Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

другое. Например, то, что до идеала настоящего мужчины ее возлюбленному

лаборантино было далековато: для этого он тяжеловат и малоподвижен. Но

зато сама же его оправдывала: в нынешние времена, мол, мужик вообще стал

слаб в коленках и таких, как он – пруд пруди; не случайно одни вдруг

застонали – «берегите мужчин», а другие стали подтихую выбирать женщин

главами целых государств. Коля относился к таким откровениям почти

равнодушно: мало ли чего не наслушаешься в таком бабьем царстве, как ОРС

со стройуправлением. Любителей почесать языки там было на десяток его

лабораторий.

Ей хотелось, чтобы он был не глупее других – и он старался

вовсю: он, как и эти другие, выписывал «Иностранку» и «Литературную

газету», не позже других читал Хейли и Пикуля, сдавал макулатуру за

дефицитные книжки и том за томом выменивал «Библиотеку исторического

романа». Он был в курсе всех интеллигентных увлечений последнего времени

– от йоги и экстрасенса до народной медицины с ее травками-муравками и

мудрыми бабками.

И тем не менее «домик, который построил Джек», на глазах

разваливался. Уже целых полгода. С тех самых пор, как Люся съездила в

Ленинград. Вернее, с того дня, через неделю после ее приезда, как он

обнаружил у Вострецовых восемь ее ленинградских фотографий. Дома их не

было; дома были только те, где на фоне знаменитых ленинградских

памятников позировала их бойкая орсовская братия, все эти Леночки, Зиночки

и Розалии Давыдовны. На восьми вострецовских всюду рядом с Люсей —

слева и справа, с улыбающейся или философически-задумчивой рожей, чуть

склонив на бочок лысеющую головку или гордо откинув ее,– присутствовал

один и тот же длинный усатый пижон, лет сорока, в джинсах и замшевой

куртке.

Вострецовы были друзьями дома. Порыться в их книжном шкафу или

засунуть нос в коробку с фотографиями считалось между ними нормальным

делом. На обыкновенных субботних посиделках каждый волен заниматься

чем хочет. Они и занимались. Ленка с Люсей варили в кухне кальмаров.

Андрей убежал за пивом. А Коля сунул нос в большую, болотного цвета,

коробку с фотографиями.

О том, что он там увидел, он не рассказал Люсе ни сразу, ни потом. И

ничего не расспрашивал сам. Во-первых, потому что не жаждал услышать

ничего для себя интересного; он сам летал однажды с заводскими ребятами по

турпутевке, правда, не в Ленинград, а совсем рядом, в Улан-Удэ,– и ничего

сногсшибательного там не видел: гостиница, знакомства с

достопримечательностями да беготня по магазинам. В Ленинграде наверняка

все было то же самое, разве что чуть помасштабней: крупнее гостиница,

больше достопримечательностей – и магазинов... А во-вторых, этот ублюдок

нигде не был с Люсей вдвоем.

Коле казалось, что его маленькое открытие не будет иметь

никаких последствий. Он не причислял себя к ревнивцам и допускал, что

его жена не обязательно должна нравиться только ему. Ведь глупо было бы

обвинять некоторых женщин в том, что они когда-то и где-то ему

понравились. В Улан-Удэ, например, он катался на речном трамвайчике с

женой старшего технолога из первого цеха. И ездил с ней по книжным

магазинам. И сидел с ней за одним столом в ресторане. Ну и что! Не сообщать

же было Люсе, что у одной из его спутниц была приятная улыбка и очень

стройная фигура; как и ей самой вовсе не обязательно было

рассказывать мужу о том, что с одним толстым лаборантом она была чуть

более дружна, чем с другими. Ему, правда, не приходило в голову

лезть с ней фотографироваться, но ведь и тот усатый тип не обязан

быть похожим на Колю Батаева!

Ему казалось, что ничего не случилось.

Но с некоторых пор после любых самых незначительных стычек Люся

вдруг стала говорить ему, что он ведет себя так, будто весь мир должен ему

миллион. Эти ее заявления действовали на Колю все более раздражающе: он

пытался понять, откуда она это взяла, ведь он не подавал виду! Что за

дьявольский нюх! Или это кошкин комплекс: чует, чье мясо съела? Ведь он

действительно считал, что ему были должны!

А должны были как минимум ответить на два вопроса: первый —

почему фотографии нужно держать не дома, и второй – может ли мужчина

восемь раз фотографироваться рядом с женщиной, если женщина этого не

хочет. Коля носил в себе свои вопросы весь декабрь, и кончилось все тем, что

Новый год они встречали не вместе: Люся, как всегда, в компании

Вострецовых и прочих статских из стройуправления, а Коля – со старшей

сестрой Марией и Алешкой в старом родительском доме на окраине города.

Такая раскладка обозначилась в самом конце декабря, когда Коля исчерпал все

возможности доказать Люсе, что Новый год—праздник семейный и нельзя раз

за разом проводить его где попало. Тем более что ему до чертиков надоели

всякие компании.

Люсю сильно обидело определение их общих друзей как «всяких». А

перспектива провести новогоднюю ночь, уставившись в телевизор, показалась

ей просто невыносимой. К тому же он опять вел себя так, словно ему были

должны. Должны были поступить только так, как хочется ему, а не иначе.

Должны были соглашаться со всякими глупостями, вроде той, что «Новый

год – праздник семейный». Должны были, должны были,

должны – и хоть ты тресни!

Неизвестно, чей праздник оказался содержательнее, но Коля о своем

ничуть не жалел. Такого Нового года, как этот, у него не было давным-давно.

Он и не помнил, когда это священнодейство – смена лет – происходило так

торжественно и спокойно, без гама и суеты.

В большой комнате их старого деревянного дома – мама

называла ее «залой»– стояла пихта, пахучая и разлапистая, как в те давние

времена, когда Коля был маленьким, а отец с матерью были живы; на Новый

год у них всегда стояла пихта, елок отец не признавал; как умудрилась Мария

добыть такую роскошь, Коля не имел представления. Стол был уставлен

яствами, которыми никто, кроме матери, Колю не кормил: рыбный пирог из

самого настоящего язя, пельмени «по-батаевски», очень маленькие и

аккуратные, похожие на детские ушки,– отец ел только такие;

домашней выпечки ореховый торт, картофельные драники, рябиновый морс.

До двенадцати они вполглаза смотрели телевизор и играли в лото.

Втроем, вместе с Алешкой. Эту маленькую вечернюю усладу Коля с Марией

помнили с детства. Потом, когда Алешку уложили спать и убавили до предела

звук телевизора, они приступили к житейским итогам: как жили, хорошо ли,

плохо ли; довольны ли собой; чего хотят в Новом году. Они вдоволь

наговорились «за жизнь».

Возможно, Коля выпил чуть больше, чем ему было нужно. А может

быть, к тому располагала обстановка; но после часу ночи он расчувствовался

до того, что стал рассказывать Марии все свои беды последних времен. Еще

пару часов назад, в прошлом году, он этого не хотел.

– Я, Маш, одного не пойму,– горячо изливал он душу сестре,– ну

зачем ей хранить эти фотографии? Да еще вот так, не дома? Ну порвала бы —

и дело с концом! Что за идиотская конспирация? Ну, не нравлюсь я ей больше

– так пусть скажет: так, мол, Никола, и так, обрыдло жить с тобой, есть

мужики поинтересней. Я прав, Маша, ну скажи?

– Вот вертихвостка! – тихо сокрушалась Мария и подкладывала

Коле пельменей.– Ну и стерва... Я тебе всегда говорила, что вы не пара. Ты

весь в отца. Ему ведь кроме дома никогда ничего не было нужно – и ты такой

же. А этим, из торговли...

– Нет, Маш, ну не дубина же я, стреляться из-за этого не стану:

возьми да скажи мне – на-до-ел... Ты вон своего вытурила – и ничего! Даже

выглядеть лучше стала! Вот и пусть бы вытурила меня: пшел вон, мол, видеть

не могу... И уйду! А так-то зачем?

– Ну ты сравнил! Моего алкаша с собой! Да я Аньку свою стропалю:

пусть, говорю, хоть горбатый, да только не алкаш! А ты сравнивать. Да я бы с

таким, как ты, горя не знала!

Мария была на шесть лет старше Коли. Она работала мастером на

швейной фабрике. Около двух лет назад она развелась с мужем и жила теперь

вдвоем с дочерью-девятиклассницей. На зимние каникулы Анечка уехала в

спортлагерь, и Мария была очень рада нежданному счастью встретить

праздник вдвоем с братом. В последний раз такое событие случилось

пятнадцать лет назад. Колин рассказ сильно ее взволновал. Она долго сетовала

на нелогичность жизненных путей-дорожек, которые заводят хорошего

человека в такие лабиринты, каких врагу не пожелаешь, а всякие

вертихвостки да алкаши живут себе да поживают как у Христа за пазухой.

Она взяла с Коли слово, что он будет держать ее в курсе всех событий. Коля

обещал. Как обещал и то, что, если понадобится, он обратится к ней за

помощью в любое время дня и ночи, независимо от того, что ему будет нужно:

деньги, крыша над головой, что угодно. Они родные, убеждала Колю Мария, а

кроме родных никто не поможет; это только в кино да в книжках все добрые

да отзывчивые.

Около пяти часов утра, вдоволь наговорившись и навспоминавшись

обо всем, они легли спать. Домой Коля с Алешкой явились под вечер первого

января. Люся давным-давно их ждала.

3

После разговора с Янкевичем Коля долго корил себя за распущенность

и слюнтяйство. Его угнетало не то, что он вот так, на ровном месте, открыл

Янкевичу душу: Янкевич был неплохим мужиком и болтливостью не

отличался; угнетала жалкость собственной позы. «Надо было еще скупую

мужскую слезу пустить,– жестко издевался он над собой по дороге домой.—

И головку дать пощупать: вот они, здесь, мои золотистые рожки; пощупай,

дружище, не откажи!»

До самого дома он почти не разговаривал с Алешкой. Тот, чувствуя

папкино дурное настроение, шел независимо, сам по себе, то чуть отставая, то

отбегая неизвестно куда в сторону. И не мешал. А настроение у Коли было

настолько скверным, что не хотелось даже ругаться. Когда в молочном

магазине кассирша неправильно сдала ему сдачу, он не сказал ей ни слова.

Просто молча показал авоську с бутылками и деньги в руке. И не принял ее

суетливых извинений. Дополучил свой рубль – и с каменным лицом пошел к

выходу.

С тем же каменным лицом он явился домой.

Было половина шестого, до прихода Люси оставалось два с лишним

часа. Попросив Алешку не шуметь, он лег на диван и закрыл глаза.

– Я, пап, водолазиками поиграю, ладно? – попросил Алешка.

– Ладно. Только больше половины ванны не наливай.– Коля

отвернулся к спинке дивана.

В ванной зашумела вода. Два резиновых водолазика начали

погружения. «Три, два, один! Внимание: всплытие! – доносились до Коли

бравые Алешкины команды.– На корабль!»

Где-то наверху заиграла музыка. Тяжелый бой ударника вычерчивал

ритм классического диско, сто двадцать пять ударов в минуту. Взвился

высокий и чуть истеричный женский голос. «Глория Гейнор»,– отметил про

себя Коля. «Чудо-негра в круглых очках. ...Глория Гейнор – Гнория Гейлор...

Глафира Георгиевна...» Люся, совершенно голая, ходила взад-вперед по

комнате и что-то искала. «Задерни занавески!» – раздраженным голосом

потребовал Коля. «Зачем? Я тебе не нравлюсь? Много света?..» – «Ты что

ищешь?» – «Да трико... гимнастическое трико и гетры. Ты не видел?» – «В

левом нижнем ящике. Ты куда?» – «Ну как? Сегодня ведь среда, ты же

знаешь, аэробика!» Она, что-то напевая, одевается перед зеркалом. «Я в

восемь приду. Чао, лабо-рантйно!»

Коля молча сидит перед телевизором, потом быстро встает и

накидывает на себя пальто. Заглядывает в ванную. Алешка играет

водолазиками. «Всплытие должно быть медленным,– наставляет Коля сына,

– полчаса, не меньше. Иначе у мужиков «кессонка» будет. Воды больше не

наливай, я скоро приду». Алешка улыбается и энергично трясет головой.

Крадучись, вдоль стен домов, дрожа от омерзения к себе, Коля

пробирается к девятой школе. Тусклый коридор, в углу за столом спит

вахтерша. Вдали, в конце коридора, ярко освещенные двери спортзала. Оттуда

гремит диско, классическое, сто двадцать пять ударов в милуту. Присев и

сильно пригнувшись, гусиным шагом Коля продвигается к двери зала и

заглядывает сквозь стекло. «Обманула, обманула, так я и знал, ее здесь нет!

Нет здесь ее!» Зрелище поразительное. Пятьдесят полуголых женщин,– он

автоматически их пересчитал: колонна пять на десять – в ярчайших гетрах, с

закрытыми от счастья глазами, крутят долгие двойные сальто. «Салли! о! е!»

– заходится высокий женский голос. Сквозь стеклянные двери ощутим

приятный, смешанный с тончайшими духами, запах женского тела. «Да нет

же, вон она!» Высокая и стройная фигура Люси взлетает выше всех. Светлые

волосы ее ореолом, легчайшим нимбом рассыпаются вокруг головы. «Вон

она! Вон она! Я идиот, я последний подонок! До чего же я докатился!..»

Старая женщина, лет шестидесяти, взлетая, показывает на Колю пальцем. Тот,

кто стоит слева, спиной к Коле,– вероятно, тренер – оборачивается и гневно

сдвигает брови. Его невозможно не узнать! Усатый ублюдок! Коля пытается

встать – и не может. Дергает на себя дверь – но она словно срослась со

стеной. «Убь-ю-у!» – холодея от отчаяния, кричит Коля.

–

Убь-ю-у-у!!

На крик из ванной прибежал Алешка. Коля уже сидел на диване.

– Ты че, пап? – испуганно спросил Алешка.

– Я ниче, а ты че? – Коля, полуулыбаясь, пристально смотрел на

сына, стараясь понять, отчего тот прибежал.– Я что-то кричал? – спросил он

после короткой заминки.

– Да... Громко очень.

– Это я голос тренировал,– пояснил Коля.– У нас на заводе кружок

такой есть, самодеятельность называется. Там поют, пляшут и разучивают

сказки. А потом на сцене их показывают. Я там Кащеем буду.

– А-а,– протянул Алешка.– Как по телевизору, да?

– Лучше,– сказал Коля.– Иди, тренируй свою водолазную команду.

Я больше не буду.

– А этот Кащей...– начал было Алешка. Но отец его прервал:

–

Иди, иди. Потом расскажу.

Алешка постоял и ушел.

Коля взглянул на часы. Он спал всего пятнадцать минут. Ему вдруг

пришло в голову, что так можно и рехнуться. Он выругался про себя и пошел

в ванную. Надо было умыться.

Вернувшись в комнату, Коля включил телевизор и снова лег.

Показывали сельскохозяйственный репортаж из Узбекистана: голые

коричневые поля, красные трактора, синее небо. На переднем плане с

корреспондентом беседовал маленький, слегка обросший человечек в

тюбетейке. Снова вставать и переключаться на другой канал не было сил.

Коля пробормотал человечку: «Здорово, Семеныч» – и стал слушать про

хлопок. Но, не послушав и минуты, он вдруг переключился на Янкевича.

Сказать, что Виктор Семенович был ему другом, Коля не мог бы.

Откуда-то с давних времен – не то со школы, не то с флота – у него

сохранилась четкая шкала представлений о характере отношений: «друг» —

«приятель» – «знакомый». Кто был у него приятелем, Коля знал точно:

Андрей Вострецов. По крайней мере, до недавнего времени. Еще, возможно,

два-три человека из лаборатории. С друзьями было сложнее. Последний из

них, Саня Курченко, затерялся где-то на Енисейском Севере четыре года

назад. Закончил Красноярский пединститут – и как в воду канул: или что

случилось, или заботы одолели. У Коли, как у многих отслуживших в

семидесятые годы ребят, был большой «дембельский» альбом, оформленный

по лучшим флотским стандартам. Кораблей, курильских видов и его самого

там было чуть больше половины. Остальное был Санька. На всех

фотографиях этот неподражаемый

клоун или улыбался, или строил рожи. Он приезжал из Красноярска

трижды; с первого же раза Люся дала ему кличку – «кореш». Так и называла:

«кореш Шурка». У Коли до сих пор о кореше Шурке болела душа. Более

близкого друга у него не было даже в детстве. И когда Коля слышал мудрые

житейские сентенции вроде той, что «старых друзей теряем, а новые не

заводятся», душа у него болезненно постанывала.

Янкевич, как считал Коля, не мог быть ему другом уже потому, что

был намного старше его. И все же, он чувствовал, этот маленький энергичный

человек все сильнее вторгался в его жизнь. Особенно в последнее время. В

этом был какой-то фокус. Иногда Янкевич просто раздражал Колю – своими

шуточками, своим любопытством, бог знает чем еще... малым ростом, в конце

концов. Но к нему же непонятным образом тянуло. Янкевич появился в

лаборатории около года назад. Человеком он был нездешним – переехал из

Якутии, из небольшого ленского городка. Там они с женой много лет работали

в аэропорту: она – кассиршей, он – авиационным техником. Кажется, он

жалел о переезде. По его словам, это вышло сдуру. Голубой мечтой его жены

было – «на старости лет пожить в приличном городе». Ее мечта сбылась. А

Виктор Семенович иногда искренне чертыхался: «Детей вырастил, а ума не

нажил! Нашел кого слушать: бабу...»

Что Колю удивило с первых же дней знакомства с Янкевичем – так

это необычайно ревностное отношение того к работе. Удивило это не одного

Колю. Их лаборатория считалась

на заводе «теплым местом». Не то чтобы все они были откровенными

лентяями, но, как говорится, на работе они особенно не надрывались.

Устроиться к ним было нелегко. Все лабораторские сошлись на том, что если

у Янкевича при поступлении на завод не было протеже, то кадровиков

наверняка очаровала его редкая специальность – авиационный техник; такого

редкостного технаря им просто неудобно было принимать слесарем или

аппаратчиком. Месяц за месяцем Виктор Семенович как одержимый

штурмовал должностные инструкции. Потом, как врукопашную, кидался на

самые разные типы анализов. У него было туговато с математикой – а

минимум знаний ее в их работе был необходим – так он буквально затерзал

Колю со школьными математическими учебниками.

Возможно, оттого, что Коля был официальным обучающим Янкевича,

отношения между ними со временем установились довольно близкие. Во

всяком случае, разговаривали они откровенно.

– Я сам всю жизнь с шилом в одном месте бегаю,– доверительно

сообщал Янкевич Коле,– так оттого, наверное, люблю степенных людей. Вот

ты мужик умный, спокойный; ты мне скажи: у вас здесь что, все так

работают?

– Как? – удивлялся Коля.

– Ну так: чаечки, шахматишки...

Колю слегка задевали такие наскоки. Он не считал, что их лаборатория

не справляется с возложенными на нее задачами. Он так и объяснял Янкевичу:

они делают ровно столько, сколько необходимо. А платят им – за

квалификацию.

– Да вы ж ни черта не работаете! – не соглашался с Колиным

объяснением Янкевич.– Половину вас разогнать – и ничего ведь не

изменится!

– Нас,– поправлял его Коля.

– Ну да, нас,– соглашался Виктор Семенович. И добавлял: – А то

ведь скиснуть с такой работой можно...

– Так идите грузчиком работать,– подначивал его Коля.

Янкевич не находил весомого контрдовода и отставал.

Он любил обо всем порассуждать: о политике, о спорте, о

современных нравах – ив этом смысле в лаборатории он пришелся ко двору:

поговорить у них любили. Рассуждения его были хотя и простоваты, но

нештампованны, это отмечали все. Коле очень нравилось слушать некоторые

его выкладки, касающиеся самых глобальных вещей: состояния мировой

экономики, например. Или проблем школьной реформы в стране. Коля

вспоминал тогда Пикейных Жилетиков из «Золотого теленка» и про себя

посмеивался. Но слушал все же внимательно. Меньше нравилось ему, когда

Виктор Семенович вдруг выходил на короткую дистанцию и начинал что-

нибудь выспрашивать о его, Колиной, жизни.

– Я бы тебя где-нибудь на улице встретил – ни за что бы не подумал,

что ты из рабочих,– подкрадывался он к Коле.– Ты скорее на кандидата наук

смахиваешь. Хотя сейчас черта с два поймешь. Ты ведь, кажется, в институте

учился?

– Учился,– нехотя соглашался Коля.– Давно и неправда.

– Ну и чего, бросил, что ли?

– Да.– Коля, давая понять, что разговор ему не нравится, отвечал

односложно. Но Янкевич не был бы Янкевичем, если б умел быстро отстать.

– Не понравилось что-то? – с невинной физиономией продолжал он

допрос.

Грубить ему не хотелось. Коля вообще был человеком негрубым. Он,

как мог, объяснял Янкевичу, что не все поступки в жизни человека точны и

оправданны. Бывает, делают что-то сдуру, просто так. Как он в свое время. В

свое время половина его одноклассников двинула в институт легкой

промышленности – и он вместе со всеми. Кому – понравилось, а ему в

конце второго курса скучно стало. Да и немецкий замучил...

– Так ты никуда конкретно не хотел? – удивлялся Виктор

Семенович.

– Нет,– отвечал Коля.

Янкевич возбуждался до неприличия.

– От черт вас всех возьми! – делал он

полтора оборота вокруг себя.– Закормили вас,

что ли?! Я об своего шалопая голову разбил: ну чего, говорю, Юрка,

душа желает?

чего делать будешь: в матросы пойдешь, в пожарники? В учителя,

говорю, или инженеры?

Молчит как сукин сын! Рожу тупую сделает и

плечами жмет: отстань, мол, папаша, дай пожить спокойно. Я говорю:

планы, дескать, какие есть? мечта какая-никакая? Куда там!

Зиму после десятого в хоккей погонял – их,

лоботрясов, в порту якобы такелажниками

устроили – ив армию. Сейчас в мае вернется – ас умом, без ума ли —

черт его душу

знает. До чего квелый народец пошел! Среднестатистический, в душу

его...

Янкевич мог выматериться. Коля после его темпераментных наскоков

и сам возбуждался.

– Ну а вы, вы-то сами мечту «какую-никакую» имели? – ехидно

спрашивал он.

Янкевич истово махал рукой и приходил в себя. Мечта у него,

оказывается, была. Рядом с Колей работал и жил несбывшийся полярный

летчик; однажды он в этом признался. Если бы в молодости он не обморозил

на ногах пальцы,– Коля знал, что на левой ноге Виктора Семеновича не было

мизинца и безымянного,– он сейчас орлом парил бы над ними, болванами, в

небесах и был бы самым счастливым человеком.

О том, что он, Коля, не такой уж болван, он Янкевичу не сказал. Был в

его жизни момент, десять лет назад, в Петропавловске, когда все у него могло

пойти по-другому. Тогда ему предлагали остаться на флоте сверхсрочно. Если

бы он тогда согласился, то ходил бы мичманом на своей посудине – и

неизвестно, кого бы Янкевич называл болваном... Коля служил на военном

гидррграфическом корабле Тихоокеанского флота, и не было в те времена для

него земель незнаемых, от солнечной Индонезии до хмурых сопок Камчатки.

Он не остался. Сильно хотелось домой. Они с Санькой все же были

сухопутными сибиряками.

Затевать с Янкевичем детские разговоры про моряков да летчиков у

Коли никогда не появлялось желания.

А досужих возмущений насчет «шалопаев» Коля не принимал. По его

мнению, чтобы дети чего-то хотели, ими нужно было заниматься.

Не сгорать на работе до состояния обугленной головешки – а

заниматься детьми. Он, например, уже прекрасно знает, кто у них в доме

настоящий моряк. У кого есть шестнадцать кораблей, две бескозырки и

тридцать три книжки про море.

– Фашистский линкор слева по борту!

Главный калибр: огонь! Ту-ду-ду-у...

В ванной шло нешуточное сражение. Иногда отсутствие в доме мамы

было для Алешки маленьким праздником.

По телевизору шла уже эстрадная программа. Коля вполглаза смотрел.

Пышнощекий коротконогий мужчина что-то заунывно тянул про трудную

любовь.

Любопытство Янкевича было особенно несносным, когда он лез с

вопросами о Люсе.

– Вот ты, Коль, говоришь, что она у тебя

женщина на все сто; а чего вас тогда мир не

берет?

Янкевичу хотелось знать все, и Коля был сам виноват в этом. Иной

раз, в добром расположении духа, он бывал непростительно болтлив.

– Помнишь, ты говорил, что она хоте

ла уйти из торговли, а начальство ей оклад

подбросило? Она что, такой ценный работник?

Виктор Семенович уже прекрасно ориентировался, когда Колю можно

было вытащить на разговор.

– Наверное, ценный,– пожимал плеча

ми Коля.– Она у меня женщина инициативная.– Он подмигивал

Янкевичу и хмыкал, чтобы изгнать из своего тона даже малейшие нотки

гордости. Мало ли что тот мог подумать.

– Это как – инициативная? Работает, что ли, хорошо?

– Да, наверное, неплохо... У них ведь как: на счетах щелкает,

бумагами шелестит – вот тебе и товаровед. Что прикажут, то и сделает. А

Люси приказывать не надо. У нее у самой спрашивают. И в шахматы она,

кстати, играет.

– А при чем здесь шахматы? – не понимал Янкевич.– С

начальством, что ли, играет?

Колю такая простота коробила. Он терпеливо объяснял Янкевичу, что

если женщина играет в шахматы, значит, мозги у нее слегка отличаются от

прочих женских; ведь шахматы – игра мужская.

– Она что, спортсменка? – еще больше запутывался Янкевич.

– Да нет, просто котелок хорошо варит,– раздражался Коля.– Вот

сядет с нашим Калашниковым играть – и надерет его, не доводя дело до

эндшпиля. За то и ценят.

– Ну ты так бы и сказал: мол, умная баба.

– А я и говорю – в шахматы играет,– смеялся Коля. И рассказывал

что-нибудь еще.

– Вот ты, Семеныч, когда в магазине на чай индийский наткнешься

– так это ее работа. Она часов в девять вечера прямо из дома куда-нибудь в

Зугдиди позвонит – и на вагончик чая их раскрутит, в обмен на орешки

кедровые. Понятно? Или мясо откуда-нибудь из Тувы тонн двести добудет. Я

не знаю, как это у них там делается; знаю только, что она прямо из дому такие

вещи частенько обтяпывает. Ну и держится за нее начальство, ежу понятно.

—

Ты смотри! – удивлялся Янкевич.– А я

думал, им что пришлют, тем они и торгуют.

А там, оказывается, тоже крутиться надо! Везде

надо крутиться!.. Я ее, между прочим, видел с

тобой. Я таких баб боюсь. Уж больно красивая.

Прямо Алла Ларионова.

Коля рассказал Янкевичу даже то, что его жена занимается

ритмической гимнастикой.

– Ну да, понятно,– кивал головой Виктор

Семенович.– Я так и понял, она у тебя баба

современная!

И он снова лез куда не следовало:

– Ну а чего все-таки вас мир не берет?

Ты ведь тоже мужик на уровне: книг вон море

перечитал, в институте учился. Да и так о тебе

послушаешь, что мужики говорят...

Первое время Колю такие вопросы сотрясали. «Откуда он это берет?

– сатанел Коля.– Неужели моя семейная жизнь написана у меня на лбу?!

Или опять – «мужики говорят»?» Его поражала проницательность чужих

глаз, и временами он ненавидел своих коллег-соратников, этих болтунов,

шахматистов да чаехлебов. Но сатанинские настроения проходили. К тому же,

он заметил, делиться с Янкевичем было безболезненно: нахальное

любопытство того было в высшей степени бескорыстным и ничего кроме

какого-то детского удивления перед незнакомой жизнью за ним не таилось.

Странным Коле казалось только то, что некоторые люди до седых волос

умудряются протащить в себе такие вот любопытные качества и ничего с

ними возраст не делает. Сидит себе такой переросток за дефектоскопом

ДУ-66, считает импульсы, болтает ножками – и шпарит считалоч-ку:

На златом крыльце сидели: Чита, Рита, Джан, Тарзан Да их маленький

пацан. Да Янкевич-лаборан...

4

Люся пришла домой в двадцать сорок две, усталая и раздраженная.

Алешка промышлял на кухне чем бог послал: на столе перед ним стояла банка

сгущенки, кусок булки и два-три кружка копченой колбасы. Коля с закрытыми

глазами лежал на своем любимом месте. По телевизору гоняли шайбу. Люся

молча переоделась, отругала Алешку за потоп в ванной, выгнала его

переодеться и загремела кастрюлями. Колю никто не трогал.

Минуты через две он услышал из кухни возмущенный Люсин голос и

громкий шлепок. Заплакал Алешка. Коля вскочил с дивана, на несколько

секунд замер и словно нехотя двинулся в кухню.

– Бока не болят?! – встретила его Люся дрожащим от едва

сдерживаемого гнева голосом.

– Иди в свою комнату,– спокойно сказал Коля Алешке. Он взял сына

за руку и вывел его из кухни. И снова вернулся.

– Ну неужели трудно было хотя бы картошку поставить?! – Люсин

голос набирал силу. Коля слушал.

– Да я разобью наконец этот чертов телевизор! Ты посмотри... Этот

по уши мокрый, голодный как щенок... Ну неужели трудно было накормить

ребенка! Я же не гуляла, в конце концов!

– Это мне неизвестно,– раздельно сказал Коля. Он помолчал, в упор

глядя на жену, и спокойно спросил: – Дальше что?

– Дальше? – тяжело дыша, переспросила Люся.– Дальше?! – И

окончательно сорвалась: – А дальше видеть тебя тошно! – крикнула она.—

Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож: перевернется на свой диван – и

только видели его! Не надоело? И это вечное недовольство! Я уже видеть не

могу... То там кривая ухмылка, то там губы надует! И хоть бы палец о палец!

И кого из себя строит, чем недоволен?! Не могу больше!!

– Так-так,– приговаривал Коля,– так-так...– и ждал спасительного

расслабления. Когда слова полетят мимо, не задевая, когда станет на душе

пусто и безразлично и можно будет отмочить какой-нибудь фокус – отбить

чечетку, пропеть «гоп-ца-дри-ца-ца», послать воздушный поцелуй и

удалиться. Но расслабление не посещало. Наоборот, все внутри словно

раскалялось. Сердце забилось где-то под горлом, и стало трудно дышать.

– Так-так,– ворочал сухим языком Коля,– так-т-так...

– Видеть не могу! – кричала Люся.– Насовсем уже прирос к своему

дивану! Бог ты мой, ну хоть бы чем-нибудь занялся, хоть какие-нибудь марки

собирал... винные бутылки! Ну, на рыбалку бы с мужиками ходил, слова бы не

сказала! Царь природы, называется... Творец цивилизации!

– Ещ-ще п-претензии,– проговорил Коля, и голос его вдруг дал

сбой: «зии» он выговорил шепотом.

С того места, где он стоял, в окно был виден тротуар. В тусклом свете

подъездной лампочки мимо их окна проходили две женщины. Обе смотрели в

окно, и ему показалось, что они вывернут от любопытства шеи. Он подошел к

окну, ударил по открытой форточке, так, что едва не лопнули стекла, и рванул

навстречу друг другу шторы. Две петли на одной из них сорвались с крючков.

– Ещ-ще, в-выкладывай, п-пожалуйста,– с побелевшим лицом

повернулся Коля к жене.

И бедная Люся, всем нутром своим чувствуя, как на ее глазах рушатся

стены и все вокруг рассыпается в прах, эта беднейшая из Люсь, бог весть

когда и от кого унаследовавшая всю неукротимость несчастных российских

баб, вне себя от обиды и горя, довершила эту вакханалию ею же затеянного

разрушения:

– Ты кончишь точно так же, как твой отец!

Тебя ждет то же самое! Только тебя —

раньше! Тот хоть войну прошел, хоть после войны на работе

надсажался, а вы в своем курятнике только жиром заплываете со всеми

вашими

Калашниковыми да бутенками... Идиоты несчастные! Слоны

толстокожие!

Таких ударов Коля не испытывал никогда. И никогда не мог подумать,

что Люся на такое способна. Тема смерти отца была запретной у них во все

времена, все пять лет, запретной не только в этом доме, но и в доме Марии.

С отцом что-то случилось после шестидесяти четырех лет. Врачи

потом говорили, что это довольно редкое заболевание психики пожилых

людей. Вначале он заболел гриппом. Болел нетяжело и недолго, но после

болезни совершенно оглох – передалось осложнение на уши. После этого он

стал всего бояться:

открытых форточек, ветра и дождя, долгой ходьбы. У него вдруг

появилось убеждение, что сохранить, уберечь себя от болезней он может

единственным способом: как можно меньше тратить сил, сохранять их в себе.

Убеждение перерастало в манию. Он перестал ходить на улицу, перестал