Текст книги "Оперативник"

Автор книги: Александр Золотько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Вы лично закроете все офисы Службы Спасения, пообрываете с формы у братьев-Администраторов значки с синицами, перебьете их или пинками погоните в церковь креститься и исповедоваться?

– Почему я? Мы все… Наш Орден, Инквизиция, милиция, полиция, армия, в конце концов. Мало, что ли, для наведения порядка?

– А если они не захотят? – осведомился отец Стефан. – Если почти пятьдесят миллионов по всему свету не захотят идти креститься и исповедоваться? Что тогда? Костры? Лагеря? Вы лично будете их уничтожать или у вас уже намечен список желающих в команду уничтожителей?

– Пятьдесят миллионов? – перепросил Рыков упавшим голосом.

– Много? Хорошо, будем рассуждать в пределах Иерусалима. Десять тысяч. Если по тысяче в день утилизировать, за декаду управитесь. И будет чистой Святая земля.

– Но если это не остановить, то…

– Согласен, – кивнул иезуит. – Как я с вами согласен! Остановить. Вы выбрали самый удачный термин – остановить. Поставить предел. Стерилизация. Правильно? Они не смогут размножаться, эти их многодетные семьи прекратятся, а через пятьдесят лет все само собой сойдет к нулю. Заодно давайте и преступников туда же, под бараньи ножницы. У вас, если не ошибаюсь, высшее историческое?

– Да, МГУ.

– Тем более. Вы не можете не знать, что такое уже предлагалось. И проводилось…

– Только не нужно меня нацистом называть!

– Зачем нацистом? Все работало до нацистов. Во вполне демократических государствах. В Швеции стерилизовали несколько десятков тысяч преступников и душевнобольных, в Америке работали над этой же проблемой. После Второй мировой это уже стало неудобно, но вы можете обратиться к народу и светским правительствам и даже получить поддержку. У народа, во всяком случае. Не хотите попробовать организовать погром? Никто не хочет?

Рыков махнул рукой и сел.

– После Возвращения все могло произойти по-другому, кажется нам. Все. Дьявола просто нужно было загнать в бездну и законопатить выходы. Господь всемогущ и может, что называется по определению, создать надежное узилище для Дьявола и воинства его. Так? Так. И запретить всякое инакомыслие. Ради жизни вечной. Что может быть лучше, какая цель может быть выше – чем спасение человеческой души? Ради этого можно убивать в воскресенье и на Рождество, ради этого можно вырезать Черные кварталы, от старика до младенца, ибо они не просто свою душу продали Дьяволу, но и соблазняют других, предлагают им синицу в руке, вместо журавля. Такая высокая цель оправдает любые поступки и преступления! – Голос иезуита взлетел к потолку, заполнил весь зал, гремел и обжигал каждого из сидящих на скамейках.

– Тогда объясните мне, почему Господь Вернувшийся не поступил так? Почему не положил запрет на деяния Дьявола в этом мире? Почему он вообще позволил Дьяволу смущать умы человеческие и охотиться на души? Каждый из вас… и я тоже – все мы задавали себе этот или подобный вопрос. И не находили ответа. Ведь мог Господь взять каждого из нас за руку и привести к жизни вечной.

– Но не привел, – сказал кто-то из оперов.

Иван не видел кто, потому что сидел, опустив голову и рассматривая доски пола. Святой отец говорит правильно, только ничего нового он не говорит. Нет ответа? У него – наверняка есть. Он сейчас его предъявит, продемонстрирует, как кролика из шляпы. Но примет ли его Иван? Или кто-нибудь из оперов?

– Представьте себе, – чуть тише сказал иезуит. – Не допустил бы Господь грехопадения, остановил Адама и Еву, вышвырнул бы прочь из сада Эдемского змия. Сколько бы душ пришло к Нему, в Царство Божье? Две. Не так? Да, предоставив свободу воли, Господь позволил Дьяволу умножать ряды отошедших от Света. Можно стерилизовать и перебить всех, кто согласился с Дьяволом. Во всяком случае, попытаться. Но тогда…

Тогда мы не дадим миллионам людей родиться, не предоставим им возможность обрести жизнь вечную. Сделать правильный выбор мы им тоже не дадим. Это не будет победой Дьявола?

Никто не ответил.

– И заканчивая. Кто из вас знает, почему Акт о Свободе Воли называется Актом Клеменса – Гетлиберга?

– Наверное… – сказал кто-то сзади, но замолчал.

– Смелее, – подбодрил отец Стефан. – Почему?

– Они придумали текст…

– Очень печально, что никто из вас не удосужился прочитать этот документ лично. Прекрасно, что вы полагаетесь на слова начальников своих и пастырей, но если бы вы прочитали первоисточник, то обнаружили, что нет там ни Клеменса, ни Гетлиберга. Правда странно? Так вот, чтобы заполнить обнаруженный пробел в вашем образовании, намекну, что название появилось первоначально как пример значения самого Акта. Как один из способов объяснения студентам. Старый американский писатель Марк Твен, имевший настоящую фамилию Клеменс, написал рассказ о человеке, совратившем город Гетлиберг. Пересказывать всего я не буду, скажу только, что первоначально на гербе города была надпись: «Не введи нас в искушение». А после ряда неприятных событий появилась другая: «Введи нас в искушение». Остальное прочтете сами, если захотите. Книга включена в список Свободы Воли, посему ищите сами в библиотеке, – отец Стефан убрал руки с трибуны, отряхнув их, словно от воды.

– Да, – сказал он, – чуть не забыл. Отпевание и прощание с Фомой Свечиным будет проводить отец Серафим. Во внутреннем храме. И захоронено тело будет во дворе орденского здания. И все это для того, чтобы защитить и прощающихся, и само тело от гнева галат. Раньше нападение на похороны или кладбище было невозможно. Со вчерашнего дня – многое изменилось. Надеюсь, не навсегда.

Отец Стефан прошел к выходу, не останавливаясь и ни на кого не глядя. Дверь за собой закрыл мягко, без стука.

Встал Токарев, откашлялся.

– Значит, так, – сказал ТэТэ. – Диспозиция следующая. Все работают по расписанию. Александров прибывает на совещание ко мне в четырнадцать ноль-ноль. Естественно, с группой. Остальные помнят, что готовность повышенна, меры безопасности – повышенны, выход за пределы Старого города в одиночку не приветствуется. Если кого убьют…

– Домой не приходить, – нестройным хором закончили опера.

– Приблизительно так, – кивнул Токарев. – Все свободны.

Народ встал, загудел, заговорил. Иван остался сидеть на скамейке. Сейчас начнутся расспросы. Не здесь, не в зале, вон Токарев стоит, внимательно рассматривая своими крохотными глазками подчиненных. При нем к Ивану с расспросами не полезут. В коридоре или курилке.

Но в коридор или курилку Иван Александров сейчас не пойдет. Нужно просто перекантоваться до четырнадцати ноль-ноль, потом выезд в рейд, неделя с группой на свежем воздухе. Ребятам из группы он просто объяснит, что безопаснее к нему в душу не лезть, а по приезде все немного успокоится.

Все. Но немного.

– Что сидишь? – спросил Токарев.

Иван оглянулся – из оперов он остался один.

– Сижу, – сказал Иван.

– Емко выражаешься! – одобрил Токарев. – Надеюсь, с отцом Серафимом будешь чуть поразговорчивее…

– Это когда? На исповеди?

– Это на внеплановой беседе, – сказал Токарев. – Ты пилюльку съешь, а то несет вчерашним от тебя, даже отсюда чувствую. Ты, кстати, как себя ощущаешь?

– Райское наслаждение испытываю…

– Вот так? Ну тогда двигай к Шестикрылому. Он даже накачку не проводил, для тебя силы берег.

Иван встал и повернулся к выходу.

– Ты состав группы не меняешь? – спросил вдогонку Токарев.

– С каких таких? – не оборачиваясь, поинтересовался Иван.

– Мало ли… Я хотел тебе подбросить еще одного бойца, вместо Фомы…

Иван почувствовал, как желваки каменеют. Чертов Тэтэшник! Нет чтобы просто спросить, кого вместо убитого Свечина берет в группу Иван. С закавыками, не напрямую. А Иван тоже хорош, не подумал о замене. Даже в голову не пришло. Выход и состав группы отдельно, а смерть Фомы – отдельно. И не пересекается.

– Хорошо, – сказал Иван. – Подбрось.

– И не спросишь кого?

– А чего спрашивать? Все опытные, при деле. Фома по внутреннему расписанию числится… числился вторым запасным водителем. Значит, твой кадр – водитель, помимо всего прочего. В рейд гонят обычно тех, кто не особо нужен или надоел. И, поскольку ты не распоследний чиновник, то твоего бойца я должен более-менее знать, в рейд с незнакомыми я не хожу. Так?

– Так.

Иван стоял в проходе зала, глядя на дверь, и разговаривал будто бы с самим собой:

– Анджея Квятковского ты со мной пошлешь, шляхтича с хрен знает какого века в летописях.

– Молодец. Смекалистый парень…

Иван повернулся на каблуках, быстро подошел к Токареву и взмахнул рукой. Тот вздрогнул, но перехватывать или блокировать движение не стал, только чуть прищурился. Иван руку остановил, поправил своему начальнику воротник рубашки.

– Знаешь, Никита Сергеевич, о чем я мечтаю долгими зимними ночами?

– Скажи.

– Я мечтаю о том, чтобы хоть раз ошибиться в своих предположениях. Один маленький, крохотный разок. Что бы ни вещал нам иезуит, но свобода воли основывается на том, что каждый из нас предсказуем до противного. Хоть раз попытайся придумать что оригинальное… – Иван застегнул верхнюю пуговицу на рубашке Токарева и пошел к выходу.

– Как Фома? – тихо спросил Токарев.

Иван хлопнул дверью так, что задрожали стекла в окнах.

Опера, маячившие в коридоре, оценили и грохот, и выражение лица Александрова, поэтому никто с расспросами лезть не стал, проводили взглядами. Молча. Потом, может, и обсуждали, но Иван этого не видел.

Иван поднялся на третий этаж, остановился перед дверью с табличкой, отпечатанной на лазерном принтере: «Отец Серафим».

– Входи, – сказал отец Серафим, как только Иван постучал в дверь.

Иван вошел.

Книжные стеллажи занимали три стены небольшой комнаты, у четвертой, возле окна, стоял диван, на котором отец Серафим чаще всего и ночевал. Ходили слухи, что спит он два-три часа в сутки, не больше.

– Присаживайся, – отец Серафим указал рукой на стул возле письменного стола. – Я уже заканчиваю.

Пока Иван сел, священник несколько раз коснулся клавиатуры, потом поводил мышкой, пощелкал и задвинул клавиатуру под крышку стола.

– Слышал, ты в рейд сегодня? – сказал отец Серафим.

– Я тоже слышал. Еще с прошлой недели. И, если не ошибаюсь, на графике и ваша виза стоит. Может, сразу к делу?

– А ты меня не учи, раб Божий, – священник посмотрел на Ивана поверх очков. – Я, видишь ли, имею степень психолога, помимо всего прочего, посему могу строить коварные замыслы, ставить каверзные вопросы и гонять по тестам кого и когда мне вздумается. Понятно?

– Понятно, – кивнул Иван.

– Слышал, ты в рейд сегодня?

– Так точно, в рейд! – отчеканил Иван. – Контрольное посещение поселка Денница на побережье Красного моря. Группа в составе пяти человек. Старший группы – специальный агент Ордена Охранителей Иван Александров…

– Он же – Ванька Сашкин, он же – Ванька Каин, он же человек, который делает глупости, не задумываясь, – закончил отец Серафим. – Слишком много для одного специального агента, не находишь?

– Это вы о чем? – безразличным тоном спросил Иван.

– Это я о твоем поведении… – вздохнул отец Серафим. – Опечален безмерно и вопрошаю – что затаил ты, Иван Александров?

– Ничего я не таил. Ничего такого, чего не скажу вам на исповеди сегодня в шестнадцать ноль-ноль.

– Вот, кстати, об исповеди, Ваня… – Отец Серафим снял очки, посмотрел на стекла, подышал на них, протер кусочком замши и положил в пластиковый футляр. – О ней я, господин специальный агент…

– Что-то не так? – спросил Иван, надеясь, что голос звучит ровно и естественно. – Я…

– Все не так, Ваня, – вздохнул отец Серафим. – Абсолютно все не так… ты мне ничего не хочешь рассказать?

– Знаете, святой отец, – сказал Иван, – меня вчера вопрошал Макферсон, так я его, естественно, послал. Вас-то я, конечно, не пошлю, но чувства испытаю сильные и противоречивые. Не вводите в соблазн…

– Вот, значит, как… – протянул отец Серафим. – Значит, мы видим сейчас человека глубоко страдающего, мучительно переживающего гибель друга, а черствые чиновники от дознавания и от религии лезут своими небрежными перстами в разверстые душевные раны Ивана Александрова, куда лезть, в общем-то, и не должны. Приблизительно так?

Иван не ответил.

Смотрел на полированную столешницу, изучал рисунок древесных волокон, пытаясь пройти взглядом этот запутанный лабиринт.

– Трепло ты, Ваня, – ласково сказал отец Серафим. – Трусливое трепло!

А вот тот изгиб похож на Джека Хаммера в профиль. Добавить бакенбарды и трубку – просто портрет! А следующий завиток – вылитый локон Машеньки Марковой из информационной службы. А тот, что дальше…

– На меня смотри! – потребовал отец Серафим. – Глазки не прячь и не отводи. Нравится пялиться на пятна – я тебя по Роршаху погоняю, но за выводы – не обессудь.

– Вам хочется кого-нибудь отругать? – спросил Иван. – Выразиться вслух, выпустить пар… Что-то на службе не ладится?

Глаза у священника ярко-голубые, немного наивные. Сколько народу на этом погорело, а сколько еще погорит!

– Ладно, не хочешь по-хорошему – будем по-плохому, – отец Серафим хлопнул ладонью по столу. – Возвращаясь к исповеди в шестнадцать ноль-ноль. Ты, Ваня, туда лучше не ходи, не стану я тебя исповедовать.

– Что значит – не станете? Перед выходом на задание – обязаны…

– Обязан, – кивнул Серафим. – Но не буду тебя исповедовать, нет смысла. Ты ведь все равно врать станешь.

Вот тут честный опер должен был вспылить, стукнуть кулаком по столу, вскочить, пообещать обратиться наверх, упомянуть, что окопались в штабе крысы тыловые, и тому подобное.

Честный опер именно так бы и поступил. Иван вместо этого только вздохнул. Значит, подумал Иван, не честный.

– Ты что собираешься делать до инструктажа и совещания? – спросил отец Серафим.

– Работа с документацией, личная подготовка Анджея Квятковского, идущего в первый раз, обед, инструктаж, исповедь, которую вы не собираетесь принимать. Потом – арсенал и склады, потом выезд.

– Все?

– Все.

– Подумай хорошо, может, чего не назвал? – Отец Серафим прикусил нижнюю губу, словно в азарте, прикидывая и даже волнуясь, вспомнит опер что-то важное или нет?

Иван подумал – ничего в голову не приходило.

– Все, – сказал Иван.

– Вот и я говорю – плохо, – покачал головой отец Серафим. – В исповеди что главное?

– Что?

– Главное, что ты понимаешь свои грехи, осознаешь, что это грехи, говоришь о грехах своих исповеднику и Богу, а потом получаешь отпущение. Согласен?

– Согласен.

Только не отводить взгляда от этих голубых пронзительных глаз. Иначе собьешься, потупишь взор и будешь совсем как нашкодивший школьник.

– И ты готов рассказать все?

Иван не успел ответить – ладонь священника звонку шлепнула по столу.

– Не лги, бестолочь, не умножай грехов своих! Не дурак ведь вроде, а туда же. Одна ложь тянет за собой другую, один грех – другой. Остановись уже на достигнутом, Иван. И послушай умного человека, раз уж свои мозги не работают. Внимательно послушай и молча, чтобы снова не соврать сгоряча. У тебя вчера погиб друг – близкий друг, – ладонь снова хлопнула по столу, будто подчеркивая важность сказанного. – Умер без покаяния и отпущения грехов. Умер после того, как убил неспровоцированно человека в воскресенье. Что должен сделать его ближайший друг?

Священник посмотрел в глаза Ивана печально и вздохнул.

– Друг должен был прибежать ко мне спрашивать, что теперь будет с душой Фомы Свечина, как можно ему помочь, молебны заказывать, панихиды… А что делает близкий друг Фомы Свечина? Что? Очень важная работа с документацией, подготовка Квятковского, жизненно необходимый обед, инструктаж… Не дергайся! Я тебя переспрашивал, ты не ответил. Молчи и не умножай греха! – Теперь уже обе ладони хлопнули по столешнице, а в голосе священника зазвучала даже не злость – ярость, отточенная как клинок. – Ты не испугался за друга? Ты в ужасе сейчас должен метаться, просить, уговаривать, доказывать! Если уж и возиться с документаций, то с рапортом об освобождении от рейда, в связи с необходимостью молебнов, поста и еще Бог знает чего… Твой друг на муки вечные ушел, а ты обедаешь по расписанию? А вчера водку жрал с Токаревым? Что случилось, Иван? Как это у тебя так выходит, Ванька Каин?

– Я… – Иван сглотнул комок. – Я не сторож брату моему…

– Вот, значит, как… – Отец Серафим откинулся на спинку кресла. – Значит, не сторож…

– Я могу идти? – спросил Иван.

– Сидеть! – приказал отец Серафим.

– А чего сидеть? Что-то изменится? Вы примете мою исповедь? Если я сейчас упаду на колени и начну целовать вашу обувь – допустите до исповеди? Вы ведь уже все решили, святой отец. Что там вы заметили и как психолог пришли к выводу?

– Да. Пришел к выводу, – отец Серафим выдвинул ящик стола, достал тарелку, накрытую салфеткой, и поставил перед Иваном. – Перекусить не хочешь?

Священник еще не убрал салфетку, но Иван знал, что под ней. Ничего другого там быть не могло.

– Хлебушек с солью, – извиняющимся тоном произнес отец Серафим. – Ты уж извини, без изысков, но хлебушек отменный, в монастыре православном пекут монашки, с благословением хлебушек…

Священник отломил кусочек от ломтя, макнул в кучку соли на тарелке и отправил в рот.

– Свежий. Ты угощайся. Понравится – попрошу, чтобы и тебе передавали.

Иван протянул руку к тарелке. Убрал. Во рту появился вкус желчи.

– Я не хочу… – сказал Иван. – После вчерашнего – ничего не лезет. Поминали. Вы кушайте, а я пойду…

– Куда?

– Документация – обучение – обед – инструктаж – выезд… – быстро перечислил Иван, стараясь не смотреть ни на хлеб, ни в глаза отца Серафима.

– Ты понимаешь, что в рейде может случиться все что угодно? – спросил священник.

– Понимаю.

– Можешь и умереть…

– Могу.

– Без отпущения грехов и покаяния…

Иван молча кивнул.

– Это – без вариантов ад. Понимаешь? Даже если я ошибаюсь в том, что произошло между Фомой Свечиным и Иваном Александровым. Даже если я ошибаюсь… Ты ведь знаешь, что происходит с нашими, если они, упаси Бог, попадают туда без покаяния?..

– Слышал, – тихо ответил Иван.

– И все-таки…

– Я пойду?

Отец Серафим закрыл лицо руками и несколько секунд помолчал, словно собираясь с силами.

– Ты же понимаешь, что я не могу тебя исповедовать, если ты не скажешь всего…

– А если я скажу – чисто гипотетически – вы отпустите мне этот грех? – Иван спросил обычным тоном, но сердце в груди замерло.

– Нет, – сказал отец Серафим. – Не смогу. Даже если бы попытался, ничего бы не получилось. Я стал бы не меньшим грешником, чем ты. Чисто гипотетически.

– Ну… тогда и говорить, в принципе, не о чем… – Иван встал. – Группу к шестнадцати я на исповедь пришлю… Анджей и Марко пойдут к отцу Стефану, а Юрасик и Коваленок – к вам.

– Хорошо… – сказал отец Серафим.

– Я у вас уже исповедовался, имейте в виду, – чуть улыбнулся Иван. – Своим я так и скажу… такой грех мне простится, надеюсь…

Священник вздохнул, но не ответил. Только когда Иван уже подошел к двери, отец Серафим кашлянул и постучал карандашом по столу:

– Это… ты не очень хорошо выглядишь…

– Что?

– Говорю, ты, кажется, приболел… сходи к медикам, скажи, что… ну понимаешь…

– Типа, не пойти в рейд по состоянию здоровья? – спросил Иван.

– Да.

– И что скажут люди? Моя группа? И что придется делать вам, святой отец? Я же признаю, что не все у меня слава Богу, вернее, все не слава Богу… Что боюсь я рисковать, и получится, что вы просто обязаны будете меня взять и тщательно опросить, а если я начну упорствовать, то вышибить меня из Ордена и Святой земли, отправить по месту жительства… И так далее и тому подобное… А так… Я говорю, что не заслужил ваших подозрений, вы мне не верите, но ничего не можете поделать… Все довольны, все смеются. А, кроме того, в рейдах редко что происходит. Скукота, плохое питание, ночевки под открытым небом и встречи с неприятными, но, в общем, безобидными людьми. Всего неделя, из них – два дня туда, два дня оттуда. На непосредственное общение с обитателями Денницы всего три дня. И это в самом худшем случае.

– Храни тебя Господь, – сказал отец Серафим и поднял руку, чтобы благословить, но Иван быстро вышел, аккуратно прикрыв дверь.

В коридоре остановился, перевел дыхание.

Такие вот дела. Ничего не сказано и все обсуждено. Пойти налево по коридору, заглянуть к медикам и пожаловаться на головную боль и тремор. Давление сейчас будет не так чтобы очень правильным, после вчерашнего. И можно будет получить освобождение. А потом взять отпуск за этот год, да и за прошлый, одновременно. Выйдет почти три месяца, махнуть отсюда подальше, в родные места. Никто там его не ждет, но это и неважно.

Рыбалка, покормить комаров на берегу реки, поупражняться с молодой и незатейливой дамой… или лучше – с затейливой.

А там, глядишь, все рассосется… само собой.

Иван повернул направо и прошел по коридору до лестницы, потом взлетел на четвертый этаж и постучал кулаком в дверь кабинета Токарева.

– А ТэТэ ушел, – сообщил выглянувший из соседнего кабинета зам Токарева. – Минут пятнадцать. Зашел и вышел.

Иван повернулся, чтобы уйти, но остановился:

– Слышь, Морковкин, а куда он ушел?

– Я не Морковкин – Морковин, сколько раз повторять? – дежурно обиделся Морковин. – А Токарев в тире. Сказал, что настроение, как раз чтобы прострелить кого-нибудь. Хотя бы бумажку.

– Что бы мы без бумажек делали, – вздохнул Иван. – Как бы жили?

Тир был в подвале.

Иван сбежал по центральной лестнице, набрал код на бронированной двери и вошел в тир. Вернее, в предбанник.

Дежурный поднял голову от журнала, узнал Ивана и вернулся к кроссворду.

– ТэТэ здесь?

За приоткрытой дверью в глубине комнаты загрохотало, лупили два «умиротворителя» в автоматическом режиме. Настроение у Токарева было не слишком веселым.

– У тебя есть лист бумаги и ручка? – спросил Иван.

Дежурный молча вытащил бумагу и ручку, положил на край стола. Неловко нагнувшись, Иван написал рапорт, поставил число и подпись.

– Ручку потом отдам!

Дежурный отмахнулся.

За это время Токарев успел дважды перезарядиться и дважды расстрелять магазины.

– Привет! – сказал Иван, входя в тир.

Токарев искоса глянул на Ивана, кивнул.

Иван надел наушники, висевшие на огневом рубеже, достал из кобуры свой «умиротворитель», снял с предохранителя.

– Что сказал Шестикрылый? – спросил Токарев, поднимая пистолеты.

– Сказал, что у меня нездоровый вид, посоветовал сходить к медикам…

Токарев опустил пистолеты, посмотрел на Ивана.

– Правильно сказал, выглядишь совсем неважно. Только не к медикам. Те и списать могут, им только попадись. Прогонят через анализы, потом, в обязательном порядке, через тесты и детектор… не дай бог, им покажется, что ты возбужден или чего недоговариваешь… в лучшем случае – комиссуют.

– Комиссуют, – кивнул Иван. – Я потому и не пошел…

– Молодец! – Токарев быстренько расстрелял магазины пистолетов, держа руки скрещенными в запястьях, глянул на монитор и сам себе кивнул.

Иван выстрелил раз, глянул на монитор, выстрелил снова.

– Лучше рапорт на отпуск, – сказал Токарев, перезаряжая пистолеты. – За три года.

– За два, – поправил Иван.

– За три, за три, – ты в позапрошлом отгулял только неделю, а потом я тебя вызвал. За три года, плюс у тебя есть отгулы за патрули и внеурочные.

– До пенсии не хватит? – спросил Иван.

– До пенсии – нет. А вот до конца контракта – в самый раз. А там решишь – продлевать или нет. А если надумаешь уходить – уйдешь чисто, с почетом и льготами. И делай что хочешь. Хочешь – отдыхай, хочешь – монастырь, грехи отмаливать…

Токарев снова открыл огонь, выстрелы слились в протяжный грохот.

Иван усмехнулся и тоже выстрелил пару раз. Про отмаливание грехов – это Токарев вовремя. И идея, кстати, неплохая.

Лет десять-пятнадцать в монастыре. Или в миссии где-нибудь, в Африке или в Азии. Может, и зачтется.

Даже наверняка получится. Если не помрет Иван Александров раньше. И вот еще интересно, сообщат они дальше о своих подозрениях? Не светским властям, естественно, а духовным?

Наверняка сообщат. И снова будет Иван видеть неловкую улыбку священника, отказывающего в исповеди. И снова кто-то попытается его жалеть…

– Так что – пиши рапорт, – сказал Токарев и снял наушники. – Можешь сегодняшним числом. Я подпишу. В рейд махну вместо тебя, надоело мне тут сидеть. Пусть Морковкин хоть что-то сделает, а то скоро все мозги просидит…

Вот даже как, подумал Иван. Вместо меня пойдет сам Токарев! Все бросит и пойдет! То есть он совершенно уверен в том, что канцелярия Конюшни отпустит его хрен знает куда только ради того, чтобы специальный агент мог немедленно уйти в отпуск? Смешно.

Это получается, что Токарев успел переговорить с начальством и получить добро на свои действия. И Шестикрылый, похоже, тоже успел поговорить. Смешно. Совсем смешно. Так все любят Ивана Александрова.

– Так я принес заяву, – Иван протянул Токареву листок, который все это время держал в левой руке. – И ручку.

Токарев положил пистолеты, взял бумагу и ручку, мельком глянул, начертал резолюцию и сунул бумагу назад. Но спохватился и посмотрел внимательнее.

– Подожди, ты тут с числом напутал. Нужно с сегодняшнего числа.

– Все правильно, вот схожу в рейд и тогда уж, – Иван отобрал свой рапорт, свернул и сунул в карман. – Чего тебя зря с места срывать.

– Стоять! – приказал Токарев и схватил Ивана, пытавшегося проскользнуть на выход, за руку. – С сегодняшнего дня, красавец!

– Господин начальник, – неприятным голосом произнес Иван, пытаясь высвободить руку. – Я имею полное право на отпуск. И имею я это право в любое время. А ваши пожелания я тоже имел. В виду. С большим интересом обдумал, но вынужден поступить по-своему. Есть у меня резоны.

– Не сходи с ума, – прорычал Токарев, сжимая пальцы так, что Ивану стало больно. – Кому ты и что хочешь доказать?

– Никому и ничего, – Иван постучал костяшками пальцев по руке Токарева. – Але, откройте!

– Я не хотел тебе говорить… – начал Токарев.

– И не говори, не нужно. Все уже говорили, надоело. Есть повод для официальных действий – действуйте. В исповеди мне пока не отказано, просто намекнуто, чтобы я не приходил. Приду – вот тогда пошлют с разбирательством, а до тех пор… Я свободен в своих действиях. Вон как красиво рассказывал сегодня иезуит! Вы, ребята, или меня прижмите официально, или не трогайте.

– Ты ничего не понял, – пробормотал Токарев. – Ты знаешь, что в ваших личных делах есть папочка с потенциальными угрозами для вас?

– Не понял.

– Ну для каждого из вас указано то, на что вы можете повестись. Там, блуд, гордыня – слабые места, на которые кто-нибудь может надавить, галаты, сатанисты, сам черт – Дьявол…

– Забавное, наверное, чтение…

– Не очень. Но позволяет быстро реагировать, если что.

– Если что?

– Если вдруг появится подозрение, что мальчик начал вести себя странно. Проводится анализ ситуации, определяется наиболее реальная угроза, и, соответственно, намечается план действий.

– Вот как ты мне только что изложил…

– Вот как я тебе только что изложил.

– И какие же у меня слабые места? – спросил Иван.

– Гордыня, блуд – как у большинства. Очень высокий уровень сострадания и способность к самопожертвованию. Даже тяга к самопожертвованию, как к законному способу саморазрушения. В комментариях сказано особо – обратить внимание на возникновение и осознание чувства вины. И, в частности, на потенциальную возможность участия в обряде пожирания грехов, – Токарев разжал руку, присел на край стола.

– И что из этого следует? – Иван напрягся как перед броском – слишком необычное было выражение лица у Токарева: смесь печали и безысходности с брезгливостью.

– Месяц назад… – Токареву было явно трудно и неприятно говорить. – Месяц назад Фому засекли в тот момент, когда он рылся в этой части ваших личных дел. Твоего личного дела.

Иван заставил себя улыбнуться:

– Что из этого следует?

– Из этого следует, что Фома прекрасно знал, что к тебе можно обратиться, если дело дойдет до пожирания грехов, – Токарев посмотрел на свои ладони и спрятал их за спину. – Если это произошло… если это произошло, то это не было случайностью. Это был холодный расчет. Запасной выход. И ничего красивого и романтического в этом нет.