Текст книги "Морское братство"

Автор книги: Александр Зонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Семнадцатая глава

Лицо Наташи встало перед Кононовым в затуманенном мокром стекле кабины. При последнем телефонном разговоре он угадал это презрительное и злое выражение. «Научитесь жить и работать!..»

Она была права! Оказалось, плохо усвоил уроки войны.

Самолет трясся, будто не летел, а полз по кочкам. С усилием Кононов резко вытянул руку, с усилием провел рукавицей по стеклу. Избавился от навязчивого представления, но в раненой ноге при движении остро резанул осколок, и его охватило тошнотное головокружение. Инстинктивно, до синевы ногтей, сжал рукоятку штурвала, перевел руль высоты вниз.

Когда опять посмотрел вперед, самолет на крутом крене врезался в дождевое облако, за стеклом струилась вода и смывала укоряющий образ.

– Правый мотор дымит, и вытекает масло, – сказал штурман.

– Убираю газ до малого, перевожу винт на большой шаг, – хрипло ответил Кононов.

Штурман говорил спокойным, деловым тоном, но уж лучше бы упрекнул. Небрежность в момент, когда вражеский истребитель подбил мотор и из всасывающих патрубков высунулся язычок пламени, была явной. Десятилетнему мальчугану станет ясна его непростительная глупость. Надо было быстро развернуть машину вправо, и стрелки легко отразили бы атаку. А он растерялся, сделал что-то совершенно несуразное, и немец всадил еще два снаряда. Расстрелял Ладо за бронированной спинкой. Повредил правую сторону руля высоты.

Мало думал о товарищах. Ой, мало! И вот привел их к гибели; чудесных парней, веривших в него, в его честь. Едва замечал их. А теперь лезут в память десятки случаев, когда они показали себя самоотверженными, добрыми, преданными, выносливыми друзьями… Почему так плохо ценил их? Почему позволил себе забыть, что рискует не только своей, но и их жизнью?.. И еще было мучительно, что из его смерти сделают героическую легенду. Никто и не узнает, как опозорился Кононов в этом вылете. Внезапно он принял решение. Если неповоротливую теперь машину нагонят немцы, он даст радиограмму о своей преступной ошибке. Надо умереть честным человеком.

С этим решением вернулась ясность мысли. Он стал обдумывать положение, пока самолет, тяжело гудя, рассекал полосу дождя.

Выход из торпедной атаки происходил на форсаже. Когда транспорт взлетел на воздух, моторы работали на полную мощность и температурный режим был на максимально допустимом пределе. Надо было увеличить смазку, а доступ масла в правый мотор резко сократился, вызвал быстрый перегрев, падение оборотов. Он правильно сделал, что убрал газ и перевел винт на большой шаг. Тряска уже уменьшилась.

– Им теперь не до преследования. Лишь бы перышки сохранить в бою с «яками», – нарушил молчание штурман.

Кононов не отозвался. Казалось, видит штурмана, оторвавшегося от карты и обдумывающего, как осторожнее помочь командиру восстановить душевное равновесие. Гордость Кононова возмутилась. Он малодушно молчит о своей вине, а штурман притворился, что не презирает его за малодушие. Впервые за много-много месяцев он сознавал чье-то бесспорное превосходство над собой и никуда не мог укрыться от сознания своей душевной бедности. Но он столько времени жил одиноко и замкнуто, оградившись от людей, что сблизиться с ними, понять их, подойти к ним с открытой душой – ему уже казалось невозможным. Не поймут его нового отношения. Истолкуют как слабость после сегодняшней ошибки.

Он застонал, и штурман с беспокойством спросил:

– Трудно? Может, мне взять штурвал?

– Нет, ничего, я неловко повернулся. Посмотрите, еще дымит мотор?

Торпедоносец заметно снизился. В разрывах облаков росло море. Оно было в белых прожилках, синело и вздувалось, растекалось бесконечной равниной. И берегов не было. Не было! А торпедоносец тащился, как безрессорный рыдван.

– Мотор перестал дымить. Пожалуй, можно рискнуть и прибавить газ, – доложил штурман.

Кононов удовлетворительно кивнул. Он этого и хотел. Но нужно было создать дополнительную тягу, чтобы сохранить высоту, иначе машина скоро перейдет на бреющий полет, а затем упадет. Он приказал стрелку выбрасывать тяжелые вещи.

– Оставлять только совершенно необходимое, оружие и приборы.

Облегченная машина тяжело набирала высоту. Кононов увеличивал число оборотов поврежденного мотора постепенно, опасаясь резкого повышения температуры. И все же тряска быстро возобновилась! Давление масла продолжало уменьшаться.

Нога Кононова стыла, будто ее обложили снегом. А голове было жарко. Из-под шлема на лоб стекали капли пота.

Штурман не пытался вновь вступить в разговор. За двадцать минут Кононов услышал лишь доклад стрелка о том, что выброшено все согласно приказанию. Кононов уловил в докладе стрелка жалобу человека, которому страх как плохо в продырявленной кабине рядом с трупом товарища, в неизвестности, удастся ли спастись.

– Тамбовский, – сказал Кононов, – выпейте и закусите. Согрейтесь. Лететь еще долго.

– Через полчаса дотянем к берегу, – вмешался штурман. – Запросить разрешение на посадку у Осыки?

Аэродром Осыки был много ближе своей базы, но Кононов чувствовал, что и туда дотянуть будет трудно. Наверное, правый мотор откажет. Он выжимал из него последние силы. Впрочем, все сроки для возвращения вышли. Все равно надо доносить свое место и обстановку. Он спросил:

– Разве прием есть?

– Приема нет. Я сообщил об этом командованию. На аэродроме увидим, поняли нас или нет.

– Ладно, напишите и прочитайте, – согласился Кононов.

Тряска возрастала непрерывно. Но Кононов не снижал оборотов поврежденного мотора. Пускай к черту выходит из строя, но он использует мотор до предела. Вести торпедоносец на одном моторе почти невозможно.

Альтиметр показывал высоту около восьмисот метров, когда Кононов заметил береговую черту. Но стрелка дрожала и рывками устремлялась вниз. Правый мотор теперь работал со всхлипами и делал последние обороты с перебоями. Уже не приходилось спрашивать, дымит ли он. Едкие запахи проникали в кабину. Дымок застилал надвигающиеся плоские каменные гольцы и трещины, заполненные сероватым прошлогодним снегом.

Семьсот, шестьсот метров высоты. И больше нечего выбросить, чтобы создать дополнительную тягу. Самолет упадет на скалы…

Кононов повернул обратно в море. Левый мотор работал безотказно, но правый неистовствовал в дыму, и надо было совсем убрать газ. Путешествие заканчивалось. Торпедоносец обречен.

– Планирую на воду, – оповестил Кононов сдержанно. – Приготовьтесь оставить самолет, захватите документы.

«В бортовых баллонах воздух не израсходовали. Машину затянет не сразу, если волна не велика. Но дальше все равно гибель», – подумал Кононов.

Море проваливалось синей волнующейся стеной, а слева уходили вверх тучи и вставал неприступный берег.

Триста, двести пятьдесят метров. Двести! Самолет все-таки слушался Кононова, даже когда он выключил второй мотор и стал планировать. Но что с того! Впереди – неизбежная гибель.

Кононов резко окликнул штурмана:

– Если спасетесь, доложите командованию: тяжелые повреждения самолет получил по моей небрежности. Стрелки не могли отогнать противника.

Штурман попробовал отшутиться:

– У нас одинаковые шансы, товарищ командир. Да и не совсем так было.

– Это не просьба, а приказание! – оборвал Кононов.

Штурман смутился. Он начал летать с Кононовым недавно, и летчики предупреждали, что у прославленного героя в экипаже долго никто не держится. Кононов требовательный и холодный человек! А оказывается, командир прежде всего предельно требователен к самому себе. Умирать собирается, а хочет, чтобы на его ошибках учились.

Что-то рябило в воде. Штурман приник к стеклу и радостно вскрикнул:

– Торпедные катера! Идут и сигнализируют. Вправо глядите, товарищ подполковник.

На воду легли широкие пенистые дороги, потом за стеклом поднялись утлые корабли – один и другой. Они шли в одном направлении с самолетом. Торпедоносец медленно обгонял их, снижаясь к воде. Как под стеклом, в ней громоздились камни. Это осушка!..

– Выбирайтесь на левую плоскость, – сухо сказал Кононов. – И запомните мое приказание.

Гул катерных моторов и шум моря ворвались в самолет. Перед самолетом встал бурун, обрушился на кабину и крыло. Кононов снял руки со штурвала и уперся ими в ручки кресла, но нога не повиновалась, острая боль снова вызвала тошнотворное головокружение. Он рванул от себя дверь, и брызги воды на секунды вернули сознание. Штурман и стрелок бежали по плоскости с какими-то чужими людьми. Он слышал странно знакомый командующий с катера голос и опять хотел встать. Но голова перевесила тело и упала на плечо штурмана…

Кононов проснулся в землянке. Тусклый свет пробивался через узкий верхний фонарь. За фанерной дверью сдержанно шептались. Скрипели шаги по сухим половицам.

Поднявшись на локтях, летчик осмотрел свою плотно забинтованную ногу и прикрылся пушистым одеялом с чувством давно не испытанного уюта. Боли в ноге почти не было. Только тупое, саднящее ощущение. Он попытался припомнить, как попал в эту землянку… Он лежал на палубе катера, и возле него на корточках сидели штурман и стрелок. В стороне было неподвижное тело Ладо. Очнулся, когда его тряхнули на носилках, внося в санитарную машину… Затем, кажется, вытаскивали из ноги осколок…

Землянка ничем не похожа на госпитальную палату. Три телефона на столе, пачка книг, карта на стене. Скорее – полевой штаб. И постель со свежим бельем явно принадлежит офицеру, обосновавшемуся здесь прочно, надолго.

Один из телефонов зазвонил, и тогда с противоположной стороны стола кто-то, невидимый Кононову, шумно двинул стул и протянул руку к трубке.

– «Каталина» поднялась? Очень хорошо. Когда увидите ее в воздухе, отправим экипаж самолета и еще одного пассажира.

Осторожно ступая, говоривший пошел к двери. Кононов окликнул:

– Товарищ!..

К нему повернулось молодое улыбающееся лицо.

– Капитан-лейтенант Игнатов, командир отряда торпедных катеров. Будем отправлять вас на Большую землю, подполковник. Не дают погостить у нас, выслали за вами «Каталину».

– Кажется, гость и так доставил вам много хлопот, – вставил Кононов, немного оглушенный звонким жизнерадостным голосом.

– Тащить вас с тонущей машины было действительно нелегко. Но, видите, все обошлось благополучно.

– Если не считать, что торпедоносец лежит на дне моря.

– Э, было бы кому летать, самолетами обеспечат. Бывает хуже в Варангер-фиорде. Бывает, что не возвращается экипаж… Однако перед дорогой надо закусить. У нас готов ужин. Я доложу капитану второго ранга, что вы проснулись.

– Ваш начальник?

– Бывший начальник и тоже гость, помогал мне поутру. Мы ведь возвращались из операции, когда получили радиограмму командующего организовать поиск. Николай Ильич взвалил вас на плечи, как куль. Никогда не думал, что он так силен.

– Николай Ильич?

– Ага, Долганов. Говорит, вы – старые друзья. – Игнатов взялся за ручку двери. – Сейчас его позову.

Кононов вдруг испугался встречи с глазу на глаз с человеком, в представлении которого он должен выглядеть незадачливым вором.

– Помогите мне подняться, – удержал он Игнатова. – Я попробую выйти на воздух.

Морщась, летчик торопливо выпростал ноги, натянул брюки и сапоги – рана была выше колена, и сейчас ясно было, что она пустячная. Прихрамывая, он проковылял на вторую половину землянки. Катерники и его люди сидели за столом. Раскрасневшиеся лица их выражали полное довольство.

– Время не потеряно? – пытаясь шутить, спросил Кононов.

– Нельзя же не выпить за спасителей, – серьезно ответил Тамбовский. – Спирт из нашего неприкосновенного запаса, товарищ подполковник.

Не останавливаясь, Кононов пошел за Игнатовым по темному длинному коридору, пробитому в скале.

– В первую зиму немцы частенько прилетали бомбить. Другой бухты для позиционной стоянки нет, и поневоле пришлось здесь основательно устраиваться, – объяснил Игнатов. Он включил фонарь, но в конце коридора уже заблестел дневной свет.

Кононов глубоко вдохнул свежий воздух и сел на теплый камень у входа.

– А это – Пиратка, постоянный страж нашей позиции. Каждую весну приплод сам-пят, – сказал Игнатов, лаская за ушами крупную собаку с узкой мордой и добрыми преданными глазами. – Я пришел сюда на прошлой неделе, но она меня узнала, хотя не видела почти год.

Он что-то еще рассказывал о надписях на скалах в память боев и показывал пальцем на памятные воронки, но Кононов не слушал. Он смотрел на тропу, поднимавшуюся между валунами. По ней быстро шел морской офицер в фуражке с золоченым обводом козырька. Кононов догадался – Долганов.

«Зачем он здесь? По какому капризу судьбы я встречаю его разбитый, опять униженный? Чтобы он мог рассказать Наташе, как вытаскивал меня из кабины самолета? Чтобы я именно ему признался, как глупо ткнул машину под удар?»

Он вскочил, готовый снова укрыться в землянку. Но Долганов уже заметил их, приветливо замахал рукой. А устыдил совсем по другому поводу:

– Катерники выкопали могилу для твоего стрелка, Виктор. Если не возражаешь, можно сейчас хоронить.

Кононов вздрогнул, отступил и вдруг порывисто обнял Николая Ильича.

– Николай, – сказал он. – Я бы хотел вернуть твое уважение… твое и… твоей жены.

– Наташа будет счастлива, что ты жив.

– Нет, нет! – бледнея, запротестовал он. – Я знаю, она меня презирает. И права.

Долганов кивком головы попросил Игнатова удалиться и усадил Кононова рядом с собой,

– Не будь мальчиком, Виктор. Иначе наделаешь новых глупостей. Что ты наговорил своему штурману? Прошил стрелка четвертый «фокке-вульф», заходивший с тыла. Без твоего случайного разворота могло быть хуже. Но допустим, ты ошибся. Кто воюет, кто живет без ошибок? По какому праву ты считаешь свои переживания самым важным на свете? Даже важнее твоего участия в войне?

– Да, да, вина во мне самом, – признался Кононов. – Я это сам понял. Сегодня в полете. Черт знает, как вышло… Я разучился думать о людях, об их судьбе. Так, крутился в собственной тоске, и все…

Николай Ильич нагнулся и поднял неуклюжего щенка, тыкавшегося в ногу черной мокрой мордочкой.

– Вот и ему нужна ласка. Поскуливает и трется о руки. А твоего одиночества не замечали. Иногда мы много говорим о заботливости к человеку, а обходим тех, кто особенно нуждается в душевном участии.

Николай Ильич положил щенка на колени летчика, и щенок стал лизать пальцы Кононова.

– Самые правильные люди делают ошибки. Петрушенко вернулся из последнего похода после дьявольской трепки, дважды заглянув смерти в глаза. И говорит жене: шесть лет ты жила моей жизнью, и так больше нельзя! Вернусь из Америки, – его командируют для приемки кораблей, – надо что-то менять. И, представь, Клавдия Андреевна, которая ничего в эти шесть лет не знала, кроме Федора Силыча, в радости сразу в театр побежала, все ноты переворошила, поет и плачет, плачет и поет. Она, оказывается, о том же думала, да сама не понимала, как ей этого хотелось…

Долганов умолк, вспомнив о прекрасной смерти Андрея.

Нельзя было не вспомнить сейчас о Ковалеве. Но и нельзя было рассказать о нем Кононову. И без того Виктор видит себя неприглядным. А ежели сравнит себя с Ковалевым, совсем падет духом. Да и хватит морализировать. Человека выправляют не слова, а дела, заразительный пример общего труда.

Щенок повизгивал в полноте чувств, облизывая острым язычком пальцы Кононова и покусывая их мелкими, неокрепшими зубами. Кононов легонько щелкнул его в холодный влажный нос, и щенок обиженно тявкнул. Летчик невесело усмехнулся, виновато сказал:

– Расскажи о своих делах, Николай. Говорили, у тебя нелады с Ручьевым. Из-за Неделяева будто.

– С него началось, а дальше – больше. Впрочем, кажется, все это окончилось. Военный совет не согласился с выводами комиссии. Бог не выдаст, свинья не съест.

– Однако ты не в своем дивизионе?

– Это – что меня здесь застал? Думаешь, погнали проветриться? Нет. По своему желанию. Ведь новые торпедные катера с большим радиусом действия. С радиолокацией. Их можно любопытно использовать в операции с взаимодействием.

– Наши разведчики и истребители уже работают с ними.

– Знаю. Но хочу это взаимодействие расширить. Чтобы третьим элементом, и притом основным, были мои корабли.

– Вот оно что! Ты мне весной еще говорил… Ведь так? Для большого внезапного удара в море? Для сражения, от которого фашистам нельзя будет увильнуть?

Кононов оживился. Задавая вопросы, чтобы лучше вникнуть в планы Долганова, перегнулся к нему и спустил щенка на землю.

Николай Ильич пожал плечами.

– Как говорят гражданские, текучка мешала. Ручьев – надо не надо – дивизион направлял в конвои. А то меня старшим посылал в эскорт с чужими кораблями. Ну вот, задержался в разработке планов. Но теперь уже могу командующему доложить все расчеты. Что важно – соединение глубокой разведки с оперативной активностью, широкого маневра с комбинированием плотности и мощи боевых средств.

– По-моему, в таком деле нужны и штурмовики и торпедоносцы! – воскликнул Кононов и сразу увял: – Ах, не вовремя потерял я свою машину.

– Хочешь вместе поработать, так я тебе другую задачу предложу.

– Ну? Наверно, штабную консультацию, – Кононов покачал головой. – Ничего не выйдет из этого, я исполнитель в воздухе.

– Конечно, исполнителем ты можешь быть отличным. Но не пора ли тебе посмотреть на свой опыт не с личной точки зрения, а с государственной?

Николай Ильич перебил летчика с такой сухостью и резкостью, что к Кононову сразу вернулось ощущение своей вины. Он как-то покорно сказал:

– Я очень хочу участвовать в твоем замысле, Николай, очень. Не сердись и реши сам, чем, в какой роли я могу быть полезен.

– Да это же ясно, Виктор. Ты и разведчик, и истребитель, и штурмовик, одним словом, в авиации универсал. А на командном пункте рядом с руководителем операции нужен общий авиационный начальник.

Кононов свистнул – до того неожиданно и лестно было предложение.

– Ну, брат, высоко поднимаешь. В штабе вэвээс найдутся на такое дело почище специалисты, академики!

– Ты только не трусь взяться. А назвать командующему кандидата – мое дело.

Кононов задумался и сказал, будто проверяя себя:

– Отработать связь без нескольких тренировок – трудно. Ведь главный командный пункт будет на корабле?

– Главный – командование флота, а оперативный, разумеется, на флагманском корабле, в походной колонне. И, само собой, должен быть по существу главным. Значит, по рукам?

– Ну, по рукам, – вздохнул Кононов.

Из землянки гурьбой высыпали катерники и летчики. Все пошли в гору к могиле. Место выбрали рядом с остовом сгоревшего немецкого самолета – лучшего временного памятника юноше нельзя было придумать. Кононов первым приложил губы к запрокинутому холодному лицу и обнажил голову. Один из катерников махнул флажком, и у причала откликнулись тремя очередями пулеметчики дежурного катера. Пока могилу забрасывали торфом и камнями, люди, не имевшие лопат, молчаливо стояли вокруг ямы. Потом Тамбовский и штурман обложили холмик большими кусками дерна и надвинули плиту с короткой надписью.

Кононов подошел, прикоснулся ладонью к холодному камню, и вдруг лицо его сморщилось и губы задрожали. Он нахлобучил шлем и, прихрамывая, почти побежал вниз, к дороге.

«Каталина» медленно и величественно пролетала над бухтой к аэродрому. На дороге нетерпеливо гудела полуторатонка.

– Поехали, – сказал нагнавший летчика Долганов.

– Прощайте!

Кононов крепко сжал руку Игнатова.

– Увидимся, товарищ Игнатов, в деле. А тогда можно будет и веселее вспомнить первую встречу.

Игнатов озорно шепнул:

– Вы поторопите Николая Ильича с операцией. Не то удеру на свободную охоту, а там – ищи ветра в море.

Восемнадцатая глава

1

Грустная пора в Заполярье – осень. Все в природе становится сереньким и грязно-бурым. Холодно и тоскливо из-за туманов. Влажная пелена стоит над водой, проникает в улицы, садится на такие веселые летом, недавно еще серебрившиеся оцинкованные крыши, совсем закрывает нижний квартал многоэтажных домов и пирсы. Даже скалистый кряж обволакивают низкие тучи. Теперь до зимы – со сполохами, расцвечивающими небо, с голубой пуховой шубой снегов, – когда вновь откроются просторы суровой земли и студеного моря, невольно займешься подведением итогов года. А уж если приходится лежать на койке, подчиняясь строгому режиму госпиталя, то от такой работы и отвлечься трудно.

В лодке у Федора Силыча для этого не было времени. Все последние дни требовалось сосредоточить силы на том, чтобы добраться в базу. Приборы врали. Топливо, из-за течи в цистернах, дизели прикончили на траверзе мыса Нордкин. Правда, здесь лодку встретил эскорт и в ночной темени благополучно снабдил соляром. Тут Федор Силыч категорически отклонил предложение перейти на корабль, который быстро доставит его в госпиталь. Он попросил забрать раненого Ивана Ковалева. Как покинуть лодку, когда она скрипит и стонет, когда помятый и избитый корпус пропускает воду и непрерывно нужна работа помп. Преодолевая слабость, вызванную тяжелой формой желтухи, Федор Силыч протерпел даже час встречи на пирсе, с речами и с традиционными призовыми поросятами – торжество для команды без него было бы неполным.

Но в госпитале он имел право снять тормоза. он лежал перед окном, выходившим к стадиону. Если туман и не поднимался на короткий период после полудня, глядеть тоже было не на что. Фанерные листы, которыми были обшиты арки и трибуны, набухли и пожухли, сливались с общим тусклым пейзажем оголенной бескрасочной земли. Никли мокрые флаги и кумачовые транспаранты. Сосед по палате не надоедал. Федор Силыч с некоторой завистью думал о том, что летчик Кононов сохранил, несмотря на ранение и гибель самолета, деятельную силу. И правда, Кононов исчезал из палаты на многие часы. Ковылял по коридорам и лестницам, тормоша больных и раненых летчиков расспросами о новых машинах, звонил то Долганову, то в штаб ВВС и часто забирался в дежурку писать какие-то полетные расчеты и проекты наставлений. Он, как скоро понял наблюдательный Федор Силыч, был увлечен идеями Николая Ильича.

Еще могли бы отвлечь и развлечь книги. Но они нетронутой стопкой лежали на тумбочке. Невозможно следить за чужой мыслью, если надо разобраться в своих делах и прийти к обязывающим выводам.

О чем же думал Федор Силыч, щуря глаза с побуревшими от болезни белками? Тогда в фиорде, перед лицом вероятной смерти, больно стало от сознания, что Клавдия Андреевна отучена им от жизни для людей, от творчества. Но этим сознанием он не мог уже сейчас ограничиться. Он усомнился в безошибочности своих командирских навыков. Приходилось сознаться, что он заботился о своих товарищах – подчиненных лишь в меру практических и прямых требований службы. Хорошо приучал личный состав к исполнению, воспитывал в дисциплине и верности долгу. Но являлись ли они для Федора Силыча людьми со своими особенными чертами? Помогал ли он росту их воли, инициативы? В чрезвычайных обстоятельствах обнаружил способности Маркелова к подвигу, а до того считал лишь, что надо использовать умение Маркелова писать стихи для боевого листка. А случай с Ковалевым? Третий год был парень на лодке, пришел уже в отчаяние, когда он, Петрушенко, спохватился, что человеку нужна активная душевная поддержка. Да и сейчас еще Федор Силыч так и не подобрал ключа, чтобы вернуть ему настоящее жизнелюбие. И наконец, кто виноват во взрыве малодушия молодого командира лодки? Опять он.

Так в чем же порок? Спросить об этом было некого. Клавдия так привыкла, что он распоряжается ее жизнью, что нового этапа в их отношениях не заметила, хотя от унылого прозябания в квартире между его отлучками в море и перешла к хлопотливой, загруженной с утра до ночи деятельности в театре. Она стала необходимой и молодому режиссеру и всему театральному коллективу. Клавдия живет иначе, но не знает, почему это произошло, не знает, что это он захотел быть иным. Она не способна критически отнестись… Такая уж ее любовь!

«А ведь критическую мысль в Клаше я подавил, приучил на все смотреть своими глазами. Но это значит, что я привык властвовать. Хорошим и полезным было в молодости чувство уверенности, но оно перешло в самоуверенность…»

Ну, конечно, он подавлял окружающих, бездумно позволил уважению к нему перерасти в какое-то преклонение. Принимал восхваления, которые перешли должную границу. Скульптурный портрет… По меньшей мере раз в месяц фотографии в газетах от многотиражки соединения до центральной печати… Клаше не нравились очерки, тоже состоявшие из одних громких, пышных слов. Конечно, изображали его этаким сверхчеловеком, как она говорит, «железным шкворнем». Но то-то и ужасно, что он стал равняться на этот нелепый образ.

– Ах, черт, это же безобразно, стыдно! – сказал он вслух, не заметив, что Кононов лежит на своей койке.

– Что безобразно, Федор Силыч? – отозвался летчик.

– Так, знаешь, – замялся, помолчал и все же признался: – Свои павлиньи перья заметил.

Кононов уже лежал под одеялом, но тут сел и с любопытством посмотрел на подводника.

– Тебя, друг, по крайности, люди уважают. А мои перья в авиации надоели до чего! Пока самолет с бортмехаником не угробил, пока Николай мне мозги не прочистил, вовсе себя не понимал. А теперь все-таки думаю, что не только такие нарядные птицы, как мы с тобой, виновны, но и обряжающие. Пропаганда, печать наша чересчур на героев курс держат.

– Война, воодушевляют. – Мысль Кононова была для Федора Силыча новой, но он не хотел за нее хвататься, потому что она в какой-то мере переносила ответственность за собственный его кривой рост на других людей.

В тот же вечер в палате побывал Николай Ильич. Он пришел с новостями. Уже составлены списки офицеров и матросов, командируемых принять новые корабли.

Транспорт, назначенный доставить в Скапа-Флоу необычных пассажиров, спешно разгружают и оборудуют кубрики. Выписываться Федору Силычу и Ивану Ковалеву придется прямо на транспорт. Кононов съязвил:

– Так, значит, морячки решили обзавестись своими «Харрикейнами»?

Федор Силыч из-под насупленных бровей посмотрел на насмешника и пожал плечами.

Что ж поделаешь! Летчикам меньше года пришлось воевать на неуклюжих, слабо вооруженных иностранных машинах. С великим напряжением советский народ перевооружил авиацию. Но для развития боевых средств флота, для постройки кораблей нужны гораздо большие сроки, а воевать надо сейчас. А если надо, то при упорстве, отличном знании своего дела, высокой требовательности людей и с не очень совершенной техникой можно организовать победу.

– Вы что-нибудь слышали о «Л-55»? – спросил он летчика.

– Как же, ведь я балтиец, – сказал Кононов, – это английская лодка, которую потопили возле Кронштадта в гражданскую войну, потом подняли и отремонтировали.

– Предыстория, – перебил Федор Силыч. – А история началась после ремонта, после подъема советского флага. Пока создавали свои новые и более совершенные подводные силы, на «Л-55» обучались наши кадры, целое племя подводников… Так вот, что бы нам ни дали по ленд-лизу, в хороших руках любая посудина сможет бить врага.

Летчик смутился, но не обиделся. Кононов на каждом шагу убеждался, что, замкнувшись в своем мирке, стал неприятно ограниченным, против желания делал ошибки самого разного порядка. Теперь вот непроизвольно сеял презрительное недоверие к кораблям, на которых морякам предстояло пересечь океан и сразу вступить в борьбу с противником, имеющим превосходное вооружение. Хорошо, что сказал об этом не кому-нибудь, а Петрушенко, человеку с кругозором, с ясностью мысли, какой ему надо учиться и учиться.

– Прости, Федор Силыч, сморозил…

– Ничего, брат. Жизнь всех нас учит.

Когда Кононов вышел, Николай Ильич сказал, что пришел к Федору Силычу за поддержкой. Надо повлиять на Ивана Ковалева. В соединении эсминцев предстоит вручение ордена Отечественной войны вдове Андрея Ковалева. Бекренев хочет устроить встречу экипажа «Упорного» с убитой нежданным горем Лизой возможно теплее. Он рассчитывал на поездку с представителями корабля и брата Ковалева. Но Иван обескуражил миноносников решительным отказом. Грубо объявил, что не знал Лизы, а теперь, тем более, не находит нужным знакомиться с ней. Много де таких «полевых» жен, рассчитывающих на деньги по аттестату моряка. А как погибнет, так «жена» сразу находит нового дружка. Федор Силыч, выслушав Долганова, удивился:

– А зачем нам вмешиваться? Парень серьезный. Потерял мать и сестру, теперь брата, ну и не хочет кем-то замещать утрату.

– Но нельзя же пройти мимо такой душевной черствости, циничного отношения к хорошей молодой женщине!

– Иван Ковалев после письма сестры с трудом входит в колею.

Теперь удивился Долганов:

– Это несерьезно, Федор Силыч! Неужели, обедняя свою душу, ожесточаясь, советский человек может хорошо воевать?

Федор Силыч помолчал. Может быть, Николай Ильич и прав.

– Оттаивать парня надо, – сказал он, отвечая на свои мысли.

Николай Ильич поддержал:

– Точно, согреть надо. И сам он Лизу может согреть. Женщина очень хорошая.

– Ну что ж, не поленись, спустись в семнадцатую, пригласи Ковалева сюда, он ходячий…

Ковалев охотно последовал за командиром покойного брата. Он думал, Федор Силыч сообщит время отъезда, что-нибудь новое о кораблях, которые будут принимать. Возобновление просьбы, с которой уже обращались к нему сослуживцы Андрея, его озлило. Он вновь упрямо повторил свой отказ. Нет, не хочет принимать участия в комедии, оскорбляющей смерть моряка. Знают ли товарищи командиры историю вручения ордена Отечественной воины одного погибшего моториста? Был совсем юный паренек, бесстрашный, сметливый. За три месяца службы его дважды наградили боевыми орденами. Сам командир бригады торпедных катеров сказал, что паренька надо послать в военно-морское училище. Он спас людей своего катера, закрыл телом пробоину. Но на несчастье команду с того катера забрали на другой, который возле бухты Владимира взлетел на воздух. Взорвался, когда зажигательная пуля попала в бак с бензинными парами. Парнишку выбросило на берег таким, что и мать бы не узнала. Но матери у него не было! За орденом приехала ма-че-ха. Настоящая сорока! Переводчица из архангельского Дома моряков. Воспользовалась несчастьем, чтобы бегать здесь несколько недель на американские фильмы и упражняться в болтовне с англичанами из миссии, всякими стюардами, телефонистами, коками. Пока ей начальство вежливо не напомнило, что пора уезжать.

– Ну, наплел, – неодобрительно сказал Федор Силыч и развел руками: – Что с тобой делать?

– Погодите, – сказал Николай Ильич. Он не сдался перед упрямством парня. Он увидел в ссылке на этот эпизод неуважение Ивана к памяти брата. Почему Иван сомневается в человеке, которого любил Андрей? Разве брат был пустым парнем и легкомысленно относился к самому серьезному в личной жизни – к женитьбе?