Текст книги "Воспитание поколений"

Автор книги: Александр Ивич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Такие аналогии, ничем не обогащающие читателя, вторгаются в рассказ инородным телом. Их немного, но они особенно досадны, потому что в этой книге, как и в прежних произведениях Ильина, так привлекательно, так методологически важно мастерство точных и лаконичных сравнений, характеристик, словно яркой вспышкой освещающих идею и материал книги.

Вторая и третья части книги знакомят нас с развитием человечества от времени египетской культуры до эпохи Возрождения.

Рассказ становится сложнее, требует от читателя большей сосредоточенности, большего внимания, чем в главах, посвящённых первобытному человеку. Вправе ли мы поэтому считать, что авторы обращаются во второй части к другим, более взрослым читателям?

Нет. Они рассчитывают, что усвоение сравнительно простого материала первой части подготовляет читателя к восприятию более трудных глав. Это методологически оправдано.

Но, разумеется, усложнение материала, качественное отличие его от прежнего потребовало и поисков новых выразительных средств.

До этой книги мы знали Ильина – мастера художественных, точных характеристик явлений и вещей. Во второй и третьей частях книги «Как человек стал великаном» мы находим и характеристики людей. Главы, посвящённые культуре народов или достижениям эпохи, чередуются с главами, характеризующими облик великих философов, деятелей науки, искусства, политики, их учения и труды.

Меняется и тональность повествования. Чем значительнее достижения человечества, чем отважнее и мудрее становится с веками его борьба за познание мира и покорение природы, тем поэтичнее рассказ о нём. Мы читаем словно оду человечеству.

Думается, что это изменение тональности связано не только с характером материала, но и с эпохой, в которую авторы работали над второй частью книги. Она писалась в героические годы Отечественной войны. Понятна внутренняя потребность писателя, всегда воспевавшего великолепную созидательную работу человечества, страстно говорить о благородных идеях и мирном труде, преображающих мир, в дни, когда фашисты совершали массовые убийства и бессмысленные разрушения.

Именно в это время авторы вспоминают о вековечной борьбе между силами прогресса и мракобесием.

Они показывают читателю, что, как бы ни была тяжка для человечества борьба, в конечном счёте новое всегда побеждало.

Приподнятым, почти торжественным становится повествование во второй части книги.

«Тесен был мир, в котором жил человек пять тысяч лет назад.

Когда египтянин тех времён оглядывался вокруг, он видел справа и слева каменные стены – горные цепи Ливийской и Аравийской пустынь. Посредине текла река Нил. Впереди чернела страшная пучина моря. Позади были пороги и водовороты – преисподняя, из которой Нил поднимался на землю. А над всем этим покоился голубой потолок неба, словно опиравшийся на стены гор.

И египтянин думал, что эта тесная комната заключает в себе весь мир».

Так начинается вторая часть книги. Обстановка действия, исходная позиция, с которой в ту эпоху человек начал раздвигать границы своего мира, дана лаконично и образно. Авторы ищут конкретных примет, которые помогли бы читателю освоиться – на этот раз уже не с вещами, не с явлениями природы, а с миропониманием людей той эпохи.

«Свою реку египтяне называли просто Река, а себя – «люди», как будто не было другой реки и других людей на свете». И когда они, расширяя свои познания о мире, нашли другую реку, да ещё текущую не на север, а на юг, то записали, что «в Евфрате вода, обратившись вспять, течёт назад и идёт вверх по течению…». Слова «раб» ещё нет. Новое, непривычное выражают старыми словами. «Живые убитые» – так называют пленных».

Не раз обращаются авторы к особенностям словоупотребления, фразеологии эпохи, к первичному значению слов, чтобы охарактеризовать мышление того времени. И это такой же плодотворный, хорошо найденный метод конкретизации, образного выражения отвлечённых понятий, как описание вещей или памятников материальной культуры.

То по обломкам кремня авторы восстанавливают набор орудий первобытного человека, то приглашают читателя вглядеться в изваяние Лаокоона, чтобы понять воплощённую в его образе идею борьбы человека с судьбой, то знакомят нас с программой обучения в вавилонской школе или рассказывают, какие математические задачи решали мальчики в Древнем Египте.

Десятки, сотни частных наблюдений, фактов, описаний вещей, произведений искусства, характеристики деятелей сгруппированы так, что подводят к общим теоретическим выводам и делают их доступными, подкреплёнными в сознании читателя обширным конкретным материалом.

Показывая общее в частном, авторы умеют теоретические выводы органически связать с эпизодами, с деталями. Это очень важно: чем крепче связь обобщения с конкретным материалом, тем легче, прочнее усвоит подросток и то и другое.

Иногда авторам удаётся конкретизировать и самый вывод, используя для него прежде рассказанные эпизоды.

«Было время, когда люди складывали сказки о великане Геракле, об Атланте, несущем на плечах небо.

И вот начинают рассказывать сказки не о титанах, а об учёных, не о Геракле, а об Архимеде».

Так в образной форме обозначили авторы подъём человечества на новую ступень, показали его движение от верований к науке.

А иногда важность обобщения подчёркивается поэтичностью речи:

«Все труднее было человеку пробиваться вперёд – к свободе, к истине, к власти над природой.

Он думал, что уже достиг свободы. А свобода досталась ему вместе с рабством.

Ему казалось, что он приближается к истине, но на пути к истине встала стена суеверий и предрассудков.

Он гордился своим богатством, а богатство пришло к нему рука об руку с нищетой.

Он научился добывать железо. И сделал из этого железа не только плуг, но и меч.

… Много было у него врагов. Дикие звери нападали на него, когда он ещё был мал и безоружен. Горы обрушивали на него свои лавины. Земля разверзалась под его ногами.

Но не было у него большего врага, чем он сам.

И вся его жизнь – это история борьбы человека не только с природой, но и с человеком».

В этой песне о человечестве выражено не только восхищение его трудом, его гением, но и показаны противоречия, которые замедляя поступательное движение, определили необходимость постоянной и тяжкой борьбы сил прогресса с реакцией.

Такое поэтическое осмысление уже рассказанного в книге помогает читателю шире и глубже понять материал, способствует тому, что из мозаики фактов, характеристик людей, вещей и событий в его сознании слагается величественный и эмоционально окрашенный портрет человечества. Читатель не только поймёт пути прогресса, но и почувствует, как радостны победы, как трагичны поражения. История мысли и культуры станет для него больше чем знанием – она станет и переживанием.

Лаконичные и сильные контрасты в цитированном отрывке, конкретность противопоставлений, хорошо найденный, повышающий эмоциональную действенность ритм речи определили удачу как этого обобщения, так и многих других, написанных в той же тональности.

Но нелегка и опасна для писателя такая патетическая форма изложения. Она требует кристальной ясности мысли, идеального чувства меры, строгого вкуса. Один только неверный шаг – и поэтичность, искренняя взволнованность могут обернуться холодной риторикой.

Это происходит в тех случаях – немногочисленных в книге, – когда недостаточно ясно выражено идейное содержание материала.

Вот отрывок, посвящённый греческому философу и поэту Ксенофану, основоположнику элейской школы. Для читателей и для авторов, разумеется, интересны прежде всего элементы материализма и атеизма в его учении. Ксенофан отождествлял бога и природу, мир. Он отрицал, что мир создан богом, и так как признавал единого бога – природу, то боролся с современной ему религией, высмеивал представления о богах-олимпийцах, которых человек создал по своему подобию.

Всё это изложено в главе, посвящённой Ксенофану, изложено верно, но с неточной акцентировкой. Она не соответствует всей направленности книги, пропагандирующей материализм.

«О новом боге поёт Ксенофан. Этот бог вечен, как вечна природа. Он бесконечен, как бесконечно пространство. Он един, потому что природа едина. Бог – это всё, вся природа, вся вселенная».

Этот абзац, излагающий основу учения Ксенофана, в сущности, говорит о том, как философ понимал бога. Важность сообщения подчёркивается патетичностью стиля. А нам важнее знать, как Ксенофан понимал природу. Неточно выражение «бог вечен, как вечна природа». Ведь Ксенофан не сравнивает бога с природой, а отождествляет их. Вернее взгляды Ксенофана передавали бы, например, слова: «Бог вечен потому, что вечна природа». И если бы вместо фразы «Бог – это всё, вся природа, вся вселенная» авторы написали, например: «Природа – это бог, это вся вселенная», то оказалось бы выделенным самое важное для нас – определение природы в понимании Ксенофана.

Вероятно, именно эта нечеткость в изложении учения породила и риторичность заключительных фраз: «Всё потерял Ксенофан – и землю отцов и веру отцов… Но его душа ширится, когда он видит вокруг себя всеохватывающую, вечно живую природу. Она не знает усталости, она никогда не стареет, она не может погибнуть. И какой это отдых для усталого, старого человека, когда он чувствует, что он сам только капля в океане, только часть великого целого!»

Мысли, высказанные в этом заключении главы, и эмоциональная окраска отрывка не вытекают из материала, даже уходят от него в сторону. Противопоставление не устающей, не стареющей природы стареющему человеку вряд ли выражает самые существенные элементы учения элейской школы и не очень нужно юному читателю. Оно носит неоправданно пессимистический характер, не вытекающий из оптимистических, в общем, взглядов Ксенофана. Неясно и для нас, а подростку совсем уже чуждо утверждение, будто почувствовать себя частью великого целого, каплей в океане – это отдых.

Оторванность элегического заключения от существа философских взглядов Ксенофана, нечёткость мыслей, высказанных в последних фразах, и приводит к тому, что оно воспринимается как риторическое.

Мы подробно остановились на этом не слишком существенном для книги в целом эпизоде потому, что его недостатки в различных вариантах встречаются и в некоторых других главах, посвящённых характеристике философских учений.

После выхода в свет первого издания книги критика отмечала недостаточное разграничение идеалистических и материалистических учений, прежде всего в характеристиках Сократа и Платона.

В самом деле, в посвящённых этим философам главах были оговорки, разъясняющие идеалистический характер их учений, но действенность этих оговорок очень снижалась апологетическим тоном рассказа.

Авторы восхищались личностью философов, особенно Сократа. Об их жизни и деятельности они повествовали в том же одически-приподнятом стиле, что и о древних основоположниках материализма.

Несогласие авторов со взглядами философов-идеалистов вошло тут в противоречие с их увлечением личностью Сократа и гением Платона, вошло в противоречие с приподнятым стилем, словно по инерции распространившимся и на те главы, где материалистам его следовало бы избегать.

Как влияет характер изложения на идейное содержание главы, можно показать одним примером.

В первом издании книги читаем:

«Перед Платоном возникает царство идей. Это область, где нет красок, нет образов, нет ничего, что можно было бы видеть и осязать. Здесь душа созерцает высшие идеи – истину, благо, справедливость. Здесь жилище вечной, нетленной правды. А тот мир, который мы видим, – это только тусклое отражение незримого мира.

Так живет Платон двойной жизнью, сон принимает за явь и явь – за сон. Пристально вглядывается он в глубь своей души. Он видит, как возникают в ней понятия о вещах и понятия о понятиях. Это весь мир – с его шумом, красками, формами – отражается в его душе. А ему кажется, что отражение – это и есть настоящий мир. Платон подобен человеку, который, посмотрев в воду реки, сказал бы: «Вот этот дуб в воде и есть настоящий дуб. А тот, который растёт на берегу, – это его отражение».

Осуждение философии Платона содержится только в последних фразах. Тональность предшествующего изложения заставляет думать, что перед нами апология Платона.

Во втором издании мысль изложена иначе: «Платон создаёт в своём воображении призрачное царство идей». Введение эпитета «призрачное» и слов «создаёт в своем воображении» резко меняет характер абзаца, иначе освещает его. Читатель уже насторожен, готов отнестись критически к взглядам Платона на соотношение мира реального и мира идей. И когда авторы говорят, что Платон подобен человеку, принимающему отражение дуба за подлинный дуб, то этот вывод теперь согласуется с определением «призрачное царство идей», предваряющим изложение.

В первом же издании в словах «возникает царство идей» нет и намека на неправильность учения, на то, что оно противопоставлено материализму.

В новом варианте главы о Сократе резко снижается патетичность повествования. Оно стало проще, спокойнее. Идеалистическая сущность учения Сократа теперь показана чётко, но, к сожалению, ценою значительных потерь: смутным стал облик самого Сократа. Нас знакомят с философом, в сущности, пассивным и в идейной и в политической борьбе. Сократ не только покорно принимает смертный приговор, но даже идет ему навстречу. А ради какой идеи Сократ с готовностью принимает смерть, остаётся неясным.

В первом издании книги этой пассивности Сократа не чувствовалось. Приводились его слова на суде: «Но уж если надо присудить мне что-нибудь по заслугам, то я на вашем месте присудил бы содержать меня за счёт города… Так что же другое мне избрать? Темницу? Но для чего жить в темнице, раболепствуя перед стражами и судьями?» И дальше: «Вот и меня, – говорит он, – человека медленного и старого, догнала смерть. А обвинители мои, люди сильные и молодые, пойманы тем, что быстрее: злобою».

Перед нами образ человека не пассивного, а воинствующего. Но ни этих фраз, ни какого-либо их эквивалента во втором издании нет, и образ Сократа резко изменился.

Сложная попытка сохранить для читателя обаяние облика Сократа и одновременно вскрыть идеалистический характер его учения не удалась: в первом варианте не хватает критики идей, а во втором – неясен образ Сократа.

Эта неудача – следствие нечёткости замысла. Авторы говорят во втором варианте: «Но мы судим о мыслителях не по их душевным достоинствам и недостаткам, а по тому, помогали они человечеству идти вперёд или мешали». Выяснено, что Сократ мешал. Значит, привлекать внимание к его душевным достоинствам необязательно и писать о Сократе незачем? Такой вывод ведь неизбежно следует из приведённого суждения. Но он неправилен – нельзя отрицать роль Сократа в истории культуры, а значит, и рассказ о нём в книге уместен. Беда в том, что слова авторов книги о душевных достоинствах неточны. Они и обнаруживают неясность замысла. Дело, конечно, не в душевных достоинствах – понятии неопределенном.

А. И. Герцен в «Письмах об изучении природы», которые высоко ценил В. И. Ленин, говорил, характеризуя Сократа: «Торжественнейшая сторона Сократа – он сам: его величавое, трагическое лицо, его практическая деятельность, его смерть».

Герцен подчеркивает этическое значение облика Сократа. И, очевидно, именно эта сторона его личности привлекала М. Ильина и Е. Сегал.

Но как раз этический облик Сократа не показан во втором варианте главы с достаточной ясностью и художественной убедительностью.

Можно спорить о том, какой путь правильнее для художника, отстаивающего определённое мировоззрение, определённые взгляды: противопоставление крупной личности гения его ошибочным идеям или путь, по которому пошёл Лев Толстой в полемическом изображении Наполеона как одинаково ничтожного деятеля и человека. Третий путь будет объективистским – можно показать крупного человека и дать представление о его учении, не выражая ясно своего отношения к идеям гения.

Именно по такому объективистскому пути незаметно для себя пошли авторы в первом варианте рассказа о Сократе, и это привело к тому, что идейное содержание главы вызвало серьезные возражения. Во втором варианте определено место Сократа в истории мысли, но литературный портрет философа повис в воздухе: оказалась недоказанной его органичность в книге.

Эта частная неудача связана с одним принципиально интересным вопросом: об отношении авторов научно-художественной книги к материалу, об идейном осмыслении и художественном изображении облика деятелей, которым посвящает писатель свой труд.

Тут возможно, пожалуй, сравнение с тем, о чём писал всю жизнь Ильин: с отношением человека к природе. Писатель должен не подчиняться материалу, а познать его и покорить, заставить его служить своему замыслу, – покорить, не насилуя, не искажая, а глубоко осмыслив его сущность, его идейное содержание, всё, что лежит за поверхностью фактов. Это и есть важнейший творческий акт для автора научно-художественного произведения. Это и есть борьба с материалом, покорение его.

У нас два первоисточника для суждений о Сократе – произведения Платона и Ксенофонта. То и другое – апологии личности и учения. М. Ильин и Е. Сегал, приняв апологию личности, отвергли апологию учения и не нашли художественной позиции, которая оправдала бы различие между их отношением к личности и к учению Сократа.

Творческий акт осмысления и покорения материала оказался неполным, незавершенным – отсюда дефекты и первого и второго вариантов глав, которые посвящены Сократу.

А переработка главы о Платоне удалась гораздо лучше. Там авторы нашли нужные художественные средства, чтобы выразить основное – ошибочную и враждебную нам идеалистическую основу его учения. Образ Платона – активного врага демократии и материалистической философии – согласуется с характеристикой его учения. Гениальность Платона, поэтичность его мышления и произведений не скрыты от читателей, но историческое место и учения, и общественной деятельности Платона показано ясно: он во враждебном материализму лагере.

… Мастерство характеристик, определений, сравнений в книге «Как человек стал великаном» ещё острее, чем в прежних. Да и как можно было без этого поднять такую трудную тему, сделать увлекательным и доступным для подростка огромный и чрезвычайно сложный материал? Удачных, рельефных характеристик и сравнений можно было бы привести много. Напомним хотя бы превосходное объяснение взаимодействия физического и умственного труда:

«В течение многих тысячелетий руки учили голову. Всё более умелыми делались руки, и всё умнее становилась голова. Умение расширяло ум. И чем умнее становилась голова, тем чаще принималась она управлять работой.

Рукам не под силу поднять большую каменную плиту, а плита нужна была для постройки храма или пирамиды.

И вот голова велит рукам поднести под плиту рычаг.

Но рычагом можно только приподнять плиту, а как её доставить наверх?

Опять дело не обходится без головы. Она придумывает наклонную плоскость.

Голова помогает рукам. Но руки не дают голове отдыхать, они задают ей всё новые и новые задачи.

Рукам трудно поднимать из реки воду для орошения полей. И голова придумывает колодец с журавлём, где длинный рычаг поднимает из реки вёдра».

Не будем продолжать цитату. Вся глава состоит из цепи таких же точных и простых примеров. Правильно ли говорить здесь о примерах? Это неточно: материал, привлечённый автором, как и в других книгах Ильина, не иллюстрирует тему, а выражает её.

Иные обобщения сформулированы лаконично, звучат парадоксами. Они останавливают внимание читателя, принуждают его задуматься и, окинув взглядом собственный опыт, подтвердить мнение авторов. «Работа не только отнимает время, но и даёт его». Этот хорошо запоминающийся афоризм мы находим в одной из первых глав книги. И читатель, вероятно, не раз вспомнит о нём, пока дойдёт до развернутого на большом материале подтверждения этой мысли в разделе «Голова и руки», который мы только что цитировали.

А когда авторам не удаётся найти для какой-нибудь части материала уменьшительное зеркало, в малом отражающее крупное, значительное, когда материал не связывается в узел афористическим или широким поэтическим обобщением, изложение становится вялым, глава приобретает описательный характер. Тогда исчезает со страниц книги и напряжение борьбы человечества за прогресс, иначе говоря – эмоциональная наполненность. Это ведёт к тому, что внимание читателя рассеивается, скользит по поверхности фактов.

Так случилось, например, в некоторых главах, посвящённых Киевской Руси и средневековью. Как будто нет ничего лишнего, скажем, в главе о начале русского просвещения, а она кажется затянутой. Не хватает в ней лаконичных характеристик, образных определений и сравнений, которые свели бы воедино большой материал и придали ему смысловую законченность. И в этих главах чувствуется незавершённость творческого акта: тут как раз факты не излагают большую тему, а только иллюстрируют её и потому нуждаются ещё в длинных разъяснениях. В этих главах теряется тот метод организации материала, который определяет в значительной мере творческую индивидуальность Ильина.

В таких словно перечислительных эпизодах недостаточная творческая переработка материала вызывает меньшие потери, чем в рассказе о Сократе. Ни приведенные факты, ни осмысление их в главах, посвящённых Киевской Руси или средневековью, не вызывают никаких возражений. Им только не хватает достаточно яркой эмоциональной окраски, темпераментности, свойственной другим разделам. Эпизоды оказываются бледнее, хуже запоминаются.

Неудачи, о которых шла речь, воспринимаются как непроизвольные отступления от ясно выраженного в книге метода раскрытия темы, от художественных принципов авторов и привлекли наше внимание главным образом как сигнал опасности для писателей, работающих над художественными произведениями о науке.

Книга «Как человек стал великаном» – серьезный и принципиально важный вклад в нашу научно-художественную литературу для детей.

Это первая в нашей литературе повесть о том, как труд и разум создавали материальную культуру, как формировалось самосознание человечества, возникала и обострялась борьба между идеалистическим и материалистическим пониманием мира, природы.

6

Историю идей и материальной культуры в их взаимосвязи, взаимопроникновении писатель не успел довести до современности.

Но если не пришлось Ильину составить генеральную карту выполненного человечеством труда, то «трёхвёрстку» он начертил. Взяв одну из областей знания – метеорологию, Ильин проследил её развитие от древности до наших дней и заглянул в будущее. И снова, как во многих других книгах Ильина, частное стало образом целого – история метеорологии стала образом истории культуры.

Путь от суеверий к знаниям, к постижению законов, управляющих стихийными силами, и дальше – к борьбе за покорение стихий, а значит, за лучшие условия жизни человечества – вот тема книги «Человек и стихия».

И это одно из лучших произведений М. Ильина. Оно создано зрелым, опытным мастером, сохранившим свежесть восприятия, публицистическую страстность и вкус к поискам новых, действенных средств выразительности.

Изучение погоды, климата неотделимо от изучения природы в целом. Ильин говорит о метеорологии в её историческом развитии и показывает прочную связь познания законов климата с прогрессом других разделов естествознания. Потому книга и оказывается шире своего непосредственного задания.

Древний человек был беспомощен перед стихиями. Они внушали ему суеверный ужас, действия их казались хаотичными. Но наступает век, когда люди – самые умные и смелые из них – перестают спрашивать, кто такая погода, кто такие океан, вода, земля, воздух. Они спросили себя, что такое вода, что такое земля, что такое воздух.

Замена вопроса «кто» вопросом «что» просто и выразительно показывает читателю переход прогрессивной части человечества от олицетворения и мистического восприятия природы к изучению её, к отважной попытке проникнуть в её тайны.

Начало изучения природы знаменует начало многообразной и сложной борьбы за власть над ней. Эта борьба, в сущности, синоним труда.

Сперва человек борется за познание законов природы. Мы видим, как огромен, как сложен путь раскрытия истины, сколько заблуждений, суеверий надо было преодолеть, сколько непроницаемых, казалось бы, покровов сорвать. Этот труд познания, как эстафета, тысячелетиями передаётся от поколения к поколению. И хотя – многие с удивлением узнают об этом – до сих пор ещё не совсем ясен для науки процесс возникновения дождя, читатель видит, какой огромный путь уже пройден, как много достоверных знаний в руках человечества.

Накоплению знаний сопутствует борьба с суевериями. У этой борьбы тысячелетний возраст, и она не закончена до сих пор.

Чем глубже проникают в тайны природы мысль и опыт человека, тем смелее и напряжённее становится его война с вредными проявлениями стихийных сил. От пассивной обороны человек переходит к активной. Он перестаёт прятаться от наводнений, а ставит искусственные преграды воде. На некоторых участках человек переходит от обороны к наступлению.

Ещё раз убеждает нас книга Ильина, как прав был Горький, когда говорил, что надо вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенное преодоление трудностей и постоянные поиски верного метода.

«Человек и стихия» может служить примером точного следования этому принципу, может служить доказательством того, что горьковский принцип обязателен для художественного произведения о науке.

Рассказ об одних только достижениях науки, рассказ, в котором не показаны ни самая борьба, ни труд, которым завоевывались достижения, каким бы хорошим языком он ни был написан, какими хорошими примерами ни иллюстрировался бы, не имеет эмоционального содержания. Он остаётся популяризацией науки, не поднимется до художественного повествования – в нём отсутствует конфликт.

От абзаца к абзацу, от главы к главе мы следим в книге «Человек и стихия» за многообразной борьбой: учёные вступают в конфликт с невежеством, заблуждениями, с косностью буржуазного общества; человечество начинает борьбу со стихиями.

Борьба становится внутренним сюжетом произведения, определяет его эмоциональное напряжение.

Мы встречаемся в книге «Человек и стихия» с эпизодами трагическими – читаем, например, об английском метеорологе Фицрое, который гибнет в столкновении с консерватизмом. Он потерпел поражение в борьбе за право спасать человеческие жизни, спасать корабли, предсказывая завтрашнюю погоду, и покончил жизнь самоубийством. Мы читаем об учёных, которые платят жизнью за смелый опыт, как приманивший молнию Рихман. С благородной простотой и поэтичностью сказал о нём Ломоносов: «Умер господин Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность». Мы читаем и о величественных победах гениальной мысли, об отважных свершениях.

Идёт ли речь в книге о победах или о временных поражениях прогресса – характер её всё время остаётся оптимистическим и боевым. «Природа за того, кто умеет её себе подчинить» – эти слова в тексте книги могли бы служить эпиграфом к ней.

Нет потолка для достижений человечества – эта мысль пронизывает книгу. Человек наблюдает и экспериментирует, потом обобщает накопленный опыт, потом начинает воздействовать на окружающий мир, на природу. И, вооружённый опытом, знанием, проделав гигантский труд, готовый к новому неустанному труду, вырастает в космическую силу.

«Каждый год человек поднимает плугом три тысячи кубических километров земли. Это гора, равная Эльбрусу! А все реки в мире, неутомимо работая и днём и ночью, сносят в море не больше пятнадцати кубических километров почвы. Работа человека в двести раз больше работы рек!

Мощность всех двигателей, которые помогают человеку, уже дошла до двух миллиардов лошадиных сил. А мощность ветра на всей земле только в три раза больше.

… Вот какие перемены может вызвать в природе работа человека! Человек стал космической силой».

И человек – это единственная разумная, а не стихийная космическая сила.

Нет, не ограниченность интересов заставила Ильина воплощать в своих книгах всегда одну тему. Полное философского и эмоционального смысла изречение Горького «Человек – это звучит… гордо» может стать темой творческой жизни художника, потому что материал для раскрытия темы безграничен, потому что показать её можно в сотнях аспектов, потому, наконец, что это одна из самых всеобъемлющих и по самой своей сущности поэтичных тем мировой литературы.

Неизмеримо её воспитательное значение. Развёрнутая верно и умело, с марксистско-ленинских позиций, эта тема даёт возможность показать на конкретном материале движение человечества к коммунизму, она возбуждает не только уважение, но и страстную любовь к науке и к труду как двигателям культуры, морально готовит читателя к борьбе, без которой нет крупных и прочных достижений, она заставляет его осознать эту борьбу с природой и с консерватизмом как благородную жизненную задачу.

Только материалистическое мировоззрение дало возможность познать законы природы, а идеалистические взгляды задерживали прогресс – об этом говорила книга «Как человек стал великаном».

В книге «Человек и стихия» Ильин доказывает: только глубоко познав законы природы, человек может воздействовать на неё, вести ту титаническую работу, благодаря которой он становится космической силой. Путь к творчеству в области преобразования природы, к успешной борьбе со стихийными силами – всегда путь неустанного труда и накопления знаний.

Эта педагогически важная истина не высказана словами, прямым поучением, её выражает весь материал книги, вся система его организации.

Тщательно отбирает Ильин факты, излагающие тему.

Можно без особого труда, вчитываясь в текст, установить и некоторые принципы отбора.

Материал, выбранный для произведения, должен быть научно достоверным; он должен быть достаточно полным, чтобы познакомить читателей с важнейшими этапами развития метеорологии в связи с наукой о природе в целом.

Мало, чтобы материал хорошо запоминался, – он должен возбуждать воображение читателя, то удивляя его, то заставляя задуматься, то вызывая чувство гордости за силу, за отвагу мысли и деяний человечества, то возбуждая стремление самому принять участие в титанической работе покорения природы. Конечно, такое воздействие на эмоции читателя достигается не только самым отбором фактов, но и характером их изложения, композицией, стилем произведения.

Продолжая линию книги «Как человек стал великаном», Ильин отбирает материал двоякий: характеризующий работу народа, поколений и характеризующий труд замечательных учёных.