Текст книги "Оперативник"

Автор книги: Александр Золотько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Александр Золотько
ОПЕРАТИВНИК

Крик услышали все сразу. Каждый человек на Земле. И стало понятно, что мир стал другим.

О том, что рано или поздно что-то должно случиться, знал практически каждый из шести миллиардов жителей Земли. Больше года информационные агентства ежедневно сообщали о том, что мирные переговоры так и не вышли из тупика, требования остаются без внимания, а угрозы применения оружия приводят только к эскалации напряженности.

Средиземное море, Красное море и Персидский залив кишели военными кораблями и войсковыми транспортами, военно-воздушные базы в этом районе были забиты самолетами, а воздушное патрулирование места возможного конфликта велось беспрерывно и очень, очень интенсивно.

В небе было тесно, на аэродромах было тесно, в море и на суше было тесно, военные самолеты сталкивались в воздухе, разбивались при посадке, открывали огонь по призракам и друг по другу, боевые корабли таранили своих союзников и трижды расстреляли транспорты, не успевшие вовремя ответить на запрос. Танки на марше давили легковушки и разваливали дома, а пехотинцы, озверев от ожидания, устраивали пьяные драки в увольнительных и прямо в местах расположения.

Охрана оружия массового поражения, складов и ракетных шахт усиливалась многократно, ответственных за применение проверяли и перепроверяли, отслеживали малейшие изменения в их поведении, чтобы не прозевать, не допустить, не дать возможности… И эта забота держала ответственных не просто в напряжении – в шоке, в многомесячном ожидании катастрофы.

Раз за разом офицеры срывались, подавали в отставку, напивались на боевом дежурстве, стрелялись, а дважды, в Соединенных Штатах и в России, попытались отдать команды на старт, что, в свою очередь, привело к усилению и без того запредельных мер безопасности.

В Китае, если верить средствам массовой информации, было спокойнее, но кто верит Китаю и средствам массовой информации?

Такое положение дел не могло тянуться бесконечно. Собственно, долго оно тоже тянуться не могло и обязательно привело бы к катастрофе, если не в результате злого умысла, то из-за ошибки или несчастного случая.

Это понимали все, поэтому в ночь с десятого на одиннадцатое июля приказ был отдан. Вся военная махина сдвинулась с места, стягиваясь к указанной точке. Один из журналистов сравнил это движение с воздействием черной дыры. Ее не видно, но все, что ее окружает, приходит в движение, закручивается в спираль, ускоряется-ускоряется-ускоряется… чтобы исчезнуть в этой самой черной звезде.

Возможно, журналист просто сказал глупость. Не исключено, что он действительно имел в виду именно то, что сказал, и был уверен, что вся эта Армада Последней Войны ничего не может сделать, а просто исчезнет… а за ней исчезнет весь мир. Журналист был арабом, работал на арабском канале, поэтому к вечеру одиннадцатого июля потребовать у него объяснений было невозможно.

Да, собственно, и не до того было.

В полдень одиннадцатого по среднеевропейскому времени все радары ПВО вышли из строя. Операторы по всему миру лихорадочно пытались менять частоты и режимы работы, но ничего сделать не могли – все выглядело так, будто нечто громадное внезапно заполнило собой все небо, отражая сигналы радаров.

Потом, через секунду, исчезли самолеты, гражданские и военные.

Кто-то из пилотов успевал закричать, но большинство летательных аппаратов просто превратились в огненные комки и падали каплями горящего металла на землю и в воду. Или разлетались искрами, как праздничный фейерверк.

Затем прозвучал вопль. Он обрушился сверху, вырвался из-под земли, взорвался в мозгу у каждого, и люди вначале замерли потрясенно, а потом бросились бежать, зажимая уши руками, натыкаясь на стены, деревья, друг на друга…

Горели столкнувшиеся машины, летели под откос поезда, люди давили друг друга, топтали и рвали в клочья, пытаясь спастись, убежать, вырваться из цепких объятий чудовищного крика, но ничего у них не получалось – он звучал внутри каждого.

Потом никто не мог вспомнить, сколько времени длился этот кошмар. Кто-то говорил – всего несколько секунд, кто-то клялся, что не меньше часа. Для кого-то все это длилось вечность.

Но, наконец, закончилось.

Хотя многие полагали, что все только началось.

Во всем мире возникли серьезные проблемы со связью, спутниковое телевидение исчезло, поэтому сообщение из Иерусалима распространялось по миру медленно. Там, куда оно все-таки приходило, ему поначалу не верили. Мало ли что могло привидеться в такое время!

Но те, кто находился в Иерусалиме, стояли на улицах и потрясенно смотрели на серебристый стремительный росчерк колонны, возникшей в центре города и соединившей землю с небом.

Ее назвали Иглой.

Потом стали подсчитывать потери.

Погибших было не очень много. От силы – несколько десятков тысяч. Больше было пропавших без вести.

Три миллиарда.

Глава 01

И путь этот будет стоить любого покаяния.

Урбан Второй

Транспарант с рекламой лучшего в Иерусалиме стейк-бара «Три поросенка» висел за Яффскими воротами вот уже третий день. Ветер и снег с дождем изрядно потрепали и его, и воздушный шар, но и текст, и изображения всех трех поросят читались явственно из любой точки Старого города. Все три поросенка были румяны, округлы, у каждого во рту было по яблоку. Чтобы к хозяину бара Джеку не было претензий ни у Ордена, ни у Объединенной Инквизиции, этим рекламе стоило бы и ограничиться, но шкодливая рука Джека, малевавшая этот шедевр маркетинга, добавила всем трем зажаренным поросятам пейсы и тюрбаны. С шестиконечной звездой и полумесяцем, ясное дело.

Джека регулярно вызывали в Муниципалитет священного города, к нему время от времени наведывались инквизиторы, но Джек стоял на своем, вовсю ссылался на Акт Двенадцати и посылал особо назойливых со всей прямотой бывалого моряка. И, между прочим, право рекламировать свое заведение имел полное. В Старый город он не лез, к Темным домам не приближался, а, как временные обитатели Темных домов отнесутся к его художеству, Джеку было глубоко плевать.

Это реклама, сэр, да, а не какой не терроризм. Вот так, сэр. И пошли вы в жопу, святой отец, прости меня Господи.

Один раз Орден попытался подать на Хаммера в суд, придумали даже подходящую формулировку о прозелитизме. Звезда и полумесяц в иске были поданы как агитация, но Джек предложил вначале убрать с неба луну, а потом уж с его рекламного плаката полумесяц. И продемонстрировал потрясенному трибуналу бумаги, в которых его свинский рисунок значился как товарный знак и посему не мог быть изменен никем.

От Хаммера официально отцепились, но регулярно приходили к нему с увещеваниями и уговорами. С совершенно безрезультатными, между прочим.

У Ивана Александрова мысль, как можно прищучить Джека, была, но доводить ее до ведома начальства Иван не спешил. В конце концов, у Джека действительно были лучшие в Иерусалиме свиные стейки, низкие цены, льготы для оперативников Ордена и личные скидки для самого Ивана.

И это был не шантаж. Хотя, с другой стороны, как трезво рассудил Иван, шантаж не входил в список смертных грехов, а был, если разобраться, средством помощи ближнему в борьбе со смертным грехом гордыни.

Джек, выслушав идею Ивана и доводы, признал аргументацию неотразимой, выразил, правда, сомнение, что бесплатное угощение Ваньки Каина может подтолкнуть к другому смертному греху, обжорству. Борясь с алчностью, но, чтобы не впасть в уныние и не навлечь на себя гнев и зависть, заявил в конце беседы Хаммер, он готов предоставить господину специальному агенту Ордена Охранителей Ивану Александрову скидку в пятьдесят… семьдесят процентов. На том высокие договаривающиеся стороны пришли к соглашению.

Что позволяло Ивану экономить скудное свое жалованье, а Джеку – и дальше поднимать над своим стейк-баром наполненный гелием воздушный шар с привязанным к нему скандальным транспарантом.

И, что показательно, ровно в тот день, когда в Темные дома приезжали постояльцы. Ни раньше, ни позже.

По мнению Ивана, если о чем и спрашивать Джека, то об источниках этой секретной информации. В Ордене, во всяком случае среди оперов, принято было считать, что день прибытия посольств через Игольное Ушко является тайной, недоступной для посторонних.

Получалось, либо не совсем тайна, либо Джек – не особенно посторонний.

Пока – на планерках это «пока» подчеркивалось особо – вопиющая утечка не приводила к тяжким последствиям, но требовала бдительности, бдительности и еще раз бдительности.

С чем Иван, в принципе, был совершенно согласен.

Очередной порыв ветра сильно дернул шар, канат натянулся, а поросята одновременно вздрогнули. Ивану даже показалось, что они кивнули, прощаясь. И вот теперь улетят.

Но канат в очередной раз выдержал, и поросята успокоились.

Нет, в воскресенье было много хорошего.

Можно было сидеть у окна своей кельи, пить пиво, рассматривать город, заносимый снегом, трех поросят, дрожащих от одной мысли о возможном полете, и, самое главное, знать, что буря – за окном, а Иван Александров в теплой комнате.

В такое время подкатывался к Ивану соблазн выключить мобильный телефон, кто-то из-за левого плеча начинал страстно нашептывать о том, что ну его на фиг, что сегодня седьмой день, который нужно соблюдать, что сами обойдутся. В конце концов, в Конюшне полторы сотни оперов, почти половина из них и в шесть рабочих дней ничем не занимается и вполне может закрыть собой ту дыру, в которую могут попытаться засунуть Ваньку Каина.

Дурацкое, между прочим, прозвище. Иван несколько раз бил морды невоздержанным на язык, один раз даже отправил идиота в госпиталь, схлопотал выговор и епитимью, но количество желающих продолжить употребление хамской клички сократил.

Потом, поймав себя на том, что сам время от времени называет себя Ванькой Каином, очень удивился противоречивости человеческой натуры и напился до полного изумления в «Трех поросятах».

Ну не брата он убил два года назад. Не брата. Не был Серега из Курска Авелем. И земледельцем, между прочим, тоже не был. И с каких это хренов он без крестика, образка или, на худой конец, оберега слонялся в самых нехороших местах? И что он такого совершил втихомолку, что привлек к себе внимание демона? Одержимость, как очень правильно повторяет, проводя накачки, отец Серафим, не возникает просто так. Свинья ищет грязь. И демон, сбежавший из преисподней, тоже ищет грязь, только духовную.

И прав был совершенно Иван в тот день – третий день апрельского хамсина шестьдесят восьмого года Эры Возвращения.

Желтое небо, сухой горячий ветер гонит по улицам Старого города тучи песка. Песок везде: на зубах, в постели, в тарелке, в машине, даже в мыслях – песок, песок, песок.

Галаты решили, что хамсин – самое подходящее время для перевозки взрывчатки в Старый город. И были, наверное, правы.

Их засекли в последний момент, когда они уже перетащили в подвал дома в городе Давида четыре ящика армейской взрывчатки. И, слава Богу, вычислили, в какую сторону ведет старый подземный ход. А еще очень удачно оказалось, что из нижнего яруса Конюшни можно выйти как раз к этому ходу под Темными домами.

Вот группа Яцика и вышла на перехват.

Живыми никого из галат брать не собирались. Пояс смертника был не самым неприятным сюрпризом при попытке задержания, посему стрелять было велено без предупреждения и сразу на поражение. И грех смертоубийства был отпущен вперед.

Для Ивана этот выход был первым. Он шарахался от каждой тени и несколько раз чуть не открыл огонь, услышав шорох в закоулке.

Приборы ночного видения превращали темноту в черно-бело-зеленую картинку, в наушнике слышалось дыхание оперативников и, время от времени, короткая команда Яцика.

Ивану показалось, что прошли они несколько километров, прежде чем заметили отсветы фонарей галат. Было душно, жарко, руки постоянно потели, и приходилось по очереди снимать их с оружия и вытирать о брюки.

Свет фонаря мелькнул в боковом проходе, это значило, что выйти в лоб не получилось и что теперь нужно красться за гребаными галатами, рискуя нарваться на растяжку или еще что.

И таки нарвались.

Трое, оказывается, шли позади основной группы метрах в десяти. Шли без фонарей, не разговаривая, вообще не производя ни одного звука. И был у них с собой пулемет. И стреляли эти сволочи низко над землей, по ногам.

Яцика и еще двоих, первыми вышедших в коридор, срезало первой очередью. Тишина разлетелась вдребезги, длинная очередь разорвала ее вместе с плотью оперативников. Кто-то закричал, захлебываясь болью, Серега метнулся к перекрестку, аккуратно, как на учениях, выкатил направо за поворот три гранаты и, переждав взрыв и вспышку, добил тремя одиночными выстрелами горящих галат.

Остальные из группы, четверо оставшиеся на ногах, бросились в погоню, открыв с ходу огонь на трех уровнях, не оставляя галатам ни малейшего шанса на спасение. Иван схватил аптечку и подбежал к раненым.

Яцик матерился сквозь зубы, один опер лежал без сознания, а второй кричал, пытаясь прижать отрубленную пулями ногу к лохмотьям бедра. Ему Иван вкатил укол и перетянул бедро жгутом. Потом занялся Яциком.

Медподготовка не была сильной стороной Ивана, да и накладывать повязку в темноте, даже в приборе ночного видения, было не очень удобно. Иван отложил в сторону свой пистолет-пулемет и углубился в работу.

Он так толком и не понял до сих пор, что именно его спасло.

Может быть, насторожила тишина.

Перестрелка вначале удалилась куда-то вперед, потом выстрелы стали глуше, потом совсем исчезли. Только стоны раненого. И тихая, сквозь зубы, ругань Яцика. Хруст обертки перевязочного пакета, щелчок одноразового инъектора… тишина.

Раненый перестал кричать. Всхлипнул и замолчал. Иван оглянулся просто так, чтобы убедиться, что обезболивающее подействовало, что жгут держит, кровь остановилась.

Серега снял прибор ночного видения. Это было первым, что заметил Иван. Глаза Сереги светились, но не так, как обычно видно через прибор ночного видения, – не зрачки. Не только они.

Зрачков вообще видно не было – глаза налились равномерным светом.

Левой рукой Серега зажимал рот раненому, а правой вытаскивал у него из горла свой нож.

Не отводя глаз от Ивана, Серега медленно провел лезвием по горлу следующего оперативника.

Так страшно Ивану не было никогда. Никаких связных мыслей не было в голове. Да вообще никаких, только страх. Парализующий страх.

Серега ухмыльнулся и, не вставая с корточек, сделал шаг к Ивану. Нож держал в вытянутой руке. С лезвия капала черная кровь.

Еще шаг.

С удивлением Иван услышал, что начал стрелять пистолет. Пуля ударила Серегу в лицо, выбила левый глаз.

Второй выстрел, третий, четвертый, пятый… Пули дробили лицо, разбрызгивали кровь, рвали плоть. Девятая, десятая – Серега не падал. Уцелевший глаз продолжал светиться.

Этого не могло быть.

О таком говорили на инструктаже, но тогда Иван в это особо не поверил. Принял к сведению, но не поверил.

В магазине пистолета было двадцать патронов. Когда Серега, наконец, упал, оставалось три.

Иван оглянулся на Яцика, тот лежал без сознания – укол подействовал.

А кто стрелял, спросил у себя Иван. Посмотрел на свою руку, сжимавшую пистолет, сел на пол и привалился спиной к стене.

Из коридора его вынесли на руках.

С тех пор Иван не любил хамсин, не любил подземелий и ужасно не любил работать с большими группами, особенно если не всех участников знал хорошо.

А любил Иван седьмой день. И каждое воскресенье употреблял медленно, не торопясь, маленькими глотками. В субботу вечером можно было и погулять, выпить крепкого, поволочиться за девочками, веселья ради, а не похоти для.

В воскресенье…

Иван просыпался рано, как можно раньше, не торопясь, готовил себе завтрак, не торопясь, его употреблял, потом усаживался в кресло перед окном и, откинувшись на спинку, по-стариковски прикрыв ноги пледом, смотрел на город. Иногда читал.

Отец Серафим неоднократно намекал на то, что можно было бы посетить и богослужение. Иван не спорил. Чего тут спорить? Можно посетить богослужение. Потом. Вот он отойдет, отдохнет и успокоится. И, как только обретет душевное равновесие, обязательно придет в церковь, не только чтобы исповедаться, но и помолиться. Обязательно.

Отец Серафим печально качал головой и отпускал Ивану грехи.

Они оба выполняли работу – Иван грешил, а Серафим эти грехи отпускал. Иногда – каждый день. После дежурства и перед дежурством – обязательно. Иногда отец Серафим даже выезжал вместе с группой, готовый в любой момент вмешаться, если что-то пойдет не так.

Очень жаль, что не было священника в тот день, когда Ванька стал Каином…

И тут зазвонил телефон.

Иван глянул на его трясущееся тельце и тяжело вздохнул. Вот отчего бы не признать мобильный телефон дьявольским изобретением и не перевести его в список Свободы Воли? Вот тогда бы Иван сам решал, заводить себе такой вот ошейник или бегать свободным и независимым.

Телефон замолчал.

Сейчас перезвонят. Обязательно перезвонят. И потащат куда-нибудь на выезд. А у тебя в холодильнике есть бутылка водки, напомнил себе Иван. Если сейчас парой-тройкой глотков осушить все ноль семьдесят пять, то можно будет честно ответить по телефону, что не может никуда идти. Совсем.

Телефон снова зазвонил. Теперь он доскакал до самого края стола, шантажист проклятый. Если его не взять – упадет и разобьется. Или не разобьется.

Можно еще щелчком отправить его на середину стола. Иван протянул руку, вздохнул и взял телефон. Был еще крохотный шанс, что звонит не дежурный по Конюшне, а кто-то из приятелей. Хотя приятели прекрасно знают, как проводит каждый седьмой день Иван.

Странно, но на экране мобильника светилось не изображение лошадиной головы, а надпись: «Св. Фома». Это значило, что звонил приятель Ивана, Фома Свечин. Звонил в нарушение всех договоренностей, обычаев и привычек.

Иван нажал кнопку:

– Да.

Вместо ответа кто-то захрипел.

– Фома?

Хрип повторился. И шорох ветра, будто Фома стоял сейчас на улице. Иван глянул в окно – мело немилосердно, даже поросят видно не было. Представить себе, что Фома отправился гулять в такую погоду, еще можно было, но что он остановился позвонить под открытым небом…

– Фома, ты? – спросил Иван.

Ветер, хрип.

Связь прервалась.

Иван, взвесив телефон на руке и прикинув, воспринимать произошедшее как шутку или начинать волноваться, попытался вызвать Фому.

Длинные гудки.

Потом – тишина.

Иван снова нажал кнопку, и снова Фома не ответил.

Потом пришло сообщение.

«Сионвртаул на пр где брали торговца быстро» – значилось в сообщении.

Фома никогда не любил сообщений. Он и телефон принимал как меньшее из зол, предпочитая являться для всех переговоров лично. Не вложивши перста – не поверю, смеялся он, оправдываясь.

Теперь вот сам прислал сообщение.

Вторая половина читалась легче, но и особо понятной от этого не становилась. Мало ли где брали торговца. Только в паре с Фомой Иван задержал почти полсотни торговцев антиквариатом и поддельными реликвиями.

Первое странное слово… Сион. И не просто сион, а еще и вртаул. Не храм же он имеет в виду? Врт – ворота. Сионские ворота. Ул – улица. На пр. Улица у Сионских ворот, где брали торговца, да еще быстро.

Черт!

Иван вскочил с кресла, снова вызвав Фому. Длинные гудки. Щелчок – и снова шум ветра и хрип.

– Я получил письмо, – сказал Иван. – Сионские ворота? Улица направо, где мы с тобой брали торговца. Я все правильно понял?

Что-то щелкнуло, ветер стих, Иван услышал… или ему показалось далекое, на самом пределе, как выдох, «а-а…».

– Я быстро, – выкрикнул Иван.

Телефон отключился.

Бегом. Что-то случилось.

Иван быстро оделся, прикрепил к поясу кобуру с «умиротворителем», набросил куртку и выбежал из комнаты.

Пока он добирался до Сионских ворот, сообщения приходили еще дважды.

Первое: «Скрее». Второе – вообще без текста, пустое. Просто напоминание о том, что нужно торопиться.

За Сионскими воротами мело еще сильнее, чем в Старом городе. Снег был в лицо, лип к одежде и обуви.

Они брали торговца оружием. Там, в лабиринте старых улиц. Тут давно никто не живет. Давно уже было нужно все здесь вычистить, но закон о сохранении Святого Города что-либо делать с этими руинами запрещал.

Если бы еще в Святом Городе жили святые люди! Если бы.

Пришло еще одно пустое сообщение. Иван позвонил и крикнул в трубку, что уже рядом, что еще несколько минут. Ты держись, крикнул Иван, только держись. И снова Фома не ответил. Снова только шум ветра в трубке и хрип.

Иван пробежал бы мимо Фомы, если бы снова не раздался звонок. Иван остановился, оглянулся.

Снег валил так густо, что ничего не было видно в двух шагах.

– Фома! – крикнул Иван.

От уха телефон он не убрал, и теперь ему показалось, что из трубки донесся его собственный голос, далекий и слабый.

– Фома! – снова крикнул Иван. – Где ты?

Щелчок в трубке.

– Я стою посреди улицы, напротив лавки!

Щелчок.

– Ты в лавке?

Щелчок.

Иван бросился к полуразвалившемуся дому. Двери давно не было, внутри было темно. И пахло… Пахло сгоревшим порохом. Тут стреляли. И еще тут пахло кровью.

Иван вытащил «умиротворитель» из кобуры, снял с предохранителя и шагнул в глубину комнаты. Споткнулся обо что-то мягкое, чуть не упал. Выругал себя последними словами, вытащил из кармана фонарик и включил его.

Под ногами был труп.

Не позднее часа назад живой человек превратился в покойника. В вооруженного покойника. Мертвая рука сжимала «беретту» черт знает какого года выпуска. В свете фонарика жирно блеснула гильза. И еще одна.

Покойник лежал на животе, вытянув руку с пистолетом вперед, словно указывая на второго мертвеца.

Иван выдохнул и обвел комнату лучом фонаря. Серое, белое, красное. Серые стены, белый снег, влетающий в щели, и красная кровь.

Фома не любил посылать сообщения куда больше, чем говорить по телефону. Но сегодня он посылал именно сообщения. Он не мог говорить.

Девятимиллиметровая пуля пробила ему горло. Еще две засели в груди и животе. Фома был жив, несмотря ни на что. Левой рукой он зажимал горло, артерия чудом не была задета, иначе он истек бы кровью.

– Фома! – Иван упал на колени возле приятеля. – Как же так?

У него не было с собой медпакета, Иван сорвал с шеи шарф, попытался перевязать горло Фоме, но тот правой рукой остановил его.

– Я сейчас вызову машину! – выдохнул Иван. – Сейчас.

Фома захрипел, ветер со свистом занес в помещение еще несколько пригоршней снега. Хлопья упали в темно-красную лужу и растаяли.

В правой руке Фома держал телефон. Медленно большим пальцем набрал текст, повернул экран к Ивану.

«Я не испов».

– Черт! Я вызову шестикрылого.

«Нетнеуспее».

– Что же делать? – Иван оглянулся в отчаянии.

«Хлеб».

– Что?

«Хлебсол».

Иван судорожно сглотнул, осветил лицо Фомы. Алые брызги на белой, почти прозрачной коже. Глаза…

Во взгляде Фомы была просьба… Даже не просьба – мольба.

«Хлебсоль пожл», – набрал его палец.

«Тутв кармавнутри».

Иван сунул пистолет в карман, протянул правую руку к окровавленной куртке друга, замешкавшись только на секунду.

Фома не исповедовался. Теперь он умирает без покаяния и отпущения. А это… Это верная дорога в Ад. Фома не стал бы просить о хлебе, если бы не был точно уверен, что набрал грехов на путешествие в пекло.

Иван осторожно расстегнул молнию на куртке Фомы, сунул руку во внутренний карман. Там было горячо и мокро. Все было пропитано кровью. Пальцы дотронулись до чего-то скользкого.

Небольшой кубик в полиэтиленовом пакете. Иван вынул пакет. Алая кровь дымилась в свете фонарика.

Иван положил фонарик на землю, опер о камень так, чтобы свет попадал на пакет. Развернул осторожно, чтобы не запачкать содержимое.

Кусочек хлеба. Кусочек черного хлеба, густо посыпанный крупной солью.

Иван зажмурился. Он знал, что этого делать нельзя. Если он сделает это, то переступит черту, из-за которой может и не быть возврата. Но также он знал, что не сможет этого не сделать.

У него останется шанс, он жив. А для Фомы – это единственная возможность. Другой не будет.

Иван осторожно положил хлеб на грудь Фомы. Он никогда не делал ничего подобного и не видел, как делает кто-то другой. Слышал, что некоторые оперативники берут с собой на задание хлеб и соль, знал, что за такие штуки следует отлучение и невозможность получить прощение, и никогда даже не предполагал, что придется проводить обряд пожирания грехов самому над своим лучшим другом.

Ветер завывал все пронзительнее, как наемные плакальщицы на похоронах. Над чьей участью он убивался, этот холодный январский ветер? Над участью умирающего Фомы или жалел Ивана, которому предстояло с этим жить?

– Забираю грехи, – неуверенно пробормотал Иван. – Я, Иван Александров, пожираю грехи Фомы Свечина…

Получалась канцелярщина сплошная. Сдал – принял. Подпись, печать.

– Я делаю это добровольно… – сказал Иван, глядя в глаза Фомы. – Забираю все. Фома – безгрешен. Нет на нем греха. Все на мне. Все забираю, как этот хлеб и эту соль. До крупинки. Пожираю грехи его…

Еще что-то сказать? Молиться? А как тут молиться, если деяние совершается незаконное?

Иван взял хлеб, положил себе в рот. Прожевал медленно, проглотил. Соли было много, она хрустела на зубах, а потом обожгла горло.

– Все, – сказал Иван, наклонившись к Фоме. – Я сделал. Сейчас я вызову машину.

Фома качнул головой. Или это Ивану только показалось? Глаза Фомы стали неживыми, зрачки расширились, голова запрокинулась, рука упала вниз, открывая страшную рану.

Иван окровавленными пальцами опустил веки другу. Оставил на веках красные отпечатки. Как монеты.

Потом позвонил в Конюшню и сообщил дежурному о смерти оперативника Свечина. Дежурный приказал оставаться на месте до приезда группы. Иван сказал, что дождется.

– Ты там как? – спросил дежурный.

– Нормально, – ответил Иван. – Нормально.

Выключив телефон, он осторожно стряхнул с куртки Фомы крошки хлеба. Нельзя, чтобы их кто-нибудь заметил. Если заметят – все закончится для Ивана плохо. А так… Так еще остается надежда. Нужно будет поберечься и найти возможность…

Что тут, вообще, произошло?

Иван огляделся. Луч фонарика скользнул по стенам комнаты, освещая потрескавшуюся штукатурку, голые камни там, где штукатурка отвалилась, задержался на проеме двери, ведшей вовнутрь здания.

Мелькнула мысль, что там еще кто-то может быть. Мелькнула и тут же погасла – прошло слишком много времени. Если бы там прятались враги – давно добили бы Фому и ушли. Друзья не стали бы ждать, пока Фома умрет. Ну и, кроме того, на пороге задней комнаты лежала нетронутая пыль. Никто не проходил.

Иван спрятал «умиротворитель» в кобуру, приблизился к проему, осторожно ступая по битому камню. Посветил фонариком – пустота, разрушение и мерзость запустения. Какого Фома сюда зашел? Спрятаться от снега и ветра? Зачем он вообще в свой выходной поперся в эти трущобы? Прогуляться?

Иван вернулся к телу приятеля, присел рядом, пытаясь взглянуть на картинку глазами Фомы.

Так, Фома вошел сюда первым, прошел вовнутрь, но не слишком далеко. Значит, не прятался. От преследователей не прятался, понятное дело, а не от непогоды.

Потом сюда вошли двое.

Иван подошел к ближнему трупу – всего полтора метра. Пуля, похоже, вошла в лоб. Вынесла почти весь затылок. Понятно, девять миллиметров – это вам не просто так. Лицо – Иван чуть приподнял голову убитого – лицо спокойно, черты не искажены. Такое чувство, что бедняга так и не понял, что умер.

По внешности – европеец, одет в черную суконную куртку, джинсы, высокие тяжелые ботинки. На руках – шерстяные перчатки. Вязаная черная шапочка в левой руке, словно убитый снял ее с головы на пороге.

Следующий… Иван перевел взгляд с тела, лежащего почти возле самого выхода на улицу, к телу Фомы. Похоже, двое неизвестных вошли в здание один за другим. Первый вошедший полностью закрыл своего попутчика от выстрелов Фомы, получил свою пулю и упал. Причем упал не слишком быстро – второй, воспользовавшись паузой, успел выхватить пистолет и выстрелить в Фому. Три раза – горло, грудь, живот. Попал трижды, а вот сколько стрелял – непонятно.

Иван пошарил лучом фонарика под ногами, нащупал одну гильзу, но больше ничего не заметил, что и немудрено среди камней и кусков штукатурки, упавших с потолка.

Значит, стрелял не менее трех раз. Иван хотел было взять его «беретту», даже присел и протянул руку, но спохватился и делать этого не стал. Скоро приедет бригада.

Они наверняка выволочку устроят за то, что он вообще тут ходил, нарушая общую картину. А еще придется объяснять, чего это он тут оказался. Нет, ему позвонили, потом пошли сообщения – любой бы побежал. Умный, правда, предупредил бы дежурного или вообще двинулся бы с подкреплением, но ведь то умный. Они посмотрят на тексты сообщений, проверят у оператора время звонков и писем…

Твою мать… Иван резко выпрямился и бросился к Фоме. Ведь сам неоднократно ловил идиотов на ерунде и здесь, и еще дома, а тут забыл. Фома писал ему текст в телефоне. Если он сохранился, то могут быть вопросы. Вернее, вопросов не будет, будут сразу оргвыводы, и единственным путем для Ивана станет посещение ближайшего офиса Службы Спасения. Это если там захотят подписывать с ним договор. После обряда он и так их с потрохами. Даже если не учитывать, какие именно грехи успел совершить Фома.

Иван глянул на мобильник Фомы, облегченно вздохнул – последние слова не передавались, все осталось на экране. Осторожно нажимая кнопки, Иван стер все, облегченно вздохнул.

Теперь можно спокойно дожидаться.

Пусть ищет бригада. У них сегодня рабочий день, а у Ивана…

Как хочется заорать, ударить кулаком в стену, пробить ее или сломать себе кости. Может, боль сможет оттеснить чувства тоски и горечи, заполнившие душу Ивана. Это ведь не просто мертвый человек – это его друг. Друг. Один из немногих друзей, появившихся за три года в Иерусалиме.

И не потому саднило в душе, что съел Иван тот кусок хлеба с солью, – не только потому. Они только вчера сидели вместе с Фомой в «Трех поросятах», пили пиво, обсуждали достоинства новой Хаммеровой официантки и чисто философски прикидывали пути подхода к этой пышной блондинке.

– Я ее захомутаю завтра, – сказал Фома. – Ты снова будешь сидеть у окна, а я приду, заговорю, пообещаю показать шрам от ритуального кинжала… Без конкуренции с твоей стороны она не продержится и часа. Так что – завтра.

Иван почувствовал, как комок подкатился к горлу, шагнул к выходу, на улицу, под снег, под ветер, к чертям собачьим, лишь бы не стоять здесь, старательно отводя взгляд от бледного лица друга, от кровавых лохмотьев на его горле, от красных пятнышек на его веках.

До выхода – всего три шага. Четыре. И все. И можно будет стоять, повернувшись к снегу спиной, подняв воротник, и ждать, когда приедут, когда…