Текст книги "Поругание прекрасной страны"
Автор книги: Александр Корделл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Глава пятая
В горы опять пришло лето – ослепительно жаркое. Одуванчики и таволга радостно пестрели по берегам Афон-Лидда, отставшие крапчатые форели пробивались к нерестилищам через ядовитые сточные воды, а поля выжелтились чистотелом и лютиками.
Мы с Мозеном стали теперь закадычными друзьями и славно провели лето. Мы среди бела дня воровали яблоки на ферме Коеда Эйтина, зная, что дед Тревор Ллойд слеп, как летучая мышь на солнце. Мы таскали мед из ульев Уилла Тафарна и ловили форель в Аске под самым носом сторожа. Добыча сбывалась по недорогой цене: как и все, мы копили деньги на ежегодную поездку в Нью-порт – пусть-ка скряги внесут свою лепту в праздник бедняков. Вот и малышу Уилли Гволтеру проповедник Томос Трахерн специально для этой поездки купил на пожертвования прихожан новый костюм – и мистер Гволтер три раза прошелся с Уилли по поселку, чтобы все посмотрели на его расфранченного сына, хоть, по правде говоря, обновку-то все увидели, а Уилли заметили, только когда он снял шапку.
В это лето произошли и другие важные события. Хозяева подняли цены в заводских лавках и снизили заработную плату всем рабочим, на Северной улице было построено еще несколько бараков, где ютилось по семнадцать человек в комнате, в Риске началась холера, и мистер Снелл, англичанин, продававший цветные Библии [1]1
Методисты считали, что Библии приличествует только черный переплет. – Здесь и далее примечания переводчиков.
[Закрыть], стал ухаживать за Эдвиной.
Ну и замухрышка же он был, три десятка ему уж верных стукнуло, на голове парик – лысину прикрывает, красный нос крючком вниз и красный подбородок крючком вверх, а посередке вместо рта какая-то дырочка, росточку от силы пять футов два дюйма, но зато весь от пяток до макушки – слуга Всевышнего. Он был странствующим проповедником и собирал пожертвования в пользу бедных, но отец не раз говорил, что бедным из его сборов, наверно, не много перепадает. Он был очень приличный человек и очень ученый, и всегда постился по постным дням и ел рыбу по пятницам, и был верным подданным Вильгельма Четвертого.
– Смотри, если ты такого пустишь к себе в постель, то начнешь яйца нести, – говорила Морфид. – Какого черта, Эдвина! Достань себе хорошую несушку у Шамс-а-Коеда и разбогатеешь на курах. Но ведь тебе-то нужен муж, а не бантамский петух!
Сижу в отцовском кресле у камина, закрыв глаза и похрапывая, а уши у меня так и шевелятся от любопытства.
– Он, конечно, неказист, – отвечает Эдвина, – зато хороший человек и истинный христианин. Ума ему тоже не занимать, и ученый он.
– Вот как? – фыркает Морфид. – А по мне пусть уж будет безмозглый, лишь бы мне с ним тепло было в постели, а от ума иногда бывает чертовски холодно. Сама я, правда, не мастерица читать, но не вытерпела бы, если б меня пичкали Библией и на завтрак и на ужин, а от Снелла иного не жди.
– Ты к нему несправедлива, – кротко отвечает Эдвина. – Не так уж часто за девушкой ухаживает джентльмен из Итона.
Тут у меня даже один глаз приоткрылся.
– Это еще что? – переспрашивает Морфид.
– Такое место, где учат читать, писать и говорить на разных языках.
– Школа, значит?
– Школа, где сотни молодых людей живут все вместе, и они выиграли битву под Ватерлоо. Да еще на площадке для игр.
– Черта с два, – говорит Морфид. – Эта битва была во Франции, и дед Шамс-а-Коед отливал для нее ядра. Врет твой Снелл.
– Нет, на площадке для игр, – не уступает Эдвина, – ты не очень-то верь всему, что тебе здесь наговорят.
– Еще что, – бурчит Морфид.
– И с герцогом Веллингтоном они друзья, так что, когда в следующий раз его увидишь, обращайся с ним повежливей.
Чего только не узнаешь, притворившись спящим. В то время я очень интересовался историей и был рад, что наконец-то узнал, как все было на самом деле – по части образования уэльсцам было далеко до англичан.
В общем, мистер Снелл здорово задурил Эдвине голову своими историями о битвах и об Итоне.
Она встала, вздохнула и провела руками по бедрам. Хороша у нее была фигурка – талия тоньше, чем отцовская шея, а плечи полные и круглые, и летние платья туго обтягивали ее острые груди. Она стояла перед зеркалом и, улыбаясь, причесывалась и вплетала в косы ленточки.
– Какой он там ни будь образованный, – продолжает Морфид, – а ощипать его, так и на рождественский обед не хватит. Не забывай, что тебе с ним придется спать. Итон Итоном, а мужу от жены нужны не только обед и стирка.
– Ужас что она говорит! – воскликнула Эдвина, обернулась и, подбоченившись, подступила к Морфид. – Ты ведь тоже не замужем! Откуда ты знаешь, что мужу нужно от жены?
– Ну, – шепчет Морфид, – иная девушка и без свадьбы много чего знает. Ты меня лучше об этом не спрашивай, а то я как сяду на своего любимого конька, так до утра проговорю.
Я исподтишка глянул на нее. Морфид откинулась в кресле, глаза ее были полузакрыты, высокая грудь вздымалась и опускалась, а на лице, озаренном воспоминаниями, одно выражение быстро сменялось другим – вот промелькнуло изумление, вот горечь; она вздохнула и потянулась с медленной, кошачьей грацией. Наверно, у Далилы был такой же вид в ту ночь, когда обрушились своды храма.
– Как хорошо, – прошептала она.
– Что хорошо? – быстро спросила Эдвина.
– Не важно, – сказала Морфид, одергивая юбку. – Так вот, насчет мужей. Чего тебе не хватает, Эдвина, так это опыта. Нельзя спешить с замужеством, не прогулявшись разок-другой в горы и не разведав, что и как. Такие, как Снелл, вовсе не всегда бывают плохи – может, он в постели орел. Помнишь того парня из Гилверна?
– Лемюэля Уолтерса?
– Ну да. Он был вроде тебя – тихонький, робкий, пугливый, как мышонок, а как сводила я его на гору два воскресенья подряд, так другой человек стал. А сейчас ему удержу нет.
– А Уилли Баргод? Он тоже?
– Не говори мне об Уилли Баргоде! – Морфид даже привстала. – Вид у него был страх какой невинный, а когда я пошла с ним в горы, чтоб научить его кое-чему, то не успела оглянуться, как он содрал с меня юбку и…
Я так тяжело дышал, что чуть не вывалился из кресла.
Сквозь ресницы я посмотрел на Морфид и встретил ее взгляд, устремленный мне в лидо.
– Да он спит, – прошептала Эдвина. – Спит как убитый. Расскажи мне еще, Морфид, а то ведь в этом году мне, наверно, придется лечь с мистером Снеллом в супружескую постель.
– Отец этого не допустит. Вот чертенок! Если эта мартышка спит, то я давно покойница. Навострил уши и не пропустил ни словечка с тех пор, как мы сюда вошли.
Она схватила меня за ноги и стащила с кресла на пол.
– Хватит рассиживаться – живо накрывай на стол и ни слова о том, что здесь слышал, а то я с тебя шкуру спущу!
– А почему это Эдвине можно знать, а мне нельзя?
Она дала мне подзатыльник.
– Нет, вы послушайте эту невинную крошку! Да ты тут такие завел знакомства, что сам, глядишь, мог бы меня кой-чему научить. Кто это в прошлое воскресенье шлялся с Полли Морган из «Барабана и обезьяны»?
– Я с ней не гуляю, – ответил я, вспыхнув.
– Рада слышать, а если попробуешь, я с ней живо разделаюсь. У нас приличный дом. Держись от нее подальше, пусть с ней Мо Дженкинс крутит; вот уж действительно два сапога пара – оба из подворотни, – об таких недолго и замараться.
– Тише, – шепнула Эдвина, – мать идет.
Я накрывал на стол и думал о Полли Морган.
Полли была настоящая красотка, фигурка такая, что на нее заглядывались даже взрослые мужчины, не говоря уже о мальчишках вроде меня или Мо, хоть ей едва исполнилось тринадцать лет. Она заплетала свои темные волосы в косы, как-то дразняще подрагивала бедрами при ходьбе, у нее была тоненькая, аккуратная талия, а выше – все, как у взрослой женщины, и ее яркие пухлые губы были всегда полуоткрыты, словно в ожидании поцелуя. Она снилась мне каждую ночь с того раза, как я пришел в «Барабан и обезьяну» купить виски от простуды; правда, мать почти все виски выпила с чаем.
– Добрый вечер, Йестин Мортимер, – сказала тогда Полли. – Вот редкий гость!
И она оперлась локтями о стойку и наклонилась вперед так, что мне стала видна затененная ложбинка у нее на груди.
– Добрый вечер, – ответил я, протягивая ей бутылку. – Пожалуйста, на два пенса виски от простуды.
– Для кого? – спросила она.
– Для отца, – сказал я.
Тут она усмехнулась.
– Ладно врать-то, парень. Пьянство тебя погубит – небось на собраниях общества взаимопомощи квартами глушишь. Того и гляди, еще спутаешься с гулящей Гвенни Льюис, хоть я насчет мужчин позлей ее буду.
Вот чертовка – это в тринадцать-то лет!
– На два пенса виски, – повторил я, – и придержи, пожалуйста, язык.
– Подумаешь, – бросила она. – Какие мы строгие! Но ты красивый мальчик, Йестин Мортимер, и я тебя прощаю. Ты мне уж давно приглянулся, так что, если захочешь провести со мной четверть часика на сеновале, брось в мое окошко камешек, и я к тебе выйду. А на соседей наплевать.
– Таких, как ты, дьяконы называют распутницами, Полли Морган, и на том свете гореть тебе в вечном огне. Давай быстрей виски, и я пойду.
– Верно, – сказала она, наливая виски и подмигивая мне через плечо. – Преисподней мне не миновать, вот я и стараюсь повеселиться, пока дело не дошло до сковородок. Удивляюсь я на тебя, Йестин. Другие мужчины и соверена за это не пожалели бы, а с тобой я согласна грешить даром. И нечего корчить из себя святого.
– Мне еще рано знаться с женщинами, – ответил я, покрываясь испариной, и потянулся за бутылкой. Она схватила меня за руку, и прикосновение ее сильной гладкой ладони было как ожог.
– Блаженны блудники, – прошептала она, – ибо остальные не ведают, чего лишаются. Никто ничего не узнает. Приходи в воскресенье в восемь часов к каменоломне, и сразу станешь на два года старше. Придешь?
– Не приду, – сказал я, дрожа как в лихорадке.
– Если не придешь, будешь первый такой дурак. – И, перегнувшись через стойку, она поцеловала меня в губы.
С этого дня Полли стала сниться мне по ночам, и еще долго – целых шесть недель – я не мог избавиться от этого наваждения.
Я побежал домой, крепко сжимая бутылку и проклиная Полли на чем свет стоит, а вечером пошел с Эдвиной на молитвенное собрание, чтобы очиститься от скверны. Но когда настало воскресенье, я оказался у каменоломни над Гарндирусом. Полли лежала в укромном местечке, и из-под ее задравшейся юбки виднелись красные подвязки.
– Добрый вечер, – сказала она и села. – Смотри-ка, он уже здесь, а говорил – не придет. Ну, пошли!
Она вскочила, взбрыкнув ногами.
– Пошли подальше, Йестин, здесь для таких, как я, слишком людно.
– Иди вперед, – сказал я, весь трепеща.
Она быстро зашагала вверх по вагонеточной колее, подрагивая бедрами и улыбаясь через плечо.
С чего это вдруг шелест платья звучит для мужчины прекрасной музыкой, а голова его кружится при виде полоски нижней юбки? Я шел за ней, глядя на высокие ботинки, на юбку, на талию, плечи, на которых подпрыгивали черные косы, и в лицо мне плыл аромат ее тела. И без духов у каждой женщины есть свой аромат. Мать пахнет лавандой от тех мешочков, которые она кладет в ящик с фартуками; Морфид пахнет тимьяном, который она собирает для приправы к жаркому; Эдвина пахнет баранчиками, которые она втыкает себе в волосы. В тот день от Полли шел запах вереска, запах необузданной вольности – словно она спала на куче вереска, искупалась в горном ручье и приколола дикие травы к юбке. Просвеченная солнцем тропинка была пустынна. Над нами дыбилась гора, заросшая дроком, который колыхался на ветру, а внизу, у подножия Пен-а-Фал, тонула в золотой дымке долина Аска. Мы поднимались все выше и выше, пока не дошли до расселины в скале. Полли схватила меня за руку, втащила туда и, широко раскинув юбку, легла в высокую траву. Она лежала, закрыв глаза, чего-то ожидая.
– Иди сюда, – сказала она, похлопывая рукой по земле и не открывая глаз. Я сел, скрестив ноги, не зная, что делать дальше.
– Ну что ж, – проговорила она наконец. – Если кто-нибудь не начнет сейчас делать что-нибудь нехорошее, то я пойду поищу кого-нибудь похрабрее.
Но я все равно не двигался.
– О Йестин, – прошептала она и, перекатившись поближе, потянулась ко мне, подставляя губы для поцелуя.
Вот тут-то и началось. Сначала полилась вода, потом свалилось ведро; мы захлебнулись в обрушившемся на нас ливне и промокли с головы до ног. Задыхаясь от бешенства, я вскочил на ноги. Над нами среди камней лежал Мо Дженкинс и скалил зубы.
– Эй, держи! – крикнул он и швырнул вниз другое ведро, сбившее меня с ног. Полли пустилась наутек, ругаясь так, что небу жарко стало.
– А сейчас и я к вам пожалую, – крикнул Мо, прыгая с камня на камень, как олень. – Ты что ж это, отбиваешь у меня девушку, Йестин? Вот я сейчас набью тебе морду, а Полли пущу домой без штанов.
Ох и дал же я тягу вниз по тропинке – ведь Мо теперь был куда выше и сильнее меня. Потом я узнал, что он таки прибил штаны Полли к столбу с вывеской «Барабан и обезьяна».
* * *
– Полли без штанов? – прошептала Эдвина.
– Ага, – пренебрежительно бросила Морфид. – Прибили ее штаны к вывеске «Барабан и обезьяна», а внизу подписали мелом: «Йестин Мортимер». Пришлось мне брать лестницу и лезть стирать.
Я весь пылал – того и гляди, запахнет гарью: а я-то думал, что никто не знает.
– Какой стыд! – проговорила Эдвина. – Что, если отец услышит?
– И услышит, если кое-кто хоть словом обмолвится о том, что здесь сегодня говорили, – сказала Морфид. – Пошевеливайся, Йестин, сколько можно копаться? Да не забудь потом вызваться мыть посуду.
Я еще не кончил накрывать на стол, когда вошли мать с отцом, Джетро и Томос Трахерн.
– Как, стол еще не накрыт? – спросила мать, подняв брови. – Мясо не нарезано, масло не поставлено? Можно подумать, что мы задолжали в лавке, а к нам еще гость пришел поговорить о Ньюпорте.
Великаном был этот Томос Трахерн, с черной бородой и щеками, серыми от въевшейся за долгие годы угольной пыли. Рядом с ним отец казался карликом, и весь город трепетал перед неистовством его веры. Коленопреклоненный, он без устали славил Господа, но когда поднимался на ноги, во всей округе не было человека страшнее, и его проклятия громом разносились по долинам, обрушиваясь на распутниц, хулиганов и заводчиков. Ему, как и древним христианским мученикам, пришлось пострадать за веру: он писал религиозные памфлеты, и однажды Уилл Бланавон раскроил ему голову бутылкой и вышвырнул его из трактира в Овечьем ряду, а его памфлеты – вслед за ним.
– Садись, Томос, – сказала мать, и он расправил фалды сюртука и опустился огромным лоснящимся задом в наше лучшее кресло. Усевшись, он обвел комнату поверх очков маленькими черными глазками.
– Где Эдвина?
– Я здесь, сэр, – отозвалась она и шагнула из угла на середину комнаты.
– Счастлива ли ты, служа Господу Богу, дитя?
– Воистину счастлива, сэр.
– Да будет благо тебе. Книга Судей, глава восемнадцатая, стих второй. Ну-ка прочти!
И, скосив глаза, он начал набивать трубку.
– «В те дни не было царя…» – начала Эдвина.
– Что? Что такое? – Он уставился на нее, поглаживая живот большими тяжелыми руками. – Подумай, дитя, подумай хорошенько! «И послали сыны Дановы от племени своего…»
– «…пять человек, – нараспев подхватила Эдвина, – мужей сильных, из Цоры и Естаола, чтоб осмотреть землю и узнать ее, и сказали им: пойдите, узнайте землю. Они пришли на гору Ефремову к дому Михи и ночевали там».
– Надо же! – вырвалось у Морфид.
– Аминь, – загремел Томос. – Превосходно, превосходно!
Он вытащил маленькую черную книжечку и вписал туда ее имя.
– А уж эту парочку лучше не спрашивай – только все испортишь, – сказала мать. – Одна язычница, да и другой, кажется, идет по той же дорожке.
Она посмотрела на меня, и сердце у меня замерло.
– Поужинаешь с нами, Томос?
– Я уже поужинал у миссис Эванс, да будет над ней благословение Божие.
– Так поужинаешь вторично, – сказал отец, все еще стоявший у двери. – Мы всегда тебе рады, Томос. У нас тут есть добрые куски жареной свинины и говядины – надо с ними расправиться.
Но Томос жестом остановил его и покачал головой.
– Умеренность, умеренность, Хайвел. Ты знаешь, что мне чуждо чревоугодие. Это один из смертных грехов, говорит Священное Писание.
А у самого брюхо шесть ужинов вместит!
– Пожалуйста, останьтесь, – прошептала Эдвина из своего угла.
– Ну, раз ты просишь, дитя мое, то я останусь, – с готовностью сказал Томос. – Поставьте на стол еще один прибор, миссис Мортимер, и я воздам должное вашей стряпне, хотя бы для того, чтобы порадовать детей.
Тут его маленькие глазки остановились на мне – я в это время пристраивался к столу, вооружившись ножом и вилкой.
– А! Йестин!
Он поднял меня, как котенка, и посадил к себе на колено. Я услышал, как Морфид хихикнула, и страшно разозлился – нет ничего неприличнее, как одному мужчине сидеть на коленях у другого.
– Только один вопрос, – если ответишь правильно, запишу тебя тоже на поездку в Ньюпорт. «Несите ноши ближних своих…»
– «…и тем исполните завет Христов», – ответил я и соскользнул с его колен.
– Вот не ожидал, – сказал отец. – Так у нас, глядишь, скоро монах в доме объявится.
– А Морфид? – спросил Томос. – Что ответит Морфид?
– Она знает десять заповедей, – поспешно подсказала Эдвина.
– Ну что ж, скажи какую-нибудь заповедь, Морфид – я с тебя спрашиваю совсем пустяки, а ты ведь старшая.
– Не прелюбодействуй, Томос.
– Аминь, – сказал Томос и глазом не моргнув. – Но в таком добродетельном доме какая-нибудь другая была бы более кстати.
– Могу сказать хоть все десять, – фыркнула Морфид, – только мне все равно, что ехать в Ньюпорт, что нет. Найду, чем заняться.
– Знаю, дитя. Но ты поедешь – хотя бы для того, чтобы уберечься от греха.
– Неси мясо, Элианор! – воскликнул отец, хлопнув в ладоши. – Праведникам тоже нужна пища телесная, как и язычникам, а у Томоса вид совсем заморенный. Может быть, ты сыграешь и споешь нам, пока мы едим?
Как красиво звучал голос матери в тот вечер. Свет от лампы трепетал на струнах арфы, которые она перебирала пальцами.
Мы слушали, отодвинув тарелки, потому что забывали о еде, когда мать играла и пела. Чудно звенит арфа, вторя женскому голосу, а за окном вздыхает ветер и гудит в трубе. Морфид сидела неподвижно, опустив глаза. Эдвина взяла Джетро к себе на колени. Отец благоговейно молчал, а Томос, закинув голову, щипал бороду. Когда песня кончилась, я увидел на глазах у отца слезы.
– Прекрасная песня, Элианор, – дрогнувшим голосом сказал он. – Вот это женщина: что готовить, что детей растить, что петь – на все мастерица. Хоть все горы обыщи, не найдешь такого голоса, а уж такой добродетели не сыщешь в целом свете.
– Аминь, – сказал Томос и принялся за жаркое.
– Ну, уж ты скажешь, Хайвел! – воскликнула мать, залившись краской.
– Записать, может, ее на состязание контральто, а? – спросил отец. – Шарлотта Гест назначила приз победительнице на следующем ейстеводе [2]2
Состязание певцов в Уэльсе.
[Закрыть]в Абергавенни, – а денежки нам пригодились бы.
– Да, неплохо было бы вдобавок к твоему призу за бас и призу Оуэна Хоуэллса за тенор получить еще и приз за контральто, – сказал Томос. – Я внесу ее в список.
– Только попробуй! – вскричала мать. – Я нигде, кроме дома, не пою и не собираюсь выставляться напоказ, как миссис Гволтер и другие вроде нее.
– Ну уж ей-то куда! – воскликнула Морфид. – Плоская, как доска, об зад уколоться можно, и визжит хуже ирландской волынки.
– Священное Писание открыто, – произнес Томос. – Не злословь о миссис Гволтер и о других твоих ближних, Морфид. А теперь тише, я призову на этот счастливый дом благословение Всемогущего Творца, который хранит в нем мир и радость. Так помолимся же каждый как умеет за славный поселок и за этот дом.
Тут Морфид крепко стиснула под столом мою руку.
Глава шестая
Каждый раз, с тех пор как мне исполнилось шесть лет и меня уже можно было брать в ежегодную поездку на ярмарку в Ньюпорт, мне обязательно что-нибудь мешало – ветрянка, простуда, слухи о холере, – и Морфид злилась на меня, потому что ей приходилось тоже оставаться дома и присматривать за мной.
Но в тот год, когда мне исполнилось тринадцать, ничего такого не случилось.
Утром долгожданного дня все сошлись на вершине Тэрнпайка и потом спустились к трактиру. Там собрался оркестр общества взаимопомощи Гарндируса: рабочие с заводов, из шахт, с каменоломни, подвозчики – все в праздничных костюмах, с женами и детьми в лучших платьях и в кружевах, хоть из-за этого долг в лавке у многих вырос вдвое. Трактирщик Билли Хэнди выкатывал бочки с пивом для мужчин, выносил ящики с легким пивом для женщин и имбирным напитком для детей, а Райс Дженкинс и еще несколько забулдыг, не успев выйти из дому, уже еле держались на ногах.
– По вагонеткам! – взревел Томос Трахерн, который вот уже десять лет распоряжался этими поездками.
Я повел своих к вагонетке.
– Показывай, куда идти, Йестин, – сказал отец. – Я скорей доверю женщин тебе, чем этим сорвиголовам Хоуэллсам.
Гордость так и распирала мне грудь, когда я подсаживал мать и сестер. Отец, Беннет и Снелл влезли спереди. Элот, мою новую кобылу, я привязал сзади – она немного прихворнула в то утро, потому что Мо Дженкинс подмешал ей в овес серы, – сам встал на тормоз, и мы понеслись вниз, все набирая скорость. Отец громко подбадривал меня, а женщины отчаянно визжали.
– Быстрей, парень, быстрей! – орал Ричард.
– Хайвел, – взывала мать, – ради Бога, вели ему остановиться!
– Ты что, взбесился, Йестин? – кричала Морфид, хватаясь за шляпку, а Эдвина воспользовалась случаем, чтобы упасть без чувств в объятия Снелла. Вниз, вниз, грохоча и раскачиваясь, мчалась вагонетка, пока я не затормозил у начала канатной дороги.
– О Господи, – прошептала мать, вытирая платком лоб. – Ну и сумасшедший. Из меня всю душу вытрясло. Хайвел, помоги мне вылезти отсюда.
На канатной дороге в то утро стояли мистер Гволтер и Диг Шон Фирниг. Они повернули нашу вагонетку, зацепили ее, и мы поплыли вниз над склоном Блоренджа, весом своей вагонетки поднимая наверх другую – пустую. Мы спустились и пошли к причалу Лланфойст, где выстроилась вереница барж, возле которых стояла кучка хмурых ирландцев. Шумя и радуясь, как дети, мы забрались на одну из барж. Вслед за нами спустился оркестр, затем прибыла еда и пиво, которые Уилл Бланавон, Райс Дженкинс и Мо начали грузить на борт, а ребятишки тем временем украшали баржи и лошадей гирляндами цветов. Томос Трахерн забрался на нос нашей баржи и начал наставлять нас, как вести себя в Ньюпорте, убеждая держаться подальше от кабаков, этой западни для порядочных людей, и особенно предупреждая завзятых драчунов не связываться с солдатами: если уж так хочется подраться, для этого есть ирландцы. Затем он огласил адреса молелен и церквей и призвал всех побывать на состязании певцов, которое состоится в здании ратуши, а также предостерег, что тем, кто не явится к восьми часам вечера в доки, придется худо. Потом молитва и выражение благодарности заводчику, который пожертвовал на организацию этой поездки соверен или два, – и Томос затрубил в рог. Взвились кнуты, лошади натянули постромки, и мы тронулись в путь. Наша баржа шла первой.
Как хорошо двигаться по воде. Шелковисто-скользящий ход баржи баюкает и успокаивает. Лежишь на самом носу, смотришь на колыхающиеся кувшинки и водоросли. Вот уже остались позади Пен-а-Фал и Скирридз, и солнце, пробиваясь сквозь листву растущих по берегам деревьев, расцвечивает баржи золотистым узором. Вот мы прошли шлюз и оказались в царстве жужжащих пчел и танцующих стрекоз. Лежишь в блаженной полудремоте, наслаждаясь покоем – ведь встал-то сегодня чуть ли не в полночь, – и грезишь о близком счастье.
И оно пришло – раньше, чем кто-нибудь его ожидал.
– А, черт, – прошептал отец. – Посмотрите-ка на эту банду.
– Похоже, пахнет порохом, – сказал Ричард, приподнимаясь. – И кто это придумал, ехать на передней барже?
– Ничего себе, – проговорила Морфид, вглядываясь вперед. – Уж если Йестин за что возьмется, добра не жди.
– Ну, Элианор, держись, – сказал отец. – Будет дело.
– Спокойно! – закричал Томос со следующей баржи. – Это дьявол наслал на нас нечестивых, чтобы мы осквернили светлый день дракой. Но мы встретим это испытание с достоинством. Не горячитесь!
– К чертям, – пробурчал Ричард, – нет уж, я репу с достоинством встречать не буду, достаточно я попробовал ее в Ковент-Гардене.
И он вытащил из нашей корзинки помидор.
– Ричард, не начинай первый, – взмолилась мать, а Морфид схватилась за живот от смеха. – Не начинай первый, послушай Томоса.
В пятидесяти ярдах впереди на мосту толпились ирландцы – их, наверно, собралось там больше, чем в Дублине, – и все они трещали как сороки, непристойно кривлялись и нагромождали на парапет все, чем только человек кидался с первого дня творения. Арка моста все надвигалась – один из них подманивал нашу лошадь морковкой. Все громче галдела толпа, все выше росла гора овощей на парапете; и вот рядом с ней поставили трех малышей, которые застыли, как стражи судьбы, расстегнув штаны и готовясь нас хорошенько спрыснуть.
– Боже милосердный, – сказала Морфид, – сейчас хлынет ливень.
Она открыла зонтик, и мать тесно прижалась к ней, ища укрытия. А мы стонали от хохота, глядя на исполненных мрачной решимости малышей, стоявших наготове и выжидавших, когда мы подойдем поближе. Отец держался за бока, а я смеялся до слез, глядя на Эдвину и утешавшего ее Снелла.
– Дайте я с ними поговорю, – закричал вдруг Снелл, вскакивая на ноги. – И ирландцам не чуждо слово Божие, а мне не раз приходилось справляться с огрубелыми душами.
И, раскинув руки, он воззвал к их совести. Но Уилл Бланавон оказался практичнее.
– Не горюйте, детки, – сказал он, перепрыгнув к нам с носа задней баржи и таща целую сумку репы. – Организационный комитет предусмотрел все случайности. Вот вам по шесть штук на брата, да смотрите, чтоб не мазать. – Он вывалил репу нам на колени. – И дай-ка мне свой нож, Йестин. Я буду не я, если не насажу эти их розовые штучки на крючок для форели.
– О, Уилл, – простонала мать, плача от смеха.
Так мы веселились, пока ирландцы не открыли огонь и первая брюква не угодила в грудь Снелла, отправив его головой вниз за борт. Эдвина закричала и ухватила его за лодыжки.
– Метко, черт побери! – воскликнул отец. – Йестин, Ричард – все сюда! Действовать по команде! Наполеона нашего они прикончили, но мы и без него с ними справимся.
Мы выстроились рядом с ним под градом гнилых капустных кочерыжек, загородили собой зонтик Морфид, и в воздухе замелькали наши репы. На задних баржах все приготовились к бою: отряд, который был высажен на берег, вернулся с запасом овощей с поля бедного деда Шамс-а-Коеда. Гудели охотничьи рога, заливались тревожные свистки, а музыканты, втянув головы в плечи, так лихо гремели «Уэльских героев», что самому Оуэну Глендоверу [3]3
Оуэн Глендовер – уэльский национальный герой, предводитель восстания против английского господства, вспыхнувшего в 1400 г. и закончившегося поражением.
[Закрыть]впору было зашевелиться в могиле.
Когда до моста осталось лишь десять ярдов, ирландцы взялись обстреливать нас всерьез, испуская все боевые кличи, какие только знают от Дублина до Белфаста; когда же нос баржи скользнул под мост, малыши окропили нас дождем. Укрыться было некуда. Ну и сбрызнули же они нас! Не успели мы перевести дух, как попали под новый ливень: с другой стороны моста нас поджидали еще три малыша. Здесь собрались основные силы ирландцев: толпа запрудила бечевник, а так как двое врагов принялись кормить нашу лошадь, нам грозила долгая остановка. Ирландские подарки сыпались градом – ирландцы уже очистили пол-акра поля и принялись за вторую половину. Кроме того, в действие вступила сила тяжести – наша баржа стала оседать и грозила затонуть, если не прекратится град ирландских снарядов.
– Десант! – закричал тут отец. – Все, кто еще держится на ногах, – за мной!
И он прыгнул на берег и, заложив пальцы в рот, пронзительно засвистал. Мы с Ричардом бросились следом, за нами – вся наша армия. Мы устремились по бечевнику, не щадя ничего живого. Ирландцы отступили на мост, мы ринулись за ними; Оуэн и Грифф Хоуэллсы поддерживали атаку барабанным боем и ревом тромбона. Ирландцы – примерные родители. Они подхватили ребят на плечи и стали отчаянно отбиваться, но, не выдержав нашего натиска, дрогнули и побежали. Мы бросились следом. Под ногами у нас путались отставшие ирландские малыши.
Окрыленные победой, мы вернулись к баржам. Мать и Морфид все еще сидели под изодранным в клочья зонтиком. Эдвина вытащила Снелла из воды и вытирала ему лицо маленьким кружевным платочком. Мы выстроили баржи вереницей, повыбрасывали из них ирландские подарки, умылись и двинулись дальше. Ярко светило солнце, воздух был напоен сладким ароматом лета. Из корзин вытащили пиво, домашние пышки, сыр и настойку из пастернака для женщин, и весь остаток пути до Ньюпорта мы пили, ели, горланили песни и воинственно орали. Все-таки ирландцы – отличные соседи. Ничто так не веселит сердце в начале дня, как хорошая драка.
Викинги и датчане, римляне и испанцы, сверкая на солнце копьями и булавами, обрушивались на Ньюпорт, потому что Кардифф, город фермеров, не стоил того, чтобы его покорять. Закованные в цепи рабы обливались потом на галерах завоевателей, шедших под кровавыми флагами из Ла-Манша в Северное море насиловать женщин и убивать мужчин, но все они, вместе взятые, не вызывали такого переполоха в этом суматошном портовом городишке, как мы, рабочие с гор, приплывшие на баржах на свой ежегодный праздник. Двадцать две баржи, разукрашенные от носа до кормы лентами и полевыми цветами; гром духового оркестра и знамена тайных обществ взаимопомощи, развевающиеся на глазах у хмурых красномундирников. Мы проплыли мимо пришвартованных судов, пропахших восточными пряностями барков из Вест-Индии, белокрылых шхун с гордыми бушпритами и покосившихся прибрежных лачуг и высадились на битком набитых причалах, куда любопытные набежали целыми семьями, чтобы посмотреть, как мы сойдем на берег.
Чумазые ребятишки, не знавшие мыла и воды с тех пор, как их держали руки повитухи, бежали за нами и подхватывали куски, которые мы им бросали; из окон выглядывали древние старики, которые смеялись и что-то весело кричали: город под пятой у англичан всегда радуется, почуяв дух вольности. Солдаты стояли кучками, опершись на ружья, и бросали настороженные, беспокойные взгляды на сумасшедших уэльских рабочих.
Ньюпорт! Вот это город! Лондон его вполовину меньше – какой дурак верит россказням англичан. Огромные каменные дома, а над ними возвышается Вестгейт – такая громадина, что сельский житель, увидев ее, пугается до полусмерти; коляски, шарабаны, кареты, в них сидят разодетые дамы и господа и раскланиваются друг с другом; а у колес бегут пятнистые собаки. Лощеные франты, пьянчуги, надменные всадники, красотки в кринолинах, семенящие под кружевными зонтиками, толкучка и спешка, от которой кружится голова. Ричард с Морфид первыми сошли с баржи и только их и видели – отправились в гости к каким-то его друзьям англичанам. Эдвина со Снеллом взяли извозчика и поехали разыскивать ближайшую англиканскую церковь, чтобы достать ему сухое платье. Мо уже ждал меня – в глазах у него так и прыгали чертики, – и мы пошли шататься по улицам.
