Текст книги "Морское братство"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Тринадцатая глава

«Упорный» в походе вторые сутки. Но в вахтенном журнале никаких чрезвычайных событий. Скупые отметки сделанных определений места. Еще скупее записи о погоде. Да, несмотря на май, на безветренный, бесконечный весенний день, враг не тревожил в плавании. Ни самолетов противника, ни подводных лодок.

Экипаж облетела весть, что миноносцы на несколько дней зайдут в Архангельск. Это оживленно обсуждали как в кают-компании, так и в кубриках.

Мысли о городе, где существует прочный уклад жизни, почти забытый уют семейных домов и милые девушки, вызывали у молодежи праздничное настроение.

Боцман Кийко воспользовался этим, чтобы сверх нормы рабочих часов заново произвести покраску на верхней палубе, – потеки от соленых брызг и влажного дыма нарушали красоту боевого корабля. Боцман получил от Игнатова на все свои требования «добро», но остался недоволен. К окраске миноносца, как и ко всем боцманским работам, помощник командира должен относиться с энтузиазмом, входя во все детали. Так привык Кийко за свою долголетнюю службу, и так велось до сих пор на «Упорном». Когда помощником вместо Бекренева стал Игнатов, он порадовал боцмана своей придирчивостью, настойчивостью и детальным щегольским знанием морской практики. Еще до выхода в море Игнатов распек Кийко за то, что номер шлюпки был написан не на месте. Кийко пытался возражать, ссылаясь на устаревший учебник морской практики, но Игнатов решительно оборвал его: «Мичман, кто вас учил рассуждать, когда отдаются приказания?»

Кийко полюбил Игнатова. Он увидел в молодом человеке моряка и командира настоящей военной школы. Он заранее смаковал удовольствие обсудить с помощником детали покраски. Но Игнатов, слушая доклад боцмана, смотрел в бумагу и продолжал что-то торопливо черкать, отделываясь общими указаниями. Конечно, Кийко мог обойтись совсем без инструкций старпома, но в отсутствии их был обидный непорядок. Равнодушие зрителя убивает вдохновение артиста, а Кийко был артистом службы и выходил из себя, когда не ощущал ее суровой слаженности.

Он обходил ют, и его свисающие усы сердито шевелились. Обежав вокруг четвертого орудия, боцман сказал:

– После двенадцати приступите к окраске, Ковалев. Материал получили?

– А почему не завтра утром? Разъест до порта, – сказал Андрей.

– Завтра подновите, если понадобится. Весь ют портите своим видом. Артиллеристы! Стыдно вам должно быть, что без напоминания не взялись. Смотрите, как порыжела звезда. Разве узнают архангельцы, что это краснозвездное орудие?

– Хорошо, – покорно сказал Ковалев, – пообедаем и приступим.

Андрей Ковалев отвечал Кийко так же безразлично, как Игнатов, и боцман отнес это тоже на счет помощника. Ведь он задал тон! Если бы Игнатов прошел с Кийко по заведованиям и напутствовал старшин, все было бы иначе. Уже сбили бы лупившуюся краску, клали подгрунтовку… Эх, любо смотреть на движения широких кистей, из-под которых выступает свежая окраска, будто новая кожа корабля!

«Мечтает!» – вознегодовал боцман. Оглянувшись, он увидел, что старшина стоит без дела и разглядывает пенистый след корабля.

А Ковалев не мечтал. Думал о брате, о сестре. Неотступно вторые сутки беспокоила его их судьба. И чем дальше уходил миноносец от базы, тем тяжелее становилось у Андрея на сердце. Он повторял злые упреки, которые слышал от брата, и час от часу они казались ему справедливее. Даже настоящих слов не нашел для Ивана, а вот капитан второго ранга Петрушенко нашел…

Прибежав от брата, Андрей занялся швартовыми работами и даже глазами не поискал Ивана на пирсе подводных лодок, когда миноносец проходил мимо к выходу из гавани… Не послал брату привета и пожеланий успеха… Словно сбежал в плавание от брата-мстителя. Иван отправится не сегодня-завтра топить врагов и, может быть, не вернется… Иван будет ставить мины в водах врага, возможно, на виду острова, где мучается сестра. А он будет окрашивать свое орудие и выводить над стволом звезду в знак прежних побед.

Ковалев давно знал, что традиционные порядки усиливают боевую мощь корабельного оружия. Он всегда презирал разговоры о том, что миноносцы мало воюют. он знал, что конвоирование своих и союзных кораблей относилось к числу серьезных морских операций, и труд на коммуникациях был не менее важен, чем победа в жарком бою. Но сейчас было тяжело мириться с будничными обязанностями.

За обедом Андрей услыхал шумные разговоры в группе старшин вокруг Колтакова. Рулевой показывал карточку своей жены и звал товарищей отпраздновать рождение сына. Склоняясь над тарелкой, Андрей думал:

«Мы с Колтаковым одного сорта. Только Колтаков стремится к жене в Архангельск, а я – в Мурманск…»

Расчет Ковалева загрунтовывал ствол, и замочный, балагуря, начал накладывать шаровую краску, когда на юте появился Долганов.

Николай Ильич с утра воспользовался отдыхом от службы для своей проектной работы, порядком запущенной в последние недели. Несколько часов занятий за рабочим столом, и он испытал ни с чем не сравнимое удовлетворение. Да, работа сдвинулась с мертвой точки. Сегодня он рассчитал, что проектируемый миноносец выдержит увеличение артиллерийского вооружения и, таким образом, сможет огнем противостоять любому лидеру.

Николай Ильич приветливо поздоровался с бойцами.

– Приятно, Ковалев, накрашивать звезду. А? – И так как Ковалев молчал, добавил: – Да еще, чтобы в кружке была новая цифра.

Краснофлотцы перестали красить и ждали слов своего командира. Молчать становилось неловко, и Андрей ответил, глядя в сторону:

– Так точно, товарищ капитан второго ранга. Готовы стрелять метко.

В его словах невольно прозвучала горечь, и это не ускользнуло от внимательного слуха Долганова.

– Продолжайте работать, – сказал он, перейдя на левый борт, и добавил: – Пойдемте со мной, Ковалев.

Миноносец кренился на крутом повороте, но Долганов не останавливался: у него была твердая походка моряка, привыкшего к скользкой палубе миноносца. И все, кто был на палубе, приветствуя комдива, провожали Ковалева сочувственными взглядами. Очень многих вот так же уводил к себе на исповедь капитан второго ранга, когда командовал кораблем…

Ковалев не замечал этих взглядов. Он готовился к предстоящему разговору, потому что ясно было – командир разобрал в его ответе больше, чем он хотел сказать, и теперь не укроешься.

«Попрошу, чтоб меня откомандировали на подплав или на тральщики. Нет, обязательно на действующую подлодку», – решил Ковалев, подымаясь по трапу в каюту комдива.

Но разговор начался не сразу. Долганов скрылся за портьерой и сказал оттуда:

– Садитесь, Ковалев. Берите со стола папиросу. Сейчас приду к вам.

Он полоскался над умывальником, с наслаждением фыркал и фальшиво напевал песенку о бароне фон Пшик, а Ковалев тем временем рассматривал чертеж, изображавший миноносец. Его привлекли прежде всего орудия, попарно размещенные в башнях.

– Нравится? – спросил за его спиной Николай Ильич, и Ковалев встретился с его несколько насмешливыми, но добрыми глазами.

– Легкий крейсер? Сильный получился корабль.

– Не совсем крейсер. Но по дальности района действий перекроет «Упорный» в четыре раза. Значит, крейсерские операции выполнять сможет. Имейте в виду – корпус никакой броней не отяжелен, скорость сохранена, а водоизмещение только на двести тонн больше.

Долганов объяснял Ковалеву, как равному, знающему моряку, раскатывая новые чертежи и скручивая просмотренные. Потом откинулся в кресле и набил трубку.

– А без нашего опыта в плаваниях ни за что бы не определить, Ковалев, какой миноносец нужен на Севере. С этим миноносцем можно громить противника дальше Тромсе и Нарвика. Но вас эта перспектива не устраивает, как я понимаю. Хочется убивать фашистов сегодня, сейчас? С «Упорного»?

– Или уйти туда, где их убивают. Долганов согласно кивнул головой.

– Я это понял, Ковалев, еще на палубе, но не хотел беседовать при ваших подчиненных. Что случилось? В сорок втором году, когда мы перестали списывать с миноносцев в пехоту, вы были одним из лучших наших агитаторов. Вы умели доказать, что флот без штыка и снайперской пули тоже бьет врага. Что произошло сейчас?

Ковалев потупился:

– Я не думаю, что флот воюет мало. Ну, а наше соединение – действительно… Изредка топим подводные лодки, порой уничтожаем самолеты. И все.

– Не все, Ковалев. Вы же хорошо знаете, что без нашего конвоя много транспортов лежало бы на дне Баренцева моря. Страна теряла бы грузы, которые нужны армии, промышленности. Что у вас произошло? Лично у вас? – настойчиво повторил Долганов.

И Ковалев должен был рассказать о брате, о письмо сестры из фашистского плена, о том, что сказал Ковалеву Федор Силыч Петрушенко, и, наконец, о словах брата Ивана.

Долганов слушал, расхаживал по каюте, изредка глядя в иллюминаторы. Он помогал Ковалеву вопросами, когда тот останавливался, и даже подсказывал, когда Андрей замолкал в замешательстве. Потом Николай Ильич вытащил из-под стекла на столе карточку Наташи и положил перед Андреем.

– Вы видели мою жену, Ковалев. Она тоже хлебнула горя в оккупации. Поверьте, я страдал, как вы, как ваш брат, и также хотел немедленного прямого дела.

Андрей сам говорил брату, что надо воевать с холодной головой, но теперь у него вырвалось нетерпеливое восклицание.

– Подождите, Ковалев. Вы же не в тылу, – продолжал Николай Ильич. – Почему вы забыли о своем мастерском залпе, на котором мы учим артиллеристов флота? Сколько ваших учеников мы послали старшими специалистами на новые корабли?

Ковалев уперся локтями в колени и безостановочно вертел свою бескозырку. Самого главного не говорил комдив, да и не мог он просто заявить, как сказал Петрушенко: «Пойдем в море, и ваша сестра услышит наши залпы».

Николай Ильич почувствовал, что не переломил старшину.

– Будете подавать рапорт, Ковалев?

– Да, товарищ капитан второго ранга.

– Спишу вас, но… только на крейсер или линкор.

Ковалев поднял голову и привстал:

– Почему, товарищ командир дивизиона?

– А потому, что флоту нужна ваша сила артиллериста, а на малых кораблях вам некуда ее девать, – спокойно пояснил Николай Ильич.

Андрей вздохнул и вытянулся.

– Разрешите идти?

– Идите, Ковалев, и подумайте, что получится, если мы гуртом побежим с больших кораблей на катера и подводные лодки.

Долганов сердился на себя за то, что не нашел дороги к сердцу старшины. Очевидно, нужны были какие-то совсем другие слова. К чему, например, он разговорился о своем творчестве? Зачем расхвастался перед человеком, у которого такое горе?

Он сбрасывал в ящик стола чертежи и тетрадки, будто они жгли его руки, и недовольно откликнулся на стук в дверь, но обрадовался, увидев ладную фигуру Игнатова. С жизнерадостным старпомом он всегда ощущал себя более молодым.

– С чем пожаловал, Петр Алексеевич?

– По личному вопросу, товарищ капитан второго ранга. Сочинял несколько часов рапорт, извел бумагу и решил с вами объясниться устно.

Долганов насторожился.

– В отпуск захотел?

– Нет, не в отпуск. Хочу, чтобы вы помогли мне списаться с корабля.

Николай Ильич раздраженно повторил:

– Списаться? Только что став помощником? Не ожидал, Игнатов.

– Да мне и самому неловко. Но судите сами. Что меня после болезни направили на миноносец, я возражать не мог. Катеров было мало, а жить на базе в резерве – скука. А теперь положение совершенно другое. В прошлое воскресенье повидал я новый катер… Игрушка! Птица! Маневрен. Мореходен. В дозоре сутки может ходить. Средства связи – удивительные. Аж плакать захотелось, что я, катерник, со стороны должен глядеть. Ну, прокатили меня до бригады. Там этих игрушек – десяток. И еще лучше того, на котором шли. Я дорвался, пустили к штурвалу. Повинуется чудесно, кажется… и за самолетом угонится. Словом, комбриг меня запрашивает через офицерский отдел, предлагает отряд.

– Понимаю: вы за моей спиной сговорились.

– Сговорился. Виноват, товарищ капитан второго ранга. Знаете, на каких кораблях начнешь служить, такие полюбишь на всю жизнь.

– Не деликатничайте, Игнатов. Ни при чем тут первая любовь. Попросту вы считаете, что миноносцы воюют мало. Не дорвались до торпедного залпа на «Упорном», а на катерах возможности широкие… Так?

– И это тоже, – покорно подтвердил Игнатов.

– Черт вас подери, сговорились вы сегодня, что ли? Одному я уже отказал. Категорически отказал. Пять минут назад.

– Товарищ капитан второго ранга! – взмолился Игнатов. – Если вы будете против, я пропал. Контр-адмирал откажет.

– Обязательно откажет…

– Ах, если бы вы увидели эти катера! О них песни надо складывать. Даже моторы, когда их заведут, призывают в атаку. Такая музыка… Вы бы тоже просились, если…

– Будь я помоложе? Ясно, Игнатов. Нет, я от школьной скамьи миноносник, штурман, командир корабля; отсюда мне одна дорога – в старости на берег, передавать свой опыт молодежи в училище. Но глядите – не продешевите миноносцы. Будет и на нашей улице праздник. Когда эскадра, взаимодействуя с наступающей Красной Армией, пойдет на запад, вы нам позавидуете. Честное слово, позавидуете!

К этому взрыву надежд Игнатов остался равнодушным, но ухватился за последние слова, в которых уловил косвенное обещание:

– Значит, отпустите меня, товарищ капитан второго ранга, как вернемся в базу?

Николай Ильич невольно рассмеялся:

– Вам только это важно. Остальное пропускаете. Добро, Игнатов, при одном условии: вы должны заслужить звание Героя Советского Союза. В этом году. И никого больше с миноносцев не тащите. Для вас делаю исключение, для катерника по выучке. Понятно?

Игнатов широко заулыбался и поклялся, что не будет никого сманивать, хотя одного – другого торпедиста, конечно, забрал бы. А что касается звания Героя, то на таких корабликах просто заработать славу. Можно идти к Маккауру, а в Варангер-фиорде до самого Киркенеса катерники – полные хозяева. Какие сотворили знатные дела! Взяли в плен вооруженный почтовый мотобот немцев. Высаживают диверсионно-разведывательные партии в Норвегии. Дают залпы у входов в Петсамо-вуоно и Бек-фиорд. И враги не могут препятствовать дерзким ударам! Ни береговая артиллерия, ни сильные эскорты, ни воздушные прикрытия не спасают их кораблей. А теперь пошла полоса комбинированных операций с авиацией. Увеличиваем число катеров, действующих группами.

– Сам Макаров порадовался бы, Николай Ильич, он прозревал появление такого оружия, предвосхитил его тактику.

– Ну, Макаров был и отцом миноносцев, Игнатов. У Макарова на Северном флоте есть продолжатели, вот что главное. Наш адмирал знает, где, когда и как использовать все рода оружия. И это меня утешает. Адмирал даст активное дело и нам. Раз сказал мне, что поведу корабли в набеговую операцию, значит, она состоится. Раз начал комбинированные операции, значит, включит в них и миноносцы. Катера с кораблями и авиацией мы еще не использовали достаточно широко. А здесь есть интересная перспектива. – И Николай Ильич, уже рассматривая Игнатова, как представителя другого рода оружия, поделился с ним планом набеговой операции. Не заметил, как пролетел час, и, только случайно взглянув на хронометр, сказал:

– Засиделись мы. Пора на мостик… Скоро должен быть Мудьюг.

Игнатов радостно потирал руки.

– А мне и в голову не приходило, что катера можно поддерживать большими кораблями. Это должно здорово получиться.

Николай Ильич пропустил Игнатова вперед и в дверях уже сказал с шуточным возмущением:

– Никогда не думали, а скоропалительно отвели миноносцам роль обеспечения. Разве не может быть более сложного взаимодействия? Удар одной группой крупных кораблей и рокировка за фланг второй, хотя бы из катеров. Да и всякие другие варианты… Всякие другие варианты… – повторил он задумчиво, вдруг поняв, что случайно наталкивается на важное открытие: катера в роли дымзавесчиков, авиация прикрытия над кораблями – и набег можно делать полярным днем, не дожидаясь далекой еще ночи.

Он охотно сбежал бы сейчас в каюту и сделал расчет на бумаге, но невысокий яр мыса Корец уже остался за кормой. Обрыв освещало низкое солнце, и в косых лучах багровели на горизонте дальние леса. Надо было последить за Бекреневым, который в первый раз самостоятельно вел «Упорный» в Двину. Надо было дать распоряжение по конвою – транспортам брать лоцманов и следовать вперед…

Николай Ильич диктовал приказания и слушал ответные донесения. Он проверял, не путает ли штурман мудьюгские створные башни с памятником жертвам интервенции; заметил, что рулевого вовремя сменил опытный Колтаков, что к востоку остались черные бакены с нечетными номерами и белые вехи с черными голиками раструбом вниз и, следовательно, корабль идет правильно; его морской глаз улавливал еще много других мелких и значительных признаков налаженности службы. Но «всякие другие варианты» не выветривались из памяти, и мысль возвращалась к ним.

Четырнадцатая глава

1

По надводному расписанию в походе Иван Ковалев был наблюдающим и заступал на вахту, как только корабль всплывал для зарядки аккумуляторных батарей.

Мирную тишину подводного плавания задолго до всплытия нарушали нетерпеливые курильщики. Они заготовляли кручёнки и часто посматривали в пустующий дизельный отсек: нет, мотористы еще лежали на койках с книгами или резались в «козла». Потом лодка всплывала на перископную глубину. Это становилось ясно и без показаний глубиномера, потому что корабль покачивался с борта на борт, и незакрепленные предметы начинали шевелиться, а струны мандолины на койке электрика Маркелова неожиданно звенели.

Иван выходил в центральный пост. Колонка перископа с мягким шорохом скользила вверх. Молодой командир быстро цеплялся за рукоятки и, пригнувшись к окулярам, обегал взглядом всю окружность горизонта. Иван стоял рядом с Федором Силычем, который с виду был безучастен и мурлыкал «тихо и плавно качаясь», а на деле внимательно ко всему прислушивался и приглядывался.

Наконец, командир корабля обращался к Петрушенко:

– Думаю всплывать.

Так он выполнял долг вежливости перед старшим, опытным офицером, своим командиром до этого похода.

Федор Силыч пригибался к окулярам и в момент, когда колонка перископа снова уходила с цокающим звуком вниз, утвердительно говорил:

– Всплывайте…

Стрелка манометра поднималась к нолю. Сразу нарушали тишину удары стремительно выброшенной балластной воды, журчание струи вдоль корпуса, тонкие высокие звуки от меняющегося давления, шум помп и стук моторов. Глотнув опьяняющего свежего воздуха, жмуря глаза от резкого дневного света, падавшего через горловину люка, Иван торопился по трапу вслед за командиром. Еще держалась крупная капель на крыше люка, еще стекали ручейки с решетчатой палубы, еще козырек мостика и тумба перископа блестели от влаги, – и прикосновение к прохладной стали было прекрасно. Море, бескрайное, выпуклое, празднично сверкало под горячими лучами низко плывущего солнца. Палуба быстро обсыхала, размеренно стучали дизели, вода лизала борта, и все вместе убаюкивало…

Но на зюйд-весте туманной полоской простирались гранитные кряжи. Оттуда прислушивался, всматривался в море настороженный враг. Оттуда поднимались клубящиеся облака и заволакивали небо белесыми рваными полосами. Надо было пристально смотреть в просвет между тучами. Черная точка, принятая за птицу, через мгновение могла превратиться в самолет.

Иван боялся препятствий на пути корабля к норвежскому берегу. Руки его холодели при мысли, что могут произойти какие-то дурные события. С особой зоркостью наблюдал он за воздухом и поверхностью моря.

Товарищи сочувствовали Ивану Ковалеву. На коротком сборе экипажа, перед тем как снялись со швартовов, Федор Силыч, рассказав о задачах похода, прочитал бойцам письмо Маши Ковалевой. Теперь норвежское побережье никому на корабле не представлялось обычной позицией в морской войне. Гвардейцы шли туда громить тюремщиков, донести гул мощных взрывов до стен тюрьмы, где томились родные люди.

В боевом листке поместили наивное и пылкое обращение в стихах к «Девушке Маше». Маркелов, самый молодой подводник на корабле, обещал отдать свою жизнь за свободу Маши; ей посвятили первый торпедный удар, и даже штурман обещал отметить на карте будущую минную банку не номером, а именем Маши…

К узкому устью фиорда корабль подошел в сетке дождя, на свежей волне, разведенной шквальными ветрами.

Иван Ковалев ждал – лодка погрузится, и его призовут к минным трубам начинать постановку мин. Но Федор Силыч и командир после погружения потребовали домино и стучали косточками, будто у них не было другого занятия до конца суток. Оказалось, что предстоит длительное изучение фарватеров, которыми ходит противник. Следовало прежде выяснить все изменения в навигационной обстановке, какие могли произойти за то время, когда сюда не наведывались советские подводные лодки. Одним словом, операция требовала всесторонней и основательной разведки.

Иван стоял на вахте. Проницательные глаза Петрушенко остановились на его хмуром лице.

– Что, Иван Артемьич, не нравится? Терпи, матрос, злее будешь. Не к тетке в гости пришли! Надо все обмозговать как следует.

Федор Силыч и командир проводили у перископа много часов. Следили за ботами и вспомогательными кораблями, шмыгавшими в залив и из залива. Вычертили два фарватера и отыскали входные створы в порт. На карту нанесли прожекторную и артиллерийскую батареи, разгадали по движению кораблей несколько сообщений береговых постов.

Федор Силыч не вмешивался, когда для продолжения разведки требовалось рискованное приближение к постам и дозорам врага. Бывший помощник маневрировал дерзко и смело, в духе своего учителя.

Шел пятый день позиционной жизни. Федор Силыч, занимавший теперь каюту помощника, отдернул портьеру в каюту командира и сел на койку.

– Лежи, лежи, – проговорил он. – Я на минуту… Пожалуй, можно приступать к работе.

– Угу, – сказал командир. – Только предварительно хочу как следует зарядиться. Мало ли что… Миль на двадцать уйти, побегать.

– Обязательно, – Федор Силыч помолчал и зевнул. – Так, значит, решено. Схожу в матросский отсек, если что – покличь.

Он застал в отсеке оживленный спор: можно ли до минной постановки открывать себя торпедной атакой или нельзя?

– Почему ж, Ковалев? – спросил Петрушопко, разобравшись, что решительным противником торпедной атаки является Иван.

– А если под глубинками заклинятся крышки минных труб?

– Вот оно что, – засмеялся Федор Силыч. – Ты – вроде автономной единицы. Теперь электрики скажут: смотрите, как бы нам не разлили электролит. Комендоры предупредят, что боятся за артиллерийский погреб. Как тогда воевать?

Иван покраснел; все, кто поддерживал его, смущенно улыбались.

– Ну, не беспокойся, Иван Артемьич, сегодня в ночь мины ставим и как раз там, где твоей душе приятно.

– А потом? – спросили разом несколько голосов.

– А потом будет хитрое дело. Но его надумал командир корабля, и пускай сам рассказывает…

– Левая! – в последний раз нараспев скомандовал офицер и посмотрел на секундомер.

В чуть слышное цоканье перекладываемых рулей вошел глухой всплеск. Мина стала на место. В минном посту были прохладно и сыро, но Ивану после напряженных рабочих минут казалось, что воздух совсем парной, и он расстегнул ворот бушлата.

– Поглядеть бы, кто ткнется в забор, – пробормотал он почти про себя.

Но Федор Силыч услышал и подхватил:

– Не увидим, так услышим. Еще погуляем, Ковалев.

Лодка медленно и бесшумно удалялась. Командир поднял перископ и довольно крякнул – ни одна из мин не всплыла на поверхность. Шаровые тела мин будут покачиваться на минрепах, словно чудовищные цветы подводной флоры на длинных и прямых стеблях.

– Хотите взглянуть, Федор Силыч? – спросил командир.

– Вы Ковалева пустите. Пусть запомнит это место.

– Идите, Ковалев.

Иван приник к окулярам. Вода, подернутая рябью, сверкала в солнечных блестках. Справа, выше делений на стекле, каменистый берег, крыши домов поселка, взбегающего на гору. Дымится высокая труба. Длинное темное здание, – может быть, казарма, может быть, склад…

Перископ с мягким звуком пошел вниз, и Иван забрался на койку. Он лежал на спине, упираясь в колено воздушной магистрали, закрыв глаза. Воображение приближало пейзаж островка: причал в рыбьей чешуе, с пирамидой бочонков, с рельсами, по которым женщины катят вагонетки. Потускневшие волосы выбились из-под платков. Охранник грозит… Все виделось отчетливо, будто был рядом. Только Машу не мог себе представить.

Маркелов, тихо наигрывая какую-то печальную мелодию, сказал:

– Знаешь, Ковалев, если так сделать… В дождь с туманом. Надели маски, задраились в рубке, пустили воду… потом вышли наверх… осторожно на берег…

– Одного часового задушили, другого заставили вести в лагерь – и так далее, – сердито перебил Иван. – Вздор все это. Спать надо.

Маркелов обиженно вздохнул, дернул струны:

– И вовсе не так… вполне возможное дело…

Ковалев долго еще раздумывал о сестре. Уже пора было вставать, когда он действительно задремал.

Его разбудил Маркелов. В отсек внесли дымящуюся кастрюлю кофе, тарелки с нежно-розовой ветчиной и желтым сибирским маслом.

Иван тщательно помылся и, освеженный водой, ощущая во рту мятный привкус зубной пасты, впервые за прошедшие часы подумал, что свою задачу в походе выполнил без сучка и задоринки. Мины, на приготовление которых ушло столько времени в базе, гладко вышли из труб и теперь притаились, поджидая корабли фашистов.

– Ну-ну, кружку побольше – и за работу, – сказал он с той живостью в голосе, от которой уже сам отвык, и нацепил на вилку ломоть ветчины.

– За успех мы чарочками чокнемся, – возразил старшина мотористов, – а к водочке гуси жарятся, праздник будет отменный. Маркелов, смотри, стихами тост напиши, иначе на клотик отправим чай нить.

Маркелов пренебрежительно ответил:

– Что-нибудь новое придумать трудно, так вспоминаешь анекдоты с бородой!

– Человек неделю в море, можно сказать, просолился, а вы его за молодого считаете, – лукаво заступился Иван.

В ошеломляющем грохоте и скрежете утонул смех. Толчок подбросил лодку и с дифферентом на нос накренил влево. Погас свет. Кружки с кофе покатились по вставшему дыбом столу. Какие-то предметы срывались с креплений и вместе с верхними койками сыпались на матросов. От толчка Ковалев опрокинулся навзничь; кто-то барахтался на нем, давил коленом в живот. В темноте невозможно было разобраться.

– На мине подорвались, – плачущим голосом пролепетал Маркелов.

– Чего раскис?! – рассердился Ковалев, разглядев, что это Маркелов придавил его. – Твое дело электрика – включай аварийный свет. Шляпа!

Он вылез из-под Маркелова и уже мягче объяснил:

– На скалу напоролись, килем по камням проехали.

Через глазок из центрального поста донесся голос вахтенного командира:

– Осмотреться в отсеках.

Маркелов, стыдясь товарищей, поторопился взять прибор и юркнул в люк аккумуляторной ямы. Ковалев стал у двери, ухом приник к глазку. В центральном посту щелкали рубильники, разносились команды. Потом что-то говорил Федор Силыч, и командир приказал:

– Продуть среднюю!

Под килем загрохотали камни, корпус затрясся, нос развернуло влево, но что-то держало корабль. Ковалев услышал новые распоряжения: продувать концевые балластные и приготовиться принять в среднюю цистерну, если лодка стремительно пойдет вверх. Снова за бортом раздались удары сжатого воздуха, снова загрохотали камни… И вдруг корабль легко повис на ровном киле…

Пробоин ни в одном отсеке не было. Отделались неопасной вмятиной по левому борту, да в двух ящиках расплескался электролит.

Убрали осколки плафонов и разбитой посуды, разбросанные вещи. Испытали лодку на разных режимах моторов – рули слушались и винты оборачивались без стука.

Штурманский электрик ввел гирокомпас в меридиан, допил кофе и объявил:

– Желудки, конечно, в убытке остались, зато определенная польза гидрографии.

– Почему? – спросил Ковалев.

– А как же, новую подводную банку на карте отметим. Здесь глубины показаны не меньше ста метров, а мы ткнулись на тридцати.

Вероятно, это происшествие не сохранилось бы в памяти и действительно осталась бы о нем лишь заметка в вахтенном журнале. Но почти сейчас же последовали события одно другого серьезней. Будто лодку тряхнуло на камнях, чтобы отделить многодневное спокойное плавание от часов отчаянной борьбы…

Всего на две – три мили отошел корабль от подводной банки, когда акустик услышал шумы на весте. Довольно быстро в видимости появился конвой. Мертвая гладь моря не позволяла долго держать перископ над водой. Поочередно сменяясь у перископа, Федор Силыч с командиром обменивались отрывистыми замечаниями:

– Танкер вторым идет.

– Угу… Восемь – девять тысяч тонн.

– Транспорт – тоже не плохой кусок. Такие у них ходили на линии Гамбург – Буэнос-Айрес.

– Сюда сворачивают, и не иначе назначены в Киркенес.

– Тральцы впереди. Еще мины нащупают, а?

Об охранении сказано было только для записи в журнал боевых действий: три миноносца, восемь катеров-охотников, два тральщика. В бою подводная лодка не считает врагов. Половина катеров проскочила у самого борта, и торопливые обороты их винтов гулко ударили в подволок. Перископа немцы не заметили.

– Подверни влево десять.

– Нехорошо, еще пяток, – говорил Федор Силыч и снова поднимал перископ. – Вот теперь в самый раз.

Привычно раздался призыв к бою «Торпедная атака». Возбуждение охватило торпедистов и остальных людей в наглухо задраенных отсеках. Слова срывались почти беззвучным шепотом. Ступали на носках, осторожно, чтобы не пропустить сообщений акустика и приказаний командира. Еще раз с оглушительным ревом промчались над головами катера. Бывалые усмехались – шумите, шумите, так лодку не прослушаете.

«Кого же атакуют? Приказано приготовить все носовые аппараты».

– Сами лезут на меня, в уступ поворачивают! – воскликнул командир и, сдерживая дыхание, рапортовал: – Мое решение – стрелять шестью торпедами, по две, с правильными интервалами.

«Волнуется. Первая самостоятельная атака, – подумал Петрушенко, на секунду прильнул к перископу и разыскал на скрещении нитей миноносец; вправо от него выползали конвоируемые корабли. – Волнуется, а соображает, что можно в трех разом попасть».

– На румбе?

– Сто шестьдесят пять.

– Расчет верный. Первые торпеды по миноносцу.

Он быстро глянул в записную книжку помощника. «Молодцы, не на глазок работают. Классическая атака. Из трех возможных два верных».

Скорее, чем он мысленно одобрил своего ученика, пробасили ревуны, и торпеды парами пошли в атаку…

Петрушенко ошибся. Из трех возможных верными оказались три. Это была партия, какую не пришлось играть еще ни одному подводнику Севера. Открылась новая глава истории гвардейской лодки.

На воде бушевало пламя разливавшегося мазута. С расколотого взрывом транспорта высоко в небо рвались синие пороховые языки. Остатки миноносца уже покрылись вспененными волнами. На поверхности торчала красная корма танкера с оголенными винтами.