Текст книги "Поругание прекрасной страны"

Автор книги: Александр Корделл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Я тупо повиновался. Морфид поцеловала меня, будто это я был женихом, повернулась на одной ноге и, остановившись посреди комнаты, стала обмерять талию.

– Двадцать дюймов, – с гордостью провозгласила она. – Честь семьи спасена. Брось мне платье, малыш!

Я сказал, глядя ей в глаза:

– Морфид, все открылось. Отец знает.

Улыбка на ее лице сменилась выражением ужаса, и она зажала рот руками.

– Да, – повторил я. – Он знает. Наверно, уже дня два.

– О Господи, – простонала она и опустилась на постель, прижимая скомканное платье к лицу и ударяя кулаком по одеялу. – О Господи!

Я пошел к двери – мне захотелось уйти от всего этого и никогда не возвращаться.

Но вернуться все же пришлось, и, спускаясь с горы на обратном пути, я увидел возле дома тележку Снелла – значит, мать, Эдвина и Джетро уже вернулись из Абергавенни. Я, как всегда, перемахнул через забор. Но, подойдя к дому, я увидел через раскрытую заднюю дверь Томоса Трахерна, одетого в черное и грозного, как туча, а перед ним – моих родных с опущенными глазами. Морфид, в подвенечном платье, стояла бледная, гордо подняв голову.

– И поэтому, – торжественно провозглашал Томос Трахерн, – в наказание за свершенное тобой прелюбодеяние ты сегодня предстанешь перед дьяконами и будешь отлучена от молельни. И до тех пор, пока я жив, тебе будет отказано в таинстве брака в стенах нашей молельни.

Ему это не раз уже приходилось говорить, и обычно в ответ лились слезы, раздавались мольбы и причитания: «Господи, что со мной будет!» и «Уж лучше бы мне умереть!»

Но Морфид сказала, сверкнув глазами:

– Аминь. И ты называешь себя служителем Божьим? Когда придет день Страшного суда, такие, как ты, Томос Трахерн, и все прочие ваши дьяконы, будут гореть в адском огне за жестокость к нерожденным младенцам. А теперь живо убирайся отсюда, иди пой свои псалмы, скотина, а не то я расцарапаю тебе рожу, как настоящая шлюха, раз уж ты меня объявил шлюхой.

Томос вылетел за дверь пулей, но в доме у нас лились горькие слезы.

Глава двенадцатая

Листья на деревьях уже меняли окраску в тот день, когда Морфид венчалась с Дафидом Филлипсом в Коулбруквеле; от молельни было рукой подать до трактира «Королевский дуб», где собирались чартисты. Уилл Бланавон сказал, что это – предзнаменование.

Мы были на венчании всей семьей – мать говорила, что у нее словно камень с души свалился; из нашего поселка набралось порядочно народу; этого следовало ожидать, съязвила Морфид: не каждый день увидишь брюхатую невесту. Дафид был жених хоть куда – новый костюм, в петлице букетик гвоздик, ботинки начищены так, что хоть глядись в них, высокий белый воротник подпирает горло. А уж важничал! Гонору его хватило бы на целую свору господ. Морфид была хороша как никогда. Она обводила молельню долгим вызывающим взглядом; под венцом и то лезет в драку, сказал отец. Но ей нечего было беспокоиться – в Нанти ее любили и уважали, и весь поселок явился на венчание, трубя в рожки, стреляя из ружей и протянув столько веревок поперек входа в молельню, что и кавалерийский полк не прошел бы. Во время службы отец стоял с неподвижным лицом, но то, как встретили его дочь жители Нанти, кажется, было ему приятно. Мать и Эдвина, конечно, лили слезы – женщины без этого не могут, – а мы с Мари сидели рядом с Джетро и с нетерпением ждали, когда можно будет сбежать в горы. Пришли на венчание Большой Райс Дженкинс и Мо, пришли Афель Хьюз и семья Робертс, и Сара, вся разодетая в ленты и кружева, бросала на Мари косые взгляды. Мистер и миссис Тум-а-Беддо приехали в тележке Снелла, а Идрис Формен и братья Хоуэллсы привели с собой половину революционеров Монмутшира. Были в молельне и люди, которых я никогда прежде не видел, – все друзья Морфид; некоторые были одеты и держались, как господа. А когда мы добрались до Рыночной улицы, соседи уж расставили столы с угощением, а дети тащили охапки осенних цветов.

Очень мне понравился Нантигло, сказал я Мари, хотя я только и думал, как бы скорей сбежать оттуда в горы. Ярко светило солнце; мы нашли тенистое местечко и легли на траву, замирая от волнения – наконец-то мы были одни. Приподнявшись на локте, я смотрел на Мари. Волосы у нее были перевязаны сзади черной лентой, руки оголены до плеч. Она вся светилась, пронизанная солнцем, а узорчатая тень листвы делала ее кожу бархатисто-смуглой.

Мы лежали молча – в словах не было нужды. Внизу расстилался Кум, над нами возвышалась гора, играя на солнце всеми красками. Тишина вокруг навевала покой, дремоту, сладкую, как ласки любви. Я обнял Мари. Целуя ее, я увидел, как испуганно расширились ее глаза. Она казалась частью лета, гибкая, мягкая, неподатливая; частью горы, дрогнувшей подо мной, когда я поцеловал ее еще раз. Все звуки умерли для нас, кроме дыхания ветра и шелеста листьев на укрывавших нас деревьях. Мы лежали, слившись губами, и не слышали в любовном порыве ни молотов Коулбруквела, ни вальцов Нанти, заглушенных стуком наших сердец. Кровь закипает в жилах, дыхание учащается, и в жарком безумии губы впиваются в ее рот, руки скользят по нежному телу.

– Нет, – шепчет Мари.

При звуке ее голоса я прихожу в себя, снова вижу над головой деревья, снова чувствую под собой землю.

– Вот опять, – говорю я. – Скажи хоть разочек «да».

– Только не днем, – решительно заявляет она.

– Когда стемнеет, да? – спрашиваю я, крепко сжимая ее и целуя в шею.

– Ах ты бесстыдник! – говорит она, вырываясь. – Надо мне бежать отсюда, а то с тобой и до греха недолго.

Я смеюсь, помогаю ей подняться и опять целую, прижав ее всю к себе.

– Мари, – говорю я.

– Нет уж, не пойду я с тобой купаться в Лланелен, – восклицает она, – ты уже совсем взрослый. А ну, кто последний добежит до Кум-Крахена, тот дурак. – И она, подхватив юбки, мчится, как ветер, а я бегу следом и кричу ей, чтоб остановилась.

Морфид с Дафидом мы застали на кухне их нового дома; проводив гостей, они стояли, взявшись за руки.

– Пять часов, – сказала Морфид. – Мама тебя ждала, ждала, но мужчины торопились, потому что надо еще заколоть свинью.

И тут я вспомнил. В этот вечер должно было совершиться убийство – люди убивали одного из себе подобных. Преступление предполагали совершить до свадьбы, чтобы подарить новобрачным окорок, но палач Билли Хэнди был пьян, и отец не подпустил его к Дай.

Вспомнив о предстоящей расправе, я точно в тумане простился с Мари, поклонился Морфид и Дафиду и ушел, провожаемый изумленными взглядами.

Я пошел обратно на гору.

Я считаю, что свинья должна умирать в темноте, чтобы люди не видели лиц друг друга. Ибо какова цена человеку, который может с улыбкой обагрить руки кровью своего собрата? Свинья – очень умное животное. В свинье много от человека, а в человеке еще больше от свиньи, и не нам произносить приговор существу, питающемуся плодами земли, тогда как мы зубами и ногтями рвем живую плоть. Все мы лицемеры, а особенно профессиональные мясники, вроде Билли Хэнди.

Солнце уже заходило, когда я поднялся на гребень Койти и, стоя там, стал вглядываться в изборожденную шрамами долину, ожидая увидеть суматоху, услышать визг. А потом я сел в вереск и принялся думать о том, что, когда мы обнимались с Мари, бедняжку Дай волокли на казнь. Я сидел там целый час, глядя на закат и представляя, как бьют часы, как троекратно кричат петухи и как Дай в ужасе ищет меня взглядом.

В шесть часов Иуда, решив, что черное дело уже свершилось, встал и пошел вниз.

Перед домом стояла тележка Снелла, а в ней сидела Эдвина. Услышав мои шаги, она обернулась, подобрала юбки и соскочила на дорогу.

– Уходи отсюда, Йестин! – испуганно закричала она.

– В чем дело? – спросил я.

– Сейчас придет Билли Хэнди колоть Дай.

– Да ведь ее уже закололи, – растерянно сказал я.

– Нет. Еще не начали. Билли Хэнди был пьян, и отец отослал его домой протрезвиться.

Ее глаза, огромные, как плошки, казалось, вот-вот вывалятся из глазниц.

– Боже правый, – сказал я; сердце у меня упало.

– Уходи же быстрей, – говорила она, оттесняя меня своими юбками.

В доме пахло смертью; все суетились в праздничных нарядах, не успев переодеться после венчания. Мать выглянула за дверь посмотреть, не идет ли Билли Хэнди, и испуганно уставилась на меня.

– Господи, – сказала она, – ты же в Нанти.

– Тебя еще не хватало, – проговорил отец.

Я махнул рукой.

– Пришел принять участие в преступлении? – Отец наставил на меня трубку и сказал, понизив голос: – Послушай, только не лезь в это дело. Хватит нам возни со свиньей, не вздумай еще из Билли Хэнди кровь выпустить. Джетро и женщины собираются со Снеллом покататься, может, и ты с ними поедешь?

– Поехали с мамой, сынок, – сказала мать, хлюпая носом. – Я сама того гляди заплачу, а ты теперь месяц будешь сам не свой, если увидишь, как убьют твою свинку.

– Пусть едет, а я останусь, – подходя, бодро сказал Джетро. – Билли меня хвалил, когда я помогал ему заматывать свиньям головы мешком, чтоб они не беспокоили соседей.

– Заберите отсюда этого звереныша, – сказал отец.

– Ну и дитятко растет – будущий десятник на бойне Панти. – И с этим я ушел от них всех и пошел в сад последний раз взглянуть на осужденного. Из уборной вышел, застегивая штаны, Генри Снелл – хорош, не мог там застегнуться.

– Добрый вечер, Йестин, – приветствовал он меня, приятно улыбаясь. – Славный сегодня вечерок?

– Иди ты к черту, – огрызнулся я, – да забери с собой всю свою богобоязненную братию, а не то я сам кому-нибудь горло перережу.

Никчемный человечишка был этот Снелл. На языке – елей да притворная святость, в одной руке Библия, в другой – кружка для сборов, – по сей день понять не могу, зачем отец пускал его к нам в дом. У Дай душа была куда чище. Я стоял у ее закутка, почесывая ей за ухом, пока стук копыт снелловой кобылы не затих на дороге к Вартегу. Потом пошел назад в кухню.

– Не по душе мне это дело, – сказал отец, снимая новые брюки и надевая старые.

– Не по душе! Да я бы скорей Эдвине горло перерезал. Я к этой свинье так привык – она мне дороже собаки.

– Брось, Йестин, и без того тяжело, – ответил он. – Что ты думаешь, у меня сердца нет? Или ты один к ней привык? Но она выросла с дом и ест, что твой гвардейский полк, – тут даже свинья поймет, что деваться нам некуда.

Стук, стук, стук! В окне появляется лицо Тум-а-Беддо.

– Господи, ему еще что нужно? – стонет отец.

– Господи, тебе еще что нужно? – спрашиваю я, открывая окно.

– Да вот насчет этой свиньи, – говорит Тум, показывая большим пальцем в сторону закутка.

– В чем дело? – спрашивает отец, зашнуровывая башмаки.

Лицо у Тума бледное, на лбу выступил пот. Двадцать лет, как мы с ним соседи, и ни разу не повздорили.

– Да дело не столько в свинье, сколько в моей хозяйке, – говорит Тум. – Она на сносях – миссис Мортимер это знает, – и пока у нее, слава Богу, все в порядке, но если свинья начнет визжать, ее может схватить раньше времени. Вы уж постарайтесь ее потихоньку прикончить.

– Ладно, – отвечает отец. – Иди к жене и скажи, что наша свинья не первая и не последняя – свиней повсюду колют.

– Спасибо, мистер Мортимер, извините за беспокойство.

– Ничего. А теперь убирайся ко всем чертям.

Захлопываю окно. Грох, грох – по задней двери.

– Господи помилуй, – говорит отец. – Уже. Это, наверно, Билли Хэнди и Дженкинсы, открой им, Йестин.

– Добрый вечер, господа хорошие! – возглашает Билли Хэнди, низко кланяясь. – Здесь живет свинка по имени Дай?

– Если ты протрезвился, – сурово отвечает отец.

– Трезвый, как стеклышко, мистер Мортимер. Пьяный я никогда не берусь колоть свиней – боюсь, что перережу не то горло. Это чай в кружке, да? – И принюхивается с грустным видом.

– Хочешь чашку чаю? – спрашивает отец вошедшего следом Большого Райса.

– Лучше чего-нибудь покрепче, Хайвел, – отвечает Райс. – А то меня мутит, когда я гляжу на Хэнди.

– Однако от куска ветчины его не мутит, – ухмыляется Хэнди, натачивая ножи. – До чего ж оно хорошо – закусить грудинкой после веселой ночки с друзьями по обществу, а, Райс Дженкинс? Будьте добры, мистер Мортимер, дайте мне тоже кружечку этого великолепного пива.

Он выпивает пиво залпом и отдувается.

– Что правда, то правда, живых свиней я терпеть не могу. Зато свининку не меньше вашего уважаю. А больше всего мне нравится свиная голова – расколотая по носу и отваренная с луком и перчиком, а голова идет тому, кто колет свинью, мистер Мортимер, не забудьте этого. Будьте добры, еще кружечку этого великолепного пива, и я бы хотел получить мой шиллинг – а затем и начнем, так?

– На, – говорит отец, бросая монету. – И смотри, чтоб у этой свиньи была легкая смерть – она, можно сказать, член нашей семьи.

– О Господи, – восклицает Билли. – Еще одна свинья-родственница. Ну, куда идти?

И мы все направились вслед за отцом в глубь сада. Дай подошла к самой загородке, осклабившись от радости, что столько людей пришло ее навестить.

– Добрый вечер, Дай, – сказал Билли, опуская в закуток веревку с петлей. – Суй сюда быстрей рыло, и тогда все будет проще и для тебя и для нас.

Петля наброшена.

В маленьких красных глазках Дай мелькнула нерешительность. Она уперлась в землю всеми четырьмя ногами и, когда веревку натянули, завизжала. Дверь закутка открылась, Райс и Мо тоже принялись тянуть за веревку. И тут, словно казненные предки что-то шепнули Дай, она заверещала так, что ее, наверно, было слышно в Нанти.

Меня бросало то в жар, то в холод.

– Голосистая у вас свинка, мистер Мортимер, – приговаривал Хэнди, налегая на веревку. – Сопрано да и только. Принесите мне кто-нибудь мешок, не могу же я ее колоть под такой концерт.

– К черту мешки! – крикнул отец. – Я не дам ее мучить, тащи ее к скамье, Билли Хэнди, да побыстрей!

Мы медленно подвигались к дому – Билли и Большой Райс тянули за веревку, Мо подталкивал Дай сзади, а та визжала, как тысяча терзаемых младенцев.

– Ради Бога, заткните этой свинье глотку! – крикнул Тум-а-Беддо, появляясь над забором.

– Лезь сюда, и я заткну глотку тебе! – рявкнул в ответ Билли.

– Совести у вас нет, женщина рожает, а вы тут такое устроили! – вопил Тум.

– Ну, если она опять будет орать, как в тот раз, когда рожала первого, то свинью и не услышишь, – отозвался Билли и пнул Дай ногой, чтобы подтолкнуть ее вперед.

– Потише там ее пинай! – закричал отец, когда Дай на мгновение умолкла.

– Надо же мне сдвинуть ее с места, – задыхаясь, ответил Билли. – Чем меня шпынять, лучше сам бы ее сзади подталкивал.

– Черт тебя побери! – заорал отец. – Ты так же годишься колоть свиней, как я носить митру. Пошел прочь!

Отец нагнулся, подхватил Дай на руки и понес ее к скамье, как ребенка.

– Бессердечные свиньи! – вопил Тум, перекрикивая всех. – Столько лет ласкали ее и гладили – поделом вам будет, если она застрянет у вас в горле.

– Держите ее крепче! – гаркнул Билли. – Сейчас я с ней разделаюсь.

И он достал нож и стал примериваться.

– В жизни никогда больше не возьму в рот грудинки, – причитал Тум-а-Беддо. – Бог милостив, Билли Хэнди, но не миновать тебе в аду горячей сковородки за то, что ты делаешь с этим бедным беззащитным животным.

– Черт меня побери, – проговорил Билли, обливаясь потом, и оперся ножом о скамью. – Как тут человеку колоть свинью, когда ему такое под руку говорят?

– И жена просит не колоть, – продолжал Тум. – Тут недолго и ребенку уродом родиться.

– Молчать! – взревел Билли. – Или я перемахну через забор и вам всем троим глотку перережу. Господи, – застонал он, – вот попал я в переделку, мистер Мортимер. Вас тут четверо слезы льют, соседки кругом рожать собрались – от такого и у мясника из Кармартена сердце разорвется. Так что мне, колоть эту свинью или нет?

– Будь у нас справедливые законы, я бы на вас в суд подал! – кричал Тум; он сидел на заборе, и из глаз у него катились слезы. – Бог свидетель, Мортимер, у меня жесткое сердце, но я привык к этой свинке и готов заплатить тебе вдвое, чтобы только у жены не народился ребенок о двух головах. Вы послушайте, как она кричит.

И даже Дай затихла – тоже, наверно, прислушалась.

Ну и ноты выводила миссис Тум-а-Беддо – покойники могли встать из могил. Слишком легкие роды и слишком здоровая глотка – вот в чем ее беда, говорила мать.

Отец перевел дух.

– Убери нож и спусти свинью на землю, Билли Хэнди, – решительно сказал он. – Я передумал.

– Вот так так, – изумленно проговорил Билли. – Ну и дела!

– И куда ты лезешь колоть свиней? – злобно сказал я. – Тебе бы уж давно ее на крючок подвесить, а ты тут разговоры разводишь, вот и дождался, что мы передумали, правда, Мо?

– Точно, – ответил Мо, ударяя кулаком по столу. – Да я теперь не найму Билли Хэнди кроликов свежевать – довольно я нагляделся, как он свиней колет.

– Господи помилуй, – сказал Билли, опускаясь на скамью и обмахиваясь платком. Тем временем Дай соскочила на землю и бросилась наутек, словно заяц. После этого ее несколько дней никто не видел.

– Вот что ты наделал, – сказал Райс, нехорошо глянув на Билли. – Свинья и то от нас убежала. Постыдился бы, Билли Хэнди.

Билли встал. Лицо его было бледно.

– До свидания, – сказал он. – Хватит с меня на сегодня Мортимеров и особенно их свиньи. С вашего разрешения я пошел обратно в «Гарндирус», вышибу затычку и лягу под бочку.

– И на здоровье! – бросил я.

– Да благословит вас Бог, – крикнул Тум и побежал к роженице.

Глава тринадцатая

Со свадьбы Морфид прошло два месяца, прежде чем мать уговорила отца съездить к ней в гости. Он как заладил, что молодым мешать нечего, так ни с места, но мы-то все знали, что это только отговорка. Когда бы ни заходила речь о Морфид, он умолкал, щурил глаза и принимался набивать трубку, словно желая переменить разговор. Отец был человек богобоязненный, а прелюбодеяние – один из самых тяжких грехов, говорил Томос. И эта история с Морфид, зачавшей в вереске, а не на перине, сильно его подкосила, говорил Большой Райс.

Но в субботу, накануне дня рождения Морфид, которой исполнялось двадцать шесть лет, мать увела его в спальню, засучила рукава и как следует его пропесочила. На следующее утро отец выбрился до синевы, надел праздничный костюм и велел, чтоб кто-нибудь сбегал попросить у Снелла тележку и чтобы мы с Джетро собирались. Вот поднялась суматоха! Я только что вернулся со смены у печи, а Джетро был черен, как негр с хлопковой плантации, но куда там! Уж если отец что-нибудь задумал, все приходило в движение. Эдвина припустилась в Абергавенни за Снеллом, я полез в лохань и потащил за собой Джетро, а мать в шелковом платье с кружевами металась по дому и кричала на всех, не разбирая правого и виноватого. Достаю свой лучший костюм, отглаживаю складки, надеваю отцовский воскресный воротничок и к зеркалу – сделать хороший пробор.

Едем в Нанти навестить голубков, говорит Джетро.

Раз уж пришлось к слову, поговорим о Джетро.

Он был красивый парень и знал об этом: смуглая кожа, широкие плечи, мускулистые руки, а грудь уже волосатая, хоть ему еще только десять лет. Вылитый отец – в каждом движении и жесте: та же грация, присущая мужчине, который умеет работать кулаками. Он был молчалив, и говорили только его глаза – большие, темные, сумрачные. У него были ровные белые зубы и тяжелый подбородок. До восьми лет он дергал девчонок за косы, потом стал задирать им юбки, чтобы послушать, как они визжат, и держал в смертном страхе все мужское население поселка в возрасте от десяти до пятнадцати лет.

– Доконают меня эти мужчины, – запыхавшись, сказала мать. – Только поглядите – уже трое в длинных штанах…

– Ну как я, ничего? – спросил Джетро, входя в комнату.

Он был хоть куда, чертенок, но почему-то всегда делается грустно, когда голые коленки младшего братишки исчезают под длинными брюками. Джетро стоял подбоченившись – ни дать ни взять Хайвел Мортимер, только вдвое меньше. Дела, подумал я, такой парень лет через шесть сведет с ума всех девчонок в поселке.

– Терпеть можно, – ответил я. – Что это у тебя в петлице?

– Хохолки, Морфид их любит.

– Как бы в Нанти с тебя не стащили штаны, посмотреть, все ли у тебя на месте, – сказал я. – Вынь цветы. Цветы – это женское дело, мужчине они ни к чему.

– Снелл же носит цветы в петлице, – проворчал Джетро.

– Снелл не мужчина. Если кто ходит в штанах, это еще не значит, что он в самом деле мужчина.

– Правильно, – подтвердил отец, входя в комнату. – Кое-кому у нас в поселке следовало бы надеть юбки. А если этот Диг Шон Фирниг опять явится ко мне требовать взносы на общество взаимопомощи или на союз, он дождется, что у меня лопнет терпение и я из него дух вышибу.

– То же самое будет со Снеллом, если он потащит меня на молитвенное собрание, – сказал Джетро. – Он у меня в печенках сидит. Я из него, паразита, дух вышибу.

– Кто из кого дух вышибет? – спросила мать, появляясь в шляпке со страусовыми перьями. – Я не потерплю в доме сквернословия, прошу это помнить.

– Пока еще никто не сквернословил, – ответил отец, – но если уж я начну, то первым Делом достанется долгополым.

– Тогда что тут за разговоры о вышибании духа? – спросила мать, строго глядя на нас.

– Это наше дело, – ответил отец. – Как бы я не начал с того, кто мне первый попадется под руку, заруби себе это на носу.

– Слушайте, вы, – сказала мать, грозя нам пальцем. – Слушайте все трое, и ты тоже, герой в длинных штанах. Попробуйте хоть слово сказать бедняге Дафиду, не только что ударить его, и я вас выгоню на улицу, понятно?

– Понятно, – ответил отец. – Еще бы. Нет, вы послушайте ее!

– Вот именно, послушайте, – сказала она. – Мы едем в гости, и если у кого руки чешутся устроить драку, таким у меня пощады не будет.

– Да кому это нужно бить беднягу Дафида? – невинным голосом осведомился отец.

– Помалкивай, – оборвала его мать. – Чтоб я таких разговоров не слышала. Вон мистер Снелл подъехал. Пора отправляться.

– Снелл, – фыркнул отец, подмигивая. – Чтобы поколотить зятя, незачем ехать в Нанти, по мне, лучше бы начать вот с этого, который на пороге.

– Не всех сразу, – сказала мать. – Поехали!

Я совсем забыл, что в Нантигло опять стачка. В Коулбруквеле, судя по грохоту молотов, работа шла полным ходом, в долине же печи были погашены, и трубы их уныло торчали среди зелени. Мужчины сидели возле домов на корточках или лежали на земле. Дети тихонько играли возле заводской лавки, а вокруг стояли женщины с завернутыми в платки малышами.

Соседи Морфид, сидевшие на корточках у задних дверей домов, завидев нас, вежливо вставали: женщины приседали, а мужчины снимали шапки. Морфид открыла дверь на стук отца. Волосы у нее были распущены, и она была бы очень хороша, если б не фонарь под глазом.

Видывал я всякие синяки, но такого не приходилось. Черная опухоль величиной с яйцо, с багровой каймой совсем закрывала ей глаз.

– Боже милостивый, – прошептала мать. – Что с тобой, дочка?

– А, это долгая история, – засмеялась Морфид. – Входите же, я все расскажу. Что вы стали, как истуканы?

Комната была крошечная и совсем почти без мебели, только несколько ящиков; но Морфид украсила ее по случаю дня рождения поздними осенними цветами.

Черный очаг, не слышно пения закипающего чайника. Пол земляной. Прялки нет. И холод, как в испанской тюрьме.

– Видите, как живем, – сказала Морфид.

– Ну, мы еще не с того начинали, правда, Хайвел? – возразила мать. – Нельзя же, дочка, ожидать бог знает чего, когда только вступаешь в жизнь. Она, того и гляди, захочет есть на серебре, как Крошей Бейли.

Но я видел, что она говорила не от души. Лицо ее было бледно. Как и все мы, она не могла отвести глаз от синяка Морфид.

– Да у вас просто маленький дворец, – продолжала мать, когда мы все поздравили Морфид с днем рождения. – И что ты привередничаешь? Вон в городах живут по семнадцать человек в комнате. Да я бы в такой домик хоть завтра переехала, Хайвел.

– Батюшки, а Джетро-то уже в длинных штанах, воскликнула Морфид и притянула его к себе. – И как вырос. Небось уж за женщинами бегает, а, Йестин?

– Не удержишь, – ответил я.

– Ну уж, не тебе его судить, слыхали мы кое-что и про тебя, – строго сказала мать. – Чуть ли не все свободное время торчит в Нанти, и уж наверно не в гостях у сестры.

– Не слушай ее, Йестин, – прошептала Морфид, подмигивая мне здоровым глазом. – Мари Дирион у нас красотка. Она сейчас работает полный день у Харта, управляющего, и мне редко приходится ее видеть. А как Эдвина?

– Где Дафид? – спросил отец. Он спросил это так, что сразу положил конец нашей пустой болтовне.

– Он на собрании союза, вот-вот должен прийти, – ответила Морфид. – Подождите, я отдам вскипятить чайник. Нам запрещается собирать уголь вдоль колеи, так что мы с соседями по очереди кипятим воду. Все из-за этой несчастной стачки.

– Давно она у вас? – бесцветным голосом спросила мать.

– Две недели, но долго мы еще не продержимся. Все бы ничего, но они придумали выставлять еду в окне лавки.

– Чего вы требуете? – спросил отец.

– Прибавки в шиллинг на фунт для всех – чтобы уравнять нас с Доулейсом. Дафид получает девятнадцать шиллингов, так он десятник на шахте, но в Гарне есть женщины, которые работают под землей и получают восемь шиллингов, а то и меньше. А у некоторых по шесть-семь человек детей. – Морфид почти кричала. – Это черт знает что! Ну как может женщина жить на восемь шиллингов, если у нее шестеро детей, отец?

– Это позор, – тихо ответил он.

– Преступление! – Перед нами опять была прежняя Морфид. Она стукнула кулаком по ближайшему ящику. – Что ж, стачка продолжается. Дети умирают с голоду, а управляющий встречает по пути в контору маленькие гробики и даже не снимает шляпу. Да, Дафид стоит за стачку, а я на этот раз стою за Дафида.

– Так оно и должно быть, – заметил отец.

– Подождите, я отнесу чайник и сейчас вернусь. – И, взяв закопченный чайник, Морфид вышла.

Мы остались сидеть кружком, с интересом разглядывая пол.

– А где же мебель? – спросил Джетро.

– Замолчи, паршивый мальчишка, – прошипела мать, и мы все сердито поглядели на него.

Молча мы ждали возвращения Морфид.

– Пойдем наверх, мама, – воскликнула, вбегая, Морфид. – Там у нас очень хорошо – Дафид все сам сделал.

– Хорошо, когда муж мастер на все руки, – сказала мать, поднимаясь. – Везет тебе, дочка, что ты вышла замуж за такого умельца, а я вот должна мыкаться с драчунами.

И, приподняв юбку, она устремилась по лестнице, стрекоча как сорока. Нам было слышно, как они ходили у нас над головой. Отец сидел, как черная глыба, лишь глаза его двигались, оглядывая комнату.

– Неужели Дафид стоит за союз? – тихо спросил я. – Помнится, его мать и слышать о нем не хотела.

– В Нанти нет предателей, – отозвался отец. – Этот поселок хлебнул горя.

– Значит, мебель пошла на еду?

– Или на еду, или за стойку трактира.

– Не может быть. Неужели он возьмется за старое, когда теперь с ним Морфид?

– Что ж, по-твоему, этот синяк у нее под глазом сам вырос? – Он встал, сжав кулаки. – Видит Бог, Йестин, если этот глаз подбит кулаком, я не уйду из этого дома раньше, чем сделаю ее вдовой.

– Выдумаешь тоже! – упрекнул я его. – Экий ты драчливый петух. Ушиблась, наверно, о дверь – вон она даже забыла нам объяснить, в чем дело.

– Ну да! – вмешался Джетро. – В прошлую получку у миссис Тафарн был такой же – от башмака.

– Заткнись, – цыкнул я на него. – Никто с тобой не разговаривает. – Я повернулся к отцу. – Возьми себя в руки и подожди, пока Морфид сама не попросит помощи.

Он послушался меня, но ему это трудно далось. Вошла мать, изображая на лице одну из своих самых лучезарных улыбок.

– Какой у них чудный домик, Хайвел. Спальня точь-в-точь, как у Оуэна ап-Бетелла, помнишь нашего соседа в Кифартфе?

– Да, хорошая была спальня, – согласился отец.

– Сюда вот еще кое-какую мебель поставить – и все, – сказала Морфид.

Стук, стук в заднюю дверь: это иссохшая от голода девяностолетняя старуха принесла вскипевший чайник. Морфид берет чайник и платит полпенса с таким видом, словно это золотой.

– Ну а теперь чайку выпьем. Небось пить хочется? – спрашивает Морфид и расставляет блюдца и чашки, совсем как раньше дома.

– А как миссис Пантридж, все рожает?

– Ждет девятого – хоть календарь по ней проверяй, – отвечает мать.

– А как миссис Гволтер?

– Горюет по мужу, но Томос о ней заботится, а Уилли на этой неделе идет работать на Гарндирус. А у Эдвардсов оба парня, кажется, собрались жениться…

Эдвардсы это отрицают, но надо же о чем-то говорить. Больно, когда между близкими встает стена гордости, когда в словах фальшь и пустота, словно говорят чужие, безразличные друг другу люди. Я почувствовал нарастающее напряжение, когда слова вот-вот иссякнут и наступит молчание, и в отчаянии сказал:

– Где это тебя угораздило заполучить такой фонарь – даже почище того, которым меня наградил Мо Дженкинс, помнишь?

Морфид откинула назад голову и рассмеялась, как встарь.

– Да, а я про него совсем забыла. Неужто он такой страшный? Вчера встречаю в лавке миссис Эли Кохен, еврейку из Лондона, она мне и говорит: «Морфид Мортимер, неужели Дафид уже начал тебя поколачивать? Какой стыд, я бы ему все глаза выцарапала». – Морфид наклонилась к нам и добавила заговорщицким тоном: – А вышло-то все очень просто – тут и рассказывать нечего, но разве эту балаболку теперь остановишь? Мы с Дафидом рубили хворост, и палка отлетела прямо в глаз.

Она осторожно пощупала синяк.

– Он что, бревна рубил? – осведомился отец.

– Что ж такого, очень даже просто, – вмешалась мать. – Дома я бы тебе приложила к глазу кусок сырого мяса, и опухоль сразу прошла бы, но ничего, Морфид, она и так скоро пройдет. Налей-ка мне еще чашечку – ужас как пить хочется.

– А как поживает Дафид? – спросил я: надо же было кому-то поинтересоваться Дафидом.

– Ничего, да какая уж тут жизнь во время стачки, – ответила Морфид. – До стачки дела у нас шли отлично. А сейчас Бейли занес его в черный список. Дафид – он горой за союз, председатель местного отделения, а управляющий про это пронюхал. Бог ведает, что с нами будет; как только мы задолжаем за дом, нам придется убираться на все четыре стороны.

Она подняла голову, и вдруг закрыла рукой рот.

В дверях молчаливой тенью стоял Дафид.

Сразу было видно, что он выпил бог знает сколько кварт.

После одной или двух начинают блестеть глаза; после трех-четырех краснеет лицо. Дальше лицо синеет, глаза из-под полуопущенных век горят злобой. Я глянул на Морфид. Она так и застыла, стиснув руки на коленях.

– Так-так, – ухмыльнувшись, сказал Дафид.

– Дафид, – проговорила Морфид слабым голосом, точно ее ударили, – мама с отцом приехали к нам в гости…

– Да неужели? – прорычал он, вваливаясь в комнату. – Что у меня, глаз нет? Так вот, скажи им, чтобы они убирались к черту, пока я их не вышвырнул.

– Дафид! – Ее лицо исказилось от стыда. До чего же мне ее было жалко!