Текст книги "Поругание прекрасной страны"

Автор книги: Александр Корделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Дафид поднял голову к свету, и я увидел, что дождь и пот оставили на его лице грязные полосы, а один глаз совсем заплыл. Он открыл было рот, чтобы позвать моего отца, но Большой Райс башмаком заставил его замолчать.

– Беритесь за него, – сказал он, – пока я сам за него не взялся.

Это был приказ.

Мы с Оуэном подождали, пока Большой Райс и Грифф увели моего отца подальше, а потом растянули Дафида на земле, привязали к кольям, и я отсчитал ему пятьдесят ударов той самой палкой, которой он бил моего отца.

А когда я кончил и он перестал вопить, мы пинками погнали его к Бринморской дороге и оставили там.

Большой Райс и Грифф ждали нас у Бринморского перекрестка, чтобы дать моему отцу и Мо отдохнуть. Потом мы все вместе вошли в поселок. Мы шли по Северной улице, а на крылечках толпились люди, и я сразу почуял беду, потому что женщины плакали и ломали руки. Вот и наш дом; толпа расступилась, и отец, мокрый от дождя и крови, подошел к входной двери. Там, рядом с моей матерью, стоял Тум-а-Беддо. А около них – Эдвина и Джетро. В воздухе пахло паленым, подошвы обжигала горячая зола.

– Они вернулись, Хайвел, – сказал Тум-а-Беддо. – Сказали, что нарочно решили сперва разделаться с тобой. Ваши припасы у моей жены. Дай цела и невредима, хоть они на нее и поглядывали.

Таков был закон «шотландских быков». Вся наша мебель была сожжена и все имущество, кроме одежды, что была на нас, Библии Эдвины, припасов и денег.

Глава пятнадцатая

Десять дней отец весь в повязках пролежал на соломе; порой он стонал, но чаще ругал меня на чем свет стоит за то, что я бросил дом без охраны.

Но эта ночь сделала Мортимеров героями.

– Одно помните, – сказал как-то Томос Трахерн, часто навещавший нас в эти дни. – Конечно, всем нравится, как вы отплатили за палки, – «шотландским быкам» это в новинку. Однако никто не забыл, что вы были скебами, – ни здесь, ни в Нанти.

И он был прав, как мы убедились позднее.

Шепоток стал громом, когда мистер Харт, управляющий из Нантигло, явился навестить нас. Едва его запряженная в двуколку лошадь, позвякивая начищенной сбруей, появилась на площади, как все соседи повисли на своих заборах, точно гороховые стручки.

У него были длинные зубы, у этого мистера Харта, и, как я слышал, очень гибкая спина: стоя на пороге, он извивался в поклонах и шаркал ногами, зная, до чего любят уэльсцы хозяйских управляющих. Был он длинен и тощ – только кожа да кости, над крахмальным воротничком луковицей торчит голова; а он заламывает руки и хвалит наше мужество, и вздыхает, что мало таких, как мы.

Мать потихоньку пожелала ему провалиться ко всем чертям. После управляющего, того и гляди, явится сам заводчик, сказала она, а этого даже Мортимеры не заслужили.

Он преподнес нам десять шиллингов на покупку новой мебели, но куда лучше были подарки соседей.

Щетка и метла от миссис Робертс, Сариной матери. Миссис Тоссадж с самого Кэ Уайта прислала нам два одеяла, а Уилли Гволтер принес три картинки: сельские виды и баран, умирающий в снегу. Братья Хоуэллсы сделали для нас стул, а Райс и Мо приволокли скамью. Стаффордские рабочие снабдили нас горшками и сковородками, а ирландцы с Гарндируса притащили два стола и комод. В конце концов оказалось, что нам теперь не хватает только кроватей – и об этом сразу узнала вся округа. Но ничто не могло возместить нам утрату наших старых вещей, ничто, даже доброта соседей.

Да и соседи бывают всякие. Некоторые нас просто ненавидели. Миссис Диг Шон Фирниг, например.

Я сбивал раму для отцовской кровати, когда явилась миссис Фирниг с подарком – чтобы было что под эту кровать ставить; чистый фарфор и вмещает не меньше двух галлонов. А рядом с миссис Фирниг стоит на пороге миссис Пантридж – судя по животу, ей опять скоро рожать – и улыбается до ушей.

– Доброе утро, миссис Мортимер, – говорят они хором.

Очень уж им хотелось осадить Мортимеров. Глаза так и горят от злости.

– Доброе утро, – отвечает мать, холоднее льда.

– Мы зашли передать вам наилучшие пожелания от общества взаимопомощи, Элианор, – говорит миссис Фирниг. – И недаром Диг Шон всегда твердит, что хуже нет, если рабочие лезут в политику.

– Я это вашему мужу много лет повторяю, – отвечает мать.

– А ведь общество взаимопомощи могло бы его спасти, милая. И все-то у вас пожгли, а какие хорошие вещи там были, как я сказала миссис Пантридж, когда мистер Мок Эванс повытаскивал их во двор.

– Уж конечно, а особенно кровати, с позволения сказать, – пропела миссис Пантридж. – Муженек-то ваш как себя чувствует?

– Стал еще здоровее после палок, – отвечает мать, – и всем нам теперь живется лучше, чем прежде.

– Да что ж вы такое говорите! А мы слышали, что он при смерти.

– Через десять дней то же скажут про «шотландских быков». Он этим «быкам» покажет, а Проберту в особицу, не будь я родом из Кифартфы. Спасибо, что зашли, всего вам хорошего.

– Позвольте от имени общества взаимопомощи преподнести вам в знак нашего уважения, – говорит миссис Фирниг. – Вчера был сделан особый сбор в вашу пользу, и вот купили для вас в Понтипуле. – Тут она вытаскивает из-за спины посудину, даже не завернутую. – Чтоб было что под кровать ставить, когда обзаведетесь ею, милая! – И обе закудахтали, как курицы.

Ну и бежали же они к калитке – миссис Фирниг и миссис Пантридж! А мать швырнула им вслед знак их уважения и так хлопнула дверью, что петли нагрелись.

– Стервы старые! – сказала мать.

– Да что на них обращать внимание, – ответил я, берясь за пилу.

– Они пришли насмехаться и злорадствовать, а не из сострадания, как другие. – Она стала ходить по комнате, выкручивая пальцы. – «Особый сбор»! Как бы не так! Да я бы не взяла их паршивый черепок, хоть оправь они его в серебро. Но чего еще ждать от тех, кто ходит в церковь?

– Полегче, полегче, – сказал я. – Все-таки это был дар, хоть они и хихикали. А церковь или молельня, какая разница?

И вдруг она без всякого предупреждения судорожно зарыдала, зажимая переплетенными пальцами рот, стыдясь своего плача.

– Замолчи, – сказал я. – Отец даже не застонал.

– Бедный, бедный мой Хайвел, тяжко у меня на сердце! Из-за тебя, и из-за моего дома, и из-за всех моих вещей, что я привезла из Кифартфы. Даже кровати у нас с тобой нет, и все политика, как сказала эта стерва!

– Отец попал под палки из-за принципа, а политика тут ни при чем.

– Принцип ли, политика ли – все одно, – ответила она, всхлипывая и сморкаясь. – Как ни кинь, хуже некуда. Спину ему располосовали до костей, а лицо изуродовали башмаками. И ведь это еще не конец, помяни мое слово. Знаю я его!

– Нет, это конец, и мы победили, – сказал я, обняв ее. – Теперь поселок не бросит нас в беде. Если Проберт снова сюда сунется, ему несдобровать. Все рабочие отсюда до Гарндируса встанут против него, раз отец показал им пример. И о вещах не плачь: дай только мне направить эту пилу, и тебе места для них в доме не хватит.

– Спасибо, Йестин, – прошептала она. – Да только мне нужна сейчас кровать, понимаешь? Эти нары, что ты мастеришь, могут и подождать. А мне нужна кровать, чтобы мой муж не лежал на соломе.

– Сегодня вечером будет и кровать, – сказал я, снова берясь за пилу.

– Опомнись, малый, – говорит она, забыв о слезах. – Откуда бы, могу я спросить?

– А зачем тебе это знать? – отвечаю я. – Сегодня вечером нам доставят хорошую железную кровать с матрасом; и не стала же она хуже оттого, что раньше принадлежала Йоло Милку.

Как она вскочит, как сверкнет глазами!

– Уж не ослышалась ли я? – кричит. – Ты сказал «Йоло Милку»? И кровать эта его? Так вот, запомни одно. Только памяти лишившись, лягу я на его кровать, слышишь? Мы теперь нищие, но уж лучше я буду спать рядом с самим дьяволом, чем на ложе блуда! – Она совсем побелела от злости. – А матрас небось старым волосом набит?

– Перьями, – отвечаю, – да только не все ли тебе равно, раз ты его не возьмешь?

– И конечно, не возьму. Чтоб у меня в доме стояло ложе дьявола! Да как только твой бесстыжий язык повернулся!

Я вздохнул и продолжаю пилить.

– Слышишь, что я говорю, бесстыдник?

– Слышу.

– Вот так и запомни. – И снова стала ходить по комнате, сверкать глазами и выкручивать пальцы.

– Ты, надеюсь, понял? – говорит она потом.

Я уже забивал гвозди.

– Понял что? – спрашиваю я, подняв молоток.

– Да про эту кровать. Только через мой труп внесут ее в наш дом, понял?

– Ну ладно, ладно! Черт с ней. Я скажу Йоло Милку, чтобы он зашвырнул ее хоть в Китай, лишь бы у нас в доме было тихо.

– А кровать двуспальная? – спрашивает она тут.

Я положил молоток.

– Слушай, – говорю, – на ней четверо могут улечься, хоть тебе это и неинтересно. Сама железная, шары на ней медные, под периной – пружины, а ножки на колесиках, и Йоло Милк говорит, что на ней хоть до потолка подпрыгни, она даже не скрипнет, чего нельзя сказать о тех, которые сжег Проберт.

– Можно обойтись и без грубых шуток, – сердито говорит она. – И все равно ее в дверь не протащить.

– Она разбирается, – отвечаю, – но я, конечно, о ней зря заговорил и прошу прощения.

– Ну, я подумаю, – говорит она. – Зашвырнуть ее в Китай! Еще чего выдумаешь! В каждом человеке есть что-то хорошее, и я не позволю, чтобы Йоло Милка обидели. Как привезут эту кровать, сразу неси ее наверх к отцу, или я с тобой поговорю по-своему.

– О Господи! – сказал я.

Сложив рот в розовую пуговку и задрав нос, она ушла от меня на кухню.

До самой смерти не забуду, как к нам привезли железную кровать Йоло Милка.

Первым ее увидел Джетро, с воплем ворвался в дом и начал тыкать пальцем в окно. Смотрим, вверх по улице идет ослица Энид, а на спине у нее кровать, которую поддерживают с боков ирландцы, приятели Йоло. Тут в дверях, сверкая белыми зубами, появляется сам Йоло, одетый в свой лучший костюм, с гвоздикой в петлице – этим цветочком он не одной красотке вскружил голову.

– Добрый день, миссис Мортимер, – говорит он. – Вот вам крепкая кровать, достойная лучшего бойца и защитника поселка. – Тут он с таким благородным изяществом мазнул шапкой по земле, что на него было бы приятно посмотреть и нашей молодой королеве.

– Да благословит тебя Бог, Йоло, – говорит мать, а сама краснеет как маков цвет.

– И вас тоже, красавица, – отвечает он. – Сегодня меня здесь лучше привечают, чем в прошлый раз, помните? Вот на этом самом месте ваш супруг дал мне в зубы, а ведь намерения у меня тогда были такие же честные, как теперь.

– Он в тот день не в себе был… А уж кровать крепкая, ничего не скажешь, – отвечает она, поглаживая спинку.

– Вам обоим на ней удобно будет, миссис Мортимер, вот увидите. Я на этой перине провел немало приятных часов. Ну а с женщиной вашего сложения только дурак не возьмет с меня пример, не в обиду вам будь сказано.

– Ох уж этот Йоло! – смеется мать.

– Давай втаскивай, и без подробностей, – говорю я ему, потому что перед домом уже собрался народ и пошли перешептывания. И смешки – кто же не знал, что кровати у Йоло были совсем не для спанья?

– Ну как? – спрашивает Йоло, когда ее внесли и собрали.

– Лучше не придумаешь, – отвечает мать, и все закивали: окно и дверь были открыты, и в комнату набилась чуть ли не половина наших соседей, а остальные сейчас должны были подойти.

– Ну так берите метлу и гоните всех вон! – кричит Йоло. – Нам лишних не нужно. У этой кровати, миссис Мортимер, есть история, и я как раз в настроении рассказать ее вам.

– Да замолчи ты, – толкаю я его локтем; все соседи покатываются со смеху, а мать стоит уж совсем красная.

– Черт! – кричит он. – Вот вам пример притворной скромности. Ну, малыш Йестин еще недавно из пеленок, оно и понятно, но мы-то с вами, красавица, дело другое и могли бы кое-чему научить эту старую кровать! Ну, не грустите, Элианор. Нет друга лучше кровати, когда в холод лежишь на ней под одеялом, а в жару – без ничего; вот и в Священном Писании только и говорится, что о супружествах, смертях и рождениях – и все на таких перинах. А уж мягка-то! – Тут он скок на кровать и подпрыгнул фута на три. – Ну-ка, лягте ко мне, Элианор, и мы ее обновим. Ведь улечься в постель с молочником на глазах у всех соседей – это к богатству, примета верная.

– Ох уж этот Йоло! – хихикает мать. – Пусть тебя черти на том свете припекут, чтобы ты не предлагал такого замужним женщинам. – Тут она прищурилась и повела плечами, как молоденькая девчонка. – А разве есть такая примета?

– Мама! – говорю я.

– Эй, малыш! – кричит Йоло, совсем разойдясь. – Вот тебе шесть пенсов, выгони соседей, а я тем временем расскажу твоей матушке историю этой славной кровати.

– Всего хорошего, – говорю я. – Нечего тебе у нас больше делать.

– Нечего? Когда твоя мамаша только-только вспомнила девичьи годы? Или я, по-твоему, обижу ее? Под одной крышей с ее мужем, которого били «быки»? Постыдился бы своих грязных мыслей! Когда затрубит архангел, я буду восседать на небесах под крылышком святого Петра, а ты будешь кипятить чай на адских угольях. Что ж, миссис Мортимер, простим молодое поколение, которое не может отличить безобидной шутки от гнусных приставаний.

– Да не обращай ты на него внимания, Йоло, – говорит мать с нетерпением. – Какая же у этой кровати история?

– Очень даже приятная, – со вздохом отвечает Йоло. – Мы с Миган были уже два года женаты и бездетны, когда получили эту кровать – досталась она нам по наследству и знала только счастливую любовь да легкие роды. Мой кармартенский дед купил ее в Лондоне у бродячего жестянщика, а тот, расставаясь с ней, слезами заливался, потому что на ней покоили свои прекрасные телеса все три его супруги, знали на ней всякую радость и мирно отдавали Богу душу. Пятнадцать детей родили они жестянщику, и всех на этой кровати, да у моего деда было две жены, и каждая родила шестерых. А как у нас тоже уже есть четверо и Миган ждет пятого, то и должны вы с почтением отнестись к ложу, на котором половина жителей Кармартена увидела свет божий, прежде чем оно попало в Монмутшир, чтобы все началось сначала.

– Ну и чудеса! – кричат все.

– Да, – говорит Йоло, – и отдаю я вам ее от чистого сердца: как Миган опять брюхата, то по мне уж лучше спать ей на вереске, чем на этой перине. Тащи ее отсюда, сказала Миган, отдай ее Хайвелу Мортимеру, потому что его врасплох вроде меня не застанешь.

Тут, конечно, все снова покатились со смеху.

– И правильно, – говорит моя мать, а сама опять стала совсем пунцовой, – от иных кроватей добра не жди, но на этой моему хозяину будет мягко лежать. Не выпьешь ли чаю на дорожку, Йоло?

– Мне бы чего-нибудь покрепче, – отвечает он. – Пойду-ка я в «Барабан и обезьяну» разогнать тоску, я-то ведь надеялся застать вас одну. Я, конечно, грешник, но и я понимаю, что поживиться мне нечем, когда вижу такую добродетель и сынка шести футов ростом в двух шагах от моей задницы.

– Еще чего выдумаешь! – смеется мать.

Тут он взял ее руку и поцеловал, низко поклонившись, а соседи вытягивали шеи и просто взвизгивали от хохота.

– Вот сюда, – сказал я, подталкивая его к двери, но тут на пороге, размахивая корзиной, показалась Эдвина; растрепавшиеся белые волосы упали ей на лоб.

– Теперь я, пожалуй, не откажусь от чашечки чаю, миссис Мортимер, – сразу заявил Йоло, поглядывая на Эдвину. – Две красотки всегда приятнее одной.

– Не будет тебе чаю, – крикнула Эдвина. – Беги-ка скорее на улицу и отгони Энид от ворот, потому что к нам явился гость в карете парой и форейторы зубами скрипят от злости.

– Кто это? – спросил я, а соседи стали исчезать один за другим.

– Человек в плаще, – задыхаясь, сказала она, – и совсем посинел от гнева… чтобы этого проклятого осла сейчас же убрали ко всем чертям.

– Эдвина, что ты говоришь! – ахнула мать.

– Карета парой? А какой он из себя?

– Толстый, черный, с хлыстом и в высоких сапогах.

– И форейторы, говоришь? – прошептал Йоло.

– Два и две белые кобылы, – ответила Эдвина.

– И он идет сюда? Господи помилуй, – крикнул Йоло. – Это Крошей Бейли! – И, метнувшись в дверь, он перемахнул через изгородь Тум-а-Беддо, не задев ни единого листочка, а остальные соседи бросились врассыпную.

– Крошей Бейли… – побелев, прошептала мать.

– Ну и что же? – спросил я, но она не стала меня слушать.

– Эдвина, беги скорее наверх в детскую спальню и сиди там, пока я не позову.

– Почему, мама?

– Иди, тебе говорят! – Она подхлестнула Эдвину передником, заперла за ней дверь спальни и спрятала ключ за корсаж – и все в одну секунду. А потом подошла ко мне, вся дрожа, прижав ладони к щекам.

– Успокойся, – сказал я. – У него две руки, две ноги и одна голова, и он не король английский.

– Ну, положим, почти король, – сказала она. – О черт! Приехал Крошей Бейли, а у нас тут ослица Энид, и Йоло Милк, и бог знает что можно подумать. – И, схватив тряпку, она принялась бегать по пустой комнате, смахивая пыль со стен.

Но и на это уже нет времени. Вот он.

Он не стал стучаться – ведь он владел поселком, владел всеми его жителями и целой империей чугуна и железа. Он стоял на пороге, и из-под его распахнутого плаща виднелся прекрасно сшитый черный сюртук. Руки и горло у него были в кружевах. Таков был этот хозяин железа – совсем помещик с виду, человек, взявший торговлю за горло, заводчик, которого равно ненавидели и рабочие, и союзы; надменным аристократом стал этот брат Иосифов, бродяжка, приехавший в Кифартфу на осле и занявший тысячу фунтов, чтобы распять Нантигло. Расставив ноги, он выгнул хлыст поперек живота и, прищурясь, смотрел на нас.

– Миссис Мортимер?

Мать, онемев, низко присела; от ее дрожащих рук по юбке бежали мелкие складки.

– А ты? – Он повернул ко мне красное пухлое лицо.

– Йестин, сын, – ответил я.

– Сын человека, которого избили?

– Да, сэр.

Он вошел – и дом уже принадлежал ему, он источал власть, и мы тоже уже принадлежали ему.

– Сожалею, что вы лишились мебели, сударыня, – сказал он. – Но теперь в нашей округе это случается не реже раза в неделю: уэльсцы ломают ноги уэльсцам и жгут жилища уэльсцев. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы положить этому конец.

– Спасибо, сэр, – сказала мать.

– Это почти все ирландцы, – сказал я. – Из Нанти.

Он перевел взгляд на меня.

– Разве Проберт ирландец?

– На каждого Проберта приходится пятьдесят ирландцев.

– Интересно, – сказал он. – Я это запомню. Кем ты работаешь?

– Подвозчиком.

– Сколько я тебе плачу?

– Шесть шиллингов в неделю.

– Не забывай об этом. Ты будешь говорить, только когда я тебя спрошу, или попадешь в черные списки. – Он повернулся к моей матери. – Вы были здесь, когда сожгли мебель?

– Была, сэр, – ответила она еле слышно.

– Так, значит, вы сумеете узнать этого Проберта?

– Да, сэр.

– А других вы опознаете, если потребуется?

– Только Проберта, сэр…

– Бог мой! – Он досадливо отвернулся от нее.

– Это было ночью, сэр, – шептала моя мать. – Ни мужа, ни старшего сына не было, когда «быки» вернулись, выгнали меня на улицу и вытащили мебель. Лица у них были вымазаны сажей…

– А где был ты? – спросил он меня.

– Хватит одного избитого; кто-то должен работать, чтобы семья не умерла с голоду, – сказал я. – Отец велел мне остаться здесь, когда его увели.

Выражение его лица изменилось, и он кивнул, признавая разумность такого решения.

– Но я отплатил одному «быку», – сказал я. – Я дал ему пятьдесят палок, чтобы отметить его как следует.

– Ты знал этого человека?

– Нет.

– Но ты сможешь его узнать?

– Было темно, – сказал я. – Я не разглядел его лица.

Минуты две было слышно только, как щелкал хлыст по высоким кожаным сапогам; потом он сказал:

– Вот так всегда. Полное беззаконие, никакого уважения к властям. Кого-то избили, его сын отомстил тем же. В дни, когда трюмы кораблей ждут ссыльных, ты бьешь палкой безыменного человека. – Он подошел к окну и стал смотреть наружу. – Я плачу налоги, чтобы иметь военную охрану, но ни один рабочий не хочет опознавать «шотландских быков». – Он понизил голос. – У вас память как будто получше, чем у вашего сына, миссис Мортимер. Если Проберта поймают, я буду рассчитывать, что вы его опознаете, помните об этом.

– Она не станет его опознавать, – сказал я быстро. – Отец не позволит. Выдай кого-нибудь из «быков», и тебя убьют.

– Выдай двух-трех, повесь двух-трех, и мы скоро от них избавимся, – ответил он.

Я продолжал вслепую напролом, хотя и боялся черного списка, – но ничего другого мне не оставалось:

– Повесить двух-трех еще не значит очистить от них горы, – сказал я. – «Быки» появились из-за черных списков, а черные списки появились из-за ирландцев, которых вы ввозите, чтобы меньше платить уэльсцам. Вам никогда не уничтожить «шотландских быков». Союзы растут, а с ними растет и их число, потому что кто-то должен толкнуть рабочих на борьбу против нынешней оплаты и условий труда.

Он сверлил меня взглядом.

– Вы хотите изменить положение, но беретесь не с того конца, – сказал я. – Вы ввозите ирландцев, селите их под мостовыми арками и платите им железной монетой, вздувая цены в заводской лавке и торгуя дешевым пивом в «Лесе». И ждете, что мы тоже станем такими. Но этого не будет, потому что мы – уэльсцы.

– Что ты, Йестин! – в страхе всхлипнула мать.

– Замолчи, – сказал я. – Он может уморить нас голодом, но повесить он нас не может, так что пусть убирается к черту со своим железом.

– Хорошо сказано, – заметил Бейли. – Продолжай.

– И продолжу! – сказал я в отчаянии. – Мой отец не вступил ни в общество взаимопомощи, ни в союз. Он всегда учил меня, что главное – это преданность хозяевам, но я перестаю ему верить, потому что стыд и позор числиться в книгах человека, который смотрит на своих рабочих, как на мусор, вынуждает их бежать в горы и разбойничать, а потом хочет, чтобы их земляки доносили на них.

– Ты кончил? – спокойно спросил он.

– Почти, – сказал я. – Увезите ирландцев, договоритесь с союзом, закройте заводские лавки, платите больше всем рабочим. Вот тогда вы избавитесь от «быков». Остальное предоставьте рабочим, и вы будете посылать в Ньюпорт больше железа, чем Доулейс и Мертер, вместе взятые.

Комната звенела от тишины. Он вытащил из жилетного кармана маленькую книжечку и карандаш.

– Имя? – спросил он.

– Я же сказал вам. Йестин Мортимер.

– Отлично, – заметил он, записывая. Потом закрыл книжечку и сунул ее назад в карман. – Посмей еще раз повысить на меня голос, и я заставлю вашу семейку образумиться, но избей еще двух-трех «быков», и я повышу тебе жалованье. – Он повернулся к моей матери. – Уложите вещи, какие у вас остались, миссис Мортимер, потому что вы переезжаете в Нантигло, и последите за вашим сыном, а то он по молодости лет чересчур язык распускает. А теперь проводите меня к вашему мужу. Мне нужны такие молодцы, которые говорят, что думают, срывают стачки и бьют палками «шотландских быков».

Очень уверен в себе был Крошей в тот день, когда приехал в наш поселок.