Текст книги "Поругание прекрасной страны"
Автор книги: Александр Корделл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
– Ну что? Не нравится? Не так давно Мортимеры велели мне и моей матери убираться к черту, помнишь? А теперь вот наоборот получилось. Что тут такого – послать родственников к черту? Люди свои…
– Дафид, осторожней, отец здесь.
– Я его вижу. Такого детину да не увидеть. Как поживаете, мистер Мортимер? Все у вас хорошо?
– Будет хорошо, когда ты придержишь язык.
– Может, ты соизволишь нам сказать, чем мы тебе не угодили? – спросила мать.
– Тем, что вечно суете нос в чужие дела. Значит, это вы из-за стачки сюда явились, а? Прослышали небось, что Дафид опять запил? Кто не запьет от такой жены да от четырех пунктов Хартии на завтрак, обед и ужин?
– Это все из-за собраний, – устало сказала Морфид. – Он тоже за союз, но не согласен с Хартией.
– И правильно, – резко сказала мать.
– А какого черта, – отмахнулся Дафид. – Дело не только в собраниях и политике. От соседей проходу нет – показывают пальцами, качают головами, шепчутся за спиной, черт бы их побрал.
– Ты знал, что Морфид ждет ребенка, – сказал отец. – Я тебе об этом говорил, Томос тебе об этом говорил. Ты хотел этого брака, а не я.
– Верно, – сказал Дафид, рыгнув. – На коленях просил, вот и допросился.
– И лучше бы ты поменьше пил, – продолжал отец. – К человеку, который пьет во время стачки и во всем винит жену, не стоит и в гости ездить.
– Ах так, значит, я пьяница? – взревел Дафид. – Я не дам себя оскорблять, Хайвел Мортимер! Плевал я, что ты мне тесть, попробуй только командовать у меня в доме – живо вылетишь в окно! – И он заходил по комнате кругами, как пес, готовый броситься в драку.
– Сядь лучше, Дафид, – взмолилась Морфид, цепляясь за него.
– И небось деньги вас интересуют, – рычал он, – откуда я беру деньги на пиво? Так вот, Хайвел Мортимер, это тоже мое дело, так и запомни.
– Но как ты обращаешься с моей дочерью – это мое дело, – сказал отец. – Можешь выпить все пиво в «Лесе», вступить во все союзы, какие есть, продать всю свою мебель, можешь отправить Морфид домой, если она тебе не нужна, но если ты еще раз поднимешь на нее руку, я с тобой рассчитаюсь.
– Хайвел, – потерянным голосом прошептала мать.
Но тут Дафид повернулся и ринулся на отца, нацелив ему в челюсть неплохой для пьяного хук. Отец отступил в сторону, шагнул вперед и ударил снизу вверх. Удар угодил потерявшему равновесие Дафиду в лицо, и он грохнулся на пол.
Все произошло в одно мгновение: только что шла добрая семейная ссора – и вот уже драка. Ну и суматоха поднялась! Забегали женщины, тащат миски с водой и бинты, спрашивают – ну как он, а под окнами толпа соседей; вот работа языкам: одни говорят, так ему и надо, не будет бить Морфид, другие клянут родственников, лезущих не в свое дело.
– Стыдился бы! – кричит мать на отца, топая ногой, а он сидит как ни в чем не бывало и только хмурится и поглаживает костяшки пальцев. Дафид лежит на спине, как покойник, и глаз у него заплывает не хуже, чем у Морфид. Отец встал, отодвинул рукой женщин, наклонился над ним с кружкой воды и плеснул ему в лицо. Дафид застонал и открыл глаза, тупо глядя перед собой.
– Так вот, слушай, – сказал отец. – Я ухожу, но скоро опять приду посмотреть, как ты с ней обращаешься. Только тронь ее, получишь все вдвойне. Понял?
– Убирайся, – прошипел Дафид.
– Да-да, – повторил отец. – Вдвойне.
Вот тебе и навестили молодоженов!
Я лежал сзади, слушая, как копыта кобылы Снелла стучат по Бринморской дороге и как мать отчитывает отца. Он молчал, но я знал, о чем он думает. Ведь чего только он не делал, чтобы не допустить этой свадьбы! Теперь он сидел, сгорбившись, вяло держа в руках вожжи, слушал и не произносил ни слова.
Спускался осенний вечер, вокруг сгущались сумерки, проносились летучие мыши. Позади пламенело зарево, впереди на холмах взметывались снопы искр и виднелись фигуры рабочих – казалось, черные демоны мечутся в адском багрянце. Когда мы приблизились к поселку, ветер донес до нас отдаленный говор ночной смены, поднимавшейся к Тэрнпайку.
Как хорошо приехать домой и не видеть этого несчастного, замученного стачкой Нанти и синяка под глазом любимой сестры.
Дома мы застали Снелла и Эдвину, сидевших у очага подозрительно далеко друг от друга. Им не разрешалось оставаться в доме одним, и я заметил, что отец косо посмотрел на Снелла и вздохнул. Но, по-моему, это глупо. Если кто захочет согрешить, достаточно места в вереске – незачем рисковать чуть ли не на глазах у соседей, которые так и льнут к замочным скважинам.
– Слава Богу, наконец-то мы дома, – сказала мать, снимая шляпку. – Чаю хоть выпьем по-человечески.
– Ну, как она, мама? – спросила Эдвина.
– Поет, как птичка, – ответила мать.
– А как у них с Дафидом, все хорошо?
– Замечательно.
– Хороший человек Дафид Филлипс, – радостно улыбаясь, провозгласил Снелл.
– Лучше некуда, – отозвался отец, – если женщина ничего не имеет против синяка-другого.
– Хайвел! – оборвала его мать. – Это наше семейное дело.
И она стала расставлять чашки.
– Я пойду, – сказал, поднимаясь, Снелл. – В такое время посторонним не место в семье.
Слава Богу, догадался.
В тот вечер мы все легли спать рано. Лежа рядом со спящим Джетро, я вспоминал то время, когда мы с Морфид были детьми, а Джетро совсем малышом и дом гудел от наших проказ. Чего бы я не дал, чтобы вернулись те времена! Снаружи было черным-черно, и ветер пускался на всякие штуки, завывая в закоулках, мяукая по-кошачьи и стучась в ворота с такой силой, что казалось, вот-вот сорвет их с петель. Иногда наступала жуткая тишина, словно ветру надоедало забавляться и он становился серьезным. Взрослел, как однажды выразился Томос.
Я люблю, когда ветер скачет по булыжнику, задирает юбки женщин, срывает с веревок белье и всячески безобразничает. Но, взрослея, он становится иным: это зверь, который притаился в темноте и выпускает когти, готовясь к прыжку. И все вокруг, исхлестанное им за день до полусмерти, замирает и дрожит в ожидании удара.
Эта тишина пронизана страхом.
От нее веет жутью, угрозой. Она пробирается сквозь щели и садится рядом с тобой у огня, изможденная и пугающая; она хватается за невысказанные слова и сжимает сердце холодными пальцами. Ты ее не видишь, но она рядом, в безмолвии ветра; это запах опасности, уловленный в морозном воздухе леса, это зловоние тигра, ударяющее в нос попавшему в западню охотнику.
Джетро зашевелился рядом со мной.
– Что это?
– Лежи смирно, – прошептал я, – пойду посмотрю.
Бесшумно, как призрак, я скользнул вниз. Ветер опять бился о стену, наверху что-то скрипело. Я вошел в кухню, подкрался к задней двери и прислушался. По камню шаркнула подошва. Собравшись с духом, я распахнул дверь. В свете проглянувшей меж облаков луны я увидел испуганное лицо, широко открытые блестящие глаза. Я ударил, что-то загремело. Прыгнув вперед, я споткнулся о ведро и, чертыхаясь, упал. Лежа на земле, я слушал удаляющиеся шаги, удар захлопнувшейся калитки и стук подбитых гвоздями подошв по булыжнику мостовой.
Когда я наконец поднялся на ноги, в дверях стоял отец, держа в руке фонарь.
– Посмотри, – сказал я, и он поднял фонарь повыше.
На двери красной краской была намалевана бычья голова – клеймо скеба, грозное предупреждение «шотландских быков».
Глава четырнадцатая
Заступать в этот день на смену было как идти на воинский парад: мы все трое выходили с раннего утра, и, значит, половина поселка будет уже на ногах.
– О Господи! – говорит мать, намазывая хлеб маслом. – Если кто когда сам напрашивался, чтобы его избили до смерти, так это мой муж. Ну подумай, Хайвел! Вы же все трое вписаны в книги Нантигло, и стоит вам хоть час поработать, как к вечеру сюда явятся «быки».
– Здесь хватит рабочих, чтобы отправить их туда, откуда они пришли, – отзывается отец, натягивая сапоги.
– Будет драка? – испуганно спрашивает Эдвина, и глаза у нее становятся большими-пребольшими.
– Ну и что, ты-то драться не будешь! – кричит Джетро. – А мы покажем Даю Проберту «шотландских быков», и пусть весь Нанти об этом знает!
Отец, садясь за стол, расплылся в улыбке. Джетро ведь был вылитый его портрет: совсем еще мальчишка, а уже не знает, что такое страх.
Однако храбрость храбростью, но, когда в дело замешаны женщины, одной ее маловато. На мой взгляд, все было ясно. Мы числились рабочими Крошей Бейли. Мы были записаны в книги Нантигло, платила нам контора Нантигло, а в Гарндирусе мы работали как бы временно. Раз в Нантигло стачка, союз считает, что и мы не должны выходить на работу. «Шотландские быки» из Нанти смелели с каждым днем. Даже Крошей Бейли удвоил число «рабочих волонтеров» и укреплял стены своего поместья. Скебов, хозяйских прислужников, вытаскивали прямо из домов и били палками, а мебель их сжигали. В Блэквуде ломали ноги тем, кто осмеливался выйти на работу, когда союз объявлял стачку. А великан Дай Проберт, вожак «шотландских быков» из Нантигло, никого и ничего не щадил, насильственно вербуя рабочих в союз. Стачка в Нантигло шла третью неделю – стачки покороче случались и раньше, и тогда мы с отцом все равно выходили на работу в Гарндирусе, но теперь мы получили предупреждение.
И поселок встал спозаранку посмотреть, хватит ли у нас духу пойти на завод.
– Дая Проберта так просто не остановишь, отец, – говорю я, тоже садясь за стол.
– И все-таки его пора остановить, – отвечает он, продолжая жевать.
– И кто же это сделает – мы трое?
– Не заводи таких разговоров при матери, Йестин.
– Что? Это еще почему? – спрашивает она.
– Ну и слух! Как у летучей мыши, только поострее. Режь хлеб, женщина, а мужские дела предоставь мужчинам. – И он вздохнул.
– Ах вот как! – говорит она и тычет в его сторону ножом. – А ты забыл, что, если случится беда, это и меня коснется, и Эдвины? Не станет же Дай Проберт тащиться сюда из Нанти только ради того, чтобы покрасить дверь, разве уж дверь какая-то особенная. – Она швырнула нож на стол. – Мортимеры… Всегда Мортимеры, если надо показать пример – ну а после с ними считаются меньше, чем с Тум-а-Беддо или Фирнигами.
Стоило посмотреть, как мы шли в то утро на завод.
Во всех домах на площади горел свет; во всех дворах хозяйки развешивали белье, хоть в такой темноте и веревки-то не увидишь; их мужья, которым вовсе незачем было вставать так рано, курили в дверях, а в палисадниках такая суета, будто все сегодня едут на ярмарку. На Северной улице – то же самое. В Ряду не светилось только два окна. Даже Полли Морган стояла перед «Барабаном и обезьяной», а во дворах Лавочного ряда собирались кумушки и трещали как сороки.
Джетро шагал между отцом и мной. Он работал в кузнице Гарндируса вместе с Робертсом, – хорошо, что не на вагонетках, подумал я, там ничего не стоит прикончить человека, а потом сослаться на несчастный случай. О матери и Эдвине я не беспокоился. До сих пор Проберт никогда не трогал женщин, были у них карточки союза или нет.
– Если они придут, то придут сегодня, – сказал отец, словно подслушав мои мысли.
– Да, – ответил я.
– И я поговорю с ними по-своему, понял, Йестин?
– Свалишь первого, кто подойдет? В Блэквуде пробовали начать такой разговор. Когда Проберт его закончил, у них на всех четверых осталась одна целая нога. – Я шел по дороге, не замечая бледного света утренних звезд.
– Ну а как бы ты взялся за Проберта? – В его словах чувствовалась улыбка.
– Как? Купил бы для нас троих карточки союза и ушел бы со смены, – ответил я. – От честной драки я не бегаю, но «быки» нападают по шестьдесят за раз.
– За нас вступится поселок.
– Поселок? – Задрав голову, Джетро посмотрел на отца. – Сосед Тум-а-Беддо сказал – к черту Мортимеров, коли уж дело дошло до «шотландских быков»; он собирается, чуть завидев Дая Проберта, удрать подальше в горы.
– Таких, как Тум-а-Беддо, в поселке, слава Богу, немного, – ответил отец. – Поселок за нас вступится.
– Чего ради? – возразил я. – Нам ведь платит Крошей Бейли.
– Вот что, дурень, – сказал он, теряя терпение. – Платят нам здесь. Это только графа в счетных книгах, понял? Только запись такая. А важно, на какого хозяина мы работаем.
– О Господи! – сказал я. – Когда нынче ночью Дай Проберт выломает нашу дверь, ты объясни ему про счетные книги. Он ведь и до пяти считать не умеет.
– Пусть только придет! – завопил Джетро, размахивая кулаками. – Я ему так дам, что он полетит в палисадник Тум-а-Беддо, а потом закопаю на баптистском погосте.
– Не то ты не понимаешь, не то не хочешь понять, – сказал отец, зло глядя на меня.
– Я-то понимаю, а вот поймет ли Проберт? Это он решает, кого избить.
– Я его до смерти убью, вот попомни мои слова, – хорохорился Джетро, все еще молотя воображаемого противника.
– Ну, уж я не знаю, кто здесь дурень, – сказал я, поглядев на Джетро.
– А я не знаю, кто из моих сыновей лучше, – сказал отец. – Десять лет назад ты рвался бы в драку почище Джетро. А теперь ты скулишь про стачки да про карточки союза. И что это за молодежь, черт ее разберет!
Я не ответил. Не посмел. Его несправедливые попреки жгли меня как огонь. Из глупого упрямства он ничего не желал слышать о союзе, а расплачиваться за это придется не только нам, но и матери и сестрам. Он презирал наше поколение за то, что мы не хотели пресмыкаться перед хозяевами, как пресмыкался он сам, как пресмыкался его отец. Из-за их слепой покорности и понадобились союзы; ведь если бы прибыль делилась честно, хватило бы на всех. В то утро я по-новому увидел моего отца: арендатор, который низко кланяется, когда мимо проходит помещик. Он не хотел, чтобы мы сопротивлялись хозяевам, пившим нашу кровь. Он был против союзов, которые отстаивали интересы рабочих; против обществ взаимопомощи, которые кормили голодных; против Хартии, которая обещала нам человеческие права и была создана смелыми и мудрыми людьми – людьми вроде Ловетта и О'Коннора, героев моего поколения.
Мы шли по дороге, а заря разгоралась все сильнее. Наверное, где-то шли и другие скебы, которым придется поплатиться за свою смелость, но когда мы спускались к печам Гарндируса, мне казалось, что мы – единственные хозяйские прислужники во всей стране.
Подошла новая смена, из печей выпускали чугун, и на лицах вокруг я видел ненависть. Десятник Идрис стоял у Второй печи, подтягивая пояс.
– И чего вы лезете на рожон? – сказал он. – Образумился бы ты, Мортимер: Дай Проберт неподалеку, а у тебя две женщины в доме.
Рабочие у печей пробивали летки, и чугун, плюясь пламенем, растекался по изложницам. Все глаза были устремлены на Мортимеров. На Мортимеров, которые были записаны в книгах Нантигло и вышли на работу, когда в Нантигло стачка.
Отец ничего не ответил.
– Ради всего святого, – шепнул мне Уилл Бланавон, – ты-то какого черта сюда приперся? А еще член союза.
– Я как мой отец, – ответил я.
– Вы оба ополоумели. Да опомнись же. Завтра или послезавтра в Гарндирусе тоже начнется стачка.
А со всех сторон сходились рабочие: подвозчики, рудокопы, дробильщики известняка, крепильщики – кончалась смена. И пока мы ждали у пышущих жаром печей, чтобы управляющий начал перекличку, все они смотрели на нас. Опершись на лопаты и ломы, прислонившись к вагонетке или растянувшись на куче шлака, они смотрели на нас. Вместе с Гриффом подошел Оуэн Хоуэллс, заложив руки за пояс и широко ухмыляясь.
– Сколько ни ищи, дьякон, – сказал он, – во всем Писании такой глупости не отыщешь, а ведь ты не раз советовал мне туда заглянуть. Проберт доберется до вас обоих и спустит с вас шкуру.
И больше никто с нами в этот день не заговаривал, даже с Джетро.
– Вот тебе наши соседи, – сказал я отцу, – и ведь их нельзя за это ругать.
Мы вернулись домой засветло, и опять весь поселок глазел на нас. Смерклось, потом стало совсем темно. Ужинали мы молча. Лицо матери было спокойно, но в глазах застыла тревога. Страх был на лице Эдвины, страх – в ее дрожащих руках. Сперва мы было решили отослать ее к Снеллу в Абергавенни, но потом отец передумал. Когда семья начинает разбегаться, дом гибнет, сказал он.
Мы убрали со стола и сели у очага: мать, как всегда, пряла, Эдвина уткнулась в Ветхий Завет, хотя за весь вечер не прочла ни словечка, а мы трое слушали завывание ветра. В девять часов я прошел к калитке посмотреть, что делается вокруг. Поселок под усыпанным звездами небом был мертв, крыши его отливали в холодном воздухе чернью и серебром. Поселок молчал. Он прятался во тьме и затаив дыхание дивился глупости этих Мортимеров, которые не посчитались со стачкой в Нантигло и послали к черту Дая Проберта.
И тут я услышал.
Ветер донес издали мычание «быков», и с каждой секундой звук этот нарастал. В нем было безумие, в этом отдаленном мычании. Взрослые люди, напялив звериные шкуры, ревели, распаляя в себе ярость против обреченных жертв. Они спускались с Койти. Искры от их факелов взлетали к тучам. По всей Северной улице скрипели в замках ключи, лязгали засовы, запирались ставни. Мычание «быков» все приближалось. Луч света прорезал тьму – это отец открыл дверь.
– Йестин.
Я подошел к нему.
– Слушай, – сказал он. – Конец пришел Проберту, а не нам. Не ввязывайся в драку. Говорить буду я, а ты оставайся с матерью. Когда я пойду с Пробертом, пошли Джетро за Райсом Дженкинсом и Мо. А сам беги к мистеру Трахерну и приведи побольше людей, чтобы охранять дом, – тогда они ничего не сожгут. На дороге в Нантигло Проберта и его «быков» поджидают солдаты: им надо изловить его с пленником в руках. Это уже давно задумали заводчики. Карточка союза при тебе?
А я-то думал, что он ничего не знает…
– Да, – ответил я пристыженно.
– Покажи ее, когда они спросят; Джетро они не тронут. Проберт уведет меня, чтобы избить, и попадет прямо в руки солдат. Пора уже очистить горы от этой сволочи неплохо и для союза, и для хозяев, и для рабочих, а?
– Да, отец, – ответил я.
– Человек должен драться за то, во что верит, запомни. Ну а теперь иди к матери и сестре. Эдвина совсем перепугалась.
Еще несколько минут, и они надвинулись, мыча, но сразу смолкли, едва подошли к нашей калитке; они столпились около нее, глухо сопя, словно быки, обнюхивающие пустые ясли. Эдвина всхлипывала на плече у матери. Наша дверь была отперта, чтобы они не трудились ее выламывать. Шепот – это они лезут через забор. И снова тишина – это они сгрудились под окном. Отец распахнул дверь. Они стояли в шесть рядов, по вымазанным сажей лицам катился пот: им пришлось долго бежать и мычать. Некоторые были одеты в шкуры, другие – просто в лохмотья; у многих по голой груди и плечам змеились рубцы от старых ожогов. Свет из кухни погрузил в тень их глаза, изможденные, голодные лица заглядывали к нам в комнату.
И полная тишина, только слышно их дыхание, всхлипывания Эдвины да тиканье часов.
– Ну? – сказал отец. – Пока вы шли, вы не боялись орать. Или тут все немые?
Он стоял перед ними как великан и упирался кулаками в бока.
– Говорить будет Дай Проберт, – раздался напевный ирландский голос.
– Ну так давайте сюда своего вожака, он-то хоть уэльсец. С ирландцами я говорить не желаю.
– Вон идет Дай Проберт, – сказал коренастый карлик с перевязанным лицом. – И уж поверь мне, Мортимер, когда мы с тобой разделаемся, ты не отличишь уэльсца от ирландца.
Он подошел, держа в руке кнут, расталкивая широкими плечами своих товарищей. Как и все вожаки «шотландских быков», он был одет в рваную шкуру, не закрывавшую грудь. Готовясь к ночному избиению, он вымазал лицо сажей, но когда-то вырвавшаяся из печи струя чугуна опалила его щеки, и бугристые рубцы оставались белыми. Над его лбом торчали коровьи рога, прикрученные тряпкой. Вонь его грязного тела обволокла нас, как туман. Он был лишь немного выше моего отца, но гораздо тяжелее.
– Хайвел Мортимер? – спросил он по-уэльски.
Отец кивнул.
– Ты и твой сын записаны в книгах Нантигло?
– Мы работаем в Гарндирусе на Хилла.
– Плевать, где ты работаешь, а платит тебе Бейли?
– По поручению мистера Хилла, – ответил отец.
– Все одно. – Он покосился на своих ирландцев. – Ну да ладно, Нантигло ли, Гарндирус, а вы покажите-ка нам ваши союзные карточки или выкладывайте деньги на вступительный взнос. Ваши имена записаны в книгах Бейли, и мы не позволим свиньям скебам морить голодом наших детей.
– Карточки у меня нет, – отрезал отец, – и никуда я вступать не буду, раз мне грозят кнутом. Так что убирайся подобру-поздорову, пока я не прогнал тебя и твоих ирландцев пинками под зад обратно в Нантигло.
– Нет, вы только послушайте, что он поет! – сказал Проберт. – По мне, тут что-то много разговоров. Эй, Мок! – позвал он. – Волоки этого сукина сына на улицу и задай ему хорошенько. Баб выгони, припасы перетащи к соседям, а мебелью займусь я сам.
На этот зов из толпы вышел зверского вида детина, одетый в шкуру. Проберт повернулся ко мне:
– Где твоя карточка?
– Вот.
Но когда я протянул ему карточку, отец выхватил ее у меня из рук и швырнул на пол.
– Запомни, Проберт, мой сын для тебя – член союза, но для меня он скеб, и вот сейчас он из союза вышел.
Проберт переменился в лице, и я уставился в землю. Отец вытащил кремневый пистолет.
– А ну, вон отсюда! – крикнул он. – Не то я выпущу твои кишки на ноги тем, кто прячется сзади. Чего стоишь – веди же меня под палки. Плевать я хотел на тебя и на твой союз, если он держится на кнутах всяких уэльских подзаборников. – И он двинулся на них, сжимая в одной руке пистолет, а другой нанося удары. Они отступали перед ним, спотыкались о поваленный забор и орали «берегись» своим товарищам, которые дожидались на улице.
– Хватайте его! – вопил Проберт.
– Да, хватайте! – отозвался отец. – Мне надоело разводить церемонии со всякой сволочью. Вы зовете себя «шотландскими быками»? Вы – члены союза? Пусть меня покарает Бог, если я соглашусь платить пенни в неделю таким, как вы. Так хватайте же меня, висельники! – И он врезался в толпу, разбрасывая их во все стороны и стараясь добраться до Проберта, который смертельно испугался пистолета. Я уже не видел отца за их спинами, но с улицы все еще доносился его голос.
– Йестин! Иди в дом к женщинам, а я загоню этот сброд назад в Нанти, откуда они явились.
И больше я ничего не услышал, потому что «быки» сомкнулись вокруг него и сбили его с ног. Мыча и завывая, они потащили его к Бринморской дороге. Я смотрел, как они волокли его, и меня душило отчаяние. А в канаве блестел маленький кремневый пистолет. Вот с чем он заставил отступить пятьдесят «шотландских быков».
Я вернулся на кухню. Джетро стоял там, обнимая мать. Эдвина плакала в углу одна.
– Мама, – сказал я, – он увел их от дома. Он заманит их в ловушку. Проберта на дороге ждут солдаты.
– Да сохранит его Бог, – сказала она в пустоту.
– Он помогает хозяевам, понимаешь? – Я тряс ее за плечо. – Он приманка, на которую солдаты поймают Проберта. Все это подстроено. С ним не случится ничего дурного.
Мать выпрямилась. Такая маленькая и старая, словно с толпой «быков» пришли и ушли десять лет ее жизни.
– А ты еще глупее, чем я думала, – сказала она. – Не такой он человек, чтобы помогать англичанам ставить ловушку для уэльсцев, даже если это «шотландские быки». Он сказал так, чтобы уберечь тебя. – Она нагнулась, подняла мою союзную карточку и разорвала ее в клочки. – Джетро, – сказала она, – беги к мистеру Райсу Дженкинсу и попроси, чтобы он пришел сюда, собрав всех, кого сможет. Йестин, – она опять повернулась ко мне, – сходи за мистером Трахерном, а потом найди отца и раздели с ним то, что он терпит. Мы будем охранять дом, чтобы тебе было куда вернуться с чистой совестью.
И я побежал, гонимый мыслью о позоре.
Я кинулся в Речной ряд, единым духом выпалил все Томосу и побежал на гору – меня все время жгла мысль, что я дал увести отца, даже пальцем не шевельнув, чтобы помочь ему. Начал накрапывать дождь, надвигалась непроглядная ночь, ветер кусал по-зимнему, и в волглом лунном свете Койти казалась голубой и туманной. Дождь припустил сильней, он ослеплял меня, стоило выйти на открытое место, волнами проносился над вереском. Тут меня охватило безумие, и я опрометью кинулся вниз по склону. Около получаса я рыскал там, прежде чем заметил три факела, дымившиеся в дождевых струях, а потом еще четыре – они двигались к далекому Нантигло, поднимаясь и опускаясь в руках людей. И три ярких, ровно горящих факела, расположенные треугольником, – я понял, что толпа исполнила свой приговор. В долине кустарник рос особенно густо, и я ломился напрямик через чащу терновника и ежевики к трем огненным точкам. В воздухе висел запах горелого дерева, а потом, когда я был уже совсем рядом, к нему примешалась едкая вонь плавящегося дегтя. Я пробивался через кусты, отбрасывая руками ветки, – туда, к дальней поляне, залитой багровым светом. Со всхлипом втягивая воздух в усталые легкие, я добежал до поляны и вдруг увидел перед собой четкий силуэт человека. Когда он повернулся ко мне, я разглядел линию подбородка и разворот плеч. Собрав остаток сил, я ударил по этому подбородку снизу – и мою руку до локтя пронизала боль, когда кулак попал в цель. Он зашатался и начал валиться на бок, но я придержал его левой рукой и сшиб на землю правой. Он ахнул и замер, а я, споткнувшись о его неподвижное тело, выскочил на поляну.
Они резали ремни, связывавшие моего отца. Райс Дженкинс и братья Хоуэллсы стояли около него на коленях, и руки у них были в крови. Рядом, задрав подбородок, лежал Мо Дженкинс, и его грудь судорожно вздымалась, как у умирающего. Я нагнулся к отцу.
– Лучше поздно, чем никогда, – ядовито сказал Большой Райс. – Всегда, что ли, твои друзья должны будут драться вместо тебя?
Отец лежал так, как его оставили «быки»: лицом вниз, раскинув руки и ноги, хотя ремни, притягивавшие их к вбитым в землю кольям, были уже перерезаны.
Он был гол по пояс – окровавленные лохмотья рубахи сползли на штаны. Кожа на спине была содрана от лопаток до бедер, на обнажившемся мясе вздувались рубцы толщиной в палец.
– Отец, – позвал я.
Нет, это был не мой отец. У этого – щелочки заплывших глаз, разорванный рот, лицо, превращенное в кровавое месиво башмаками толпы.
Я заплакал.
Рядом со мной в мокрой траве зашевелились ноги Большого Райса.
– Не трогай его, – сказал он. – Лицо – это ничего, бывает и хуже. Мне сколько раз в лепешку разбивали рожу башмаками на гвоздях… а вот мясо ему спустили до костей.
– Они не кнутами били, – сказал Оуэн Хоуэллс. – Ивовыми палками, скоты. Его двое обрабатывали, а Проберт просто зубами скрипел, что он ни разу не застонал.
– И он так и не записался в союз, – добавил Грифф и посмотрел на меня. – А ты-то где прятался, парень?
Я рассказал им о солдатах.
– Ты что, совсем рехнулся? – спросил Райс. – Ему просто нужно было спасти имущество, да и не к чему двум работникам ложиться под кнут, а потом валяться без дела, когда можно обойтись одним. В этом даже Проберт разберется. – Вдруг он ухмыльнулся. – А ты еще получишь свое за карточку союза. Тут уж тебе не отвертеться.
– А он знал, – сказал я. – Он все время знал, что я состою в союзе. – Я поднялся на ноги. – Что это с Мо?
– Получил камнем по башке, ничего страшного, – сказал Райс. – Мы как раз выходили из кабака в Овечьем ряду, когда услышали их рев. Вот мы с Мо и пошли сюда вслед за «быками». Оуэн и Грифф явились еще раньше, но «быки» их сцапали и заставили смотреть порку. Мо было сшиб Проберта, да только схлопотал камнем по затылку. Эти сволочи мастера бить сзади.
– Мо вроде бы очухался, – сказал Оуэн, нагибаясь над ним.
– И то дело, – отозвался Райс, не двигаясь с места. – Встряхни-ка его хорошенько, чтобы поменьше разлеживался.
И тут заговорил отец. Кровь на его губах запенилась.
– Йестин?
– Это я, отец.
– Убери эту куртку, пусть дождь промоет мне спину. Не пойду же я домой в таком виде. – Он вцепился руками в траву и уткнул в нее лицо.
Я снял мою куртку с его спины и смотрел, как дождь смывает кровь.
– Вот это прохлада, – сказал он. – Черт, вот это прохлада.
– Слушай, Хайвел, – донесся из темноты голос Райса, – ты уже можешь соображать?
– Могу, Райс, – ответил отец.
– Ну, ты лежи спокойно и слушай меня. Здесь вот валяется мой сынок. Получил по башке здоровенным камнем. Только родич великого Дая Беньона Чемпиона может вскрыть ему мозги и остаться после этого в живых.
– В первый раз слышу, что у кого-то в семействе Дженкинсов обнаружились мозги, – сказал мой отец, выдирая траву с корнем. – Ты скажи ему, чтобы он их поберег: ведь в следующую пятницу Молот Дэниэлс в Кармартене его под орех разделает.
– Значит, готов, Хайвел?
– Готов, парень, – ответил отец.
– А ну, вставайте, калеки! – крикнул Райс. – Пора по домам. Живей, живей, Мо, пошевеливайся! – И он стукнул беднягу Мо в челюсть, чтобы тот стоял прямее. – Быстрей по домам, не то женщинам придется возиться еще и с простудами, а не только с разбитыми головами и ободранными спинами. Да и мне не мешает растереть руки постным маслом – они совсем одеревенели от гостинцев, которые я роздал этой сволочи.
– С матерью и Эдвиной ничего не случилось, Йестин? – спросил отец.
– Ничего, – ответил я.
– Мебель цела?
– Да, отец.
– Вот и хорошо, сынок. – Он перекатился на бок. – А теперь помоги мне встать и побереги мою бедную спину.
– Вот что, отец, я сбегаю за тележкой Снелла, и мы доставим тебя туда в лучшем виде…
– К черту тележку Снелла! – сказал Райс, подходя к нам. – Кто же возвращается с порки в тележке? Он отличнейшим манером доедет на моей спине.
– И это тоже ни к чему, – сказал отец. – Он пойдет на своих ногах. Йестин, подними меня.
Подошел Оуэн, и мы вдвоем подняли его, пока Большой Райс что-то насмешливо бурчал.
– А теперь пустите, – сказал отец, и мы с Оуэном отступили на шаг. Он стоял, горбясь и пошатываясь, – если бы сюда явилась моя мать, она прошла бы мимо, не узнав его.
– Мо уже разговаривает, – крикнул Грифф. – И даже помнит, кто стукнул его камнем, значит, мозги у него целы. Мок Эванс, один из тех «быков», которые еще работают, он и Мортимера бил.
– Ну, пусть пишет духовную, – сказал Райс. – С его напарником я уже разделался. Когда он кончил, я дал ему понюхать башмака и уложил вон там в вереске, только эта свинья сбежала.
– Я его еще раз уложил на тропинке, – сказал я.
– Слава Богу, может, эта мразь еще не ушла от наших рук, – крикнул Оуэн, подбежав к краю поляны и ногой раздвигая вереск.
Он еще лежал там.
Окружив его, мы смотрели, как он поднимается на ноги. Грифф поднял факел повыше, и мы повернули его к свету; руки у него были в крови, а рядом валялась ивовая палка, которой он бил моего отца. Тут он опять повалился на землю, хныча, цепляясь за наши ноги, моля о пощаде.
Это был Дафид Филлипс.
– Ну, кто бы этого ждал, – сказал мне Райс. – Дружная вы семейка, как я погляжу. – Он нагнулся и подал мне палку. – Растяни его, отсчитай ему пятьдесят, и пусть убирается к своим разбойникам в Нанти. Оуэн, ты поможешь Йестину. Грифф, ты поможешь мне отвести этих калек в поселок. Мы пойдем потихоньку, Йестин, и подождем вас у Бринморского перекрестка.
