Текст книги "Морское братство"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Наташа слушала его, сложив руки на своей вышивке, и удивленные глаза ее глядели в окно.

– Вы знаете, кто нам разъяснил Николая? Командующий. Он как-то сказал, что наша советская черта – неуемная любовь к жизни. Сказал: «Посмотрите на Долганова, на его творческую работу». Конечно, тут еще талант. Николай после войны без всякой ломки будет продолжать свою работу. А ведь есть офицеры, которые говорят, что после войны служить на флоте скучно будет, и думают о других занятиях.

Для Наташи эти слова Сенцова были особенно важны: она впервые серьезно задумалась о том, как страдал Николай Ильич в ужасный год, когда она для него умерла, хуже чем умерла. Вдруг вспомнила: три года назад, узнав о ее беременности, Николай пошел с ней в детский универмаг и стал покупать все, что попадалось на глаза: костюмчики, распашонки, плюшевых собак, погремушки. Он так хотел быть отцом, но о своем горе молчит.

Конечно, и ему бывает страшно горько, но он черпает силы в творческой мысли, в сердечной близости с товарищами. Он – настоящий. Его любовь – настоящая. А вся эта неумеренность Кононова – от душевной нищеты, и ее святая обязанность – сказать летчику в лицо правду.

Придя к такому выводу, волнуясь и сомневаясь, Наташа решила объясниться с Кононовым.

Кононов получил ее письмо перед встречей с Долгановым. Прежде всего обрадовался, что Наташа, наконец, ответила; сначала уловил только, что она сомневается в серьезности его чувства. Это было первой победой, и он решил закрепить ее личным свиданием. Но в ожидании катера, дважды перечитав письмо, он открыл истинный смысл Наташиных слов. Вот почему его поведение так удивило Долганова. Наташа требовала, чтобы он был другим, но… что значит быть другим? Он не хотел никому подражать…

Николай Ильич быстро взбежал на крыльцо и с порога крикнул:

– Это я, Наташа!

А она уже узнала его по походке и торопилась навстречу, протягивая руки. И, еще не разбирая быстрых восклицаний между поцелуями, он почувствовал, что какая-то преграда, стеснявшая Наташу много недель, сломана и в этом непередаваемое счастье. Сразу забылись Кононов, неприятности последних дней и все предстоящие заботы. Сдержанность его рухнула, как в памятный день встречи на корабле…

Опустив ресницы, медленным движением прохладных рук Наташа гладила его лоб и щеки, точно хотела в пальцах оставить осязательную память об его чертах.

– Почему ты не делишься со мной, не рассказываешь о страшном – там, в походах?

– А что же страшного у нас? Обыкновенные плавания. Ничто не мешает мне мечтать в море… что ты опять так же встретишь меня.

– Я хочу, чтобы тебе было хорошо со мной. Ты так редко бываешь дома…

– А разве в мирное время мы чаще были вместе? Пора привыкнуть, жена моряка!

– Я не привыкну и не желаю привыкать. Каждая встреча будет у нас первой.

Раздался настойчивый телефонный звонок.

– Подожди, – шепнула Наташа. – Клавдия Андреевна подойдет.

Они прислушались. Волосы Наташи прикрывали лицо Николая Ильича. Он смотрел сквозь их золотую сетку и улыбался.

– Наташа, вас к телефону, – пропела за стеной Клавдия Андреевна.

Волна волос скользнула по лицу. Перед глазами возник серенький потолок. Хлопнула дверь. Он поднялся, набил трубку, зашагал по комнате, стараясь не слушать, что говорит Наташа. Но грудной глубокий звук ее голоса был отчетлив.

– …Я написала все, что думала. Больше мне сказать нечего… Нет, видеться нам не следует.

«Нет, видеться нам не следует, – повторил он машинально. – Кто же это? Кононов! Значит, Наташа ему писала и скрыла. И сегодня он ехал с ее письмом в кармане…»

Он стиснул спинку стула и услышал шум приливающей к сердцу крови.

Совсем издалека донесся глубокий голос:

– Нет! Тем хуже, если не поняли. Научитесь жить, как ваши товарищи, как Вербицкий, Петрушенко. Да, и как Николай…

Он облегченно вздохнул, кровь уходила от сердца, возвращалась к ритмичному течению.

Наташа вошла со странной жестковатой усмешкой в лице и взглянула на Николая. Что-то она успела уловить в его глазах, тревожное, неуверенное, настороженное. И тогда от глаз и губ ее побежали морщинки, а на ресницах блеснули слезы.

– Коля! Ты мог?.. Ты мог подумать…

Она не договорила и заплакала: то ли оттого, что была обижена подозрительностью мужа, то ли оттого, что сама обидела сейчас, непоправимо обидела чужого ей, но, несомненно, несчастного человека.

Одиннадцатая глава

Бушуев переоделся в рабочее платье и рывком поднял крышку шахтного люка. Балыкин торопил, нависая над ним на скоб-трапе, – время было заступать на вахту а разводить в котле пары. Поступило приказание готовить корабль к походу.

Бушуев занял свое место у нефтяного насоса. Он работал вяло, угрюмо молчал, не слушая разговоров товарищей. Ходили поршни, и шумно дышали топки; котельное помещение наполнил ритмичный рабочий гул. Внизу становилось жарко; были введены в действие три форсунки и, хотя с верхней решетчатой площадки задувал прохладный ветерок от нагнетаемого вентиляторами воздуха, температура повышалась непрерывно.

Балыкин досадовал на предыдущую вахту, осматривая форсунки и диффузоры. В последней партии топлива были механические примеси, и при горении они спекались в кокс, который способствовал дымности. Кокс сняли недостаточно тщательно, и Балыкин приказал резаками и ломиками удалить коксовую корку полностью. Несколькими ловкими движениями он показал, как лучше делать эту работу. Потом стал обходить другие посты, и Бушуев не сразу заметил, что старшина остановился рядом и внимательно следил за его действиями.

Упрек Ковалева на партийном собрании Балыкин запомнил, и он обещал себе присмотреться к Бушуеву, но ничего плохого не замечал за исполнительным матросом. А вот сейчас Бушуев работал неладно. Он не смотрел на приборы, и в лице его была отчужденность от дела, непозволительная на военном корабле.

«Неужели не видит, что насос неправильно работает, в неполную силу тянет?»

– Бушуев, надо быть внимательнее на вахте. Прибавьте пару, подкачайте воздух, регулируйте давление, – приказал Балыкин.

Он выжидал и терпеливо следил за действиями подчиненного. Паузы в стуке поршней на минуту исчезли, но затем возник какой-то хлюпающий звук.

– Ну, – спросил Балыкин, – теперь лучше работает?

– Теперь лучше, – равнодушно повторил Бушуев.

Балыкин с сердцем отодвинул его в сторону и нагнулся над насосом; он пытался отрегулировать подкачку воздуха, но ничего не получалось. Хлюпающий звук возрастал.

Бушуев ухмыльнулся, услышав, что Балыкин по телефону вызывает командный пункт части, просит разрешения остановить насос и перейти на резервные средства.

Он получил практический урок, как вывести агрегат из строя, и эта мысль даже оживила его. При вскрытии насоса он хлопотал больше, чем обычно, задавал вопросы и сам попросился ставить новые кольца. Это смягчило Балыкина:

– В другой раз слушайте звук. Как голос нарушится, вроде как спирает, прерывается, значит – надо лечить. А сейчас поршни у нас заговорят нормально.

Бушуев осторожно вставил:

– Хорошо, что в начале вахты случилось, а то бы поход задержали.

– Из-за таких пустяков? – удивился Балыкин. – Водогрейные и паровые трубки на ходу глушим, так это… – Он пренебрежительно махнул рукой. – Однако стыдно. Надо, чтобы вахта была без происшествий. У меня давно происшествий не было на вахте, и надо работать так, чтобы предупредить их.

Запустили насос, и в котельном восстановилась размеренная, скупая на движения и слова работа ходовой вахты.

Миноносцы и охраняемые суда, очевидно, уже вышли в открытое море. Слегка покачивало, и ощущалась равномерная дрожь корабля, быстро пробивающего себе путь в тяжелых массах воды. Горение теперь шло в шести форсунках, и во всех пламя было светло-оранжевого цвета, означавшего, что воздуха поступает не мало и не много, как раз столько, сколько нужно, чтобы над широкой трубой миноносца не появлялась шапка дыма. Стрелка манометра показывала, что пар держится на марке, в соответствии с заданным давлением. Но Балыкин не чувствовал себя спокойно. Полбеды – принять вахту с неполадками в механизме, но две беды – сдать вахту, когда нарушен нормальный ритм работы. Он то нагибался к форсунке, то прислушивался к звукам циркуляционной помпы, то проверял в ней охлаждение масла. Его томило предчувствие, что неблагополучно начавшаяся вахта еще принесет ему неприятности. И верно, только решил он присесть, как встревоженный матрос позвал к водомерному стеклу.

В котле был мазут. На прозрачной поверхности водомерного стекла поблескивала тонкая маслянистая пленка. Балыкин отвернул пробку, и струящаяся по трубке вода заиграла цветами радуги. Балыкин выругал себя за хвастливость: похорохорился – и накликал настоящее несчастье. Котел выведен из строя на много часов! Его надо основательно промыть. Его надо остановить. А если кораблю понадобятся в операции все котлы? Он пошел теперь к телефону гораздо медленнее, обдумывая напрашивавшееся решение и опровергая доводы, которые могли быть не в пользу его плана. Он еще постоял у аппарата, раздумывая, но, начав докладывать, уже был тем неутомимым, уверенным, изобретательным Балыкиным, которым гордился весь экипаж «Упорного».

Нельзя было не принять предложения Балыкина, позволявшего через два – три часа вернуть котел в строй, и Бекренев, узнав о том, что берется сделать Балыкин, разрешил пока ввести третий котел.

В шахту спустили доски, а также наскоро сделанные марлевые сачки. Балыкин уже успел снять крышку котла, и из отверстия поднимался тяжелый влажный жар. Изогнувшись, уйдя с головой вниз, он изловчился окунуть привязанную к палке сетку в тусклую зеркальную пелену и зачерпнул коричневую жирную жидкость.

– Поторопитесь, товарищи, поторопитесь! – крикнул он.

Вытаскивая доски и устраивая их над поверхностью воды, матросы шутили:

– Будем бабочек ловить!

– Сливки, теплые сливки снимать, – возразил машинист, позванивая ведром, в которое надо было выжимать мазут.

Оттого, что прекратились гудение воздуха и движение механизмов, голоса звучали необычно гулко.

Бушуев не принимал участия в общем оживлении и опасливо посматривал на котел.

«А если с доски – да в воду? Сваришься сразу, как рак. Ишь, смеются! А небось каждый думает, что другой полезет. Я ни за что…»

Но Балыкин просто сказал, что работать будет тяжело. Надо устроить смену попарно. Первым полезет он, а с ним – кто желает?

Он осмотрелся, и Бушуев, бывший ближе всех, почувствовал на себе поощряющий взгляд старшины.

– Пожалуй, я, – сказал Бушуев против воли, надеясь, что Балыкин не расслышит, что его перебьют другие голоса, что его отставят.

– Так, значит, надевай ватник, мажь лицо вазелином, – сказал старшина.

И Бушуев понял, что вовлечен в опасное дело и надо пройти испытание. Он утешился мыслью поднять себя в глазах командования, заставить забыть об оплошности у нефтяного насоса; получит благодарность, и строгий командир отделения будет его рекомендовать как преданного бойца.

Однако ноги Бушуева дрожали и колени подгибались, когда он вплотную подошел к котлу. Он сразу покрылся крупным обильным потом и отпрянул, как только нагнулся к горловине.

– Смелее, смелее! – крикнул уже устроившийся на досках Балыкин. – Смелее, Бушуев, нельзя время терять!

Судорожным усилием Бушуев перекинул тело, зажмурил глаза и с облегчением почувствовал, что его приняли крепкие руки командира.

– Становись, осматривайся, не поджимай ног.

Начали работать. Бушуев старался не отставать от Балыкина. Они черпали сачками воду и держали их на весу, чтобы стекла вода и осела тяжелая маслянистая жидкость. Потом подносили сачки к ведрам и выжимали марлю руками. Десятки раз повторялись эти движения, а в ведрах коричневый слой был еще на дне, и на поверхности котла не уменьшалась тусклая пелена мазута.

Глаза пощипывало от едких испарений, в носу невыносимо щекотало. Бушуев проклинал все на свете и особенно своих далеких хозяев – могли избрать для него не такую тяжелую службу.

А Балыкин находил обстановку удобной для воспитательного воздействия. Нынче же объявит Ковалеву, что Бушуев – парень, из которого будет толк. И настойчиво внушал:

– Это тебе, товарищ, боевое крещение. Еще в топку слазишь, в коллектор – трубку глушить (оно, конечно, труднее) – и исправный матрос. А это, товарищ Бушуев, приятно – получить полное уважение от экипажа, от командования.

«Как же, нуждаюсь я в вашем уважении. Я бы тебя пихнул с доски – бултых, и нет героя», – злобствовал про себя Бушуев.

Балыкин сказал, что они вылезут, набрав полные ведра мазута. Но как ни старался Бушуев, Балыкин уже передал свое ведро наверх, а у Бушуева и на три четверти не заполнилось. Балыкин стал помогать ему.

«Работа дураков любит», – подумал Бушуев и сказал:

– Ладно, товарищ старшина, сменяйтесь, я сам закончу.

Протестовал он, однако, не сильно, чтобы Балыкин не вздумал и впрямь оставить его одного. Через несколько минут, когда оба вылезли, Бушуева распирало от презрения к старшине: работает, когда может только командовать!

Почти шесть ведер мазута выбрали из котла, сохранив драгоценную в походе котельную пресную воду. Она уже не отсвечивала цветами радуги, и в трубке за водомерным стеклом глаз с трудом различал линию на ее прозрачной поверхности. Вахта, задержанная происшествием на три часа, гурьбой отправилась мыться, переодеваться и отдыхать.

Бушуев спал плохо. Беспокоил храп соседа, но больше мешали спать тревожные мысли. Он вспоминал недавнее прошлое, перебирал в памяти фамилии фашистских офицеров, представлял себе их лица, их обещания, все убийства, которые совершал вместе с фашистами.

Он вспомнил отца, матерого зубра древних дворянских кровей. Вспоминал, как удачливо складывалась жизнь в первые два года войны, как близок был он к осуществлению своей старой мечты о праздности и богатстве, утерянном родителем, – все обещали ему немцы, если будет усердно служить… И это исполнится! Неужели сила Гитлера уже истощилась и погибла?!

Перед ужином он хмуро подошел к переборке, на которой в аккуратной рамке был вывешен свежий номер боевого листка.

В двух заметках он прочел, что краснофлотец Бушуев добровольно вызвался на работу в раскаленном котле и что он же, Бушуев, отлично работал на срочном ремонте нефтяного насоса. «На флоте молодой краснофлотец хочет быть передовым бойцом, каким был на партизанском фронте против подлых врагов нашей Родины».

– Как же, держи карман шире… – прошептал Бушуев, отходя от боевого листка.

Двенадцатая глава

Перед выходом «Упорного» в конвойную операцию Ковалев снова получил увольнение в Мурманск. Он так ценил минуты встречи с Лизой, что с досадой посматривал на старшину катера, медленно подводившего свою посудину. Не стал дожидаться, когда закрепят концы и положат сходни, торопливо прыгнул на пирс и пошел для сокращения пути к полевой почте через выгоревший квартал. На пустырях, возникших после бомбежки и пожаров в первые месяцы войны, уже давно были протоптаны тропки, и движение на них было людное, как в уцелевших центральных кварталах.

Ковалев ходил и сам, и с Лизой по этим тропам довольно часто и сейчас шагал уверенно, пока неожиданно не ткнулся в изгородь из железного хлама.

Он подумал, что, занятый своими мыслями, свернул нечаянно в сторону, и осмотрелся. Участок впереди на большом расстоянии был занят под огороды. Между темно-зелеными рядами капустной листвы и белыми цветами картофеля торчали оголенные печные трубы и углы фундамента. Однако груды кирпича и железных балок, ржавые листы, что осенью гремели под порывами ветра, исчезли. Что за чудо? Справа – большой Дом моряков в лесах, слева – вниз сбегает дорога к вокзалу и рыбному порту, по ней снуют грузовики. Все так и не так.

Только теперь Ковалев заметил, что по дорожке он шел один – мурманцы уже отвыкли шагать не по улицам.

Досадно было, что по своей невнимательности отдалил встречу с Лизой, но, может быть, иначе он не заметил бы, что город быстро возрождается.

Да, война шла к концу. Над Мурманском уже год не появлялись немецкие самолеты, если не считать одиночку, сбросившего ночью бомбу на пруд.

Люди выходили из землянок, восстанавливали обрушенные стены, настилали потолки и полы, вставляли застекленные рамы. И жителей становилось заметно больше. Они приезжали с каждым поездом, везли обратно нехитрый скарб из Колы, Мончегорска, Кеми и Архангельска. Пора было подумать о том, как устраивать жизнь после войны, когда Лиза снимет морскую форму и перестанет сортировать почту, направляемую в части действующего флота. Она, конечно, вернется на учебу в техникум. А он?..

Трудно было ответить себе на такой вопрос. Но факт, что для Лизы не безразлично, чем он станет заниматься. Еще в прошлый приезд он хотел об этом говорить, но умолк. У Лизы сидела подружка, фитюлька, у которой язык работал скорострельно, и оплакивала судьбу девушек, выходящих замуж за моряков: мужья приходят, будто в гости, и покидают семьи снова на неизвестное время…

Лиза, правда, храбро посмеялась: «Видишь, какую я глупость сделала», – но, может быть, она в душе согласна с этой болтушкой…

Недавно Андрей беседовал с братом-подводником. Сначала они одинаково тосковали по привычной жизни в семье и работе в затоне, по всему укладу их верхневолжского городка. А потом им по складу пришелся размеренный порядок военного корабля, полюбилось ходить в море. Они оба были здоровые, мускулистые парни, выросшие на воде, и, когда товарищи кляли штормы и холод, у них рос азарт бойцов. Андрею нравилась его артиллерийская специальность. Она знакомила с законами физики, оптикой, а он был любознателен и понимал, что работа в башенной артиллерии на крейсере или линкоре еще занимательнее. Когда спустят на воду новые корабли, его, разумеется, возьмут… Брат одобрял планы Андрея. Однако свой выбор, свою профессию подводника Иван считал более интересной, свое торпедное оружие – более умным, более грозным…

Подходя к почте, Андрей твердо решил, что приведет Лизе неотразимые доводы в пользу военной службы.

Он посторонился, услышав гудок машины, но автомобиль вдруг остановился.

– Товарищ старшина, вы что не признаетесь?

Под насмешливым взглядом девушек, сидевших на тюках почты, Андрей полез в кузов и несмело посмотрел в зеленые сощуренные глаза Лизы.

– Я к тебе на почту шел.

– А мы на бот сдадим почту, и буду свободна. У меня теперь половина комнаты есть, Андрюша. Даже дерево под окном.

Он кивнул головой, продолжая смущаться, и плохо слышал Лизу, потому что машина прыгала на булыжниках и выбоинах и тюки ездили с борта на борт.

– Бесхозяйственные вы, – сказал Андрей, – на корабле за такое всыпали бы.

Но девушки дружно ответили, что в их работе главное – скорость, и он не ввязался в спор, радуясь присутствию Лизы.

– Хорошо? – спросила Лиза, вводя его через барачный темный коридор в побеленную комнату с цветами в банках, занавесками на окнах, с аккуратно застланными кроватями и книжной полочкой над столом.

– Хорошо, – одобрил Андрей и подошел к окну.

Хилое северное деревцо под окном Лизы напомнило Андрею о комнатке сестры Машеньки в далеком доме. У нее под окном росла яблоня. И, может быть, только яблоня эта уцелела… Он помрачнел и, вздохнув, погладил вымазанную штемпельной краской руку жены. А Лиза посмотрела на него и прижалась головой к плечу.

– Так и знала, что тебе будет грустно в домашней обстановке. Уж лучше бы я осталась в общежитии.

– Что ж, привыкать надо…

Он избегал называть вслух мать и сестру, но Лиза и без слов догадывалась, когда Андрея мучило воспоминание о них. Нельзя забыть, как загубили фашисты семью, угнали мать и сестру на каторгу, отступая из городка.

– А ты опять Ваню не привез? Не хочет братишка знакомиться? – спросила Лиза.

– Не пришлось увидеться. Мы от их базы далеко.

– Может быть, в поход ушел?

– Нет. Впрочем, не знаю. А вообще он охотно приедет.

Странное дело. Ведь в мыслях Андрея Лиза была стержнем новой семьи, а сейчас коробило произнесенное ею «братишка». Слишком запросто, буднично заступала Лиза на место Маши. Муж, брат… Конечно, для Лизы не существуют воспоминания о приволжском домике, о пепелище, из которого угнали любимую мать и сестру. Он заставил себя погладить руку Лизы, но не ощутил обычно охватывающего его чувства умиления, тепла.

«Может быть, я задала вопрос, на который нельзя ответить? Так и сказал бы, без стеснений. Ведь свои…» Рука Андрея стала тяжелой, и она высвободила свои пальцы. «Он даже не заметил мозолей, волдырей от последних разгрузок, ничего не спрашивает, как живу. Значит, не дорога».

Лиза тряхнула кудряшками и, сощурив серо-зеленые глаза, пристально всмотрелась в Ковалева. Он так радостно встретил ее, а сейчас в лице тени, упрямая губа обиженно опустилась, от виска пролегла косая морщинка. Нет, тут что-то не связанное с ней. Она сдержанно попросила Ковалева отвернуться и начала переодеваться. Она не любила показываться Андрею в некрасиво обтягивающей грудь гимнастерке, особенно в кирзовых сапогах, на голенищах которых сбивалась юбчонка, смятая в поездках и разгрузках.

Ковалев всегда любил это ее преображение, нетерпеливо спрашивал – можно ли уже смотреть, а получив разрешение, жмурил глаза, хлопал в ладоши и голосом фокусника восклицал: «Раз, два, три, сейчас из куколки вылетает бабочка!» Но теперь Лиза успела переодеться, и убрать на вешалку под простыню свою форму, и собрать на стол нехитрое угощение, а Андрей продолжал смотреть через пустырь между оцинкованными кровлями рыбзавода на кромку залива. Как-то вскользь Лиза сказала, что в Мурманске самой почетной является профессия рыбака. Им квартиры в первую очередь, и об их успехах всегда газеты пишут. Может быть, она за него уже решила… Но нет, он с флотом не расстанется. Он не подчинится. Он-то Лизе не препятствует в ее планах.

– Иди к столу, Андрюша, – тихо сказала Лиза за его спиной, но не дала ему подняться и, сжав ладонями щеки, повернула к себе его лицо.

– Ты сегодня какой-то странный, молчишь и молчишь. О чем забота?

Он невпопад, первое, что пришло в голову, сказал:

– Ваня остается на сверхсрочную.

– Ну, а ты разве не останешься?

Их глаза встретились, и он увидел в ее зрачках свое отражение.

– Я?

Голова Лизы приникла к его лицу, ее руки скользнули на его плечи.

– Я в прошлый раз заметила, что тебя напугать легко. Скажи, ты подумал, что я захочу… Ну, когда говорили о женах моряков, подумал, что не захочу быть женой моряка?

– Не совсем, но…

– Думал, думал! – Она обдернула его воротник, расправила ладонью. – Человек должен делать то, что любит, иначе становится злым и скучным. Я из всех твоих рассказов давно поняла, что Ковалевы моряками останутся.

– Лизонька! А я тебя убеждать хотел.

– Ну, конечно, Андрюшенька, политзанятие надо провести со мной о значении флота?!

В самом хорошем настроении вернулся Ковалев на «Упорный» и еще больше обрадовался, когда корабль перед операцией перешел на причал рядом с базой подплава. Он мог навестить Ивана.

На пирсе подплава в группе моряков возвышался Федор Силыч Петрушенко. Андрей Ковалев направился к нему, но вынужден был дождаться, пока Федор Силыч доругается с инженерами и интендантами. Было время той напряженной страды, которая всегда предшествует сборам подводной лодки в боевой поход. По рельсам узкоколейки катились тележки с боезапасом, стучал мотор электрической лебедки, и концы талей раскачивались над палубой корабля.

Официально Федор Силыч сдал корабль помощнику и мог не присутствовать на приемке артбоезапаса, торпед и мин. Но с самого утра его грузная фигура появилась на пирсе, маячила у вскрытых люков: он провожал спуск в лодку каждого снаряда и с пристрастием допрашивал о выверке приборов Обри, испытании торпедных механизмов, приготовлении мин. Он наблюдал, как, подхваченные стропами, блестящие от смазки торпеды скрывались в аппаратах; как вкатывались минные тележки в трубы, а снарядами заполнялись лотки; в погребе осматривал ряды осветительных, фугасных, бронебойных снарядов.

В трех последних походах мин на лодку не брали, а поэтому бывалые подводники с уверенностью определяли, что лодке предстоит форсировать заграждения противника и поставить минные банки на фарватерах военно-морской базы немцев. Знали, что эта задача сложна, опаснее торпедной атаки в открытом море, и риск слепого движения в заставленных минами узкостях велик. И, конечно, кое-кто смущался, тщетно успокаивал себя и товарища мыслью, что на войне, как на войне… Да, екало сердце; щемила тяжкая мысль о смерти, что может внезапно обрушиться на лодку, в таком случае даже не узнает никто, где и как погибли. Но ни словом, ни жестом не выдавали подводники переживаний. Каждый старался упорнее работать. А иной шуткой вызывал у товарищей смех, от которого самому становилось легче.

– Э, чего беспокоиться, если Силыч будет с нами! Силыч хитрее самого хитрого противника.

– Ко мне? – спросил Петрушенко, заметив старшину с ленточкой «Упорного» и припоминая, почему его лицо кажется знакомым.

Ковалев объяснил, зачем пришел. Федор Силыч тепло сказал:

– Похож, похож на брата. Конечно, передайте дежурному, что разрешаю.

От Федора Силыча не ускользнуло, что минер Иван Ковалев в последние дни был чем-то подавлен. Иван Ковалев работал, как всегда, внимательно, дельно и даже опускался в легководолазном костюме за борт проверять крышки минных труб. Но в работе вдруг к чему-то прислушивался, и губы у него вздрагивали. Раза два посматривал на командира, точно хотел обратиться с вопросом, но не решался. В обеденный перерыв Федор Силыч услышал голос Ковалева, просившего штурмана показать ему на карте один норвежский островок. Почему ему понадобился этот островок?

– Расстроен что-то ваш брат, Ковалев. Нехорошо перед походом. Узнайте в чем дело, и, если что серьезное, скажите мне. Он – хороший моряк, ваш брат, и смелый боец.

Иван молча повел брата в конец пирса. Был отлив, и почерневшие влажные бревна поднимались высоко над водой. Иван сел на дощатый настил, спустил ноги и протянул Андрею листок.

– От Маши, – сказал он с трудом и смахнул слезу.

Чайки с криками поднимались у их ног, кружились и падали на волну. Белое и черное оперение их было строго, траурно, и жаловались они высокими голосами. «Будто оплакивают Машу, – подумал Андрей, и рука со скорбным листком упала на колени. – Радоваться надо, жива сестренка. А что же нет радости? Жутко, жутко».

Ветер рванул письмо, и оно затрепетало в пальцах Андрея Ковалева. Он перечитал короткие торопливые строчки. О матери ничего не знает. С ней разлучили еще на русской земле. Повезли вместе с большой партией девушек через Германию. Второй год она и Нюра Шаповалова на каторге, остальные померли. Седая совсем стала…

Как путешествовало это письмо, доверенное смелому сердцу норвежского патриота?! Как колесило оно по Европе, в каких морях и землях побывало, прежде чем попало на родину?!

Чайки не уходили, стонали, жаловались, кувыркались над водой, раскрывая хищные клювы.

– Посмотрел я на карте этот остров. Недалеко, – сказал Иван.

– А хоть бы и далеко. Отовсюду их выкурим.

– Так она же не доживет!

– Она? Если писать решилась – доживет. Не сломится.

– Может быть, я возле того острова пять раз ходил, а что толку. Рядом томится сестренка, Андрюша, рядом! Разрешили бы мне – вплавь к лагерю доберусь.

– Ваня, – попросил Ковалев, – не мучай себя, Ваня. Воевать надо с холодной головой. – Он поднялся на ноги. – Пойдем отсюда: душу выворачивают чайки.

Иван продолжал сидеть, зло отозвался:

– Не болит у тебя сердце за Машу, чужой девушке отдал. А она…

И заплакал.

Ковалев беспомощно повторял: «Ваня, Ванюша», обнял брата за плечи, но заслышал шаги и обернулся.

– В чем беда? – тихо спросил Петрушенко и взял протянутое Ковалевым письмо.

– Вот оно что! – Петрушенко сложил и отдал письмо Андрею. В светлых глазах его появился жесткий блеск. – Иван Артемьич, что же ты ко мне не приходишь? Я тебе такое тайное слово шепну, что у тебя злость вместо тоски взыграет. Слышишь, Иван Артемьич?

Он легонько оттолкнул Андрея, грузно опустился рядом с плачущим, потрепал его по плечу широкой ладонью.

– Можно и мужчине поплакать. Это ничего, если не размокнешь.

– Извините, товарищ командир, – пробормотал Иван. – Нет такого слова, чтобы выручить Машу.

– Есть. Всех выручит, Ковалев, победа. А когда в победу, в будущее освобождение сестренка ваша поверит, легче ей будет? А разумеется! Гляди, пишет: «Если бы только знать, что с проклятыми фашистами скоро расправятся…» Мы, Ковалев, такую весть дадим на этих днях… Понимаешь? Больше сказал, чем можно. И вы, старшина, ничего не слыхали. Ясно?

– Понятно, товарищ капитан второго ранга.

Иван все еще сидел неподвижно, но плечи его перестали вздрагивать. Он вдруг протянул не своим, недобрым голосом, представляя себе, как враг взрывается на минах:

– Фонтан на сто метров вверх, гул на десять миль кругом…

– То-то! – поддержал Петрушенко.

Они медленно возвратились к кораблю, возле которого продолжалась кипучая работа. Петрушенко теперь заговорил с Андреем Ковалевым о его службе. Он делал это намеренно, чтобы дать Ивану время справиться с горем.