Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

там, в магазине, пригрезилось или это плоды

красноречия?

– Хм, ну и вопросец! – Дмитрий Григорьевич коротко рассмеялся.

– «Пригрезилось»... Ничего мне не пригрезилось. Рассказал,

как было дело – и все. Сущую правду-матку.

Уж в ком в ком, а в ихнем брате я понимаю. Вот родишь мне пацанчика

– тогда увидишь...

Они замолчали. Дмитрий Григорьевич помучился со своей сигаретой и

выбросил ее. Евгения Сергеевна один раз остановилась и отряхнула от снега

шапку. Брать мужа под руку она больше не стала: до гостиницы было рукой

подать, скользить и падать было уже негде.

Когда они пришли в гостиницу, Дмитрий Григорьевич переоделся в

синий тренировочный костюм, блаженно растянулся на кровати – им

достался совсем неплохой двухместный номер – и продолжил разговор.

– Странные вопросы ты, матушка, задаешь,– сказал он таким тоном,

словно разговор и не прерывался.– Почему я должен выдумывать и грезить?

На них же просто смотреть надо! Желающий видеть – да увидит! Это о нас,

старых греховодниках, нужно выдумывать, домысливать, теряться в догадках

и извращаться в поисках мотивов. А они... а, чтоб они никогда не вырастали!

Ты, кстати, заметила, что даже понятие «испорченный ребенок» предполагает

то, что его, беднягу, КТО-ТО испортил? Даю оба глаза и язык в придачу, что

этот КТО-ТО – старше восемнадцати лет, то есть взрослый!

– Ты бы, Дмитрий, покурил в коридоре,– бесцветным голосом

попросила Евгения Сергеевна. Он снова тянулся за сигаретами.

– Давай лучше у форточки...– Дмитрий Григорьевич сбросил на пол

свои длинные ноги и посмотрел на жену. Она тоже лежала в кровати, и глаза

ее были устало закрыты.

– Я тебя прошу, в коридоре,– чуть резче попросила Евгения

Сергеевна.– Я не хочу дышать твоим табаком.

– Слусаюсь,– покорно прошепелявил Дмитрий Григорьевич и встал.

– И вообще уезжай! Завтра же! – неожиданно с непонятной злостью

выкрикнула Евгения Сергеевна.

– Ты что, Жень? – испуганно замер Дмитрий Григорьевич.

– Я ничего. А ты уезжай!

Она открыла глаза, и у него в голове вдруг пронеслась нелепая мысль,

что лазер изобрели именно так: взглянули в чьи-то такие же глаза – и

словно яблоко на голову упало...

– Завтра же! Завтра же уезжай! Найди

там себе здоровую женщину – и рожайте, рожайте, рожайте!

Пацанчиков, девашечек —

кого угодно, хоть двадцать штук! И говори

те о них, говорите, хоть до чертиков... О бог

ты мой, до чего надоело! Нервы мои больше не

выдерживают... Все дети, дети, дети!

У Дмитрия Григорьевича как-то разом ослабели ноги, и он сел.

– Жень! Вот чудачка баба... Ну ты что,

Жень? Что ты мелешь? – Он снова встал и подошел к ее кровати.– А

ну, не реви!

Она рывком перекатилась на бок, лицом к стене. Он пытался

повернуть ее к себе, но она зло вырывалась.

– Ну ты что, Жень? Как у тебя язык поворачивается? А ну, посмотри

на меня!

Евгения Сергеевна заходилась в слезах, и Дмитрий Григорьевич не

знал, что с ней было делать.

– Женя! Жень...– звал он ее и тряс за плечо.– Перестань, прошу

тебя, ты слышишь, Жень? Я же без всякого умысла, ну ты же знаешь меня,

дубину! Не плачь, Жень! Какая . разница, где мы их, мучителей, возьмем?

Ведь договорились же: не вылечат здесь – в Доме ребенка купим. Хоть сто

штук. Там же аистов да капусты – тьма!.. Эй, жестокая Евгения, ну отчего ты

меня так не любишь? Слышишь? Не мучь меня, чертова девка! А ну,

повернись! Дмитрий Григорьевич поцеловал жену в висок. Потом в щеку.

Потом еще куда-то, куда пришлось.

– Эй, женщина, ты слышишь меня? Слышишь? Ты же помнишь, что

сказал Жигарев: после этого санатория даже у семидесятилетних старушек

дети бывают! Помнишь же? Ну прости ты идиота старого, не вели казнить,

вот увидишь, мы от них еще плакать будем! Будем вспоминать, как было

хорошо и спокойно вдвоем... Ну повернись же!

Дмитрий Григорьевич целовал все, что было живым и теплым. Ему

почти уже не сопротивлялись. Мокрое и горячее лицо жены безвольно

покачивалось из стороны в сторону под градом его беспорядочных поцелуев.

Слез у Евгении Сергеевны больше не было. И не было зла. Была одна

усталость. Но ласки его не были ей неприятны. «В конце концов, он сам еще

ребенок,– вздыхая, думала она.– Эгоистичный и жестокий ребенок. И надо

ему прощать. Хотя бы за то, что любит. Иначе вообще ничего не будет...»

Евгения Сергеевна давно догадывалась, что если не прощать этому

грубому, неотесанному племени, то ни с одним из них просто невозможно

будет жить.

Было уже почти темно. У них был долгий трудный день, с длительным

перелетом и поездкой в автобусе, с продолжительным гулянием под

среднерусским мокропадом и со сложными всплесками мыслей и эмоций.

Они уснули. Запросто, как заигравшиеся допоздна ребятишки.

Дмитрий Григорьевич спал мертво, без сновидений. А Евгении

Сергеевне всю ночь снились сны. Один из них она с радостным

сердцебиением вспомнила утром. «Мама, купи конфетку! Ну мам, купи-и!» —

жалобно канючил тоненький голосок. А она отказывала: зубки будут болеть,

нельзя много сладостей. Но малому вторил взрослый: «Купи ребенку конфету,

жестокая ты женщина, купи сейчас же!» Они шли в магазин, и полки в нем

ломились от разноцветных леденцов... Во сне она помнила, что голоса и

конфеты ей только снятся, что стоит проснуться – и все исчезнет. Но не было

в душе и тени печали. «Я сплю с четверга на пятницу,– подсказывала ей не

уснувшая до конца память.– Я сплю с четверга на пятницу, а сны в эту ночь

сбываются. Кто же не знает, что с четверга на пятницу все сбывается?»

«КТО ДОЧИТАЛ «КОЛОБОК»

Генку родили поздно. Когда он появился на свет, матери было уже сорок

два. А отцу и того больше. Сколько точно – Генка не спрашивал. Да и

незачем было: он все равно никогда отца не видел. В последний раз он

говорил с матерью об этом восемь лет назад, когда заканчивал девятый класс.

Тогда это было кстати: предстояло получать паспорт. Генкина мама была

женщиной правдивой и без предрассудков; она не стала придумывать для

сына романтическую балладу о погибшем летчике или моряке, а, по

возможности избегая драматических мест, рассказала ему историю о

невезучей женщине, которой не удалось создать семью, но которой очень

хотелось иметь ребенка. Когда этой женщине стало слишком много лет, она

решилась на крайнее средство: прожила две недели с женатым мужчиной,

командированным. Звали этого человека Николай Федорович, приехал он из

Саратова, а на их заводе налаживал новое оборудование. О Генкином

существовании ничего не знал и не знает. Но нисколько в этом не виноват.

Информация получилась жестковатой – зато как раз к совершеннолетию: она

очень расширила Генкины представления о способах продолжения рода.

История эта никак не повлияла на отношение Генки к матери. Он

любил ее не меньше прежнего. Может быть, даже больше. Простая мысль о

том, что мать совершила ЭТО из-за сильного желания иметь его, Генку,

оказалась для него значительнее и выше, чем отвлеченные рассуждения о

женской чести и природе греха.

Генка был чисто домашним ребенком. Его никогда не тянуло на улицу

– ни в десять лет, ни в шестнадцать, ни позже,– и со временем это стало

тревожить Агнию Семеновну. Она пыталась понять причину этой сыновней

нелюдимости и мысленно сравнивала его характер со своим; пыталась

вспомнить облик и характер его отца, но только запутывалась и тихо казнила

себя за возраст, за поздние роды да за тот злополучный грипп, от которого не

убереглась на восьмом месяце беременности. Особенно за грипп. В нем она

видела главного виновника Генкиных недостатков. Хотя недостатки эти были

не бог весть какими: Генка не выговаривал шипящих и не умел маршировать.

Из года в год учителя физкультуры бились с этой его неспособностью, но

ничего у них не выходило: правую руку он упорно поднимал вместе с правой

ногой, а левую – с левой. Только и всего. Правда, из-за этого его не взяли в

армию, посчитав эту мелочь каким-то редким расстройством вестибулярного

аппарата, но ведь без армии обходится целая половина человечества. А

шипящие в некоторых языках почти совсем не употребляются.

Зато Генка был добрым и работящим парнем. Он мог часами возиться

в огороде,– они жили в деревянном доме на окраине города,– и Агния

Семеновна только диву давалась, откуда там что бралось. Она даже не

заметила того момента, когда их огород стал садом. Лучшим в округе. С

яблонями и вишнями. Раньше Агния Семеновна видела их только у сестры на

Украине.

Когда после десятого класса Генка не сумел поступить в химико-

технологический техникум, это не стало семейной трагедией. В бюро по

трудоустройству им без труда подыскали работу по душе: рабочим

горзеленхоза. Генка с легким сердцем устроился туда, в школе он обожал

ботанику. На маленькую зарплату он просто не обратил тогда внимания.

О деньгах пришлось подумать совсем недавно. Год назад Агния

Семеновна вышла наконец на пенсию, и этот вопрос впервые за многие годы

стал для них немаловажным. Была в этом вопросе и еще одна сторона, менее

заметная и деликатная, но которую оба они сразу почувствовали: дело шло к

тому, что в их маленьком дружном коллективе должен был смениться глава.

Сразу и без раскачки.

И Генка покорно подставил свои не слишком мощные плечи под это

бремя.

С новой работой все решилось неожиданно и просто. На проводины к

ним пришли все сослуживцы Агнии Семеновны, во главе с начальником

лаборатории, где Агния Семеновна работала лаборанткой. И вот, в разгар

застолья, начальник вдруг предложил:

– А почему бы, Семеновна, тебе не создать рабочую династию?

Сейчас эти дела в большом почете! Давай-ка на свое место сына, как

думаешь? Ты ведь сама говорила, что парень маловато получает...

Начальника звали Илья Тимофеевич; Агния Семеновна проработала с

ним больше десяти лет и болтуном никогда не считала. На другой же день она

осторожно поговорила с Генкой об этом предложении. На заводе ведь и в

самом деле побольше получают, да и работа неплохая!..

Так Генка попал на завод, в лабораторию контроля качества, где много

лет проработала мать.

Новая работа сильно отличалась от той, которую он до сих пор знал. И

прежде всего людьми. Здесь не было пожилых мужчин в фуфайках, любивших

выпить прямо под акациями, которые они только что посадили; и не было

веселых цветочниц, грубовато-добродушных и нисколько его не

стеснявшихся, обсуждавших при нем любые свои дела; он сильно к ним

привык. Здесь, в лаборатории, работали интеллигентные мужчины и женщины

в белых халатах, с совершенно иной манерой разговора и совершенно

другими интересами. Всех их, включая Генку, было двенадцать человек и,

казалось, это была очень спаянная компания. По утрам они грели в самоваре

чай и обменивались новостями, вычитанными в «Литературной газете» или

увиденными по телевизору в «Кинопанораме». В обед мужчины играли в

шахматы. Очень быстро, с часами. Много говорили о книгах. «Я вчера

Ремарка взял»,– сообщал, например, остальным высокий плотный мужчина,

Аркадий Иванович Калачов. И все проявляли к его сообщению жгучий

интерес: «где?», «за сколько?», «что не позвонил?..» «Мне скоро Пикуля

достанут!» – гордо говорил другой – и снова общее возбуждение...

Генка читал мало. Тех авторов, которых называли его новые коллеги,

он или вообще не знал, или только слышал о них. И, понятно, он чувствовал

себя не в своей тарелке и не принимал участия в общих разговорах. Для него

пока важнее всего были его новые обязанности.

Его приняли лаборантом четвертого разряда. С первого же дня Илья

Тимофеевич обложил его инструкциями и сказал, что за месяц их надо

основательно проработать. И изучить некоторые виды анализаторов. И

хорошенько ознакомиться с производством. И... Много было этих «и», о

которых Генка не имел раньше ни малейшего представления.

Учился он трудно. Ему и в школе приходилось нелегко: каждая тройка

по физике или русскому часто давалась ему с потом и головной болью, но

здесь все было намного сложнее. Он часто с удивлением думал о матери: как

она умудрялась знать и понимать все эти вещи! Без ее помощи он, кажется,

вообще бы сдался и ушел туда, откуда явился. Слишком тяжелым оказалось

бремя.

Но прошел месяц, и Илья Тимофеевич остался Генкой доволен.

Правда, недоволен был Косарев, его официальный обучающий, но это было не

так страшно: Косарев был таким же лаборантом, как и Генка, и мать

советовала плюнуть на его придирки. «Он вечно чем-нибудь недоволен, не

обращай внимания». Генка не обращал, по мере возможности.

Еще через месяц он уже мог самостоятельно анализировать некоторые

простые газовые смеси, и Илья Тимофеевич однажды публично его похвалил.

За тщательность и аккуратность в работе.

Хвалили Генку редко. В школе было не за что, а в зеленхозе начальство

менялось так часто, что там не принято было обращать слишком много

внимания на достоинства или недостатки персонала. Похвала подействовала

на Генку так, как если бы в душу ему нежно положили грелку; и если теперь

Илья Тимофеевич зачем-то обращался к нему или просто проходил мимо, в

душе его разливалось благодатное тепло, и он внутренне сжимался в

предчувствии чего-то необычайно приятного, что может вот-вот произойти.

И это приятное произошло еще раз. Начальник явно благоволил к

своему новому лаборанту; все были чрезвычайно удивлены, когда после

приема экзамена на допуск к самостоятельной работе он определил его в

группу Калачова. Группа эта занималась очень ответственными анализами.

Завод – а это было большое химическое производство – часть своей

продукции поставлял за границу; группа Калачова выполняла конечные

анализы этой важнейшей части продукции.

Генка почти уже не чувствовал себя гадким утенком среди новых

коллег. Он по-прежнему не принимал участия в их разговорах и так же

краснел, если кто-нибудь заставал его врасплох внезапным вопросом: как он,

допустим, относится к бегу трусцой? Но ощущение потерянности постепенно

исчезло. Совершенно неожиданно в нем открылось – точнее, в нем открыли

– редкое лаборантское качество: он потрясающе аккуратно и точно

рассчитывал анализы и так же аккуратно, даже красиво, оформлял деловую

документацию. Несколько его записей и расчетов типичных анализов шеф

спрятал себе в папку в качестве образцов. На что Косарев был скуп на

комплименты – и тот однажды, как-то празднично сверкнув лысиной,

отвесил:

– Магистр лаборантии! Гены – великая штука!

В сентябре, когда Агния Семеновна обсуждала с сыном подписку на

следующий год, решено было кроме «Юного натуралиста» – он читал его с

детства – подписаться на «Литературную газету» и «Известия». «Они ведь,

Геник, ничем не лучше тебя,– объясняла Агния Семеновна сыну,– и, поверь,

нисколько не умнее. Они просто активнее живут. Они... как бы это тебе

сказать... они в курсе! В курсе дел и в курсе жизни. Тебе тоже надо стремиться

быть в курсе, без этого сейчас нельзя».

Генка стремился. Он стал регулярно смотреть телевизор, особенно те

передачи, о которых говорили у них за утренним чаем. Вечерами они с

матерью стали ходить в кино. К зиме ему купили новое пальто с серым

каракулевым воротником и беличью шапку. Обновки эти так ладно пришлись

на его худую фигуру, что Агнии Семеновне стало казаться, будто даже походка

у сына изменилась, стала не такой подпрыгивающей, и руки не так

беспокойно мечутся по сторонам.

За утренним лабораторским чаем в ту зиму много говорили о

политике. Особенно о возможной смене американского президента. Косарев с

Калачовым до брани спорили о том, к чему это могло привести. Привезут они

в Европу ракеты? Нет? А чем ответят наши?.. Соглашались в том, что не так-

то много ОНИ могут; не смогли ведь провалить Олимпиаду? А как хотели!..

Генка с интересом вслушивался во все эти рассуждения и сильно волновался.

Он был в курсе событий! Он читал о них! И ему сильно хотелось выказать это

свое знание.

– А вот я вам рассказу...– однажды не вытерпел он.– Был у нас в

зеленхозе музцина один. На тракторе работал. Горюнов его фамилия. Дак он

на этого Рейгана так похоз это прямо видеть надо! Космар какой-то, цветное

слово. Я его все увидеть хоцю да сказать про это...

Косарев долгим взглядом поглядел на Генку и вздохнул.

– Ну и сто? – хмуро спросил Косарев.

– Да ницего...– Генка сильно покраснел.– Я вот думал...

представляете себе, если их подменить, а!

Косарев снова вздохнул. И неожиданно зло сказал:

– Ты, Мефодьич, хоть «Колобок» дочитал, а?

– Мое отцество – Николаевиць,– совсем потерялся Генка.

Ирина Андреевна, наладчица из косарев-ской группы, подперев щеку

рукой, будто в раздумье спросила:

– И как, Косарев, с тобой жена живет? Я б

такого уже раз пять убила, честное слово.

Косарев осклабился:

– Ты лучше своего разочек убей. Деньги

целее будут, пропивать будет некому.

И ушел к своим приборам.

Обоим им было далеко за сорок, и они могли поговорить друг с другом

в такой манере. Генка не мог.

Он замолчал надолго. И общался в основном с Калачовым да с

женщинами. С «девочками», как они себя называли. В лаборатории их было

четверо: две молодых, не старше Генки, и две – за сорок. С ними он

чувствовал себя не так настороженно. Они если и подтрунивали над ним, то

беззлобно. Они угощали его конфетами, интересовались здоровьем Агнии

Семеновны, просили заполнить за них журналы. С ними было даже проще и

легче, чем с теми девчонками из оранжереи, о которых он иногда вспоминал.

Особенно хорошо к нему относилась Марина Анатольевна, полная

медлительная лаборантка из «косаревских». Ей было всего двадцать три года,

но она, кажется, была единственным человеком в лаборатории, кого

старательно обходил злой язык Косарева. В кулуарах – а они в лаборатории

были солидными – утверждали, что «старый хрыч к Мари неравнодушен».

Но Генка этому не верил. На его взгляд, старый хрыч был для Марины

слишком стар. И все же слух этот был для него неприятен. После Ильи

Тимофеевича Марина нравилась ему здесь больше всех.

В своей жизни Генка влюблялся дважды. В десятом классе и два года

назад. Вспоминать об этом он не любил. О десятом классе – потому что это

было давно и глупо: та, по которой он вздыхал, не имела ни малейшего

понятия о его страданиях, он ей так и не открылся. А о том, что случилось два

года назад, вспоминать было просто мучительно. Той женщине было тридцать

четыре года, они вместе работали в зеленхозе. Она сама познакомилась с ним.

Он приходил к ней домой по субботам, когда ее дочь была в школе. Приходил

целых два месяца. И потом сделал ей предложение. Из всех тогдашних

объяснений ему больше всего запомнилось обидное прозвище —

Цыпленок.

Летом на лабораторию накатил ужасающей силы шахматный бум. Где-

то в далеком итальянском городке готовился суперматч двух самых сильных

гроссмейстеров мира: русского – с бывшим русским. Все помнили, как это

было захватывающе три года назад, и теперь, в предвкушении нового

спектакля, будто повредились на этой теме. Разрывали на части и жадно

обсасывали любую самую маленькую шахматную информацию. Строили

массу прогнозов. И играли. Играли много и яростно. Совратили даже Илью

Тимофеевича, который обычно ревниво относился к рабочему времени. Обед

растягивался на полтора часа и больше. Прихватывали даже святое время

после семнадцати ноль-ноль.

Генку впервые пригласил за шахматную доску Калачов. Было это так:

Калачов выиграл пять партий подряд – у всех «однодосчан», как он

скаламбурил,– и, слегка куражась, потребовал Генку.

– Ну-ка, Николаич, приобщайся! Здесь настоящих мужчин, похоже,

не осталось больше.

– Я с часами не умею,– попробовал отказаться Генка.

– Ерунда! Научишься! Мы с тобой по десять минут поставим, этакий

неторопливый блиц изобразим. Давай, садись.

Генка умел играть в шахматы со школьных лет. Даже ходил когда-то в

шахматный кружок. Но играть с лабораторскими профессионалами, да еще с

часами,– это было просто страшно.

– А вы, Геннадий, вздуйте этого бахвала! – обратился вдруг к нему

Илья Тимофеевич.– Садитесь, не бойтесь! А мы тут

кой-чем поможем...– он лукаво подмигнул

Генке.

В этой ситуации Генка отказаться уже не мог. Он вообще не умел

отказываться.

– Давай, давай, Николаич. Проверим тебя

на дееспособность! – беззлобно шутил Калачов. Он установил на часах

время и стал расставлять себе черные фигуры. Генке оставил

белые.

Неизвестно, что думал Калачов о своем противнике как об игроке, но,

наверное, думал неправильно. Иначе не стал бы затевать черными «детского

мата». В этой нехитрой матовой атаке ферзь выводится на поле боя почти

сразу. Но Генка помнил, что ранний вывод противником ферзя часто наказуем.

Он даже помнил, чем это наказание достигается. И начал играть, как учили.

Только с часами было плохо: он или забывал нажать кнопку,– тогда Илья

Тимофеевич делал это за него,– или умудрялся так неаккуратно ее нажать,

что едва не ронял часы.

То, что подсказок Генке не требуется, стало выясняться довольно

быстро. Неожиданно и будто на ровном месте Калачов проиграл коня. Просто

и методично Генка наращивал свое преимущество, и через десяток ходов

стало видно, что Калачов безнадежно проигрывает. Времени Генке хватило:

он затратил всего восемь минут.

Калачов приставил ко лбу ладонь, на манер Ильи Муромца с известной

картины, и удивленно протянул:

– Да ты где лежало, сокровище?

– Где лежало, где лежало,– передразнил его Илья Тимофеевич.—

Вылазь! Противника уважать надо!

Илья Тимофеевич сел на место Калачова.

Как Генка ни старался, эту партию он проиграл. Сейчас против него

играли всерьез. Но зато он наслушался неожиданных комплиментов.

– Смотрите, мужики, как чудно играет!

Ходы какие-то... будто в правосторонней стойке. Ты, парень, часом, не

левша? – восхищались Ковалев с Калачовым. И только Косарев,

как всегда, был с ним не согласен:

– -Да ничего там чудного нет. Обыкновенно играет. Не надо было

дурью маяться

со своим детским матом.

– Вы не правы, Николай Антонович,—

возразил Косареву Илья Тимофеевич.– Стиль игры и вправду

необычный.

Когда, вспотевший, Генка отошел от шахматного стола, его похвалили

еще раз. Марина Анатольевна одобрительно выставила в его адрес большой

палец правой руки.

В этот вечер с Генкой что-то случилось. Он сомнамбулически ходил по

комнатам, натыкаясь то на мебель, то на Агнию Семеновну, подолгу стоял у

окна без движения, словно что-то припоминая, а потом затопил печку. На

встревоженный вопрос матери – зачем он это делает, ведь красно лето на

дворе! – он ничего не ответил. Только через минуту, будто спохватившись,

извиняющимся тоном сообщил, что давно не видел огня. Агния

Семеновна не на шутку встревожилась. Но еще больше

напугало ее внезапное Генкино возбуждение.

– Мама, одевайся! Сколько времени?! – он вскочил на ноги и едва не

упал, до этого на корточках сидел у печи.

– Куда?

– Сколько времени? Библиотека еще работает?!

– Да, до девяти...

– Ну одевайся же скорей! Я не записан! Ну пойдем же!

Агния Семеновна быстро переодевалась.

– Ты хотя бы объяснил мне...– пыталась она как-то собраться с

мыслями. Но Генка буквально осатанел:

– Пойдем! По дороге!

Крепко держа мать под руку и почти заставляя ее бежать, он в крайнем

возбуждении объяснял ей ее действия:

– Ты сейчас возьмешь у них все про шахматы, поняла? Все, что у

них есть! Учебники,

сборники партий – все! Мне нужно, я тебе

потом расскажу...

Агнии Семеновне подобрали четыре книги, больше дать отказались.

Но среди них был хороший толстый учебник, и Генка остался доволен:

– Молодец, спасибо! Ты, мам, не думай, я

в порядке. Мне только очень надо. Ты же знаешь, они все играют, а

мне... а я тоже хочу

с ними играть, понимаешь! Ты же сама говорила, что надо быть в курсе!

Сейчас, по пути домой, он выглядел немного спокойнее, чем полчаса

назад, и у Агнии Семеновны отлегло от сердца. Тем более что в

действиях сына стал просматриваться хоть какой-то смысл.

Дома он сразу же разыскал в кладовке шахматы. И с этой ночи в доме

у них началась странная жизнь.

Он приходил с работы и, наскоро похватав еды, исчезал в своей

комнате. Агния Семеновна до предела убавляла в телевизоре звук и терпеливо

ждала десяти. В десять он выходил на программу «Время», бледный и

измученный. Каждый раз Агния Семеновна заводила разговор о том, что так

жить нельзя, что так в конце концов можно заболеть и что любое увлечение

должно быть разумным. Но сын только улыбался и просил за него не

беспокоиться.

После «Времени» они гуляли. Шли не спеша к набережной или к

центру и рассказывали друг другу о жизни.

– Сегодня помидоры пасынковала,– делилась Агния Семеновна

своими заботами.– Какие-то хилые они у нас нынче. И на яблонях червячок

завелся. Ты бы посмотрел?

– Ага, мам, посмотрю. Я сегодня опять играть отказался. Чуть не

согласился, когда Илья Тимофеевич звал, но все же волю проявил. Мне еще

часы освоить надо. Ты не против, если я куплю шахматные часы?

В половине двенадцатого странная жизнь за Генкиной дверью

продолжалась вновь. Агния Семеновна вслушивалась в звуки этой жизни, и

тревога опять закрадывалась ей в сердце. Там, за дверью, по деревянным

полям грохотали воинственные армии, там яростно трубили слоны, ржали

истекающие кровью кони и рушились троны. Там тяжко скрипели половицы и

чей-то чужой голос ликующе вскрикивал: «Ага! Победа! Король умер!»

Впрочем, все это было совсем не так громко. Никто не кричал. Скорее, там

бормотали. Сын и в детстве любил играть вслух.

Вскоре в доме появились часы, и Агния Семеновна приобщилась к

этой удивительной жизни. Она никогда не играла в шахматы и не знала даже,

как ходит конь, но сыну нужен был спарринг-партнер, и она стала этим

партнером. Это была очень смешная игра. В этой игре было совершенно не

важно, прыгнет конь буквой «г» или скакнет напрямую через всю доску. Здесь

важно было одно: после каждого хода правая рука должна была нанести

аккуратный удар по кнопке часов. Ход – удар, ход – и снова удар. Невинная

забава эта продолжалась несколько дней.

Наконец Генке показалось, что он готов.

Несколько дней он с глазами голодного кота ходил вокруг играющих и

ждал, когда его пригласят. Но его не приглашали. Наверное, привыкли к его

отказам. Тогда, не в силах больше бороться с искушением, он решился

предложить себя сам.

Дело было в обед. Калачов, высадив подряд троих или четверых, как

два месяца назад, потребовал настоящих мужчин. Он вообще здорово играл,

когда бывал в ударе.

– Ну, кому еще отомстить? – наслаждался своей непобедимостью

Калачов.– Кто там следующий?

– Отомстите мне! – торопливо сказал Генка и принужденно

улыбнулся.

—

Вот это новость! Ты откуда? – Калачов

сделал приглашающий жест.– А я уже думал,

помру неотмщенным,– снова пошутил он, расставляя себе черные

фигуры.

Смотреть сражение подошли даже женщины.

Калачов пустил часы, и Генка вытащил из ножен свое оружие. Е2 —

Е4, как в самой бессмертной партии. Противник ответил – Е7 – Е5. Генка:

F2 – F4.

В старинном варианте королевского гамбита Генка буквально

растерзал своего противника. В три минуты. Калачов оказался молодцом:

чего-чего, а юмора ему хватало всегда.

– Хм! – сказал он и задумчиво потер подбородок.– А ведь и в

самом деле неотмщенным помру...

После этого Генка стал нарасхват. Он выиграл подряд у Гаспаряна,

Шатохина и Ильи Тимофеевича. Он сидел за столом чуть бледный и, как

автомат, лупил по кнопке часов.

– Я немного тренировался,– все так же

натянуто улыбаясь, оправдывался он.– Книги

немного поцитал...

Сел Косарев. Только лучше бы ему не садиться...

Косарев сражался храбро и до конца. Генка не поставил ему мат. У его

противника упал флажок.

– Цейтнот,– сказал Генка.– Но вы здорово играли! Прямо

классицеская Сицилиан-ская зассита.

– Какакианская?! – презрительно переспросил Косарев.

– Сицилианская,– мирно сказал Генка.—

Ну, это дебют такой есть, я в книзке выцитал.

– В какизке?..– опять передразнил Косарев.

– А проигрывать надо уметь, Николай Антонович,– прозвучал из-за

Генкиной спины голос. Спокойный, чуть врастяжечку, голос Марины

Анатольевны.

– Ага. Спасибо за науку,– коротко бросил Косарев.

Но что-то, видать, в нем еще не успокоилось, что-то зудело, или

характер -у него был такой тяжелый. Но он вдруг добавил:

– Молодец. Весь в отца. Сколько помню,

папаша твой тоже прилично играл, от доски не

оттащить было...

Генка густо покраснел. И неожиданно – это бывало с ним очень редко

– сильно разозлился.

– Папаша здесь ни при чем, товарищ Коса

рев,– сказал он раздельно. И почувствовал, как

защипало веки. Но он справился с собой.—

И мой папаша – не вашего ума дело. Я с вами

в шахматы играл...

Он замолчал, будто подыскивая слова. И вдруг выпалил:

– Да зря играл! Правильно вам сказали, что вы проигрывать не

умеете!

– Ну-ну, и дальше что? – спокойно спросил Косарев.

– А ничего! – сорвался на фальцет Генка.– Вы просто злой и

бесцеремонный человек! И если хотите знать, я у таких, как вы – у пятерых

выиграю, да еще в пьяном виде, поняли?!

Николай Антонович нехорошо как-то усмехнулся, смел с доски фигуры

и взял доску в руки.

– Да ладно-ладно, успокойся, чемпион!..

Держи свой лавровый венок!

Никто даже не успел понять, что хотел сделать Косарев. А тот шагнул

вдруг к Генке – и надел ему доску на голову. Домиком.

Генка стоял не шелохнувшись. Он и потом не мог вспомнить, что

почувствовал в тот момент. Это был какой-то провал. Он так с доской и пошел

к двери. На полдороге, опомнившись, он сбросил доску на пол.

Первым переварил случившееся Илья Тимофеевич.

– Ну, знаете, Николай Антонович, это... это

хулиганство какое-то! И с очень дурным при

вкусом. Все! Хватит! Больше на работе —

никаких шахмат. Ни-ка-ких! Всем ясно?

Всем было ясно, и все молчали.

И тут не выдержала Марина Анатольевна. Темпераментное

выступление ее потом долго смаковали в лабораторных кулуарах.

– Совесть у вас есть?! – неестественно

тонким голосом выкрикнула она.– Хоть капля

совести? Да в вас ведь ничего кроме злости нет!

Вы же помрете от своей злости! Ну как, дочитал он «Колобок»?

Дочитал? А сами-то вы дочитали?

Слова вылетали из нее с такой силой, что в Косареве, казалось, вот-вот

появятся пробоины. Но Мари внезапно бросила его и переключилась на

невиновных:

– А вы?! Вы дочитали? Тоже мне, работнички-шахматисты...

Болтуны! «Я вчера стари

ка Досто-евско-го взял»! – передразнила она

неизвестно кого.– А «дружище Маяковского»

вы не брали? «Что такое хорошо»? Пижоны несчастные! На их глазах

человека как хотят унижают – а они рты восхищенно разинули...

Марина Анатольевна, казалось, хотела крикнуть что-то еще. Но вдруг

расплакалась и убежала в «девичью», была у них в лаборатории такая

маленькая комнатушка.

К концу обеденного перерыва все вошло в норму. Лаборатория молча

принялась за работу и созидала сосредоточенно до самых семнадцати ноль-

ноль. Генка вместе со всеми. И Марина Анатольевна тоже. Все давно и

прекрасно знали ту истину, что «работа есть работа».