Текст книги "Поругание прекрасной страны"
Автор книги: Александр Корделл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
В тот день в Ньюпорте, наверно, собрался весь Уэльс – Портовая улица кишела людьми.
Сидящие по краям канавы нищие хватают за полы, требуя милостыни: все больше солдаты, которые в войнах с французами лишились рук, ног, а то и половины лица; вшивые старухи держат на руках детей-калек; старики, у которых нет сил даже на то, чтобы умереть, стоят, опираясь на палки. Видимо-невидимо продавцов и разносчиков. Господа и простой люд – все перемешалось. Матросы с Востока, продающие попугаев в клетках, мулаты, цыгане и черные как уголь освобожденные рабы из Бристоля. На цепи водят медведей, кругом стоят повозки с товарами, визжат скрипки, трещат барабаны, скулят от пинков собаки. На ярмарке толпа еще гуще, продавцы вопят на разных языках, расхваливая свои товары. Шерстяной ряд, ряд фланельщиков из Абергавенни, птичий ряд – висят тушки, раскачиваются неощипанные головы; сапожный ряд – сапожники выплевывают гвозди и заколачивают их молниеносными ударами. Барышники водят увешанных медалями великолепных арабских скакунов. Здесь покупает знать – из рук в руки переходят груды золотых соверенов.
– Дай пенни – покажу все, что хочешь, – раздается голос; не успел я обернуться, как Мо уже швырнул ей монету, а она подхватила ее и бросилась наутек, визжа от смеха и не показав даже краешка нижней юбки.
– Вот сучка, – свирепо прорычал Мо.
– Умней будешь, – сказал я. – Это тебе город. И чего я связался с таким разиней?
– Пошли, пошли. Такое увидишь, что тебе и во сне не снилось. Я тут знаю двух женщин на Портовой улице; они с мальчишек берут полцены, а мы договоримся с ними за три пенса.
– Нет уж, – ответил я. – У меня в кармане два шиллинга, и я хочу увезти отсюда на память что-нибудь получше дурной болезни.
– Восемь шиллингов шесть пенсов! – проревел голос из середины толпы, и я стал проталкиваться вперед, чтобы посмотреть, что там продают.
– Слишком близко не подходи, а то сам попадешься им в лапы, – посоветовал Мо. – А я побегу за той мерзавкой – надо же с нее получить что-нибудь за мой пенни. Ну, она у меня узнает.
– Девять шиллингов, – раздался другой голос.
Помещика всегда узнаешь по покрою платья. Этот был высокий и худой, в узких штанах из телячьей кожи, застегнутых на пуговицы ниже колен, и в гетрах; поднося к тонкому красивому носу табак, он изящно оттопыривал пальцы.
– Десять шиллингов!
А этот был дюжий красномордый детина, весь налитый пивом; судя по брюху – фермер; в ухмылке обнажились желтые от табака зубы.
– Одиннадцать, – сказал помещик.
– Э, – сказал фермер, – на этот раз ты не на ту, брат, лошадку, поставил, все равно я больше тебя дам – мы, ланкаширцы, так просто не уступаем. Пятнадцать шиллингов, и давай мальчишку сюда, приятель!
– Пятнадцать шиллингов за такого парня – где же это видано? – надрывался тощий взлохмаченный аукционист. – Ни отца, ни матери, никто его назад не потребует, а на прокорм ему куска хлеба в день хватит. Ну, кто даст двадцать?
– Пятнадцать, – сказал ланкаширец, – и ни пенса больше.
Он с усмешкой посмотрел вслед помещику, который уходил, похлопывая себя хлыстом по гетрам.
– Дэви Льюис отходит к мистеру Уинстенли за пятнадцать шиллингов, – объявил аукционист и столкнул мальчика с помоста. Тот был одет в лохмотья, как портовые сорванцы. Опустив голову, он встал перед брюхом фермера; свесившиеся волосы закрывали ему лицо.
– Ох уж эти ланкаширцы, – сказал аукционист. – Всегда добьются своего.
– А то как же! А пятнадцать шиллингов припишите к моему счету – я еще на сегодня не кончил.
На помост втолкнули девочку примерно моих лет. Глаза Борова загорелись. У нее было красивое гордое лицо; ее рваное платье, стянутое в талии, казалось ладным и опрятным. Темные волосы распущены по плечам, как у ирландок, ноги босы.
– Два фунта, – сказал Боров, – и давайте ее сюда.
Толпа загудела. Женщины с побелевшими лицами начали сердито проталкиваться назад. Девочка посмотрела на Дэви Льюиса, откинула назад волосы, сошла вниз и тоже встала рядом с фермером.
– С меня довольно, – заявил Боров. – Один для двора и одна для дома.
И он увел их, крепко держа за плечи.
Я смотрел на все это, и сердце у меня тоскливо сжималось. Бедняки продавали бедняков. Матери продавали в батраки сыновей, отцы – дочерей, а приюты продавали своих воспитанников десятками. За несколько минут я постарел душой. Выбравшись из толпы, я увидел Мо.
– Я таки поймал эту дрянь, – торжествующе заявил он. – Схватил ее под телегой, там, где быков дразнят, и забрался к ней под юбку, только она меня укусила.
И он показал мне палец. Я отвернулся.
– Чего это ты? – спросил он, нахмурившись.
Я кивнул в сторону помоста.
– Ах вот оно что! – Он толкнул меня в бок. – Это ты и в Абергавенни каждый июль можешь увидеть в городской ратуше, незачем в Ньюпорт ездить.
– Чего это ты сегодня скис? – спросил Мо.
– Заткнись, дурак!
– Пошли, посмотрим корабли.
Я брел по улице, засунув руки в карманы.
– Пойдем к женщинам на Портовую улицу.
Я злобно посмотрел на него.
– Пуританская твоя рожа, – рассвирепел Мо. – Кишка у тебя тонка, вот что: увидел, как работников нанимают, – и в слезы, а в штанах у тебя не найдется, на что щуку поймать.
– Мне еще рано иметь дело с женщинами, – сказал я.
– Рано? Сколько тебе, тринадцать? Ничего себе рано! Мой дед Бен с восьми лет этим занимался.
– Ну а сейчас ему восемьдесят – и что от него осталось?
– Тогда одолжи мне шесть пенсов.
– Если на баб, то не одолжу.
– Да нет, я хочу посмотреть корабли – не хватает шести пенсов.
– На корабли пускают за три пенса – вон объявление.
– Эх ты, скряга!
– Ну и пусть, все лучше, чем блудник. Убирайся от меня, пока я тебе не дал в зубы, осточертел ты мне.
– И пойду, – сказал Мо. – Возьму себе в товарищи настоящего мужчину и махнем с ним на Портовую улицу.
– Ну и катись, – проговорил я и поддал ногой камень.
Мрачный и злой, я ушел с ярмарки и направился к подъезду Вестгейта смотреть на снующих там разодетых щеголей. Я прислонился спиной к каменному фасаду, и меня вдруг охватило странное возбуждение, какое-то неизъяснимое предчувствие надвигающихся событий. Площадь передо мной была заполнена народом, над головами колыхался лес поднятых кулаков.
Раздался звук трубы, и из толпы понеслись выкрики по-уэльски. Послышался цокот копыт по булыжнику. Бурлящая масса вдруг раздалась. В образовавшийся проход вступил отряд из пятидесяти солдат во всем великолепии парадной формы и, чеканя шаг, направился с ружьями наперевес к подъезду Вестгейта. Вслед им неслись проклятия по-уэльски и по-английски, на них замахивались палками, но солдаты шагали вперед вслед за всадником, возглавлявшим отряд, и не обращали ни на кого внимания. Это был отряд бреконского гарнизона – нож, приставленный к горлу Мертера и Доулейса. Повинуясь команде офицера, они повернулись кругом и выстроились в четыре шеренги перед подъездом Вестгейта, лицом к бушующей толпе.
– Опять беспорядки в Мертере, – сказал человек, стоявший неподалеку от меня.
– На всякий случай принимают меры, – отозвался другой.
– Один раз сожгли долговой суд, сожгут опять – за Дига Пендерина.
– Кровь течет ручьями! Того и гляди то же будет и в Ньюпорте.
– Как бы не так! Это по милости таких людей, как Крошей, в Кифартфе не жизнь, а сущий ад, ну а в Ньюпорте мы им кишки выпустим.
– Пошел отсюда! – крикнул солдат и, схватив меня за плечо, с силой отшвырнул. Я не удержался на ногах и растянулся за линией солдат, прямо перед подъездом Вестгейта. Стиснув кулаки, я вскочил на ноги и увидел какого-то господина, сбегающего ко мне по ступеням легким, упругим шагом сильного человека. Он был одет во все черное, в суконных гетрах на пуговицах. Этот не был безмозглым франтом, несмотря на кружевные манжеты и воротник. Он стоял рядом со мной, пока я отряхивал пыль со своего выходного костюма, и улыбался дружеской, доброй улыбкой.
– Ты ушибся, паренек?
– Нет, – злобно буркнул я.
– Вот и хорошо. Ты, значит, смотрел на господ?
– Да, – ответил я, – а что, разве нельзя?
Он вздохнул.
– Говорят, что и кошкам позволено смотреть на королей. А вот рабочего мальчика, который осмелился посмотреть на господ, не ломая шапки, можно взять и швырнуть в канаву. Так, выходит?
Я взглянул на него, повернулся, чтобы идти, – и остался на месте.
Меня не пустили его глаза.
Небольшие, близко посаженные, проницательные, отливавшие сталью, и прекрасные и страшные, они пронзили меня своим светом и остановили.
– Ты откуда, паренек?
Взгляд его скользнул по толпе.
– Из Гарндируса, сэр.
– Приехали на ярмарку?
– Да.
– Тогда ты, наверно, знаешь Ричарда Беннета?
Я кивнул, удивляясь.
– Ты бы смог его сейчас найти?
Я кивнул, удивляясь еще больше.
– Тогда, будь добр, найди его побыстрей и отдай ему вот это.
Он вынул из кармана конверт и сунул его мне.
– А если он спросит, от кого, что ему сказать, сэр?
Он улыбнулся.
– Не спросит.
Потом бросил мне шестипенсовик, который я поймал на лету и положил в карман, и сказал:
– Беги быстрей. Это очень важно.
И, резко повернувшись, взбежал по ступенькам Вестгейта.
Я отправился искать Ричарда Беннета, но вместо него нашел Дафида Филлипса; он стоял возле кабака, вдрызг пьяный, и скалил зубы, как дохлая овца. Я решил рискнуть.
– Мне нужна Морфид, – сказал я, держась от него на безопасном расстоянии. – Ты ее не видал?
– Видал, – ответил он, покачнувшись.
– Отец просил найти ее. Дело идет о жизни и смерти.
– Как в Мертере, – сказал он, внезапно протрезвев. – Шотландцы там совсем сбесились. Говорят, стреляли в женщин и детей. Но конечно, когда Ричард Беннет нужен Джону Фросту, ни его, ни других агитаторов нигде не найдешь.
– Джону Фросту? – повторил я, холодея.
– Да-да. Ишь ты какой стал важный – разносишь письма самого главного. Но он-то хорош – отдавать письма на виду у всех. Ну да Бог с ним. Пошли.
– Куда? – спросил я.
– К Беннету. Черт с ней, с Морфид, раз такое дело.
Расталкивая встречных, он повел меня обратно к Вестгейту, где толпа все еще осыпала бранью солдат, охранявших вход, а затем свернул на Стоухилл. Пройдя половину улицы, мы наткнулись на двух толстух, которые дрались в кругу восторженно орущих мужчин. Они царапались и рвали друг другу волосы, их платья повисли лохмотьями, обнажив болтающиеся дряблые груди. Пройти было невозможно, и мы свернули в переулок. Здесь жили бедняки; паршивые собачонки рылись в кучах отбросов, тощие ребятишки играли на ступенях домов. Так мы прошли несколько улочек; Дафид ни разу не оглянулся, но я все же шел от него в нескольких шагах на случай, если он вздумает выкинуть какую-нибудь штуку. Наконец он остановился и сказал:
– Третья дверь отсюда. Я их выследил час назад. Здесь живут друзья Беннета, все вполне прилично, так что не стесняйся.
Вдруг он закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок.
– О Господи! – проговорил он.
Мне стало жалко его и противно.
– Дафид, Дафид! – воскликнул я. – Иди пей пиво, забудь про нее, она по нему с ума сходит. Ты стоишь кого-нибудь получше Морфид.
Но это его только подстегнуло, и он так расхныкался и раскис, что у меня наконец лопнуло терпение. Отец говорит, что пиво выходит из человека разными путями, в том числе и через глаза.
Я ударил его по руке.
– Ну, хватит распускать нюни! Дождешься здесь Беннета, он тебя отделает – он ведь трезвый. Отправляйся лучше с Мозеном на Портовую улицу, найди себе потаскушку, и завтра утром тебе будет куда веселее.
Тут он перестал реветь и вытаращился на меня, не веря своим ушам.
– Святый Боже! – еле проговорил он. – Из уст ребенка! Чтобы я осквернил себя с продажной женщиной! Гореть тебе в адском огне, Йестин!
Он схватил меня за плечи и притянул к себе.
– Ты искал Беннета – я привел тебя к нему. Поговори с ней! Ну, я тебя прошу! Скажи ей, что я буду работать на нее, что я готов за нее глаза отдать. Господи, пожалей же меня! Послушай! – Он встряхнул меня, чтобы я хорошенько все понял. – Беннет сейчас отсюда уйдет. Скажи ей, что я буду ждать на перекрестке у Стоухилла и мы пойдем на состязание певцов. Скажешь, Йестин?
– Какой-то ты вздор несешь, – ответил я. – Ну ладно, передам. А теперь проваливай живей, покуда дверь не открылась и он нас обоих не отдубасил.
Он пустился по улице, так что его и заяц не догнал бы.
Я подошел к двери и постучал. Послышались шаги. На стекло упала тень. Дверь отворила худая высокая женщина во вдовьем черном платье. У нее было лицо как у заморенного привидения, седые космы, костлявые руки, которыми только и цепляться за могильные камни. Но позади нее я увидел чистенькую прихожую и цветы в ярко начищенном медном кувшине. Я снял шапку.
– Мне нужен ваш гость, мистер Ричард Беннет.
Она улыбнулась, и ее морщинистое лицо стало добрым.
– Если вы друг мистера Беннета, то не надо околичностей, молодой человек, – ответила она. – Заходите вместе с вашей дамой.
Нахмурившись, я сжал в кулаке шапку, вошел и притворил за собой дверь. Старуха была слепа.
– Вы без дамы? – удивилась она. – Жаль. Ну ничего. Присаживайтесь и посмотрите, как у нас уютно. Мистер Беннет сейчас занят с дамой, когда он освободится, он сойдет вниз. У меня дом свиданий, это так, но я пускаю только приличных людей, так что, если вы придете ко мне с дамой, можете побыть с ней вместе в благопристойной обстановке и получить чай по звонку. Как о вас доложить?
– Никак, – сказал я вдруг осипшим голосом. – Передайте, пожалуйста, мистеру Беннету это письмо, а я пойду.
И я сунул конверт ей в руку.
– Какая же я глупая, – усмехнулась она. – Ты же совсем мальчик и еще молод для любви. Сначала перестали служить глаза, теперь уши отказывают. Бедная старая Олуэн. Хорошо, я отдам ему письмо. Ты уж сам закрой за собой дверь.
– Благодарю вас, – сказал я. Меня била дрожь. – До свидания.
Я пошел к двери, открыл ее, но какая-то сила, перед которой отступили мои представления о порядочности, удержала меня. Я захлопнул дверь и остался в прихожей, следя за тем, как высокие ботинки старухи поднимаются по лестнице, а потом на цыпочках последовал за ней и остановился, когда мои глаза оказались на одном уровне с лестничной площадкой. Старуха взяла со стола поднос, толкнула ногой дверь и вошла. Весь дрожа, я заглянул в комнату.
Солнечные лучи лились в окно и падали на сбитое покрывало широкой кровати. На краю ее сидел Ричард Беннет в узких атласных панталонах и оттенявшей его смуглую красоту белой, отделанной кружевом рубашке, распахнутой на груди. Он вскочил с кровати, чтобы взять поднос, и тогда я увидел Морфид.
Она лежала на кровати, голая, как облупленное яичко, что-то пела, смеялась и размахивала над головой ночной рубашкой, которой мать хватилась позавчера и нигде не могла найти. У нее был розовый счастливый вид, как у молодой жены, только что расставшейся с девичеством.
– А вот и чай! – в упоении закричала она и заболтала ногами под самым носом у слепой, которая небось воображала, что Морфид одета.
Я бросился наутек – скатился как ошпаренный по лестнице, выскочил в дверь и бегом пустился по улице. На углу ждал Дафид Филлипс. Он раскинул руки, пытаясь поймать меня, но я увернулся, промчался по улицам, проскочил между толстухами, которые все еще дрались, обмениваясь увесистыми оплеухами, и укрылся в полумраке Шелкового ряда, в водовороте орущей толпы, ища там прибежища от стыда.
В четыре часа я пришел к ратуше. Мать с отцом в волнении ходили взад и вперед перед входом.
– Вот молодец! – сказала мать, обнимая меня. – Ты Эдвину не видел? Скоро начнется.
– Они со Снеллом поехали за сухой одеждой. Но небось уже где-нибудь молятся.
– А Морфид с Ричардом? – спросил отец.
– Говорят, пошли к кому-то в гости – я их не видел.
– Черт знает что! – воскликнул он. – Я упражнялся целые полгода, мозоли в горле набил, а дочки и послушать не придут, как я пою Генделя.
– Возмутительно, – сказала мать, поглаживая его по руке. – Отец собирается взять приз за бас, а они все разбежались кто куда. Ну я взгрею эту парочку, если они опоздают. Ничего, Хайвел, мой милый, иди петь – что они тебе? – да смотри осторожнее на низких нотах.
Тут к нам подошли Оуэн Хоуэллс, наш тенор, и его брат-близнец Грифф.
– Наконец-то! – воскликнула мать. – Вид у тебя очень уверенный, Оуэн! Ну как ты, готов?
– Готов-то готов, – отозвался Оуэн, – да не очень.
Оно и видно было – новая куртка разорвана, нос свернут набок. Да и Грифф выглядел не лучше. Ох и любили же братья Хоуэллсы выпить да подраться!
– Все дело в его верхних зубах, – объяснил Грифф. – Один ирландец заехал ему в зубы башмаком, а они у него и так еле держатся.
У Оуэна был хороший тенор, но с тех пор, как Уилл Бланавон в прошлое лето выбил ему за восемнадцать раундов четыре передних зуба, верхние ноты ему уже плохо удавались: одно дело, когда тебе изготовил вставную челюсть лондонский врач, а другое – петь перед публикой, если у тебя во рту изделие кузнеца Дига Шон Фирнига.
Да, Оуэн умел сладко петь, но куда ему было до моего отца! Голос отца гремел и рокотал, и когда он, бывало, разойдется, перекаты были слышны в Суонси; густой и переливчатый, его бас гудел, как церковный орган. Бас – это голос настоящего мужчины, голос в залепленных грязью башмаках, с запахом мужского пота и табака, а для теноров самая подходящая одежда – юбка, особенно когда они сбиваются на фальцет; в итальянской опере в них за это стреляют, говорил отец.
Мы вошли в зал – мать, как всегда, впереди; многие из собравшихся там благородных господ, такие, как Протеро и Филлипсы, встретили появление грубых рабочих косыми взглядами. Леди Шарлотта Гест раскланивалась со знакомыми с помоста; она и сэр Джон, ее муж, были самыми богатыми заводчиками в Уэльсе – стоит им захотеть, они могут купить Бейли со всеми потрохами на ту мелочь, что болтается у них в карманах, говорил Оуэн. Мы заняли свои места. Я заметил, что кругом стоит зловещая тишина и в коридорах мелькают красные мундиры солдат. Отец наклонился к Оуэну.
– Солдат-то нагнали, а? Говорят, в Мертере беспорядки.
– И в Доулейсе тоже, поэтому и сэра Джона Геста здесь нет, а леди Шарлотта здесь. Чуть запахнет беспорядками, так она давай Бог ноги.
– Опять из-за оплаты товарами сыр-бор загорелся, – шепнул Грифф. – Вышли на улицу, с шотландскими войсками схватились. Пусть только эти черти в юбках попробуют сунуться к нам в Гарндирус.
– Цены вздувают, заработок снижают, – сказал Оуэн. – Что нам нужно, так это парламентский акт, который бы запретил заводские лавки, да где там: половина членов парламента – сами заводчики, а другая половина торгует их товарами. У нас один выход – вооруженное восстание, а то такие, как Гесты, всю кровь из нас выпустят.
– Ну, из тебя-то кровь ирландцы выпускают – глянь на свой нос, – вмешалась мать. – Хватит политики, а то все угодим за решетку.
– А разве он не прав? – прошептал сзади Идрис Фор-мен. – Чего же Гестам не давать деньги на музыку, когда они из нас кровь сосут: убили больше людей, чем французы за десять дней войны, и пустили по свету больше безруких и безногих, чем шестеро любых других заводчиков, вместе взятых. А леди Шарлотта еще прикидывается христианкой; Бейли по крайней мере и не скрывает, что он сатана, – так уж все-таки честнее.
– Тише! – прошептала мать, приветливо улыбаясь обернувшимся на разговор широким шляпам и негодующим взглядам. – Шарлотта – благородная дама, и попрошу о ней ничего дурного не говорить.
– А иди ты к черту, – огрызнулся Идрис. – Эта дама покупает за тысячи фунтов дом в Англии, чтобы было куда сбежать от холеры в Доулейсе, и жалеет истратить сто фунтов на колодцы.
– Перестань бубнить мне в ухо, – сказал отец. – И если ты еще раз пошлешь мою жену к черту, я тебе ноги повыдергаю. Здесь сегодня состязание певцов, а не политических ораторов, на нас уже солдаты смотрят.
Тут взревели трубы, затрещали барабаны «Боже, храни короля!». Отец и мать не успевали поднимать на ноги близнецов Хоуэллсов, которые тут же опять плюхались на скамью, а Идрис делал солдатам разные непристойные знаки. Мне было стыдно за свой поселок.
– Боюсь я за верхнюю челюсть, – проговорил Оуэн.
– Ну-ка, дайте пройти, – раздался вдруг голос Морфид, – я хочу сесть рядом с мамой.
– Что ж ты, негодная, опаздываешь? – сердито сказала мать. – А где Ричард?
– Пошел куда-то по делу и не сказал куда, а я не стала допытываться.
– Это что-то новенькое, – заметил я. – Обычно тебя хлебом не корми, только дай сунуть нос в чужие дела.
– Заткнись, – взвилась Морфид. – Его дело – это мое дело, раз мы собираемся пожениться.
– Слава Богу – отрезал я. – Смотри не опоздай.
– Ш-ш-ш, – зашипела мать; шляпы опять стали оборачиваться в нашу сторону: бас из Ньюпорта начал Генделя, на три такта опережая клавикорды и объединяя англичан и уэльсцев в справедливом негодовании.
– Где Эдвина? – шепотом спросил отец и погрозил Морфид пальцем.
– Ты, кажется, сказал, что она в церковь пошла? – спросила меня мать.
– Собиралась в церковь, – ответил я и подмигнул Морфид.
– Что ты этим хочешь сказать? – спросила Морфид, бледнея.
– Сестры, они всегда так: собираются в одно место, а окажутся совсем в другом. Мы, между прочим, не такие уж дураки, какими кажемся.
– Этот чертенок дождется, что я ему раскрою башку.
– Тише, вы, – цыкнул отец. – Ведите себя прилично, мешаете человеку петь.
– Ему-то ничего, – уныло сказал Оуэн. – А вот мне каково?
– А что с тобой? – наклонилась к нему Морфид.
– Боюсь я за верхнюю челюсть, – прошептал Оуэн, трогая зубы пальцем. – Я тут сцепился с ирландцем, а они, свиньи, всегда ногами дерутся. Как пить дать, вывалится она на верхнем до в «Прими нас, Господь».
– Брось! – прыснула Морфид и схватилась за живот.
– Мистер Оуэн Хоуэллс из Гарндируса! – провозгласил распорядитель, выпроваживая ньюпортского баса с помоста.
– Боже милостивый, – прошептал Оуэн, белый как полотно.
– «Прими нас, Господь», значит? – переспросила Морфид, раскачиваясь и давясь от смеха.
– Ну, я пошел, – сказал Грифф, – дай пройти, Морфид.
– Сиди на месте! – одернула его Морфид. – Ты что ж, бросишь его одного в тяжелую минуту?
– А как тебя Беннет бросил? – шепнул я ей.
– Давай-давай болтай языком, пока можешь, – хмуро отозвалась она. – Вот домой приедем, я с тебя шкуру спущу.
– Перестаньте же, ради Бога, – взмолилась мать.
Оуэн шел к помосту, как на виселицу, а все захлопали, приветствуя прошлогоднего победителя. Но Грифф закрыл лицо руками.
– Если эта челюсть выпадет, он зальет кровью весь Ньюпорт, – сказал он. – Плохо придется ирландцам за их башмаки. Он уж ни одного не помилует.
Оуэну аккомпанировал арфист с бородой до пояса. Его толстые старые пальцы побежали по струнам, и все замерли – обрушься вокруг горы, никто бы не заметил. Оуэн собрался с силами и глубоко вздохнул. Три года подряд мы увозили теноровый кубок в Гарндирус. И потерять его теперь из-за какого-то ирландского башмака!
Оуэн и распорядитель долго перешептывались и кивали головами.
– Мистер Оуэн Хоуэллс не совсем здоров, – наконец объявил распорядитель. – Вместо «Прими нас, Господь!» он будет петь «Утешься, мой народ!».
Все громко захлопали – в Уэльсе любят Генделя. Арфист начал сначала, и полилась прекрасная музыка. Да и текст очень подходил к случаю, сказала Морфид.
Оуэн был мужественный человек. Из разбитых губ лились чистые звуки. Он благополучно кончил «Утешься, мой народ!» и приступил уже было к «Новому Иерусалиму», как вдруг началось столпотворение. Двери распахнулись, в зал ворвалась толпа и набросилась на солдат с палками в отместку за расправу в Мертере. Все повскакали с мест, кругом замелькали палки, и отец потащил нас вон из зала, не забыв по дороге прихватить басовый кубок, раз никто не отнял у него звание победителя. Оуэн вышиб из-под арфиста стул и схватил теноровый кубок, а Грифф подставил ногу бросившемуся за ним распорядителю. Мы помчались по коридору под крики женщин, а навстречу уже бежала спасательная партия из Гарндируса. За нами гналась половина старейшин города, и мы припустились на ярмарку, где была самая густая толпа.
Очень удачно прошел этот день в Ньюпорте: два кубка, и даже не пришлось за них петь. Гораздо более удачно, чем в злосчастном Мертере, где взбесившиеся шотландцы стреляли в толпу за то, что она сожгла долговые записи в лавке.
Слушайте! Выдры свистят на Аске. В небе висит июньская луна, и одна за другой надвигаются на нас арки мостов. Вот уже баржи вступают в тень горы, и до нас доносится отдаленное пение ирландцев, работающих в ночную смену. Барочники зашевелились, потягиваются, зевают. Женщины начинают переговариваться, уставшие дети принимаются плакать. Сматывают в круги веревки, чтобы перебросить их на берег, скрипят вороты, и во мгле показываются огни лланфойстского причала. Под угрюмыми взглядами ирландцев, обстрелявших нас утром, мы помогаем женщинам сойти на берег и усаживаем их в вагонетки, которые поднимут нас в Гарндирус.
Темень – хоть глаз выколи, но на канале горят огни: ночная смена ирландцев грузит известняк. Все они обнажены до пояса, хотя ночью свежо. Красивые груди у некоторых из этих ирландских девчонок, талии, как у Эдвины, и длинные черные волосы рассыпаны по плечам; а что до этого самого, Мо Дженкинс говорит – огонь, доброму уэльсцу не на что пожаловаться, но не дай Бог наградить кого из них ребеночком: начнет тогда какой-нибудь Падди гладить местных парней узловатой дубинкой, доискиваясь, кто отец. Немало шишек заработал от них Йоло Милк.
– Эй, – доносится до нас шепот. Хорошенькая ирландка лежит в сторонке в вереске и протягивает руку за подаянием, другой придерживая ребенка, сосущего ее грудь, это в рабочее-то время; плохо ей будет, если ее заметит десятник.
У подножия горы я увидел вагонетку из-под известняка, которая порожняком возвращалась наверх. Я вскочил в нее, лег на дно и стал смотреть, как звезды перешагивают через деревья. Лежишь в вагонетке, взбирающейся в гору, холодный вечер ясен и чист, и проникаешься красотой Божьего мира, заново представшей тебе в причудливых очертаниях деревьев, залитых лунным светом. Их листва источает сладкий аромат, и сквозь грохот вагонетки пробиваются соловьиные трели, и начинаешь сравнивать эту благодать с жизнью людей и со всеми их передрягами – у меня не выходила из головы Морфид. И больше всего передряг получается из-за этих младенцев, которые, если судить по рассказам Мо, появляются на свет не очень-то привлекательным способом. И даже когда они уже появились, надо с ними возиться, кормить, как та ирландка, что держала своего малыша одной рукой и протягивала за милостыней другую. Лучше лежать в вагонетке, думаю я, и смотреть, как в светлом июньском небе плывут звезды.
