был больше всех и как раз под руку попался, – отвечает Джетро и, увернувшись от матери, выскакивает за дверь, а мы сидим, молчим и злимся.

– Я вернусь к ужину, – говорю я, вставая.

– Если будет этот ужин, – ворчит мать.

На горе дул холодный ветер, и внизу, на ферме Шант-а-Брайна, где по вереску растекался ночной туман, мычали коровы, требуя, чтобы их подоили. Печи Нанти ревели словно бешеные; рельсы, отправляемые в Испанию, звенели и гудели, как колокола, – шла погрузка, и до меня доносилась хриплая ругань десятников. Совсем закоченев, я стоял там и ждал Мари. И она пришла, кутаясь от ветра.

– Не сердись на нее, Йестин. Ее гложет тоска по отцу.

– Сколько у нас еще осталось на хозяйство?

– Четыре шиллинга, – ответила она. – А в лавке мы должны шесть.

– Заплати им, – сказал, я и дал ей два шиллинга. – Начинать голодовку лучше без долгов. Быстрее их спрячь, идет Морфид.

– Где звенят деньги, там и я! – сказала Морфид. – Пересчитай их хорошенько, потому что нам понадобится каждый пенни. Когда вы ушли, явился Харт. Он передумал, сказал он, и решил дать Мортимерам урок, который они всю жизнь будут помнить. Отстранение от работы на месяц касается всех – и Джетро и меня.

– Как же так? – сказал я, холодея.

– Еще один скандал, и нас всех занесут в черный список.

Ее лицо под платком было бледным и тревожным.

– Им был нужен отец, а не мы, – сказал я.

Морфид засмеялась.

– Наконец-то догадался! Ведь никогда еще человека не отстраняли от работы за драку в трезвом виде. – Она обняла Мари и повела ее вниз.

– В долг нам еще дают? – крикнул я.

– Если нет, нам туго придется, – ответила Морфид.

Когда они вошли в дом, я спустился в лощину. Даже в багровом зареве печей огни заводской лавки все-таки казались яркими, а в конце Рыночной улицы я увидел кассиров Бейли и их помощников со счетными книгами. Перед лавкой, как всегда, стояли ирландки, держа завернутых в платки младенцев. Только ирландцы умеют есть вот так – через стекло, затуманивая дыханием хлеб и сыры. Уж кто-кто голодал в Нанти, так это ирландцы – особенно женщины, ведь они отдавали свою долю ребятишкам.

– В долг вам ничего не дадут, – сказал Шанко Метьюз, выступая из тени, – так что не стоит унижаться. Да и с чего ты взял, что можешь получить кредит, когда тебя отстранили от работы?

Я похолодел; перед моими глазами стояли лица Мари, Морфид, Джетро, матери и маленького Ричарда. А скоро родится мой ребенок, и нас будет семеро. Если в конце месяца начнется стачка, нам не выжить. Сердце у меня сжалось.

– Тебе еще повезло, что вас не выселяют, – сказал Шанко. – Бейли не пожалел ни меня, ни моих, а мы всего-то десять минут пошумели. Выгнал из дома, как собак, – живите, мол, на старом заводе, помнишь?

– Помню, – ответил я, не слушая.

– Отойдем-ка от света, – сказал Шанко. – У отстраненного всегда найдутся друзья. – И он потащил меня за собой. В тени лавки стоял человек. Высокий, широкоплечий.

– Йестин Мортимер? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Черный список или отстранение? – спросил он.

– Отстранение, – ответил я. – А вам какое дело?

– Меня зовут Абрахэм Томас, я из Коулбруквела. Ты состоишь в союзе?

– Да, – сказал я.

– Покажи свою карточку, – толкнул меня локтем Шанко. – Это представитель союза.

Я достал свою карточку. Томас поглядел и отдал ее мне обратно.

– В «Королевском дубе» тебе будут рады, как были рады твоему отцу, – сказал он. – Чартистской армии Зефании Уильямса нужны верные, твердые и смелые братья. Нам нужны дьяконы, чтобы возглавить отряды. Тебя ждут люди, борющиеся за шесть пунктов Хартии.

– Меня интересуют деньги, а не политика, – ответил я. – Мне надо кормить семью.

– Денег ты не дождешься, пока у нас будет такая политика, – сказал Томас. – Ты дождешься только отстранения от работы, черного списка, виселицы, ссылки – другого от хозяев вроде Бейли нам ждать не приходится. Народ подымается: один за всех, все за одного. Будь верен народу, и он прокормит тебя и твою семью – никто голодать не будет!

– Все время, пока я не буду работать? – спросил я. – Все четыре недели?

– Хоть четыре месяца, но мы еще раньше добьемся Хартии, и тогда никто не будет больше голодать. Записать тебя в дьяконы?

– Записывай, – шепнул Шанко. – Он человек надежный.

– Вы говорите, что мой отец бывал в «Королевском дубе»? – спросил я.

– Он пришел к нам, когда его сын попал под чугун, – сказал Томас. – Зефания сам записал твоего отца. Он ходил на ночные собрания, он участвовал в учениях, он обучался владеть оружием и дал присягу сражаться за Хартию и отдать за нее жизнь.

Для рабочего с плавильных заводов он говорил очень гладко, этот Томас.

– Когда вы получите Хартию? – спросил я.

– Брось, Мортимер, пусть об этом думают те, кто поумней тебя, – прошептал Шанко.

– Если мне придется отдать за нее жизнь, я имею право это знать, – сказал я. – Я что-то не вижу, как мы можем справиться с церковью без борьбы, и, уж конечно, люди вроде лорда Джона Рассела, Мельбурна и герцога Веллингтона скорее прибьют корону гвоздями к голове Виктории, чем позволят, чтобы она ее лишилась.

– Где ты всего этого набрался? – спросил Абрахэм Томас, вглядываясь в мое лицо. – Ты в этом как будто разбираешься получше многих.

– А народные массы поднимаются на борьбу? – спросил я, оставив его слова без ответа. – Или все дело затеяли несколько горячих голов вроде Джонса, Фроста и Уильямса?

– Массы с нами! – воскликнул он. – Кровавые расправы в Бристоле и Ноттингеме не забыты! Чартисты повсюду. По всей стране люди ждут сигнала, чтобы покончить со злом. – Он повысил голос. – Время мирных переговоров прошло. Сила будет уничтожена силой. Долой тиранов, которые правят нами, долой королевскую власть и земельную аристократию!

– Ш-ш-ш! – сказал я. – Докричишься до того, что нас повесят. Слава Богу, мы не все похожи на тебя, Абрахэм Томас. Люди хладнокровные еще могут добиться победы, но фанатиков Веллингтон истолчет в порошок, как он истолок французов. Чего вы от меня хотите?

Он расправил плечи.

– Чтобы ты лил пули для чартистов. В Манид-Лланганидре тебе будут платить как плавильщику за полный рабочий день.

– А если меня поймают, то повесят на Парламентской площади, так?

– Все лучше, чем голодать, попав в черный список, – сказал Шанко.

– Записывайте меня, – сказал я.

И мы втроем отправились к «Королевскому дубу» и через черный ход прошли в комнату, отгороженную от зала, где пили и пели обычные посетители. Человек по имени Эдвардс, великан с косматой черной гривой и кулаками, как хороший молот, принял у меня присягу в верности Хартии.

– Да погибнут привилегированные сословия, смерть аристократам! – сказал он. – Так сказал наш любимый Генри Винсент, англичанин. Раз такие слова говорят англичане, они сгодятся и для уэльсцев, как ты думаешь?

– Мне они подходят, – ответил я и повторил их.

– Ты знаешь пункты Хартии? – пробасил он.

– Наизусть. – И я перечислил их.

– На него мы только зря время тратим, – сказал Эдвардс. – Его следовало бы завербовать давным-давно. Платить как плавильщику в Манид-Лланганидре, за месяц отстранения от работы выплатить вперед. Давайте следующего.

* * *

Я солгал им всем, кроме Морфид.

– Мне будут платить, – сказал я. – А без этого мы умрем с голоду.

– Если ты не побережешься, тебя повесят в Манид-Лланганидре, – сказала она. – Делать оружие для бунтовщиков – даже большее преступление, чем пустить его в ход, и если красномундирники случайно заглянут в пещеры, вы все окажетесь в мышеловке. Второго выхода из них нет, как я слышала.

– Ну, авось не заглянут.

– А что ты скажешь остальным?

– Что на этот месяц я нанялся на ферму.

– К Ллевелину Джонсу в Ллангаток, не забудь. Если ты не сумеешь кого-нибудь назвать, то… ты ведь знаешь мать, а это хоть в той же стороне.

– Спаси тебя Бог, Морфид, – сказал я.

– Помоги мне Бог, – поправила она. – И мне, и всем нам в этой стране, которую он забыл. Ах, если бы мой Ричард был сейчас здесь!

– Теперь мы как-нибудь перебьемся, – сказала мать на другой день. – Ну, и все-таки это опять ферма. Ты старайся, Йестин. Как знать, может, мы наконец освободимся от железа. Да будет проклят день, когда мы с ним связались.