Текст книги "Морское братство"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Торопливо надевая ватник и обмазывая лицо жиром, старшина спросил, что наверху.

– Слабеет ветер?

– Ну да!.. Вьюшку со стальным тросом сейчас вывернуло вместе с кронштейном. К вам вплавь добрался, – коротко определил обстановку механик. Он не сказал, что при этом ударе шторма покалечены люди. Механик не сомневался в мужестве Балыкина, но, стремясь скорее попасть в шахту котельного, не успел разобраться в происшествии.

Зато Сенцову, прихлопнувшему за механиком крышку люка, довелось увидеть, как потащили в лазарет бойца с размозженной ногой и другого бойца с разбитой и залитой кровью головой, и тут же он увидел, как исчезает в волнах беспомощное тело третьего матроса. Прежде чем корабль взял курс на утопающего, его накрыл огромный вал, и он больше не показался на поверхности. Ползком, прижимаясь к переборке, Сенцов настиг группу матросов, ухвативших вьюшку с тросом. Люди упорно сопротивлялись качке. Корабль в неистовом рывке летел с волны в пропасть, а вьюшка с намотанным тросом яростно прыгала, затем корабль становился дыбом, и стальной груз тащил матросов к корме на скользкие бомбоскаты. Сенцов вмешался в толпу и присоединил к общим усилиям свои. Давняя отвычка от физической работы сказалась сразу. На коже появились ссадины, ладони защипала солоно-ледяная вода.

Потом, едва они заарканили и принайтовили увертывающуюся вьюшку и обвели трос вокруг платформы орудия, раздалась команда приготовиться к заведению буксира.

Увлеченный работой, Сенцов забыл об опасности, забыл о цели трудных маневров корабля и удивился, когда рядом вырос высокий борт транспорта. Теперь артиллерист, у которого были умелыми помощниками Кийко и Ковалев, хорошо расставил бойцов, и три проводника с бочонками полетели на «Ангару». Там кошками ухватили анкерки, и мощный стальной канат сразу выскочил из воды гибкой змеей. Матросы сноровисто потравили еще несколько десятков метров каната, и транспорт, преодолевая встречную волну, пошел за «Упорным». Правда, он еще вилял из стороны в сторону, пока с его кормой сближался «Умный». Но когда Неделяеву удалось завести второй буксир и заменить своим кораблем рулевое управление транспорта, буксировка сразу облегчилась. Сцепленный караван двинулся вперед, хотя казалось невероятным, что у миноносцев хватит сил направлять и тащить высокую неуклюжую громаду транспорта.

Сенцов и позднее не мог понять, как это в дьявольски трудной работе, в водоворотах, с креном, доходившим до сорока градусов, снова никого не смыло. Теперь же он не думал; его хватало только на то, чтобы травить трос и цепляться за все, что было на расстоянии руки. Это удавалось не каждый раз. Случилось, что вытянутая рука оказалась в воде, и хлестнувшая в грудь волна сбила его с ног, завертела на своем гребне. Его уже сносило за борт, когда вдруг ворот куртки схватила сильная рука. Она принадлежала Ковалеву, который необычайно легко и ловко увернулся от удара волны и, казалось, сросся с раскачивающейся палубой.

Слова благодарности Сенцова ветер унес вместе с колючими брызгами, а признательного взгляда Ковалев не увидел – он был слишком занят. Чтобы закончить подготовку буксира, всем артиллеристам пришлось, подобно альпинистам, обвязаться одним канатом. Это не создавало особых удобств, но уже ни одного человека волна не смогла смыть.

Сенцов помогал соединить такелажной скобой буксирный трос и якорь-цепь. Затем участвовал в обноске якорь-цепью всех кормовых кнехтов, шпилей и платформы четвертого орудия. Долганов потребовал этой невыносимо томительной и кропотливой работы, стремясь распределить тяговое усилие на максимальное количество точек.

Тут Сенцов выдохся. Но попытался скрыть свою усталость и, встретившись с Долгановым, крикнул:

– Новое в морской практике и полная победа!

– Не спеши, – сказал Николай Ильич. Он не хотел говорить о своих опасениях.

3

За многие часы штормовой непогоды корабли недалеко ушли от центра ураганных ветров. Направление стремительных и упругих потоков арктического воздуха

все время менялось, описывая окружность. И если в первой половине суток ветер гнал корабли с беспомощным транспортом почти по курсу к Новой Земле, то к концу суток он зашел на сто восемьдесят градусов и вынудил склоняться к норду. На вторые сутки Долганову стала ясна вся роза ветров. Самым длинным вектором ее был первый – и он же был самым сильным. Но с розой ветров не совпадала роза волнений. Волны распространялись в нордовом направлении наиболее яростно, и в восьмилучевой звездочке, которую он нарисовал на столе Кулешова (думая об интересе Наташи к метеокапризам полярного климата), стрела, обращенная к северу, была самой жирной, с хищной закорючкой острия. А ведь на деле она была куда грознее схематического изображения. Огромное, открытое от берегов материка до льдов у архипелага Франца-Иосифа, пространство великого полярного бассейна покрылось непрерывно шедшими к полюсу отвесными валами. В их бесконечной череде мгновенно исчезали пропасти, узкие, как горные ущелья. Удивительное и величественное буйство миллиардов тонн воды, ставших плотными, будто ртуть, и напитавших мельчайшими брызгами воздух! В этой беснующейся стихии корабли казались пассажирам «Ангары» обреченными на гибель. Они представлялись щепками между острых гребней. При каждом размахе, круто клавшем миноносцы то одним, то другим бортом на воду, после того как они зарывались в толщу тысячетонной малахитовой стены, люди ждали конца. Но чудесные создания человеческого гения – корабли вновь и вновь вставали, вновь и вновь карабкались по крутым увалам, выбирались из пропастей. Стихия была могуча, но стойкие моряки обладали еще большим могуществом – знанием оружия врага и отбивали атаку за атакой.

На «Упорном» давно были сорваны, разбиты и слизаны морем шлюпки.

Во внутренних помещениях книги, белье, тяжелые сапоги, кружки, тарелки катались на палубах, удивляя людей своей стремительностью. Выбившиеся из сил моряки спали на банках, тесно вжимались в койки, располагались для безопасности на мокрой палубе.

Весь расчет Ковалева тоже спал, но самого Ковалева вывело из дремоты какое-то щемящее чувство. Он открыл глаза. В лампочке, забранной сеткой, вздрагивали золотые нити. Тусклый круг света, не проникая в углы кубрика, вырывал из темноты желтые лица. Стараясь не наступить на руку товарища, разметавшегося во сне, Ковалев сделал несколько осторожных шагов. Качка кинула его назад и притиснула к переборке. Он выждал, когда корабль поднимется, и пробрался к трапу.

Вода вихрилась и пенными конусами подпирала низкое темное небо, била в лицо колючими брызгами, кружилась и колотила по ногам, струилась с надстройки. В ее завесе смутно выступала «Ангара», и, лишь долго вглядываясь, можно было разглядеть тучи, мчавшиеся с невероятной быстротой.

Ковалев укрылся под брезентом за щитом орудия и невольно вспомнил о брате и сестре. Это студеное море странным образом вместило на своей шири три их жизни, не так давно еще заключенные в бревенчатые стены домика на спокойной русской равнине. Оно бросалось на скалы острова-тюрьмы Маши, оно сейчас изматывало его и брата. Бесстрастный, жестокий враг. Хорошо любить море с берега. Хорошо слагать о нем стихи тем, кто не испытал тяжелого труда в плавании.

– К черту! – раздался вдруг голос над его ухом. – После войны уйду и на воду глядеть не стану!

Ковалев узнал Балыкина и устыдился своих мыслей.

– Глотки, однако, у тебя хватает…

– Чего хватает? – крикнул Балыкин, цепляясь за колени Ковалева и проталкиваясь к месту наводчика.

– Голоса хватает шторм перекричать.

– Я перекричу, я такой… Я сейчас котел ввел, две трубки глушил. Он меня в трубе кидал-кидал, подпаливал. Подпалишь, черта с два! Я ловчее, хитрее.

– Ан, не сильнее, если службу оставить хочешь.

– И кину! Человек я мастеровой, не марсовой.

– Врешь на себя, Балыкин. Слабость подходит – и врешь. Я тоже сейчас думал – море мне враг. А послушал тебя – стыдно стало… Чепуху городишь… – Ковалев не кричал и не особенно заботился, чтобы его слова дошли до собеседника. Просто явилась потребность высказаться, и он говорил, хотя целые фразы исчезали в вое ветра и грохоте волн. – Такой, Балыкин, как наша профессия, нету. Просторная работа.

– Проклятая работа!

– Мужская, самая мужская. На корабле и мастерство нужно, и мужество. Вот море мечется, а мы буксир подали, и «Ангара» за нами идет.

– Пока тащим.

– Что?

– Идет, говорю, пока буксир не лопнет. Разве такую махину выдержит стальной трос? Обороты даем на четырнадцать узлов, а идем меньше четырех.

Это заявление встревожило Ковалева.

– Пойду посмотрю буксир, – сказал он, пробираясь под брезентом. Балыкин двинулся за ним. – Ты сиди, я вернусь, сюда вернусь.

Балыкин в темноте покрутил головой,

– Нет, я враз обратно, надышался, прохладился. Пойду, пока не разладилось.

У шпилей мотались в такт с раскачивающимся кораблем два человека. Они нагибались под ударами воды, ощупывали канаты, якорь-цепь. Ковалев подошел к ним вплотную.

– Вы чего, Ковалев? – крикнул Николай Ильич. – За мной, нет? Давайте отсюда, мы уже проверили крепления. Пойдем в энергопост, мичман, там орать не придется! – крикнул он обнявшему его Кийко. – И вы с вами, Ковалев.

Механик поднялся при входе комдива и отрапортовал. Во втором котельном пар поднят до марки.

– Отлично, – сказал Николай Ильич. – Но тонн двадцать топлива потеряли, а это уже плохо при нашем балансе. Нам надо рассчитывать, что в море можем быть сутки сверх плана. И больше, если буксир лопнет.

Он сел и стал объяснять, помогая жестами уяснить движение корабля:

– Дело в чем? При ударе гребня волны по форштевню скорость «Упорного» замедляется. Если во время такого удара «Ангара» находится на подошве волны, она двигается с прежней инерцией; расстояние между кораблями уменьшается, а буксир провисает. Это не беда. Но вслед за тем происходит обратное. Мы попадаем на подошву волны и идем быстрее, а очередной вал бьет в форштевень транспорта и тормозит его движение. Тогда буксир натягивается до предела. Рывки, мичман, какие мы сейчас наблюдали, от этого. И, значит, буксир может разорвать.

– Два раза потравливали канат, – мрачно вставил Кийко. – С «Ангары» должны бы сообщить, как подогнать длину.

Николай Ильич утвердительно кивнул.

– Я просил капитана транспорта проследить, чтобы мы всходили на очередную волну одновременно. Но волнение продолжает расти; качка так велика, что точное наблюдение трудно. Надо и нам присмотреть за поведением транспорта. Кстати, у Ковалева хороший морской глаз. Сменяйтесь с ним, да почаще.

– Я из котельного пятнадцать минут назад, бегом и то замерз под непрошеным душем, – пожаловался механик. – Пора шторму уняться. Законный срок вышел, правда?

Николай Ильич усмехнулся:

– На то есть поговорка; «Не помутись, и море не уставится».

Объяснив свою тревогу боцману, Николай Ильич как-то успокоился. У моряка должен быть запас стоицизма. Одними теоретическими выкладками нельзя предотвратить неприятные сюрпризы. Сейчас, пробираясь во мраке по накрененному, залитому водой шкафуту, он думал о борьбе с циклоном и шире и глубже.

Выдержать сейчас низкое давление, справиться с циклоном перед задуманным боевым делом – моральная основа будущего боевого успеха. Нет средств лучше проверить упорство, дисциплину, выносливость и смелость экипажа, чем в такой трудной обстановке, когда опасность грозит каждому и всем разом.

Шли часы. Изнуренные люди, обвязываясь канатами, под руководством Кжйко и Ковалева дважды травили буксирный трос. Но больше этого нельзя было делать. Стальной канат и без того чересчур провисал, когда «Упорный» и «Ангара» сближались. Канат мог попасть под винты. А между тем волнение продолжало крепчать, а порывы ветра не ослабевали. Уже и вплотную пригибаясь к уху собеседника, невозможно было передать слово. Ветер перемалывал в своем низком вое все звуки. Длина волн перешла через мыслимый предел. Миноносцы теперь не поднимались из воды, они пробивались в ее толще, как подводные корабли. Скорость движения конвоя стала ничтожно малой. Штурман не мог сказать с уверенностью, что корабли идут вперед. Казалось, несмотря на обороты винтов, они топчутся на месте. Делали рывок вперед, а будто сползали к подошве той самой волны, на которую взбирались. Рывки буксира заметно усилились. Двенадцать тысяч тонн устремлялись в противоположную сторону от стремящегося вперед «Упорного». Стальной конец внезапно размашисто прорезал пенистую воду и взлетал из морской пучины от кормы миноносца до носовых клюзов «Ангары», пружинился, рвался из креплений…

И снова, подвергаясь опасности, цепляясь за шпили, Долганов с боцманом изучали поведение троса. Старый трос выдерживает натяжение, пока корму «Ангары» направляет «Умный», пока она под наблюдением Неделяева остается в кильватерной линии «Упорного». Но и там все зависит от силы сопротивления троса ударам моря.

Одинаково плохо. Какой бы ни порвался трос – беда.

По движению губ командира Кийко понял, что Долганов спрашивает о качестве запасного троса, и ответил кивком головы с жестом в сторону принайтовленной бухты: «Есть. Годен». Не время было распространяться, что запасной буксирный совсем новый, что энергичный Игнатов с боем взял его в шкиперском складе и потом его проверяли по всем инструкциям. Но Долганов понял из быстрого ответа старика даже это. Он знал, что Кийко не примет в свое хозяйство предмет, который не может нести службу, как ее понимает боцман.

Вдруг между Долгановым и боцманом протянулась рука Сенцова. Она бессильно рубанула воздух, сигналя о несчастье. И Долганов увидел, что катастрофа, которой они боялись, уже произошла. «Умный» вылез вправо от «Ангары», и люди на нем спешили выбрать оборванный стальной трос. «Ангара» же, не сдерживаемая больше с кормы, возобновляла свой беспорядочный дрейф. Вот рывок, еще рывок сотрясает корабль, заставляет дрожать все стойки. Вот трос «Упорного», неистово гудя, выскакивает из воды, прыгает по гребням, и, словно в матросской игре «кто перетянет», два корабля, один – мощью своих машин, другой – силой своего веса, тащат трос в разные стороны.

Кийко яростно выругался. Обмотанные канатом, он, Ковалев и Сенцов бросились к шпилю, чтобы отдать еще несколько кругов троса. Они работали с лихорадочной быстротой, но до нового рывка не хватило времени.

Сенцов не мог ничего сказать о том, как это случилось. Внезапно корабль рванулся вперед. Сенцов спиной грохнулся об угол бомботележки и увидел над собой страшный черный бич оборванного троса. Со свистом, изгибаясь спиралью, трос занесся над его головой, он зажмурил глаза и услышал вскрик. Тогда Сенцов вскочил, и тяжелое тело Ковалева упало ему на руки.

Ковалев спас ему жизнь, но сам получил смертельный удар.

Старшину уложили на диване, в кают-компании. Он слышал грохот, дребезжание предметов. Диван ходил под неповоротливым теперь, разбитым, онемевшим телом. Он чувствовал, что жизнь покинула его руки и ноги, а мысли и чувства – полнее и ярче, чем всегда. Обострился слух – до него донесся из коридора голос Кийко, заверявший, что новый трос урагану не порвать. Он разбирался: если боцман здесь, значит, буксир уже заведен снова.

«Это хорошо», – сказал он себе.

Затем уловил шорох, повернулся и увидел неподвижные фигуры Колтакова и Балыкина.

Безнадежно его дело, раз старые друзья здесь. Но все же он обрадовался им. В памяти возник далекий день на Онежском озере, когда все они были еще молодыми краснофлотцами и спорили о том, чья специальность важнее для корабля. Как они были глупы в своем мальчишеском задоре!

– Просторная мужская работа, – медленно проговорил Ковалев. – Я все-таки прав, Василий.

– Помолчи, Андрей, – попросил Колтаков, – вредно тебе.

Ковалев улыбнулся одними глазами. Теперь уже ничто не могло ему повредить. Они это знали, иначе не пришли бы в кают-компанию.

– Павлуша, у Балыкина морская душа, а он врет на себя. Привыкли мы своих чувств стесняться. И зачем?

Балыкин зашмыгал носом. Не стал вытирать показавшиеся слезы и сказал ворчливо:

– Кто в море не бывал, тот горя не хлебал.

– Лучше спел бы, Василий, – мягко продолжал Ковалев. – Больно хорошо у тебя выходит… «Товарищ, не в силах я вахту стоять…» И песня правильная. В работе и песне твоя душа, а слова – это так…

Он говорил прерывисто, останавливаясь, когда усиливался грохот, а Балыкин морщился, прикрывал рот рукой, будто боялся, что у него невольно вырвется рыдание. И все, кто были в каюте, – замполит, и новый фельдшер, и много смертей повидавший Кийко, и старавшийся быть сдержанным Бекренев, – хмуро уставились на палубу.

– А я бы напоследок песню послушал. Николай Ильич меня понял бы. Но придет Николай Ильич?

Он звал не начальника, а любимого товарища, связанного с ним морским братством.

– Сейчас товарищ Долганов будет. Задерживается на мостике вместо меня, – пояснил Бекренев и шагнул к раненому. – Бодрись, товарищ Ковалев, еще вместе послужим.

Опять грохотали валы, ударяя в киль и борт, обрушиваясь на полубак. Подволок трясся и дребезжал, и свои слова Бекренев выкрикнул.

Потом наступила тишина. Корабль, зажатый волнами, на миг оцепенел, и голос Ковалева прозвучал отчетливо, спокойно:

– Спасибо, товарищ командир. На «Упорном» начал и окончу…

Он не продолжал, инстинктивно экономил силы для разговора с Долгановым. Бекренев понял это, поцеловал бескровные, холодеющие губы и быстро пошел по коридору.

Когда Николай Ильич спустился, фельдшер обтирал шприц после укола. Захлопнул ящик с медикаментами и красноречиво показал на часы;

– До полудня самое большее.

Он вышел, и Долганов остался с раненым один на один.

Николай Ильич присел на краю дивана. Было трудно принять эту гибель от удара безликой стихии. Неясное чувство какой-то вины перед Ковалевым овладело им. Столько раз вмешивался он в жизнь этого парня! И значит, всегда невпопад? Не сумел уговорить остаться на катерах. Потом решил его судьбу, забрав на миноносец. Еще раз решил за Ковалева, не отпустив его воевать, как тот хотел. Может быть, он и позвал, чтобы напомнить, Но нет, и в последнюю свою минуту Ковалев не упрекнет. Не такой человек…

Ковалев молчал. Из груди его вырывались хрипы, и в уголках губ пузырились капельки крови. Небритый подбородок в непроизвольных движениях головы выдвигался вперед, а глаза туманились, словно их затягивала тонкая пленка. Щеки уже втянулись, и тени во впадинах подчеркивали гипсовую белизну лба и заострившегося носа.

Смерть, которую он часто видел за три года войны, никогда не представала перед Николаем Ильичом в таком страшном обличье. Он тихо позвал:

– Андрей!

Веки раненого дрогнули.

– Пришли… Вот как вышло… Беда!..

– Беда, – эхом откликнулся Николай Ильич и бережно взял в свои ладони свисавшую руку. А себе сказал: «Он не умрет, пока будет служить «Упорный». На каждой вечерней поверке первым назовут Андрея Ковалева…»

– Поддержите моих хорошим словом, Николай Ильич. Пускай дружат Лиза и брат; потом сестренку, если выручат, тоже… Вам понятно, Наталья Александровна испытала…

– Не сомневайся, Андрей. Я Машу разыщу.

– Вы мне тоже брат, старший вроде.

Он попытался улыбнуться, но лицо лишь исказилось гримасой страдания.

– Помолчи, Андрей. Боль растишь.

– Нет, что уж беречься. Еще вот жалко – не увижу вашего корабля. Пусть тоже будет «Упорный». Не охладеете к мечте?

Он спросил это даже с какой-то строгостью и требовательностью. И от того, что старшина первой статьи Ковалев в последнюю минуту помнит не только о близких, что он заботится о его мечте, беспокоится о народном деле, у Николая Ильича дрогнули губы и он не сдержал слез.

– Буду работать, Андрей, буду.

Расслышал Ковалев это, прозвучавшее клятвой, обещание? Кто скажет! Ковалев уже не мог заставить свой голос звучать. Непонятно шевелились его губы, и Николай Ильич напряженно всматривался, пытаясь угадать слова, и все не выпускал холодеющую руку. И сколько длилась через рукопожатие эта последняя связь Ковалева с жизнью? Кто скажет! Неистовый удар моря под киль приподнял корабль, рванул тело умирающего с дивана. В последний раз он всхлипнул кровью, поднялись в удивлении брови и упрямо сжались губы.

Сколько еще минут простоял Николай Ильич на коленях, вновь уложив мертвого на диван, не отрывая от него своих рук? Его прощание с умершим прервал Кийко. Механически приняв из руки незаметно вошедшего боцмана сырой от воды сверток, Долганов, не вставая, развернул белое полотнище с голубой каймой, простер его от груди до ног Ковалева. Потом поднялся, козырнул флагу и усопшему и быстро пошел наверх…

И на третий день продолжалась качка, но циклон умчался. Качка была от крупной мертвой зыби, и транспорт продолжал делать суматошные движения – то натягивая буксир, то рыская вперед. Но начинались корабельные будни. Под стон чаек с палуб сгоняли воду, снимали для сушки чехлы, обтирали металл, проверяли хода орудий.

Обычные деловые будни вернулись во все помещения корабля. А в лазарете, где лежал обернутый в простыни и закрытый флагом Андрей Ковалев, косые лучи солнца пробивались между холмами воды через иллюминатор. Они бродили по лбу, по лицу, хранившему какую-то высокую мечту. Сенцов, только что оставив койку, с вывихнутой рукой на перевязи, долго силился разгадать смысл этого выражения. Потом поднялся к Николаю Ильичу и спросил, о чем говорил Ковалев в последние минуты.

– Если я повторю слова, будут ли они такие весомые, такие большие? Нет, не возьмусь, Сергей. Ковалев меня научил, что, как хорошо мы ни думаем о наших матросах, в чем-то мы просчитываемся, чего-то недооцениваем. Есть еще у нас определения – простой матрос, простой рабочий. Барские нотки в них. Если человек, то никак не простой он – весьма сложный.

Он помолчал, набил трубку, затянулся и повторил:

– Вот Ковалев был бы за операцию, которую ты осудил.

– Ну, до циклона, – виновато сказал Сенцов. – Кажется, ветром меня изрядно продуло.