Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

суетиться в домашних заботах; ходил по дому в валенках и в теплом свитере.

И никто: ни мама, ни врачи, ни Коля с Марией, не могли убедить его в

бредовости такого взгляда на вещи. Ему казалось, что все, родные и дальние,

дети и врачи, специально искушают его, доводя до болезни – Последней

болезни. Через полгода у него появилась сильнейшая одышка. Потом —

угрожающая сердечная аритмия. Как к ветерану войны к нему раз в неделю

приходил врач. Отец считал его главным своим врагом.

Коля на ослабевших ногах стоял у окна и смотрел на жену. Ему до

мельчайших подробностей, до полного ощущения того, что это происходит на

самом деле, представилось, как он ее бьет. Кулаком в лицо. Удар приходится

чуть ниже правого виска, во вздрагивающий завиток над щекой. Она не

понимает, что ее ударили, и, падая, с раскрытым ртом и остановившимся

дыханием удивленно смотрит на него... Слабея от жалости к ней и самому

себе, Коля откачнулся от подоконника и сделал движение к двери. И тут

наконец пришло расслабление. Он глубоко вздохнул и голосом, лишенным

всяких интонаций, как из старенького репродуктора-тарелки, деревянно

сказал: «М-да. Матрос ребенка не обидит». И уверенно шагнул к двери.

Нужно было выполнять данное Марии обещание.

Когда он входил в большую комнату, в кухне заплакала Люся. И почти

одновременно с ней из маленькой комнаты подал голос Алешка. Тот

развернулся во всю силу своих легких, и Коля изменил маршрут. Он прошел

дальше по коридору, в спальню, и остановился в ее дверях.

– Ты чего орешь, крокодил? – строго спросил он у Алешки.—

Потише нельзя, что ли? Переборки ведь лопнут!

Алешка мимо него побежал в кухню.

Коля вернулся в большую комнату, открыл шкаф и стал доставать

оттуда свои рубашки. Сходил в кладовку, взял чемодан. Подумал – и захватил

еще портфель. Он собирался быстро, но не лихорадочно. Ничто не летело в

чемодан как попало: вещи укладывались аккуратно и экономно. Он несколько

раз ловил себя на том, что удивляется собственному хладнокровию. Такого

поразительного состояния психики он не наблюдал в себе ни разу. Это можно

было бы назвать раздвоением, если только не еще большим «раз...»:

растроением, расчетверением, распятием... Один быстро и точно действует,

второй, как врач, следит за его состоянием, а третий смотрит на обоих и

разевает рот от удивления.

Минут через десять он заставил себя сесть на диван и

сосредоточиться: что забыл? без чего он не сможет обойтись в первое время?

Взял «дембельский» альбом из шкафа и несколько фотографий домашних, из

ящика под телевизором. Выключил телевизор. Постоял еще перед книжным

шкафом и вытащил оттуда две книги: синий, большого формата, подарочный

том «Избранного» Александра Грина и «В одиночку через океан» польского

моряка Анджея Урбанчика. Потом достал военный билет и паспорт. Когда

Коля оделся и вынес в коридор свою поклажу, он объявил наконец Люсе и

Алешке смысл своих двадцатиминутных маневров.

– Эй, крокодил, иди сюда,– позвал он

Алешку.

Тот неуверенной походкой вышел из кухни и остановился возле

вешалки.

– Держи краба, Николаич,– протянул ему

Коля руку.

Алешка подержал.

– Мне надо уехать,– озабоченным голосом

сказал Коля.– Мама потом тебе расскажет.

Да я и сам к тебе на службу заскочу.– Он

помолчал. И чуть громче добавил: – Я пока буду у тети Маши.

Алешка кивнул и обернулся в сторону кухни. Там было тихо.

Коля откашлялся, прочищая горло, и чистым, чуть высоковатым

голосом еще громче сказал:

–

Салют работникам советской торговли!

На «салют» ему не ответили, и он быстро вышел за дверь. Выходя из

подъезда, он уже негромко, почти про себя, продекламировал маленький

отрывок из знаменитого стихотворения: «Темницы рухнут – и свобода вас

примет радостно у входа...» И лег на боевой курс.

Он шел со своими вещичками по городу, иногда останавливаясь,

иногда перекладывая из руки в руку портфель и чемодан, и настороженно

прислушивался к себе. Душа не рыдала. Из всех осознанных желаний самым

стойким было – побыстрее добраться до места. Но он упорно не садился в

автобус.

Мария встретила его без лишних вопросов. Забегала, закрутилась,

стала доставать чистый комплект белья, хотя было еще вовсе не так поздно;

потащила в кухню ужинать. Анечка смущенно улыбалась и тоже ничего не

спрашивала. К дяде Коле она никогда и ничего, кроме глубокого уважения и

какой-то робкой любви, не испытывала.

В кухне Мария достала из шкафа бутыль с рябиновой настойкой, и

они выпили. После второй стопки Коля неожиданно опьянел. Опьянел

настолько, что снова сам себе удивился.

– Все, Машенька,– порывисто вздыхая, сказал он сестре.– Финита

ля комедия.

– Ну и правильно, ну и правильно,– зачастила Мария, не давая брату

слишком распе-реживаться,– ты и так уже на себя не похож, зеленый весь. В

конце концов, самое главное в жизни – здоровье.

– Вы, дядя Коля, насовсем ушли? – сильно покраснев, спросила

Анечка.

– Не твое дело! – строго глянула на нее мать.– Может, насовсем, а

может, проучит как следует – и... Иди-ка, моя милая, к себе! Ну-ка, живо!

Анечка не ушла. Коля, как сквозь пелену, посмотрел на родных своих

сестру и племянницу и попросился спать.

Он заснул как провалился. Словно умер на одну ночь. Назавтра все

происшедшее с ним вечером в понедельник воспринималось им как событие,

происшедшее по меньшей мере три дня назад.

5

Во вторник утром Коля пришел на работу раньше обычного: навыка

точно рассчитывать время на дорогу из нового своего дома еще не было.

Попив чаю и послушав, о чем говорят друзья-коллеги, он взял дефектоскоп и

ушел в цех «светить» сварные швы на рубашке охлаждения шестого реактора,

которым уже с неделю занималась служба механика. Он пробыл с механиками

почти до самого обеда: работал, смотрел, как работают другие, ходил в

курилку. И вернулся бы к ним после обеда, если бы шеф не остановил этот

произвол.

– Батаев, вы где были? – удивленно спросил Александр Андреевич

Колю, когда тот появился в лаборатории.

– Премию зарабатывал,– хмуро ответил Коля.– На шестом

реакторе швы светил.

– Как? – удивился Александр Андреевич.– Разве я записывал вам

эту работу в журнал заданий?

– Но вы же вчера говорили, что эта работа на нас висит?

– Верно. Но только после сдачи реактора службой механика...

– В таком случае, я не понял,– сказал Коля.

Александр Андреевич внимательно посмотрел на него и заметил, что

полдня потрачено им впустую: в любом случае эту работу придется делать

заново.

Коля пожал плечами и пошел обедать в буфет. Идти с Янкевичем в

столовую он отказался, сославшись на отсутствие достаточно выраженного

аппетита.

После обеда Виктор Семенович его не тревожил: он молча делал

свою работу, и единственное слово, которое Коля услышал от него за

несколько часов, было «покедова», сказанное в пять.

Путь к дому после работы Коля начал в том же направлении, что и

всегда. Но, не доходя метров двести до Алешкиного садика, он свернул в

переулок и вышел на параллельную улицу. И только там сел в автобус.

Марии еще не было. Анечка накрыла на стол и посидела с ним, пока

он ел.

Для добрых и хороших детей у Коли всегда было припасено два-три

участливых вопроса и столько же нехитрых шуток.

– Ну как, Анюта, жизнь протекает? – голосом усталого доброго дяди

осведомился он.

– Лучше всех,– бойко ответила Анечка и едва заметно покраснела.

– Мальчики-жиганчики не обижают? – улыбнулся Коля.

– Наши мальчики уже большие,– Анечка тоже улыбнулась и

поправила волосы.

Коля посмотрел на ее длинные пальцы с коротко обрезанными, но

ухоженными ногтями, на светлые, вьющиеся, как у Марии, волосы и вдруг

смутился. Племянница вовсе не была похожа на ребенка.

– Тебе, Анюта, годков-то сколько? – неуклюже спросил он.

– Ой, дядя Коля, вечно вы со своими шутками! Будто не знаете...

шестнадцать! Через три недели будет.

– Ага, шишнадцать. Ты прямо совсем уже молодая женщина.

– Ну дядя Коля! – Анечка опять очень мило покраснела и вдруг,

нагнувшись через стол к Коле, легонько ударила его ладошкой по лбу.

– И то верно, и то верно,– закивал головой Коля.

Анечка звонко рассмеялась и легким изящным жестом снова

поправила волосы.

Помолчали. Коля пил какао и посматривал на большого белого кота

Антошу, скромно примостившегося возле Анечкиных ног.

– Вы, дядя Коля, разводитесь? – без всякого выражения,

нейтральным каким-то тоном спросила вдруг Анечка.

– Кто, я?– глуповато переспросил Коля. И тут же бодро ответил: —

Угу.

– А почему? – племянница неуловимо быстрым движением

придвинулась к столу, и Коля невольно сравнил ее жадно блеснувшие глаза с

глазами кота Антоши.

Первым побуждением его было сказать какую-нибудь

глубокомысленную глупость, какими обычно обороняются от

любознательных детей, вроде – «потому что «потому» – окончание на «у».

Но от глупости он удержался. Он вздохнул, покатал в руках пустой стакан и

ответил, как мог, честно:

– Да понимаешь, Анюта, тут сам черт не разберет.

– А это вы так захотели? Или она?.. Или тетя Люда? – Анечка

быстро нагнулась к Антоше и взяла кота на руки.

– Много будешь знать – скоро состаришься,– не уберегся все же

Коля от пошловатого маневра.

–

Анечка вздохнула, потерла глаз, словно туда что-то попало, и занялась

котом. Она достала из кармана халата гребешок и принялась старательно

расчесывать Антоше загривок. Коля почувствовал себя неловко.

– Ты этому зверюге на пробор сделай,– посоветовал он.

– Ну и зря вы так...– Анечка еще ниже склонилась над Антошей.

– Что зря? – переспросил Коля.

– Ну развод этот... У нас и так вся родня какая-то чокнутая...

– Что-что? – Коле показалось, что он ослышался.

– Я говорю – чокнутая,– внятно повторила Анечка.– Этот папаша

мой... совсем уже запился, как бич какой-то... И бабушка была забитая, она же

деда как огня боялась, вы ведь помните, вы даже лучше меня знаете! А мама

тоже, совсем уже... Только работа да работа! Домой придет – и здесь снова

эти выкройки, эти вытачки с рюшечками, эти толстозадые клиентки...

мещанки несчастные! Никогда шить не буду! А куда маме столько денег? Она

вон на фабрике целых двести рублей получает!

Коля смотрел на макушку племянницы и не мог понять, что нужно

было делать: брать боцманский свисток и прекращать эту крамолу или

молчать сардиной и слушать. У него даже ладони вспотели.

– Я вами всегда любовалась, я никогда

не знала таких женщин, кроме тети Люды...

таких красивых и умных, как тетя Люда. Я

так всегда вас ждала! И вас, и тетю Люду, и

Алешку! Я, если хотите знать, тетю Люду лучше

вас знаю, я ее как... эта... как женщина чувствую, она не то что эти дуры

надутые! Не смейтесь, пожалуйста!

– А я и не смеюсь,– растерянно сказал Коля.

– Это вы, наверное, сами что-нибудь натворили, тетя Люда не какая-

нибудь там вертихвостка: полюбила – разлюбила. Вы поменьше маму

слушайте!

И Анечка исчезла. Был ребенок – и как ветром сдуло. Антоша успел

только коротко истерично мяукнуть.

Коля с полминуты посидел без движения, потом зачерпнул из

кастрюли полный стакан горячего какао и не спеша, мелкими глотками, стал

пить. Смакуя благостный напиток, он вдруг вспомнил, что в их чокнутой

родне уже был один такой маленький вулкан: баба Сте-панида, материна мать

и Анечкина прабабка. Он плохо помнил ее, ему было всего девять лет, когда

она умерла, но в сознании его сохранился образ морщинистой

темпераментной старушки, веселой и ругачливой одновременно, которая так и

не ужилась со своим зятем, его отцом; она жила в деревне одна, и набеги ее

были нечастыми.

Мария пришла, когда Коля кормил Антошу,– зверюге тоже хотелось

какао. Анечки дома "уже не было; она играла в волейбол за городскую

юношескую команду, и тренировки отнимали почти все ее свободное время.

Теперь уже Коля сидел с Марией, как недавно Анечка с ним. Мария

ела и деликатно расспрашивала его о впечатлениях первого

дня холостяцкой жизни. Коля улыбался и отвечал, что все нормально.

Только день этот еще не кончился. Впереди был целый вечер.

Разговоры, телевизор, долгое лежание в кровати. На все это нужна была

хорошая психологическая подготовка. Дождавшись, когда Мария, отдохнув,

села за швейную машинку,– у нее была срочная работа – Коля пошел

прогуляться. По набережной, мимо Дворца спорта «Химик», к родному

заводу, к садику Алешки – и обратно. Целых два часа подготовки!

Дома Анечка ходила мимо него бочком. Видно, ей было стыдно за

свой недавний экспромт. Чтобы она не слишком переживала и чтобы

чувствовала, что отношение родного дяди к ней нисколько не ухудшилось,

Коля один раз не удержался и, будто невзначай, шлепнул ее по узкому

крепкому задику. Более приличного дружеского жеста он не нашел. Анечка

зарделась, показала ему язык и снова, как раньше, хлопнула его по лбу

ладошкой. И обоим на душе стало легче.

Плохо сделалось Коле ночью. В Мариином доме ему досталась целая

комната, бывшая комната отца. Он, не двигаясь, лежал в отцовской

кровати/смотрел в окно на дальние сполохи факелов нефтехимического

комбината и чуть не рычал от накатившей на него смертной тоски. Было

настолько плохо, что даже сами слова – «смертная тоска» – казались ему

спасительным якорем: раз существовали эти слова, значит, такое испытывали

до него многие, значит, он был не более чем «сотоскователем».

Коля всю жизнь боялся тяжелых слов. Таких звукосочетаний, как

«горе», «любовь»,

«страдание», он старался избегать даже в размышлениях наедине с

собой, подыскивая им более «легкие» дубликаты: «переживание»,

«привязанность». Он иногда завидовал людям, жившим в старину, тем

цельным и не растерзанным комплексами натурам, которые, если им было

плохо, могли вскричать, даже принародно: «О горе мне! О, как я несчастен!»

– и тем облегчиться. Коля был человеком вполне современным и слабо верил

в магию слов; он понимал, что «худо», если назовешь его «горем», меньше от

этого не станет. Но иногда, правда очень редко, ему все же хотелось взреветь

не своим голосом что-нибудь отчаянно высокое и тяжелое, не стыдясь себя и

вдоволь умывшись при этом облегчающими слезами. «О, если б мог выразить

в звуке всю силу стр-ра-даний моих!» Как в последние дни материной

болезни, когда даже замкнувшая эти дни смерть показалась ему облегчением.

Или когда второго февраля семьдесят первого года, под Парамуширом, на их

глазах захлестнуло волной ял с рыбаками-японцами, и они выловили из воды

четверых, уже мертвых, погибших от переохлаждения за считанные минуты

до того, как к ним успели прийти на помощь.

Взреветь от тоски сейчас было самое время. И если бы на рев его

сбежались домашние, ему с лихвой хватило бы оправданий. «Марусечка,

Анюта,– сказал бы он им,– ваш брат и дядя погибает в безнадеге. Океан

безнадеги! Ни берега, ни дна! Пустите меня назад, я хочу домой!» А они ему:

«Дядечка-братишка, мы бы рады, но ты же сам все натворил! Твоя самая

красивая и умная жена лопнет со смеху, когда увидит тебя с

опущенным хвостом на своем пороге».

Так Коля лежал и расправлялся со своей тоской. Черным юмором,

матросской выдержкой и здоровой, не подорванной дурными привычками,

сердечной мышцей. «Спокойно, Ба-таев, спокойно! – пришептывал он сам

себе.– Не эмоцай. Продуй уши и береги кислород».

6

Слов не боялся Янкевич. Когда он бывал в форме, он высыпал их

горстями: легкие, тяжелые, матерщинные – в ход шли какие угодно, лишь бы

ложились в строчку.

А в форме Янкевич бывал почти всегда.

– Ты, брат Никола, в последние дни как раскисшее мороженое,—

говорил он Коле в пятницу, в обеденный перерыв. Они сидели в полупустом

зале столовой, и в радиусе трех столов вокруг них никого не было.– Как

будто тебя колотушкой по балде настучали.

– Не болтай, Семеныч,– попытался отмахнуться от него Коля.

– А я не болтаю, я факт константирую.

– Конста-тирую,– поправил его Коля.

– Да какая разница... Ты что, из дому ушел?

– С чего вы взяли? – Коля отвлекся от щей и исподлобья глянул на

Янкевича.

– Да на работу ходишь больно интересно: на Маяковского из автобуса

вылазишь, а потом со стороны Школьной – пешком. Вчера, позавчера... Мне

Калашников сказал. Ты, говорит, кореш его, может, знаешь, отчего это он

круги выписывает?

– Понятно,– спокойно сказал Коля.– С понедельника буду ходить

от Маяковского. Я у сестры живу.

– Значит, все-таки разбежались,– вздохнул Виктор Семенович.

Коля промолчал.

– Ну и как теперь? В Десногорск подашься?

– Странный вы мужик, Семеныч,– не поднимая от тарелки глаз,

негромко сказал Коля.– Ну неужели по мне не видно, что я не имею ни

малейшего желания обсуждать свои личные дела? Ни раньше не имел, ни

теперь? Ну зачем вам это, честное слово?

Видно было, что Янкевич смутился. Он негромко крякнул, как-то

неуклюже, на выдохе, и надолго замолчал.

И все-таки заговорил снова. Без особой уверенности, без напора, но

заговорил.

– А чего в пузырь-то лезть? – будто рассуждая с самим собой,

спросил он.– Чего уж сразу колючки-то выпускать... Я бы к кому другому и

соваться не стал. Напарники все же как-никак... Н-да... Я вот о тебе все думаю,

думаю – балду уже повредил. Или от жизни на своем Севере отстал, или

балда слабовата. Никак не могу тебя понять.

– Да зачем вам понимать? – удивился Коля.– Зачем вам это? Меня

что. из кунсткамеры вытащили или в витрине универмага за ножки

подвесили?

– Не горячись, Николай Николаевич. Я ведь по-дружески. Ты не

подумай, я в друзья не набиваюсь, но... не в пустыне же живем! В

одном супу-то варимся! А то ты сам по себе, я сам по себе – вообще все по

норам разбежимся. И не докричишься ни до кого, слова никому не скажешь...

У меня мозги-то примитивные, я как привык о людях думать: вот этот —

трудяга-работяга, баню любит, сто грамм по субботам; этот на даче

безвылазно пропадает, порядок любит, жену в узде держит; третий еще что-то,

– и вроде все понятно. А тебя – хоть убей, не чухаю. Да не только тебя,

многих вообще... Один в пьянку ударился, другой в юбки, третий в гараже

себе могилу роет... Вон, Белых из службы электриков под гаражом себе целый

бункер вырыл, даже жратву, собака, там держит... Да ладно, я этих алканавтов

да на гаражах трахнутых даже не беру, а вот такие-то мужики, как ты! Ты же

вон умней всей этой дерьмалатории! А... это... под бабу лег! Ну, сам себе

думаю, может, занимается чем-нибудь таким, марки там, коллекцию собирает,

или вообще дело какое...

– Семеныч, дружище, ни слова больше! – Коля сделал

останавливающий жест рукой.– Давай про марки! Я их обожаю!

– А что про марки? – непонимающе посмотрел на него Янкевич.

– А что-нибудь! Про коллекцию паучков с бабочками или про этого...

«Голубого Маврикия»! Мне тут на днях уже кое-что высказали на этот счет.

– Что тебе высказали? – Виктор Семенович не мог понять,

шутит Коля или нет.

– Ну, сказали, что все деловые люди без ума от марок. Американские

президенты, гроссмейстеры...

Янкевич засмеялся:

– А что, интересная штука! У нас один летун собирал, только не

какие попало, а про авиацию и космос. Я видел. Смешно, конечно, вроде

взрослый мужик... А ничего! Глядеть-то интересно!

– Я б тоже какие попало не стал. Что-нибудь про химическую

промышленность, про дефектоскопию...

– Да ну тебя! – с досадой махнул рукой Янкевич.– С ним серьезно,

а он...

Виктор Семенович занялся котлетой. Он стал старательно одевать ее в

горчичную шубу.

– Ну и к какому же выводу вы насчет

меня пришли? – после довольно длительной

паузы спросил Коля.

Виктор Семенович сразу отвечать не стал, для приличия помолчал с

полминуты.

– А ни к какому. Я же говорю, не понимаю таких людей, как ты.

Ничем вроде не занимаешься... Ну, работаешь, конечно, да с такой работой

челюсть со скуки вывихнешь, мля! Зевнешь как-нибудь – и пасть не

закроется. Сейчас вот в отпуск схожу – да в прибористы двину. Надоело.

– А чем, по-вашему, я должен заниматься? – снова не дал угаснуть

разговору Коля.

– Да кто тебя знает! У тебя репка-то ничего, варит,– чего-нибудь

изобретать бы стал. Или там бороться за что-нибудь...

– Как-как? – приставил к уху ладонь Коля.– Бороться? Это как?

– Да мало ли как! Сейчас же многие зашевелились. Одному одно

не нравится, другому – другое. Вон, наши г....ки из третьего цеха газуют по

выходным так, что на километр дышать нечем; а завод-то старый, прямо в

городе построен! Так смотри, народ зашевелился! Аккузин вон телегу аж в

Верховный Совет накатал, подписи собирает,– борется же? А река тут у вас?

Смотри, вся лесом забита, все дно уже топляком устелено; а в добрых-то

местах давно уже сплавлять прекратили! Дороги строят! Вот и сказал бы: ну-

ка, мужики, протолкните меня депутатом, я им, паскудам, кислород-то

перекрою! Это я, конечно, к примеру. К тому, что ты бы по всем статьям

подошел: и грамотный, и видуха у тебя повнушительней, чем у нашего

директора.

– Спасибо за комплимент, Семеныч. Ну и за доверие, понятно.—

Коля поболтал стакан с чаем и проглотил его в два глотка.– А! – крякнул он.

– Скусно! Нешто еще стаканчик отоварить?

– А что, Николай, жена-то твоя другого себе нашла, так, что ли? – не

удержался все же Виктор Семенович от мучившего его вопроса.

– Не знаю,– пожал плечами Коля.

Он встал и пошел на раздачу за чайной добавкой.

– И знать не хочу,– добавил он, когда пришел обратно.

– Да-а, бабы – их хрен поймешь,– задумчиво изрек Янкевич.– Вот

уж где ни одной среднестатистической!

– Ты это словечко как любимую кость глодаешь,– улыбнулся Коля.

– Натура такая,– оправдался Виктор Семенович.– Я с детства на

всякие содержательные слова падкий. Я раньше другое любил: «Сальдо»!

«Сальдо-бульдо». Это я «Экономическую газету» выписывал, все разобраться

пытался. Хе! Ни черта ведь не понимал, а читал! От корки до корки мусолил!

– А вот тоже нормальное: «лаборанто-фобия». Это значит —

«нелюбовь к лаборантской деятельности». Дарю.– Коля еще шире растянул в

улыбке рот.

– Слушай, Николай Николаевич, ты извини меня, ишака старого, но

знаешь, аж искры скачут от любопытства: не могу поверить, чтобы такими

мужиками, как ты, запросто разбрасывались; ты ее что... ну, это... прихватил,

что ли, с кем?

– Сем-меныч! – так и повело Колю.– Ну не надоело вам? Вам же

боженька язычок-то отжулькает в конце концов! Ну нет. Не прихватывал. Мне

еще только этого не хватало.

– А что, кто-нибудь сказал чего?

– Нет. Никто ничего не говорил. Пошли, Семеныч, поработаем. Нам

без работы, брат, никак нельзя!

Коля встал, собрал тарелки и пошел к мойке. Янкевич за ним.

– Ну а как же тогда? – грудью пошел на

амбразуру Янкевич, это было уже в коридоре.– Как же тогда? Ты же

сам давеча про рога намекал... Или это так, подозрение?

Коля молча шел по коридору.

– Ох и тяжелый ты мужик! – не выдержал

наконец Виктор Семенович. И отстал. В прямом

смысле. Обиделся и пошел в курилку.

Коля размеренной походкой дошел до лаборатории и набрал код замка.

Замок не открылся: видимо, он неверно набрал одну из цифр. «Сим-Сим,

открой дверь»,– прошипел сквозь зубы Коля и еще раз быстро пробежался по

кнопкам. Замок щелкнул, и Коля резко толкнул дверь. Он быстро прошел

«предбанник». В аппаратном зале за большим столом играли в шахматы.

– Ага, Батаев! – окликнул его из кучки болельщиков Юра Бутенко.

– Ступай сюда, тут наших бьют!

Коля сделал рукой неопределенный жест, который мог означать что

угодно – приветствие, отказ, «погоди, не до тебя»,– и, не сбавляя скорости и

не поворачивая к столу головы, пошел кратчайшим путем в любимый угол,

где из окна светило теплое мартовское солнце, а по широкому оконному

карнизу гуляли раскормленные заводские голуби. «Подоз-зре-ние...» —

процеживал он сквозь зубы пущенное скорым Янкевичевым языком злое,

тяжелое слово. «Подозрение – оз-зверение...» Он прислонился лбом к

теплому стеклу окна и правой рукой коротко стукнул по раме. Серая ленивая

пара пернатых не торопясь стартовала в межцеховое пространство. «Баю-баю,

баю-баю, я тебя подозреваю»,– тихо шептал Коля.

Смотреть из окна было некуда. Только на третий цех, на бетонную

стену. Налево, направо и вверх – стена. Над нею, совсем низко,– слепящее

солнце. Коля закрыл глаза, постоял еще несколько мгновений у окна и

медленно от него отошел. Перспектива просидеть в лаборатории еще

несколько часов показалась ему египетской казнью. Коля расстегнул халат,

вытер чепчиком потную шею и пошел в кабинет шефа просить отпуск без

содержания на три часа.

Очевидно, вид у него был очень нездоровый. Александр Андреевич

озабоченно спросил, не подхватил ли он грипп, и без обычных вздохов и ахов

выписал увольнительную записку на тринадцать тридцать.

В два часа Коля подошел к своему дому. Ключа у него не было: уходя,

он оставил его на обувной тумбочке. Он сел на лавку у подъезда и стал ждать

Люсю.

Двор был полон ребятни. Эта беззаботная компания орала, пищала и

созидала снежных баб. Коле она не мешала, он был даже рад ей. «Никакой

слабости с моей стороны нет»,– лениво рассуждал Коля. «Обыкновенный

деловой визит. В сущности, мне же и придется указывать причину развода: я

– инициатор. И спросить все равно надо. Не для суда, понятно... Но я должен

спросить. Я просто спрошу, самым простейшим образом спрошу: «Людмила,

я имею сильнейшее подозрение, что на старости лет обзавелся рогами;

докажи, что это не так! Если тебе кажется диким мой вопрос, то я имею на

него право. Ты видишь, я цивилизованно, без скандала... и, в конце концов, мы

девять лет спали в одной кровати».

Коля попытался представить, как он будет при этом выглядеть. И

решил не насиловать воображение.

Из соседнего двора начала выворачивать мусорная машина.

Остановилась. Заработал на повышенных оборотах двигатель. Коля испытал

инстинктивное желание забежать в дом за мусорным ведром. Он взглянул на

часы. Мусорка подошла точно, ничего здесь не изменилось.

Он сидел, ждал и ни о чем не думал. Во дворе стало тише. В дверь

подъезда прошла соседка со второго этажа; с затаенным любопытством

посмотрела на него, поздоровалась. Коля автоматически мотнул головой.

Он несколько раз поднимался с лавки и неторопливо прогуливался по

двору, а около пяти вышел на улицу и пошел к Алешкиному садику. Там

воспитательница сказала ему, что Алешку забрали еще в полпятого.

Трамвай подошел почти сразу. Через пять минут Коля снова был у

дома. Начало уже темнеть, но в окнах света не было. Он все же позвонил в

дверь.

Не задумываясь особенно над тем, то ли он делает, Коля выбежал на

улицу и остановил такси – бежать к Вострецовым было далеко.

Свет горел во всех окнах вострецовской квартиры. Он постоял у

подъездной двери, застегнул пальто и поправил шарф. Затем вошел в подъезд

и стал неторопливо подниматься на третий этаж.

Дверь вострецовской обители была не захлопнута, а лишь прикрыта.

Можно было постучать условным стуком – «тетя-Катя» – и тут же войти.

Коля позвонил.

– Не закрыто! – услышал он из квартиры

Еленин голос.

Он вошел.

– Башмаки сбрасывай, не топай! – предостерегающе крикнули из

большой комнаты.

Коля начал снимать сапоги.

–

...Нет. Пустой разговор, не в этом дело. Вот именно, что мне

лучше знать,– заговорила Елена другим голосом.

Коля догадался, что Елена занята своим обычным делом: болтает по

телефону. Он уже сделал движение к проему двери, завешенному желтыми

тяжелыми шторами, но остановился. Ни Люси, ни Алешки здесь не было.

Можно было даже не заглядывать. На всякий случай он оглянулся на вешалку.

–

Кто, она? Ну да, плохо ты ее знаешь!

Коля сделал легкий шаг назад, к своим сапогам. Нагнулся.

– Нет, не пойдет она... Потому что, я тебе

говорю, ты Людку не знаешь. Пустой номер.

И, кажется, у нее что-то случилось... Да, похоже, опять Кокоша

выделывается... Да ну его в

баню! Поросенок, она уже замучилась с ним.

Я бы на ее месте давно уже его попинала...

Коля буквой «Г» стоял над своими сапогами. Уже потом, в деталях

припоминая это героическое стояние, он убеждал себя, что жажды

выслушивать все до конца у него не было. Стоял он вовсе не из-за этого.

Заклинило спину и ноги. Неизвестный род паралича на три минуты.

Настоящий маленький столбняк. Но это было потом.

– Во-во! «Есть женщины в русских селеньях». Господи, да я тебе

говорила, Савинский в Питере весь перед ней изошелся, от горя

опух... Ну да, сравнила этого хрюшу с Савин-

ским! Как ни придешь – вечно вверх задницей... Шиш, моя ласточка,

куда еще серьезней! Нашла ловеласа! Людка бы только мизинцем двинула, а

она вообще свинья, все хи-хи да ха-ха, а потом так беднягу облажала, что

не знаю... Понятно, что у пролетария своего нахваталась!

Коля не выходил, а просачивался сквозь дверь, в носках и с сапогами в

правой руке. По лестнице кто-то поднимался. Ему показалось, что это были

шаги Андрея. Он взлетел на два пролета вверх. Почти одновременно

хлопнули две двери. Легкие шаги понесли кого-то вниз.

И затем по лестнице прогрохотал камнепад Колиных башмаков.

Такси он поймал уже далеко от дома Вострецовых. Десять минут

марш-броска слегка развеяли его воспаленную голову; мир и вещи вокруг

воспринимались им почти уже трезво. Возле своего подъезда машину он не

остановил – света в окнах все равно не было.

– На Кирова,– коротко попросил Коля водителя.

Водителю такси, стриженному под «бокс» пятидесятилетнему человеку,

наверное, передалось внутреннее напряжение его пассажира. Он, слегка

нагнув большую круглую голову, вел машину настолько точно и мастерски,

что, несмотря на постоянное превышение рекомендуемой для «зеленой

волны» скорости, они раз за разом выходили на «зеленый». Он дважды не

остановил голосующим попутчикам.

– Окошко закрой, просифонит,– заботливо подсказал он Коле на

Ленинградском

проспекте, видя, как тот вытирает платком лоб.

Коля закрыл. Минут через пять он показал, где нужно остановиться.

Поблагодарив шофера и рассчитавшись, он вошел в калитку

Марининой усадьбы. По двору гулял ветер. На бельевой проволоке

кувыркалось и стукалось друг о дружку замороженное белье. Еще не доходя

до крыльца, он услышал в доме детские голоса: звонкий Анечкин смех и

воинственные возгласы Алешки. «По местам стоять!» – сказал себе Коля.

Он остановился на крыльце, сделал несколько тренировочных вдохов,

литров на семь каждый, и вошел в дом.

– А вот и папка пришел,– натянуто улыбаясь, сказала Люся

Алешке.– Беги скорей!

Коля не помнил, случались ли раньше в его жизни такие дни —

короткие, наполненные светом обновления дни-праздники, где, казалось,

каждое мгновение имело свой тайный смысл, даже время ожидания: вот летят

минута за минутой, он ждет свою жену – а ему все кажется, что время его

пролетает не напрасно и нужно успеть что-то понять за эти минуты, что-то

очень важное для себя. Что же нужно было понять?

Он ничего не рассказывал Янкевичу о своих делах, но, наверное, все,

что с ним произошло, было написано у него на лице.

– Знающие люди говорят,– многозначительно сказал однажды его

приятель,– что нет в жизни лучшего брака, чем брак на собственной жене.