Текст книги "Морское братство"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

4

Сумеречный свет лег на воду. Сумеречно серые корабли перебирались с гребня на гребень.

Видимость резко менялась. Горизонт внезапно открывался на несколько миль и снова задергивался густой снежной завесой. Тогда с мостика окружность наблюдения ограничивалась трубой, острым силуэтом мачты и вторым орудием. Тогда невидимое море становилось грозным; вздымались жесткие валы, и над дальномером взлетали холодные брызги. Волны были такой длины, что корма и нос провисали в одно и то же время. Корабль дрожал, будто сейчас надломится под собственной тяжестью и не переползет через острый гребень.

Как только Долганов свыкся с мыслью, что возможна встреча с немецким крейсером, он стал думать о торпедной атаке.

Успех боевого соприкосновения и атаки определяют многие обстоятельства. Некоторые условия – время встречи, освещение, состояние моря – не зависели от Долганова вовсе. Но было гораздо больше элементов боя, которые целиком подчинялись силе и воинскому умению его самого, его офицеров и всех людей корабля. Сейчас надо было думать о месте каждого человека в бою.

Николай Ильич не созвал офицеров на особое совещание. Он поочередно вызывал командиров боевых частей, удерживая возле себя помощника и заместителя по политической части.

С механиком разговор был непродолжителен. Нужно было поставить третий котел на поддержку, чтобы дать максимальный ход при сближении с противником. Механик не видел помех в своем большом и сложном хозяйстве. Котлы недавно щелочились, турбины и линии валов проверены.

– Дело в десяти минутах. Можете форсировать как угодно, можете жечь топливо сколько угодно, но атаку мы должны обеспечить. Объясните это машинистам, – сказал Долганов.

Артиллеристу, который на корабле был недавно, командир напомнил о недостатках, замеченных на последних учениях. Чтобы люди увереннее двигались на скользкой и кренящейся палубе, предложил по боевой тревоге набросать маты вокруг платформ и в заключение приказал немедленно провести короткое учение.

Когда начался самый важный разговор – с минером, – от левого ночного визира уже раздавались команды на орудия, подаваемые высоким тенорком артиллериста:

– Левый борт… курсовой… по силуэту… прицел… целик… Товсь!..

– Ну, минер, как вы, готовы? – спросил Николай Ильич.

Старший лейтенант Игнатов, плечистый весельчак, только что изображал в лицах сцену в рубке германского крейсера с участием бравого солдата Швейка, и за его спиной еще раздавался приглушенный смех.

– Готовы, товарищ командир… Силуэт увидим, подвернете, определим угол упреждения и – залп. Торпеды не подведут.

Все в Игнатове, недавнем катернике, нравилось Долганову – и самостоятельность, и задор, и постоянная крепкая любовь к морской службе, и умение легко и как-то независимо подчиняться дисциплине. Долганов добродушно сказал:

– Смотрите, старший лейтенант, потом не доказывайте, что имели меньше пятидесяти процентов вероятности для попадания.

– Ладно будет, товарищ капитан третьего ранга.

Долганов пристально вгляделся в смелое лицо минера.

– В игру вступаете, Игнатов?

– Ага, в игру. Хочется симфонию сыграть на всех аппаратах. За год на катерах семь торпедных атак – пять побед. За год на «Упорном» я утопил лишь одну учебную торпеду. Скучно в конвоях ходить!

Игнатов был великолепен в своем азарте, я Николай Ильич сердцем отозвался на этот порыв. Он ведь хотел того же. Но он не любил, да и не умел выражать свои чувства.

– Ну, идите. Да взгляните, как у нас там, на посту глубинных бомб. Ищем крейсер, а…

– А можем встретить волчью стаю. Понятно, товарищ командир.

За Игнатовым ушли также помощник и заместитель. Долганов заметил резкий размах корабля, скатившегося с волны и захлестнутого новой боковой волной.

– Ветер меняется и слабеет, – сказал он вахтенному офицеру. – Сделайте замер.

И подчинился непрошеным мыслям, перебирая в памяти эпизоды трех лет командования кораблем. Во всех случаях его морской глаз был безошибочен: он не плохо воевал, и опыт, несомненно, шел ему на пользу. И все же он не был удовлетворен и не мог быть удовлетворен. В опыте корабля еще не было самого главного – боевой торпедной атаки. Да, конечно, на миноносце творческий взлет командирского искусства, тактическая дерзость, использование всех способностей людей и боевой техники – в торпедной атаке.

Но гитлеровцы избегали встреч в море и держали свои надводные корабли возле защищенных фиордов. Как и чем вынудить врага к бою? Оставалась, как полагали многие, надежда на случай, но Долганов верил в то, что ходом войны можно управлять, надежды на случай его возмущали. И все-таки сейчас он страстно мечтал, чтобы случай не ушел. Немецкие рейдеры появляются в Баренцевом море вдали от баз раза два в году.

Игнатов, искусно балансируя, перебежал на ют к бомбометам, пошутил с вахтенным, поглядел на приготовленный и закрытый брезентом боезапас и с беззаботным видом отправился в буфет.

– Поильцы-кормильцы, живот подвело совсем, – пожаловался он.

– Ага, самая игнатовская пишша, – объявил он, бесцеремонно заграбастывая картофелины и серебристую твердую таранку.

– Берите больше, товарищ старший лейтенант. Кофе еще есть, – поощрял вестовой.

Игнатов мотал головой, фыркал и, опираясь локтями о переборку, чтобы удержаться при крене, журил:

– Эх, ребята, ребята. Нет, чтобы доложить: все, мол, готово.

– Так вы, товарищ старший лейтенант, сами всегда приходите. Мы знаем, если качает, у вас аппетит растет.

Вестовые любили старшего лейтенанта Игнатова за то, что он, будучи дежурным командиром, избавлял их от лишних хлопот. Совершенно так же любили Игнатова бойцы его части, которых он ревниво представлял к наградам, справедливо распределял в увольнение, требовательно учил и был хорошим товарищем в неслужебные часы.

Его любили за открытую веселую силу здорового, жизнерадостного человека, распространявшего вокруг себя ощущение надежности и уверенности в том, что все будет хорошо.

Узнав, что тарани и картофеля в буфете много, Игнатов сказал:

– В случае, если не хватит, в баталерке получите, я своим снесу на корму, пусть погрызут.

Он опустил несколько картошин в широкие карманы, но вдруг рука его дрогнула.

– Боевая!

На долгий, пронзительный звон колоколов громкого боя все палубы и трапы корабля отозвались неистовым грохотом сапог, и сердце Игнатова сжалось.

«Вот оно, сейчас!..» – Он выскочил на мостик и в мальчишеской злости выругал и противника и союзников.

Отряд соединился с конвоем. Сигнальщики писали прожекторами позывные, и на горизонте всплывали ответные сигналы.

Подогнанные опасностью, один за другим вырастали на горизонте транспорты – высокие стандартные коробки «Либерти» и «Виктори». Они шли четырьмя колоннами, и когда эти колонны начали очередной поворот, на серой воде развернулась панорама гигантского плавучего города. Черные и камуфлированные корпуса «торгашей» с широкими трубами, перекрещенными полосами разных цветов, медленно переваливали через гребни. Мимо них быстро скользили фрегаты и корветы, отворачивая для перестроения в обратный путь. В дальнем конце плавучего города маячили длинные, приникшие палубами к воде и возвышавшиеся лишь боевыми башнями крейсера и авианосцы эскортной эскадры. Повсюду к клотикам взвивались сигнальные флаги, прорезали морозный воздух лучи прожекторов.

Это было величественное зрелище, но Игнатов продолжал бормотать соседу нехорошие слова. Опять у фашистов оказалась кишка тонка. Не в кого честно и открыто отправить торпеду! Зачем он согласился уйти с катеров? Чтобы стать преподавателем в маленьком торпедном классе на миноносце? Бросать глубинки матросы могут и без него!

Отряд начал перестраиваться в ордер охранения транспортов, назначенных сдавать грузы в Мурманске. Долганов повел корабль на место, заранее определенное инструкцией. Он вытащил трубку, но не закурил и уминал табак большим пальцем. Он тоже досадовал, что немцы повернули к норвежским базам и снова предстояла будничная конвойная работа.

Вторая глава

1

Долганов ошибался. Немецким рейдерам помешал подобраться к конвою Петрушенко.

Среди самых смелых подводников Севера Федор Силыч Петрушенко, ученик Героя Советского Союза Гаджиева, выделялся дерзкой прямолинейностью решений. Он воспитал ее с детских лет, когда упрямым беспризорным мальчишкой задумал стать моряком дальнего плавания. И он стал моряком, хотя теоретические занятия в Морском техникуме сперва давались ему с трудом. У него не было элементарной общей подготовки, и в комсомольской организации считали, что Федору лучше всего начать практическую службу юнгой. Парень в сажень ростом, лапищи богатыря – будет боцманом по всем правилам. Сомневались в нем также и преподаватели. Один он верил в себя и победил. С годами страсть к морю и самолюбие росли. Он хотел первенствовать среди штурманов, чтобы вести пароходы в самые ответственные рейсы, и добился того, что капитаны дрались за него в Совторгфлоте. А когда сдал экзамены на капитана дальнего плавания, то разные пароходства отвоевывали его у наркомата.

Несколько лет он провел в заграничных плаваниях.

Получив предложение командовать либо арктическим ледоколом, либо учебным парусником, Петрушенко неожиданно согласился принять парусник. Это решение удивило всех, кто видел в Петрушенко человека, быстро делающего карьеру, кто считал его расчетливым честолюбцем. Но в действительности он стремился к трудностям. Парусник шел в кругосветное плавание. Предстояло испытать свои морские познания в борьбе с пассатами, муссонами, противными ветрами Магелланова пролива, и все это в представлении Петрушенко было значительнее будничных зимовок во льдах.

Федор Силыч пожалел, что не попал на Север, когда начались экспедиции, сломавшие все представления о недоступности ледовых морей, когда наши капитаны освоили тысячемильное побережье Северного океана с устьями великих сибирских рек.

Петрушенко раздумывал о переходе на флот Северного морского пути, но вдруг его судьба решилась совсем по-иному. Он был мобилизован на пополнение офицерских кадров подводного флота и снова стал учиться.

Только перед этим Федор Силыч женился. Он услышал свою будущую жену в «Кармен» и познакомился с нею, как раньше знакомился с другими привлекавшими его женщинами – без особого интереса. И сам удивился, что вскоре ощутил неполноту существования без Клавдии Андреевны. Он был тот же Федор Силыч Петрушенко, морской волк, будто привыкший к одиночеству, но теперь это одиночество давило, о своих мыслях ему нужно было непременно рассказывать Клавдии Андреевне, и не только рассказывать, но и знать, что она их одобряет.

Петрушенко попытался не встречаться с Клавдией Андреевной – он был испуган этой внезапной утратой свободы. Но тогда стало совсем скверно, и он понял, что любит. В нем поднималось ревнивое, враждебное чувство ко всем посетителям театра, заявлявшим свое право слушать Клавдию Андреевну, смотреть на нее, любоваться ею.

– Вы мне нужны. Не спешите отделаться от меня. Я все равно буду вас добиваться, – объявил он однажды Клавдии Андреевне, и так твердо, так убежденно, что она, слышавшая много признаний, только смущенно рассмеялась.

Она не захотела отказаться от новых встреч. Стала петь для него одного, и он слушал, прикрыв тяжелыми веками очень светлые и очень проницательные глаза. Она заставляла себя думать, что не может полюбить этого грузного человека с капризными пухлыми губами и крупным вздернутым носом на широком и нескладном лицо. А чувствовала, что уже любит его и хочет странствовать в морях на его корабле, и петь только для него – так велико было обаяние силы Федора Петрушенко, странно сочетавшейся с тончайшей нежностью и необычайными суждениями обо всем, что его занимало. Клавдии Андреевне поначалу муж казался сродни героям Лондона и Конрада. И она была уверена, что Федор Силыч постарается избегнуть перспективы стать военным моряком.

А он посмеялся над ее словами об утрате внутренней свободы и о скуке плаваний в ограниченном районе.

Военная служба?! Но ведь это как раз то, что ему нужно! Как он раньше не подумал об этом сам? Он чувствовал, что на военном корабле сможет проявить всю свою силу.

Федор Силыч выбрал службу на Севере. «Ради его просторов», – говорил он, но что-то недосказанное при этом пряталось в его проницательных светлых глазах. Проницательные, они были непроницаемы для других, и в них нельзя было подглядеть то, о чем не хотел сказать Петрушенко.

На молодом Северном флоте скоро о нем заговорили. Он показал себя здесь блестящим морским практиком, мастером подводного оружия и в течение двух лет прошел все ступени к самостоятельному командованию.

Началась Отечественная война. Главная работа подводников заключалась в том, чтобы перерезать вражеские коммуникации и отправлять тоннаж с солдатами, с грузами на морское дно. Петрушенко делал то же, что и другие командиры лодок. К тому времени, когда ему сообщили о германском рейдере, он успел уже потопить в девяти походах свыше десятка транспортов и боевых кораблей. Но это было его рядовой работой. Сам он с удовольствием вспоминал лишь артиллерийский бой со сторожевой вражеской флотилией, из которого немногим немцам удалось уйти, да еще поход в военную базу противника, – предельно дерзкое предприятие, которое могло закончиться гибелью его участников.

Корабль Петрушенко всплыл тогда в фиорде и полным ходом направился прямо к причалам. Береговые посты спрашивали позывные и что-то сообщали, и Федор Силыч приказал в ответ повторить немецкие сигналы. Ответы, конечно, озадачили фашистов, но не сразу вызвали подозрения. Противник не мог вообразить, что советские моряки лезут в ловушку, густо уставленную батареями. А на это и надеялся Петрушенко. Шесть торпед ударили неожиданно по пристани, у которой теснились мелкие корабли. Так были потоплены торпедные катера и буксиры, сожжены береговые склады. Над фиордом долго стояло зарево пожаров, а Петрушенко шел дальше на юг Норвежского моря топить транспорты…

Когда Федор Силыч получил приказание приступить к поиску крейсера, появились только первые признаки ухудшения погоды. Он сделал зарядку и вентилировал отсеки, пользуясь пустынностью моря, и заключил, что лучше идти сейчас вперед на полном надводном ходу. Он предположил: если погода исправится, то позднее район будут проверять воздушные разведчики рейдера, и тогда придется затрачивать время на частые погружения. Вот почему он двинулся на новую позицию в надводном положении и приблизился к ней на много часов раньше, чем рассчитывал Сенцов.

У Петрушенко не было сомнений в успехе, и он не стал делать особых приготовлений к бою – только остался на верхней палубе на время утомительного и опасного перехода. Стоял перед козырьком мостика, опираясь на ствол перископа, смотрел вперед на текучие свинцовые горы воды и думал о том, сколько русских людей в продолжение столетий бороздило море до Груманта.

На мостик вошел помощник и спросил разрешения курить.

– Курите, – сказал Петрушенко и, повинуясь потребности высказаться перед кем-нибудь, добавил: – Идем в пустыне, и не верится, что месяц назад я в Москве держал речь перед представителями всех славянских народов. Знаешь, не то сказал тогда. Не надо было ограничиваться сегодняшним днем.

– А о чем же еще?

– Надо было вспомнить морскую историю. Прошлое – ради будущего… Боевое братство русских моряков с южными славянами в защите Зары, Фиуме и Черной Горы. Это не просто наше русское прошлое. Это для нас, советских моряков, самая светлая традиция – защищать независимость и свободу. Помощник добавил:

– И свое взять обратно. Как взгляну на карту, все во мне переворачивается… Петсамо? Петсамо! Да, черт возьми, сколько столетий жили и работали в Печенге русские люди, и вот, нате – какое-то Петсамо!..

– Это пустяки, – уверенно решил Петрушенко. – Петсамо снова станет Печенгой…

Из люка крикнул штурман, что лодка входит в квадрат новой позиции. Петрушенко решил погрузиться, не давая радиограммы штабу.

– Запеленгуют, дьяволы, и отвернут, – объяснил он помощнику. – А почему молчим – в штабе догадаются.

Когда лодка погрузилась, Федор Силыч проверил дифферентовку, сделал распоряжения по акустической вахте, о порядке наблюдения в перископ и лег в каюте с томом истории Соловьева.

За двадцать лет морской службы Федор Силыч наловчился читать при любой болтанке. Он занимался на подвесной койке в полутемных кубриках, проходя матросский искус, и даже океанская волна редко выбивала его из формы. И сейчас, хотя узкий корпус лодки ходил с борта на борт, книга в больших руках Петрушенко равномерно качалась вместе со всем телом, упиравшимся спиной и ногами в переборку. И глаза без труда выбирали нужные строки.

Так шли часы, пока вестовой не начал сервировать в кают-компании вечерний чай. Заслышав осторожные звуки, Петрушенко отложил книгу и сел бриться. У него был набор из семи бритв, и на каждой бритве был выгравирован день недели.

– А какой сегодня день? – спросил он себя. – Да, ведь четверг, день годовщины присвоения экипажу гвардейского звания! С ночи помнил, а переполошили нас сообщением о рейдере – и забыл…

Петрушенко укоризненно покачал головой и окликнул вестового:

– Пригласите ко мне помощника.

До каюты помощника было всего пять шагов через кают-компанию.

– Слушаю, товарищ капитан второго ранга, – проговорил, немедля появившись в дверях, помощник.

– А скажи мне, пожалуйста, какой сегодня день?

– Вчера была среда, товарищ командир.

– Больше ты ничего не знаешь о сегодняшнем дне?

– Наш гвардейский праздник, товарищ командир.

Редакция оформляет боевой листок, и агитаторы по отсекам провели уже беседу. Парторг вам докладывал третьего дня наш план.

– Третьего дня было одно, а сегодня – другое. Бой предстоит. Ты знаешь, что такое холодный сапожник, стареем?

– Как не знать, товарищ командир, если два года я сучил дратву и ставил латки, пока не попал в фабзавуч.

– Вот оно и видно. Латки хотите ставить. Без чутья и без размаха, друзья-товарищи… Прикажи сейчас всему личному составу надеть ордена, и пусть баталер с доктором раздадут красное и закуску к чаю повкуснее. И сам приведи себя в порядок.

– Разрешите выполнять, товарищ командир. Как говорится, век живи, век учись.

– Но не по одному букварю. Иди, – шутливо отмахнулся Федор Силыч и оттопырил щеку языком, чтобы лезвие бритвы не оставило на ней ни единого волоска.

Помощник не обиделся на ворчливый тон командира. Хуже бывало, если Федор Силыч становился изысканно вежливым, потому что за этим следовал разнос по всем статьям. Помощник не только не обиделся, но даже упрекнул себя и парторга, что вот им не пришла правильная мысль связать празднование с предстоящим ударом по врагу. Они хотели отложить празднество до прихода в базу.

А Федор Силыч, не торопясь, надел парадную тужурку с советскими и союзными орденами, лакированные ботинки и отлично выглаженные брюки. Он поправлял галстук перед зеркалом, причесывался и брызгал одеколоном, будто собирался на дипломатический банкет. И почему, в самом деле, он должен был оказывать меньшее уважение людям, которые два года были с ним под сотнями глубинных бомб, с ним слушали, как шуршат минрепы по борту лодки! Без мужественной исполнительности электриков, мотористов, торпедистов, сигнальщиков, трюмных не было бы побед гвардейского экипажа. Командир прошел по кораблю от носового отсека до кормы. Он поздравлял и пожимал руки старшинам и матросам с торжественностью, которая волновала сердца. Торпедисты сказали, что торпеды пойдут по-гвардейски. Броня рейдера, конечно, не спасет его от пробоины. Но вот сколько воды фашист может принять, сохраняя плавучесть, этого они не знали. И Петрушенко перечислил им средства живучести противника и сделал расчет, что надо попасть пятью – шестью торпедами ниже ватерлиния или счастливо угодить в боезапас.

– Конечно, будем давать залп всеми аппаратами, чтобы увеличить возможность нескольких попаданий. А вы знаете, что от вас требуется.

– Не помешкаем, – сказал самый младший из торпедистов.

– Именно не мешкать!

Тут был боцман, в атаках стоявший вахту на горизонтальных рулях. Петрушенко внимательно посмотрел на парня, схватил его руки в кисти и крепко сжал, подняв вверх.

– Смотри, боцман, на свои руки. Они будут сегодня делать историю. Да, да, ведь твои руки обеспечивают нашу скрытность, нашу живучесть.

– Золотые, значит, руки. Слепок с них сделать для музея.

Это сказал кто-то из группы торпедистов с усмешкой. Но Петрушенко не хотел сейчас шутить.

– И в музей надо, в музей военной славы, если не сплошает боцман. Всех нас потомки будут показывать в музее военной славы, если победим. Помните это, выпуская торпеды, борясь за живучесть корабля. Я вам без стеснения говорю – хочу надеяться, что через много лет будут рассказывать о нас капитаны – матросам, отцы – сыновьям, учителя – школьникам.

Боцман смотрел на свои руки. Рабочие, мозолистые ладони, не очень гибкие, толстые пальцы. Он всаживал ими гвозди. А они, оказывается, делают историю. Здорово объясняет командир.

Он застенчиво повторил:

– Будем делать.

Дизелисты и электрики у Петрушенко были на подбор – москвичи, ленинградцы, харьковчане, горьковчане. Он всегда их называл депутатами столиц и индустрии. Он говорил им, что они не просто военнослужащие, а делегаты заводов, на которых растет советская культура. Сейчас он тоже сказал:

– Депутаты, придется рабочему народу отчет давать. Стыдно не победить!

– А еще бы… раз матросы и гвардейцы.

– То-то командир бригады порадуется, – сказал минер Ковалев, будто победа была уже одержана.

– Значит, развернемся в честь гвардейского праздника! Или кто думает иначе? – И Петрушенко оглядел обступивших его бойцов.

Почти все имели по три награды – ордена и медали. Он гордился бойцами, а всем представлялось, что командирские пытливые глаза ищут сомневающихся, не уверенных в победе. Краснофлотцы осматривали друг друга. «Нет, не найдет командир сомневающегося!» Краснофлотцы стояли в узком отсеке, а среди них – плечистый командир в парадной форме. Они молчали, и сорок метров воды было над ними, и там, наверху, в шквалах, в снежных зарядах, приближался враг.

– Стакан вина с нами, товарищ командир, – сказал москвич, старшина группы мотористов.

– За нашу победу! – объявил минер Ковалев.

– За победу нашей Родины, за победу нашего великого народа! – ответил Петрушенко.