Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

думаю, неужели день уже настолько убыл?! Встал, походил, размялся. А сам

все на восток поглядываю. Темнотища! И вот тут я что-то начал беспокоиться.

Хожу, минуты подсчитываю: так, двадцать второго июня – самый длинный

день; потом день начинает убывать – по минуте, по две... ну, от силы на

полтора часа убыл, даже если эту убыль только к рассвету привязывать; а ведь

широта примерно та же, что у нас; а двадцать второго июня от силы в

полпятого светает! В общем, чертовщина получается. Думаю, неужели диктор

ошибся? Но с чего бы? Я же нормально поспал, встал нормально, высланным!

И тут откуда-то с запада я услышал вдруг гул. Слышал когда-нибудь гул

тяжелых самолетов на большой высоте? Вот такой же. А я уже психую не на

шутку. Вернее сказать, сначала закралось вроде бы в шутку: «Вот,– думаю,—

пока сидишь здесь, ядерная война началась, плохие дядьки «першингами»

пуляться начали». А почему нет? Запросто!..

Женька нехорошо, деревянным каким-то смехом рассмеялся, достал из

кармана штормовки сигаретную пачку, заглянул в нее, смял и швырнул в

костер. С минуту смотрел, как она горит. Потом, явно сдерживая себя,

продолжил:

– Я в траву лег, попытался успокоиться. А там, в небе, гудит!

Помнишь, песенка модная была на заре туманной юности:

«Шестнадцать тонн – опасный груз, а мы летим бомбить Союз. Зенитки

рявкают под уклон – а в каждой бомбе шестнадцать тонн!» Помнишь? Вот

она у меня в мозгу как закрутилась – так хоть голову в землю

закапывай. Я на небо глазею, пытаюсь расслышать – откуда гул;

башкой туда-сюда верчу. Черно как в погребе! Нет рассвета! И небо вдруг не

чистое какое-то стало: звезды не все! Полосами – звезды, полосами – темно,

словно облака длинные стелются. Я пытаюсь понять – сколько времени? —

получается, где-то далеко-далеко за семь. И что меня совсем доконало – это

я увидел вдруг за рекой зарево. Не зарево даже, а отблески его. Знаешь, к

Иркутску с запада когда подлетаешь, километров за сто еще зарево начинаешь

видеть: Ангарский нефтехим, факела газовые горят. И вот там такое же.

Откуда мне было знать, что у них там неподалеку тоже нефтехимический

комбинат есть!

Ну и все. Со мной чуть ли не истерика: «Бедный, бедный Жэка,– сам

себе кричу,– куда ты попал?!» И уже лавина в башке: «Ну,– думаю,– там

уже весь полк по боевой тревоге на ушах стоит! Может быть, нет уже там

никого, сорвались все!» И бегом в часть. Как я бежал! Если бы кто видел, как

я бежал! Я чуть не сдох тогда на дороге...

У Женьки низкий, немного хриплый голос. Манера рассказывать —

деспотическая, если такая бывает. Это когда рассказчик захватывает вас своим

голосом, жестами, паузами – и не отпускает! Я встаю, лезу в палатку за чаем

и снимаю с костра котелок.

– Короче, в часть прибегаю – ноги не

держат. А землячки дрыхнут – ну что твои

Илюши Муромцы! Храп стоит в казарме и портянками пахнет... И

светает! И ни «фантомов» тебе, ни «миражей»! А я стою – трясусь, потею и

плачу...

Он молчит, и я молчу. Продолжается это довольно долго.

– Ну и что это был за фокус? – спрашиваю я, когда начинаю

понимать, что он молчит сознательно, ждет моего вопроса.

– Ага! – обрадованно восклицает Женька.– Значит, тоже ни черта

не понял! Тоже валенок сибирский!.. Да вед-> время, Шурка, время!! Ведь

сколько лет приЕ1ыкаем: «Говорит Москва, московское время столько-то

часов»,– и автоматически, даже не сознавая того, что прибавляем,—

исчисляем свое, местное. А ведь там, в Европах ихних, отнимать нужно! Это

я, идиот, выходит, в час ночи тогда поднялся. Представляешь, из-за

–

такой ерунды чуть мужик в психушку не угодил!

Мы долго пьем чай. Одно из неназванных чудес света – это чай со

смородиновым листом из прокопченного котелка. Мы уже говорили об этом,

согласны оба. Мы пьем чай и поглядываем на звездное небо. Там, среди звезд,

рыскают полчища спутников.

– Видишь, Жэка, вон того? – показываю я на небо.– Это

телевизионный, из Франции. Его можно не бояться.

– Ага! – деревянным смехом Буратино посмеивается Женька.– А

вон тот – китайский, с грузом чая из Шанхая.

Мы очень поздно ложимся спать, и не в палатке, а просто так, под

открытым небом. Давно уже не играет в Панковке рыба, застыли верхушки

сосен – ни малейшего ветерка,– и от костра остались одни уголья. А спать

все не хочется. Неприятный осадок от Женькиного рассказа остается все же в

душе, и я думаю о своем друге. Вспоминаю, каким он был в детстве.

Вспоминаю, что в старших классах он очень нравился нашим

девчонкам. Что еще раньше, пацаном, он много дрался, много плакал и еще

больше хохотал. Но как же он теперь живет? Со всеми своими страхами?

Почему он считает, что все мы «слегка трахнутые», что все боимся так же и

того же, что он? Сам-то я боюсь?

Время рассвета я проспал. Разбудило меня яркое, уже дневное солнце.

В мешке моем было жарко, как в парилке. Женьки рядом не было.

Я вылез на свет божий и пошел к берегу.

Женька, в одних трусах, блаженно задрав свою небритую физиономию к

солнцу, сидел на поваленной лесине и словно ждал, когда я его напугаю.

– Московское время – семь часов,– сложив рупором ладони, еще

издали прогнусавил я.

– Купаться будешь? – повернувшись, деловым голосом спросил

Женька.

– Бр-ррр...

– А я буду!

Он спрыгнул со своей лесины и забегал по берегу.

– Только я орать буду. Специально ждал,

когда ты проснешься, а то, думаю, запугаю мужика. У-ух, сейчас как

нырну-у!

Он, высоко задирая ноги, нелепый в своих семейных трусах, носился

по берегу, и смотреть на это представление было одно удовольствие. Меня

всегда восхищало это неубиенное мужское качество: дядьки с бородами, отцы

семейств, почтенные учителя и бравые офицеры, оставшись в маленькой

свойской компании, начинают вдруг вести себя как десятилетние пацаны; вот

сейчас этот заржет как молодой конь – и...

– И-э-эх-х! – орет Женька и с разбегу

бросается в воду.– Ллепота-а! Ллюблю Панко-овку! И-эхх, до чего

люблю-у! И рыбку ей-ную – у-ух, люблю-у!! – Он бесится в воде,

и брызги веером разлетаются по сторонам.—

И-эхх, красно солнышко, водичка мокренькая – ллюб-люу-у!

– Ну а как же: любовь движет миром! – подсказываю я с берега.

– Соображаешь, майор! – орет Женька.

И еще громче прежнего: – Ллюбо-овь! Двви-жет! Ми-и-ирром!!

Меж берегов Панковки, в коридоре сосен мечется эхо: «...Ир-ром, ир-

ром, ир-ром!» – разлетается оно в обе стороны. И я не выдерживаю

искушения: прямо как есть, в штормовке и армейских своих бриджах,—

бросаюсь вслед за Женькой в холодную, искристую воду Панковки.

«ВЕТЕРАН»

Сергею Скоробогатову

и всем нашим ребятам-«афганцам»

посвящаю

Сане Фетисову очень понравилось, как пошутил один его земляк,

сержант-танкист из Братска. Они сидели в Ташкенте в аэропорту – ждали

свой рейс,– и к ним подошел подвыпивший мужичонка в грязной

разрисованной футболке. «Здорово,– говорит,– орлы! Из Афгана?» А

сержант ему: ну и дальше что, почтенный? «Как там душманы, всех

покончали?» Не знаю, брат,– это сержант ему,– мы, говорит, их в глаза не

видели. А тот: «Да брось заливать, медальки-то за что?» И тогда сержант

говорит этому типу: мы, брат, на подводной лодке служили. За всю службу

раза четыре всего всплывали. Такие дела... Мужик смеется: «Дак ведь там и

моря-то нет!» А сержант поглядел на него серьезно так – и: географию,

говорит, надо знать, почтенный. Там озеро есть, с пол-Байкала нашего будет.

Прямо в середине. Купи вон в киоске атлас, да и посмотри. Чалмак

называется... Ну, этот бич потаращился на них, да и отстал.

И с тех пор, если Саню пытались расспрашивать про Афганистан, он с

серьезным видом отвечал, что служил на подводной лодке, на Чалмаке, и

кроме синей воды да рыб ничего не видел. Те, кто был с географией не в

ладах, в недоумении отставали. А кто понимал шутку – тот понимал и

Санино нежелание рассказывать и в душу не лез.

О службе Саня говорил только со своими – с ребятами, которые тоже

вернулись оттуда; в городе их было уже немало. Они крепко держались друг

друга и часто встречались. Иногда на чьей-нибудь свадьбе, а чаще – если

кому-то нужна была помощь. Например, когда Глеба Семенова перевозили на

новую квартиру.

Глеб был старше Сани всего на год, но уже успел жениться. Квартира

ему досталась в новом доме на третьем этаже, и это была не квартира, а чудо:

две комнаты, огромная прихожая и балконище – что твой аэродром —

полтора метра в ширину и все десять в длину.

– Ты бы, Глебыч, пустил меня на балкон пожить,– пошутил Саня,

когда они, перетаскав Глебовы пожитки, расположились на том балконе

покурить.

– Давай, тащи раскладуху,– разулыбался довольный Глеб.

А Равиль, самый старший из них,– он демобилизовался три года

назад – опять стал расспрашивать Саню про житье-бытье. И опять на него

навалились ребята: чего, мол, ерундой заниматься! надо немедленно идти в

завком, в партком, к директору – и требовать! Так, мол, и так, жить негде,

давайте квартиру. А не квартиру, так комнату, на худой конец.

– Да вы что, мужики! Как я буду требовать? – защищался Саня.—

Ну женился бы – тогда понятно. А так они меня куда подальше пошлют – и

все дела. Или общагу предложат. А мне казарма надоела. Пусть лучше так...

– А ты свою Красную Звезду на грудь – и вперед! – горячился

Равиль.– Пусть попробуют послать! И вообще, что за ребячество! Тебе что,

государство за красивые глаза льготы давало?!

Вася Козырев, слушая их диалог, только похохатывал; этому, чтобы

позубоскалить, даже повода не надо было.

– Так ты, Санек, брательнику уже рога наставил? Или как, все еще

теряешься?

Ребята смеялись. А Саня, кисло улыбаясь, чертыхался про себя: ну кто

дергал его за язык рассказывать про братову жену!

Когда полгода назад Саня вернулся домой, его законное место в

дальней комнате было занято, а вместо троих Фетисовых его встречали целых

четверо. Четвертой была Ирина, жена Андрея. Брат женился незадолго до его

возвращения, Саня знал об этом из писем. Ничего против он не имел и с

легким сердцем перебрался в большую комнату на тахту – ее купили

специально для него. О тесноте грех было и говорить: трехкомнатный домина

на пятерых! Беда началась через несколько недель, когда Саня стал понемногу

отходить от своих военных привычек: когда перестало с рассветом

подбрасывать из постели, когда стало уходить постоянно жившее внутри

напряжение, а тишина и покой ночей не вызывали больше недоверчивого

удивления. Беда ходила по дому в легком розовом халате, и чем дальше, тем

невыносимее делалась Санина жизнь.

Был конец июня. В палисаднике перед их домом буйно разрослись

кусты смородины, и пышная их зелень – не та, матовая и блеклая,

обожженная солнцем, а настоящая сибирская зелень начала лета,– словно

отравляла воздух своим тонким, ни с чем не сравнимым дурманом. И шли

дожди. Почти каждый день. Настоящие летние дожди, скорые и теплые. Они

словно чувствовали, что Саня их ждет; едва начинало накрапывать, он

потихоньку выходил в палисадник, садился в кустах на скамейку и тихо

мокнул в свое удовольствие, беспокоясь только о том, чтобы его никто не

увидел за этим диковатым занятием. Наверное, дожди и «размочили» Саню.

Как-то «вдруг» он увидел, что рядом с ним живет симпатичная молодая

женщина. И вначале это было ему приятно. Но недолго. Маленькая, с

пышным бюстом, смешливая и слегка взбалмошная Ирина волчком носилась

по дому, и от нее некуда было скрыться. Она «накрыла» даже его зеленую

засаду.

– Что, Алексашка, кайф ловишь? – прокричала она ему как-то с

крыльца.– Давай-давай, лови! И дым Отечества нам сладок и приятен! Так я

говорю? – Она подмигнула ему, хохотнула, скатилась с крыльца и ракетой

просвистела в летнюю кухню.

Про себя Саня стал называть ее «летающий колобок». Он исподтишка

наблюдал за ней. И чем дольше наблюдал, тем все чаще ловил себя на мысли,

что, несмотря на все неудобства и завихрения характера, Колобок этот

нисколько не был ему противен. А как бы даже не наоборот. От этих мыслей

Сане было стыдно за себя и неприятно.

Вот тогда, в июле, он и рассказал ребятам про свое неловкое

положение. Шутка ли дело: жить в одном доме с молодой женщиной – а она

жена брата! Ты с кровати в одних трусах соскочил – а она нечаянно в

комнату заходит; куда ей деться, комната ведь проходная! Или

вдруг ночью шорох, ты взвиваешься, как бес, до потолка – а это она в

ночной рубашке в туалет крадется... Равиль еще тогда советовал ему срочно

устраиваться на работу и просить жилье.

Саня вернулся в свое автохозяйство в середине июля. А в начале

августа ему вручили новенький КамАЗ и отправили на север области, в колхоз

«Ленинский путь», на уборочную. И не было больше никаких проблем. Саня

был рад. Работе, по которой, как оказалось, соскучился, вольной волюшке,

возможности заработать неплохие деньги.

Но только уборочные не бывают вечными. Через два с половиной

месяца он приехал из колхоза, и все вернулось на круги своя.

– Шурик, лапочка, ты Ален Делон! – восхищенно взвизгнула

Иринка, едва увидела его на пороге дома.– Тебя кто, золотистый мой, так

обиходил? Барышни-доярышни? – Она схватила его за уши, пригнула к себе

и чмокнула в губы. Хорошо, что дома никого не было.

Колхоз ему в самом деле пошел на пользу. Девчата из деревенской

столовой откормили его до состояния «Алена Делона», и брюки больше не

болтались на нем, как несколько месяцев назад. Он сбрил усы и отрастил

«гражданскую» прическу. И стал почти прежним Санькой Фетисовым, как

перед армией, высоким плечистым парнем с русой копной чуть кудрявых

волос и пухловатыми щеками, готовыми розоветь по поводу и без повода.

И жизнь вообще была бы прекрасной и удивительной, если бы как-то

решился вопрос с жильем.

Саня подумывал уже уйти в общежитие. Андрей, было заметно,

частенько стал раздражаться из-за пустяков, и несколько раз между ним и

Ириной вспыхивали вдруг нелепые ссоры. В доме повисла легкая

напряженность, которую прекрасно почувствовали все. Ирина уже старалась

избегать Саню, а мать однажды каким-то виноватым голосом сообщила ему,

что хочет предложить Андрею поискать квартиру – на то он и старший; или

пусть на своем заводе как следует просит... Было это за несколько дней до

новоселья у Глеба Семенова.

Там, на балконе у Глеба, Саню наконец и уговорили совершить набег

на начальство: неужели даже комнатенки захудалой не отыщут!

Глеба перевозили перед самыми ноябрьскими праздниками. А сразу

после праздников Саня пошел в партком своего автохозяйства. Так советовал

Равиль. По его словам, с завкомом лучше было не связываться: там от

просителей все давным-давно стали деревянными.

После визита к секретарю парткома Саня почувствовал себя

человеком, который копил силушку, чтобы ломиться в дверь, а эта дверь вдруг

взяла да оказалась незапертой. Ему дали комнату с первого захода! И даже не

в общежитии, а в настоящей благоустроенной квартире – с ванной, газом и...

черт знает с чем еще. Человек, к которому он пришел, только позвонил

несколько раз по телефону и рассказал, какие и где ему взять бумаги.

– Значит, говоришь, из Афганистана? —

не то переспросил, не то просто сказал секретарь парткома, когда Саня,

краснея и путаясь, рассказал ему свою нелепую историю.– Слышал, что есть

у нас такой, слышал. Говорили...

Это был лысый пожилой человек, невысокий и плотный. Разговаривая,

он без конца разминал и крутил в пальцах папиросу, и Саня все ждал, когда

она у него рассыплется. О квартире он почти ничего не говорил, а взялся

расспрашивать про Санину службу.

– На бээмпэ, говоришь, катался? Не видал.

Чего не видал, того не видал. Вот про «тридцатьчетверку» что хочешь

рассказать могу, а

эти, новые, только в журнале «За рулем» смотрел... Награды-то есть?

Саня кивнул.

Секретарь помолчал – ждали звонка из ЖКУ, до этого он сам туда

звонил,– и вдруг негромко спросил:

– Ну как там? Много наших парней гибнет?

Саня молчал. А что было отвечать? Что значит – «много»? А «мало»?

– Мины заколебали,– наконец нехотя ответил он.– Про

«макаронницу» когда-нибудь слышали? – он быстро взглянул на секретаря.—

Маде ин Италия. Днище прожигает, как из гранатомета. У меня, правда, не

случалось... Гибнут, конечно. Война ведь. Духари – солдаты неплохие.

– Сам-то хоронил? – напряженно спросил секретарь.

– Там не хоронят. Домой отправляют.– Саня хмуро смотрел в пол.

– Ну, ты ладно, не обижайся,– торопливо пробормотал его

собеседник.– Душа болит, вот и лезу с расспросами. Сам-то я с февраля

сорок третьего и до Праги... Пришлось, в общем, повоевал... м-да... И вам

теперь вот тоже досталось... Духари – это кто? Душманы?

– Ну,– Саня кивнул.– Духари, духи...—

У него вдруг поднялось настроение. Этот лысый

человек все больше напоминал ему отца в первые его домашние дни —

и деликатным своим

любопытством, и вот этой несвойственной их

возрасту растерянностью: что там? как там?

много ли гибнет парней? И того, и другого

хотелось по-дружески, чуть свысока, похлопать

по плечу и как-нибудь успокоить добрым словом.

Пока он подбирал это слово, позвонили из ЖКУ.

Ему выделили комнату «из резерва главного командования», как в

шутку выразился секретарь парткома, и через три дня, оформив все

необходимые бумаги, он уже получал в завкоме выписку на ордер.

Саня понимал, что ему крупно повезло. Но что повезло настолько, он

понял лишь тогда, когда впервые пришел в свое новое обиталище. Это была

двухкомнатная коммунальная квартира на втором этаже кирпичного дома, и

жил в ней всего один человек, маленький седой старик. Когда Саня открыл

своим ключом дверь и вошел, старик, в шляпе и в аккуратном сером

костюмчике с голубым институтским «поплавком» на груди, стоял в коридоре

и удивленно смотрел на него.

– Я ваш новый сосед,– смутившись, сообщил Саня.—

Здравствуйте. Александр.,. Фе-

тисов. Саша, значит... Вот, жить теперь здесь буду.

– От так ладушки! – всплеснул руками

старик.– А я думаю: кто это в дверь шебаршится? Ну-ка, ордерок

покажи-ка!

Саня торопливо полез в карман за ордером. Но старик даже не стал его

читать. Посмотрел бумагу, и все.

– Один али с семьей? – деловито осведомился он.

– Один...

– Фу, слава богу! – Дед снял шляпу и протянул Сане руку: —

Григорий Иванович. Можешь звать – деда Гриша, меня все так зовут.

Пойдем, хозяйство покажу.

Саня осторожно пожал сухую стариковскую ладошку, и они пошли

смотреть квартиру. По пути старик успел рассказать, что до Сани в его

комнате жило семейство с двумя маленькими пацанами, и это было сущее

наказание.

Дедуль был что надо. Бравенький, веселый и подвижный, он целыми

днями бегал по своим делам, и Саня видел его дома только поздними

вечерами, неизменно вежливым и приветливым. Ребятам он тоже понравился.

Когда, в первую субботу после заселения, Саня устроил маленькое новоселье,

а Вася Козырев поднес деду фужер шампанского, тот завернул такой длинный

развеселый тост, что парни взвизгнули от восторга.

– Ах ты, господи, до чего сладкая после

Указа-то! – выпив все до капельки, крякнул

дед.– Ну-ка, подлей ишшо!

Ему подлили. Он выпил, поблагодарил и

убежал. Сказал что-то про клиентов, которые ждут, и убежал!

Это был странный и удивительный дед. Он мог заскочить к Сане в

комнату часов в одиннадцать вечера и заговорщицки спросить:

–

Головным убором интересуесся?

И пока Саня размышлял, интересуется он или нет, деда Гриша быстро

предлагал:

– А хошь, белок на шапку достану? Али

тебе лучше ондатра?

И действительно доставал. В три дня.

Однажды он принес Сане паспорт и извещение о посылке. Попросил

заполнить. И тогда Саня узнал, что дедуль его был абсолютно неграмотным.

Не умел ни читать, ни писать!

– У вас же, деда Гриша, поплавок! – не выдержав, рассмеялся Саня.

– А это, сынок, для уважения,– серьезным голосом ответил ему деда

Гриша.– Я его за две беленьких выменял. С ним, поди, и человек по-иному

смотрится!

Посылки приходили ему почти каждую неделю, причем всегда из

одной и той же деревни на севере области, и постепенно Саня стал

догадываться, что дед его приторговывает пушниной.

Прошел месяц. Десятого декабря, вьюжным и холодным вечером,

Саня пришел домой и с удивлением обнаружил, что в их доме пахнет

гулянкой. В коридоре и на кухне стоял специфический запах спиртного,

замешанный на вине-гретно-огуречном аромате; так обычно пахнет в

квартире, где выпивают. Не успел Саня раздеться, как из комнаты вышел деда

Гриша, в сером костюмчике и явно навеселе.

– Ага, вот он где наконец! – радостно

воскликнул дед.– А я уж думал, ночевать не придешь. Ну-ка, пошли ко

мне!

Саня удивленно смотрел на веселого соседа.

– По какому поводу гудим, дед? – ничего не понимая, спросил он.

– Дак отгудели уж! И кореш мой, и бабка его домой давно подались,

тебя вот жду. Пошли, пошли, у меня там еще поболе полпузырька осталось.

т– Да что за торжество, деда Гриша? – улыбаясь, еще раз спросил

Саня.

– А какому Кашею ныне семисят? – хитро глянул дед.– Али не ты

давеча в паспорт глядел – удивлялся?

Саня вспомнил, и ему стало неловко. Ведь совсем недавно он,

заполняя извещение, смотрел дедов паспорт и еще удивлялся, как хорошо тот

сохранился. И даже про близкий юбилей что-то сказал.

– Пойдем, пойдем,– тащил его за рукав

деда Гриша.

–

Обожди, дед. Сейчас умоюсь.

Умываясь, Саня подумал о том, что завтра

обязательно забежит, в магазин и купит деду какой-нибудь подарок. А

пока надо действительно уважить его, хоть и неудобно идти с пустыми

руками. И еще он подумал о том, что будет даже хорошо, если они вдвоем, по-

соседски, посидят за столом да поговорят за жизнь. Ведь они, в сущности,

совсем не знают друг друга, ни разу даже толком не говорили... А деда Гриша,

по всему видать, был очень занятным стариком.

Комната соседа пахла жилищем старого человека,– Саня был уверен,

что такой запах существует,– и его не способен был перебить

даже запах спиртного. Трудно определить составляющие этого запаха:

не то он исходит от старых вещей, не то пожилые люди редко проветривают

свое жилище. Определенно не скажешь. Саня был здесь во второй раз и с

интересом разглядывал непривычный для себя интерьер. Железная кровать,

серая, не один раз крашенная, комод, этажерка; на этажерке старый

коричневый репродуктор. Не слишком веселая была обстановка. Он обратил

внимание и на то, что на стенах совсем не было фотографий. Висела только

пыльная картина с таежным видом,– он видел такие много раз, даже на

вокзалах,– да две дешевые жестяные чеканки.

– А что, дед, ты давно один живешь? – выпив рюмочку за здоровье

соседа, спросил Саня. С некоторых пор, может быть, с того момента, как

узнал про «поплавок», он разговаривал с дедом в той непринужденно-

покровительственной манере, в какой часто разговаривают со старыми

чудаками молодые и здоровые мужчины.

– Да лет пятнадцать, однако,– занюхивая свою порцию водки

корочкой хлеба, ответил деда Гриша.– Ну их к богу, этих баб, в самом деле.

Крику одного...

– А детей, что ли, не было? – продолжал Саня начатую тему.

– Ну зачем же? Есть дочка. Черт ее знает где. Не то в Красноярске, не

то ишшо где. Уж и не помню, когда писала. Да ну их к богу! Вырастишь – и

хоть так, хоть эдак, а все одно, ломоть отрезанный... Стерлядку-то чего не

берешь?

Саня взял кусочек рыбы и вдруг широко

улыбнулся.

—

Ну, а без бабки-то как, небось шалил

вовсю, а?

Деда Гриша коротко рассмеялся и подмигнул Сане:

–

А чего не шалить? Было б здоровьишко!

Разговор налаживался неплохо. Выпили

еще.

– Наверное, в молодости-то огонь-парень был?– в дедовом духе

засмеялся Саня.

– Ну, сынок, в твоем-то возрасте они от меня от так от пишшали: и-и-

и-и...– дед тоненько заголосил, и Саня чуть не покатился со смеху.

– Тебе, деда Гриша, в войну сколько лет было? – вдоволь

насмеявшись, спросил он. И сам же стал считать: – Так, это ты, значит, с

пятнадцатого... Двадцать шесть? Ух ты! В самый тот возраст попала! Воевал?

– Не-а,– ответил дед.

–

А что, на трудовом фронте сражался?

Деда Гриша посмотрел на Саню и просто

сказал:

–

Пушшай брянский волк на ем сражается.

– Вот ничего ты даешь! – удивился Саня.– А-а! Наверное, в армии

был, а просто на фронт не попал?

– В гробу я тую армию видал.– Дед глодал стерляжью спинку и

весело поглядывал на Саню.

– Так где же ты был? – ничего не понимая, спросил тот.

– «Где был», «где был»,– передразнил его деда Гриша.– Где был —

там нет ^авно уж! А ты чего так интересуисся?

– Да просто интересно, раз разговор зашел.– Саня удивленно

смотрел на деда.

– Я, сынок, как они передрались, на Тунгуску подался.– Деда Гриша

поднял бутылку, посмотрел ее на свет и взболтнул.– Будешь? Саня

машинально подставил рюмку.

– Чего я на той войне не видал? Пулю в лоб получишь? Нема дурных!

Я об ту пору в Подволошной жил, на Лене, значит. А как загребать нашего

брата стали, я говорю: ку-ку, Гриня! – Он озорно взглянул на Саню и еще раз

ему подмигнул.– И на Тунгуску подался. От так от.

– Вот ничего ты даешь! – опять повторил свое любимое Саня. И

замолчал, видимо не зная, что сказать.– А дальше? Дальше-то как? Всю

войну, что ли, в тайге просидел? – спросил он наконец.

– А чего? Тайга – она всегда прокормит! Выходил иногда, конечно.

Правда, к тунгусам, в русские деревни не ходил... В гробу я ихнюю войну

видал! Мы охотники, от так от. У меня и батька в четырнадцатом не ходил.

Это оне, значит, передерутся – а ты беги, руж-жо наперевес! А ху-ху не хо-

хо? – деда Гриша изобразил неприличный жест.– Пушшай го-лота всякая

бежит, ей боле заниматься нечем...

– В-во деду-уль! – Саня Фетисов оторопело смотрел на деда. Он

сильно растерялся. Но любопытство брало верх, и он снова стал

расспрашивать.

– Так ты что, дед, Советской властью недоволен был или как?

– А хоть Советская, хоть турецкая,– отмахнулся от него деда Гриша.

– Я при деле был и у ей ничего не просил. От так от. И пушшай она не

просит.

–

Не просит, говоришь. Не просит...

Значит, говоришь, не просит... А потом как?

– Чего – как? – не понял дед.

– Ну вот, после войны, после войны, я говорю.– Саня, когда

нервничал, становился косноязычным: начинал в поисках продолжения мысли

повторять одни и те же слова и путаться. Он знал за собой это неприятное

качество, оно обнаружилось в нем еще в школе, и начинал злиться на себя.—

После войны, я говорю, как же?! Как ты выходил из тайги? Тебя же посадить

должны были! Посадить ведь, за это... за уклонение! Ну, я понимаю, кто-то из

наших в Афган не шел, отказывался: в какие-то горы, в чужую страну —

понятно, а ты как?! Ведь Россию топтали! Нас же душили!

– Чего раскипятился-то? – прервал его дед.– На-ка, выпей.– Он

вылил остатки водки себе и Сане.– Что, интересно стало?

– А то нет! – Саня во все глаза смотрел на деда. Тот слегка

нахохлился. Но, выпив, пробормотал что-то про Указ и снова повеселел. Было

видно, что он уже довольно сильно пьян. Саня про водку забыл.

– Корешок у меня в Енисейске был,– занюхав выпитое и

непроизвольно рыгнув, сказал дед.– Клиент. В трудлагере служил. От я туда

и подался. Все чин по чину оформил. На лесоповале я был, от так от... И-и,

куренок, вылупился... Чего глазеешь? Деда пьяного не видал? Да-а... А сюда

уж потом по оргнабору... Да-а... Хошь, норк-ык-ку бабе на шапку достану?

– Н-ну де-ед! – хрипло протянул Саня.– Тебя ж не бывает! В-во

контрра! И много вас таких было?

–

– А кто не дурак! – веско сказал деда Гриша.

– И ты не боишься все это рассказывать? Ну, а если я это кому надо

передам, если расскажу?

– Дур-рак,– размягченно пробормотал деда Гриша.– У меня ж

документы... в Указ мать. А и кому твой дед нынче нужон? Мне ж,

дурачок, уже се-ми-сят! Того и гляди – крякнусь.

– Ну и духарь, ну и духа-арь! – с непонятной интонацией, будто

даже восхищенно, протянул Саня. И, помолчав, спросил еще: – Дед, слышь,

дед? А в деревне твоей, ну, в Подволошной этой, в этой деревне твоей

мужичков-то много .покосило? Ну, когда возвращаться стали, много не

пришло? Ты же должен знать, посылки ведь оттуда получаешь?!

– А я их че, шшытал, что ли? – усмехнулся деда Гриша и прищурил

один глаз.– А ты че прилип? Че прилип, а? Или че, в энкэвэдэ служишь? Хх-

эх! Шпана микрорайонская... Брысь отсюдова!

Саня на трясущихся ногах встал. И в голове у него вдруг пронеслось,

что сейчас, вот сейчас он станет уголовником. Обыкновенным уголовником.

Стоит только еще хоть раз открыть рот вот этому плюгавому «духу»... В левой

стороне затылка больно застучало. Он сглотнул слюну и зевнул. Глубоко и

осторожно вздохнул... И снова зевнул. И началось! И началось!

Пыльная каменистая дорога змеилась все вверх и вверх. Саня изредка

оглядывался назад – шли «по-походному», с открытым люком,– и

отыскивал идущую следом «восьмерку». БМП Ары Багдасарьянца временами

начисто исчезала в шлейфе пыли, и Саня посочувствовал Аре: сам он терпеть

не мог плестись у кого-нибудь в хвосте.

– Сорок восьмой километр, сейчас пере

вал будет,– прозвучал в ларингофонах голос

лейтенанта Саенко.– Повнимательней!

Они двумя машинами возвращались в часть после проводки

автоколонны, и желательно было успеть добраться к месту до темноты. Но и

гнать особо было нельзя.

Убавив газ, Саня начал выходить из поворота на перевал, и тут ему

показалось, что справа и выше в камнях, метрах в двухстах от них, что-то

блеснуло.

– Товарищ лейтенант, справа на осыпи ничего не видели? —

спросил он у Саенко.

– За дорогой внимательней! – коротко бросил тот.

Они медленно катили по ровному участку перевала. Саня машинально

взглянул на выходящую из поворота «восьмерку». И вдруг машину резко

подбросило вверх, едва не завалив на левый бок, ударило оземь, и они

беспомощно закрутились на одном месте. Саня резко сбросил газ.

–

Разулись!– хрипло крикнул он.

В ларингофоне звучали отрывистые команды лейтенанта.

Сбросив танкошлем, Саня схватил сумку с инструментами, каску и

выбрался наружу. Сзади из десантного отсека выскакивали на дорогу ребята.

А через секунду, раскатывая по горам эхо, с правой стороны дороги сверху

ударил пулемет. За ним второй. И следом —

автоматная трескотня. Пыль фонтанчиками брызнула позади машины.

Почти мгновенно ожила башня его «бээмпэшки» – Костя Волков «настраивал

свою балалайку». Затявкала его автоматическая пушка, ей отозвалась пушка

подошедшей сзади «восьмерки», и все утонуло в грохоте... Саня больше

ничего не видел и не слышал. Его разутая гусеница дорожкой тянулась позади

машины, и он понял, что сейчас ему придется попотеть до кровавого пота.

– Ну что?! – кричал Саенко.– Будешь делать или – металлолом?

–

Попробуем! Сейчас подтащим ее...

Ребята помогли ему подтянуть гусеницу к

задней «звездочке». Он полез в машину и включил на малых оборотах

скорость. И вот тут «бээмпэшку» сотрясло еще раз. Саня даже не понял, что

произошло. В голове зазвенело, и он вдруг увидел, как справа и сзади валится

из своего сиденья Костя Волков. Отсек стал наполняться гарью. Ох схватил

Костю и стал выталкивать его в люк. Кто-то снаружи помог ему.