Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Как это? – не понял его Коля.

– А вот так: развестись – и снова жениться. Примерно через годик.

Но можно и через три дня!

Коля смеялся. Знающие люди знали все. Сам он только ничего не

знал. Что с ним случилось? Что это было за наваждение? Он знал,

чувствовал, что жить, как раньше, уже не сможет. Нужно было или

всплывать, или... А как всплывать? Куда? Что нужно было менять: работу,

место жительства? Самого себя? А как менять? Кому это удавалось? Кто

вообще живет лучше и праведнее? Кто «борется», как говорит Янкевич? И с

кем? Или с чем?

7

Идеальным временем для начала Новой жизни подавляющее

большинство соотечественников – во всех наших пределах, от Балтики до

Тихого океана,– считает Новый год, дни рождения и понедельники. Это

касается как простейших затей,– например, бросания курить,– так и вещей

более фундаментальных. Ждать Нового года у Коли не было времени.

Понедельника – не было сил. Новая жизнь начиналась для него в ночь с

пятницы на субботу. В третьем часу ночи он бесшумно вышел из спальни в

кухню и там сел закладывать первый камень своей Новой жизни. По его

мнению, этим камнем должно было стать письмо на Смоленскую атомную

станцию.

Коля был действительно неглупым человеком и понимал, что в наших

просторах вопрос строительства Другой жизни легко может быть перенесен

из плоскости временной в плоскость пространственную. Он мог бы

вспомнить, что еще в давние времена бедный и раздавленный нуждой раб с

Вологодчины, например, двигаясь в Сибирь, всего за несколько месяцев

обретал Новую жизнь и Нового себя, на глазах перерождаясь из жалкого раба

в колониста и пионера. Так и в новейшее время, усталый или запутавшийся

человек может по-русски махнуть на все рукой, послать всех подальше и

смотаться на Сахалин, в поисках другой жизни и лучшего себя. Это, видимо,

сидит в каждом из нас; не случайно многие серьезные историки придавали

большое значение географическому фактору в истории родного Отечества.

Коля решил испытать счастья на Смоленщине.

«Уважаемая Дирекция Станции,– писал он ночью за кухонным

столом.– Я лаборант-дефектоскопист высокой квалификации. Узнав, что в

атомной энергетике нужны люди моей специальности, я решил обратиться к

Вам с просьбой принять меня на работу по вышеуказанной специальности.

Если Вы располагаете возможностью и желанием меня принять, то самым

существенным вопросом, по-видимому, будет вопрос с жильем. Так вот, для

меня это не самый важный вопрос...»

Коля остановился и с неудовольствием подумал, что писанина его

получается больно уж личной; надо бы попроще и в более деловой манере.

Но, подумав еще, он отбросил свои неудовольствия: в конце концов, письмо

прочтут всего один раз и сдадут в архив или в утиль. Но так зато

убедительнее: они увидят, что он не какой-нибудь летун-перекати-поле...

«...То есть, конечно, я не совсем искренен: у меня все же семья, и

вопрос квартиры имеет большое значение. Но не решающее. На год-два мы

могли бы снять квартиру или пожить в общежитии. Моя жена —

дипломированный товаровед, и я думаю, в растущем городе она тоже не

осталась бы в стороне от дел...»

Коля досадливо чертыхнулся и скомкал

лист. Не хватало еще родить сердобольное послание в стиле Макара

Девушкина!

И принялся писать по новой. Посуше и построже.

К пяти часам утра он заложил наконец свой камень.

А в первых числах апреля Янкевич случайно увидел Колю бегущим.

Было это около десяти вечера возле городского парка. Виктор Семенович шел

с женой с вечернего киносеанса и от неожиданности даже приостановился.

Коля бежал навстречу и ни на кого не смотрел. Не увидел он и

Янкевича. Первым побуждением Виктора Семеновича было окликнуть

приятеля. Но он удержал себя. Трудно дыша, приятель тяжелым танком

проутюжил мимо.

«Во нарезает, чайник!» – одобрительно подумал Янкевич, глядя на

удаляющуюся Коли-ну спину. «Надо бы подсказать, чтобы сдуру не слишком

уродовался».

«Чайниками» на лыжной базе называли глубоких любителей, тех

краснеющих и потеющих от лишнего веса и смущения людей, которые

«нарезали» свои первые километры под плоские шуточки воинствующих

пошляков и затаенные улыбки людей опытных и искушенных. Спортсмены-

профи и сильные любители одинаково их уважали: без них любительский

спорт был бы лишен всякой романтики.

Колин бег был бегом типичного «чайника». На опытный глаз

Янкевича, он бежал что-то около семи минут километр.

– Бегом от инфаркта,– простодушно откомментировала увиденное

жена Виктора Семеновича.

Тот вздохнул, поражаясь способности неплохих, в сущности, людей

мыслить заезженными штампами, и прочел жене короткую лекцию о том, куда

и зачем бегут в настоящее время достойнейшие из ее современников.

«ВВЕДЕНИЕ В КУРС КОМПОЗИЦИИ»

1

Репетиция затягивалась. Илья украдкой поглядывал на часы,

нервничал, и это, кажется, заметила Гольман. Она вопросительно посмотрела

на него, доиграла до конца песню – разучивали «Амурские волны» – и

встала из-за пианино.

– На сегодня достаточно, милые женщины! – сказала она хору.—

«Хор девушек» Верстовского оставим на пятницу. Илья Сергеевич, надеюсь,

не возражает?

– Да, Верстовского лучше всего оставить на пятницу,– торопливо

подтвердил Илья.– Мы сегодня немного увлеклись, а у меня со временем...—

он запнулся, отыскивая продолжение,– негусто, в общем... Но в целом дело

двинулось неплохо, спасибо! И с дыханием сегодня хлопот было меньше, и

вторые голоса молодцом... Спасибо!

Воодушевленные согласным пением женщины – они почти все были

женами офицеров – сердечно попрощались с Ильей, с Софьей Аркадьевной,

и зал скоро опустел.

– Значит, мне правильно показалось, что вы спешите,– запирая

двери зала на ключ, сказала Софья Аркадьевна.– Семейные хлопоты?

– Есть немного, – смущенно ответил Илья.– В девятнадцать ноль-

ноль родительское собрание, сестра просила обязательно

быть. Их двадцать второго апреля в пионеры принимать будут, такие

дела... Спасибо вам, а то я не знал, как закончить.

– Вот сколько нам «спасибов» отвесили! – улыбнулась Софья

Аркадьевна. Они сдали вахтерше ключ и оделись.

На улице было тепло. Три недели назад перешли на «летнее время», и

вечер еще совсем не чувствовался. На той стороне улицы, в сквере, ребятишки

играли в «чижа». На скамейках сидели молодые девчонки и пожилые

мужчины с газетами; бабули покачивали коляски. Народ сидел себе и

беззаботно грелся на нежданно теплом апрельском солнце. И никто никуда не

спешил.

– Найдут же, когда собрание устраивать! – пробормотал Илья.

– Действительно, варварство...– Софья Аркадьевна, сильно

прищурившись, посмотрела на солнце.– Ну ладно. Мне тоже поторопиться

надо. Давайте на такси! – Она подбежала к краю тротуара и махнула

навстречу «Волге» с зеленым огоньком.– Садитесь, Илья, нам в одну

сторону.

Они уселись вместе на заднем сиденье.

Илья Парамонов учился на последнем курсе музыкального училища,

на отделении хорового дирижирования, а Гольман была его преподавателем,

она вела в училище класс фортепиано. С Домом офицеров у нее были давние

связи, и два месяца назад она устроила туда Илью вести занятия с хором, ему

очень нужны были деньги. Гольман было лет сорок, но, несмотря на большую

разницу в возрасте, они неплохо сработались.

Какое-то время ехали молча. Потом Софья

Аркадьевна повернулась к Илье и осторожно положила свою ладонь на

его сцепленные в замок пальцы:

– У меня, Илюша, есть к вам небольшое

дело.– Она легонько сжала его пальцы. Илья

смутился. У Гольман была интересная, какая-то

деликатно-контактная манера разговаривать,

и он никак не мог к ней привыкнуть. Никто

из его сверстниц такой манерой не владел...—

Дело вот какое.– Софья Аркадьевна, видимо

заметив его смущение, убрала руку.– Одна моя

приятельница хочет купить пианино. Недорогое,

с рук. Желает сына в музыкальную школу отдать. Как вы сами

понимаете, в таком деле

нужен специалист; выбрать хороший инструмент – штука тонкая.

Затем, после доставки,

инструмент нужно будет настроить, это понят

но... Я думаю, все хлопоты будут стоить рублей

двадцать пять. Я подумала о вас.

Илья смутился еще больше.

– Софья Аркадьевна! – Он почувствовал, что краснеет.– Ну что вы,

честное слово! У меня с деньгами сейчас вполне нормально! Вы и так со мной

сколько уж возитесь...

– Перестаньте, Илюша,– мягко перебила его Гольман.

– Я же не предлагаю вам взаймы. Это обычная работа. Я могла бы

попросить об этом кого-нибудь другого, но только зачем мне кого-то просить,

если есть вы? Вы ведь сами рассказывали, что знакомы с настройкой, верно?

– Да, но не за деньги же!

– Какая разница? Сейчас тысячи людей покупают пианино, и, уверяю

вас, не у каждого есть возможность пригласить профессионального

настройщика, который бы все сделал, как говорится, по высшему разряду.

Ваша работа не халтура, это квалифицированная помощь, и она, естественно,

должна оплачиваться, поскольку отнимет у вас уйму времени... Ну как,

согласны?

– Да можно вообще-то...

– Вот и договорились! – Софья Аркадьевна улыбнулась и поправила

Илье шарф.– Приятельницу мою зовут Наталья Ивановна, у нее уже есть

несколько адресов, где продают пианино, и завтра мы утрясем вопрос со

временем.

Предложение Гольман было очень кстати, с деньгами у Ильи по-

прежнему было туго. Иринкины алименты он почти истратил, стипендию

должны были дать только перед Майскими праздниками; просить аванс в

Доме офицеров было неудобно: там платили раз в месяц, в первых числах.

В семь пятнадцать он, не раздеваясь, проглотил тарелку супа – сестра

очень прилично научилась варить пакетные супы – и, не теряя темпа, полетел

в школу. Ничего огорчительного ему там не сообщили, только приятное.

«Парамонова очень хорошая и старательная девочка»,– сказала об Иринке

учительница и специально для Ильи повторила, что нужно было ребенку к

двадцать второму апреля. Запомнить было нетрудно: белый фартук и новый

галстук – это утром в школу; торт и газировку – вечером домой. Все. После

собрания Илья так и передал сестре, пообещав выдать положенные на

празднество деньги «завтра-послезавтра».

2

С Натальей Ивановной он встретился вечером следующего дня.

Женщиной она оказалась очень практичной. Быстро и доступно она изложила

Илье требования к покупке: пианино должно быть без существенных

дефектов и не дороже четырехсот рублей. Желательно ленинградское, потому

что Софья Аркадьевна считает, что лучшие наши пианино – ленинградские.

Если дело дойдет до импортного,– у нее есть адрес, где продают

«Циммерман»,– то ему, Илье, желательно отыскать в нем как можно больше

изъянов, чтобы «покупка не вылилась в разорение». В случае удачного выбора

Илья должен будет помочь ее мужу и его друзьям доставить пианино к ней в

квартиру и настроить его: Софья Аркадьевна сказала, что после перевозки

настройка обязательна. За все услуги (она так и сказала: «услуги», и Илье не

понравилось в ее исполнении это деловое словцо) она обязуется заплатить

двадцать пять рублей. Илья выслушал все молча, сказал коротко: «хорошо», и

они наметили маршрут.

Им предстояло побывать в четырех квартирах. В каждой из них товар

нужно было тщательно осмотреть, похвалить по возможности его

акустические качества и ничего не пообещать. Похвалить должен был Илья, а

ничего не пообещать – Наталья Ивановна. После осмотра всех инструментов

и итогового совещания нужно было сделать окончательный выбор.

Ближе всех оказалась «Беларусь», инструмент коричневой полировки,

почти новый, но сильно расстроенный. Хозяйка, пожилая тучная женщина,

объяснила им, что пианино купили три года назад для внука, но «этому

оболтусу кроме хоккея ничего не интересно, а учить его из-под палки просто

нервов не хватает...» Она просила пятьсот рублей. Илья пожал плечами и

сказал, что инструмент неплохой. Хотя ему и без детального осмотра было

ясно, что пианино не держало строй; такое можно настраивать хоть два раза в

год – и все равно нормальный слух будет постоянно оскорблен, уши будут

краснеть и вянуть. Наталья Ивановна, сердечно улыбаясь, пообещала

посоветоваться с мужем и сообщить о своем решении завтра. С тем и ушли.

– По-моему, пианино вам не понравилось,– сказала на лестнице

Наталья Ивановна.

– Не понравилось,– подтвердил Илья.– Оно далеко не

ленинградское и таких денег не стоит.

– Значит, отбросим его сразу.– Наталья Ивановна порылась в сумке

и достала оттуда открытку. Она написала на обороте ее несколько слов и на

площадке между первым и вторым этажами бросила открытку в почтовый

ящик квартиры, где они только что побывали. «Деловая женщина,– подумал

Илья.– И неужели они с Гольман подруги?..» Он мысленно представил себе

симпатичную, мягкую в общении Гольман рядом с этой энергичной

коротышкой и, не утерпев, спросил:

– Скажите, а вы давно с Софьей Аркадьевной дружите?

– Что значит «дружим»? Мы не дети, чтобы дружить.– Наталья

Ивановна быстро семенила впереди Ильи к трамвайной остановке; к

владельцам «Циммермана» нужно было ехать трамваем. Она снова рылась в

сумке, на этот раз ей нужны были абонементные талоны; она их нашла и

оторвала один.– Мы соседи по подъезду,– объяснила она.– К тому же я

знаю, что Софья Аркадьевна музыкантша.

Подошел трамвай. Наталья Ивановна, не дожидаясь, пока оттуда

выйдут, вскочила на подножку и стала быстро пробиваться вперед.

– На «Горького» сходим! – крикнула она

Илье, обернувшись.

Илья кивнул. И вдруг испытал сильное искушение сбежать. Выйти

потихоньку из трамвая и уйти домой; Иринка была бы так рада, а то целыми

днями одна да одна...

«Циммерман» продавали молодые мужчина и женщина. Ему было лет

двадцать пять, ей примерно столько же. «Разводятся, что ли?» – думал Илья,

осматривая настроечные колки и стараясь определить, часто ли к ним

прикасались ключом. Инструмент был ухоженным: хорошо настроенным, с

мягким ходом педалей и без традиционного слоя пыли внутри. Илья бегло

прошелся по клавиатуре. Звук был глубоким и открытым, он, что называется,

«тянулся». И никаких посторонних деревянных пощелкиваний, никаких

случайных резонансов. Искать дефекты в таком инструменте было просто

неприлично.

– Тысяча сто? – негромко спросил Илья у женщины.

– Как? – не поняла та.– Вы спрашиваете, сколько мы хотим?

– Да нет, я спросил, сколько оно стоило раньше, когда покупали.

– А-а... Не знаю, может быть... Мне его подарили. Но мы хотим

тысячу... или девятьсот,– женщина неуверенно посмотрела на мужчину.

– Пианино стоит тысячу рублей, я консультировался,– сухо сказал

мужчина.

– Но ведь оно куплено не вчера, и оно, как говорится, было в

употреблении,– скромно улыбаясь, подала голос Наталья Ивановна.– А ведь

даже в «Букинисте», знаете, за подержанные книги двадцать процентов

удерживают...

Мужчина нахмурился, давая понять, что ему неприятен этот разговор

о цене, и настойчиво повторил:

– Мы просим за пианино тысячу рублей. Если молодой человек

считает, что оно стоит меньше, то пусть выскажет свое мнение.

– Инструмент хороший,– торопливо сказал Илья.– И, наверное,

тысячу стоит...– Он напряженно посмотрел на Наталью Ивановну.

– Хорошо, мы подумаем,– улыбаясь все так же скромно и достойно,

проворковала та.– Завтра я дам вам знать.

Женщина проводила их до двери.

– Это не помощь,– раздраженно сказала Наталья Ивановна во дворе.

– Мы ведь с вами, кажется, договаривались!

– Пианино в отличном состоянии,– хмуро возразил Илья.– И я к

тому же не оценщик.– Он замолчал. Наталья Ивановна тоже молчала.– Вы

можете в любое время отказаться от моих услуг,– не выдержав первым этого

натянутого молчания, негромко сказал Илья. Наталья Ивановна никак не

прореагировала на его выпад; она достала из сумки записную книжку и

коротко сказала:

– Сейчас на Герцена, двадцать четыре.

3

Этот дом они искали минут десять. Он притаился в глубине двора

среди таких же одно-и двухэтажных бревенчатых избушек старой постройки,

и весь этот деревянный островок явно готовился к сносу. Слева над ним

нависала длинная серая пятиэтажка, а позади двора угадывался

свежевырытый котлован. «Окружают,– невольно подумал Илья.– И

продают, скорее всего, по случаю переезда».

Он угадал. В квартире, куда они пришли, жилым уже не пахло.

Повсюду на полу валялись газеты, старые школьные учебники, детские

игрушки. В кухне у печи стояли толстые тюки и фанерные ящики. В комнате

вся мебель была отодвинута от стен, и с потолка свисала голая пыльная

лампочка. До всего этого разгрома, казалось, только телевизору не было

никакого дела: он включенный стоял на подоконнике и под разудалую

«Калинку» пошвыривал белыми шарами спортлото.

– Вы третьи,– сообщил им в комнате небритый мужчина лет

пятидесяти. Он нетрезво улыбнулся.– Вот, глядите, выбирайте. Триста рэ за

все. Не купите – сожгу. Шучу... Зина! Зина, тут еще покупатели пришли,

поди сюда! – Он нагнулся к Наталье Ивановне и, понизив голос,

заговорщицки прогудел: – Начнет заливать про четыреста или триста

пятьдесят – вы ни-ка-ких! Поняла? Триста! Все! И ни-ка-ких!

Из боковой комнаты вышла женщина, чем-то похожая на Наталью

Ивановну: маленькая, на коротеньких толстых ножках и с мелкими

кудельками на голове.

—

Здравствуйте, вы нас извините, у нас та

кой беспорядок... Переезжаем вот! – Она прошлась по полировке

пианино пестрой тряпицей.– Сносят наконец-то, ордер уже на руках...

Вы смотрите, смотрите, может, приглянется.

Константин, выключи телевизор! Да на людей

не дыши, срамота...

Илья подошел к стоящему посреди комнаты пианино. Это был

солидный черной полировки инструмент производства пятидесятых или

начала шестидесятых годов. Он открыл крышку. «Красный Октябрь».

– Дочина игрушка,– объясняла за спи

ной Ильи хозяйка.– Тренькала-бренькала, путем так и не научилась, а

по осени из дому подалась, какое-то училище нашла, где на пароходных

официанток обучают, их там, пигалиц,

после восьмого класса берут. Ну и все! Чего

его теперь за собой тащить?

Илья взял несколько аккордов, послушал звук. Попробовал работу

педалей. И погнал гамму на всю клавиатуру, снизу вверх. «Фа» третьей

октавы западала. Он стукнул несколько раз по этой «фа» и склонился чуть

ниже, прислушиваясь и стараясь определить на слух, отчего западание. И

вдруг замер. На правой стороне крышки, прямо над третьей октавой, он

увидел маленькие буквы. Он увидел их все сразу, прочитал, но в голове будто

не укладывалось, что они означали. Там, на крышке, было коряво нацарапано

два слова: «Илька дурак». Взгляд Ильи осторожно заскользил вправо, в конец

клавиатурного стола, на маленький черный квадратик, куда любители

вольного музицирования обычно ставят стакан с чаем или пепельницу. На

черном квадратике

должно было быть прожженное сигаретой пятно... Оно никуда не

делось. Илья осторожно выпрямился.

– Что вы там увидели? – игриво спросила Наталья Ивановна.

– Да так, ничего особенного, кой-какие дефекты,– пробормотал

Илья.

– А-а! Наверное, царапушки! – суетливо засмеялась хозяйка.– Это

Людкины номера! Я ей говорила: руки, говорю, оборву, а она: это не я! это не

я!.. Их закрасить можно, подлакировать маленько...

– А где вы его покупали? – не оборачиваясь, равнодушным

голосом спросил Илья.

– Как где? – искренне изумилась хозяйка.– В магазине, где ж еще?

– Понятно,– Илья кивнул. И стал снимать верхнюю филенку, нужно

было посмотреть, отчего западал «фа». И успокоиться. И не задавать больше

глупых вопросов. Он ведь прекрасно видел, что это его инструмент и ни в

каком магазине его не покупали. Покупали у них, у его матери и отца, три с

половиной года назад, в сентябре...

– Что вы там смотрите? – спросили сзади Илью.

– Смотрю, отчего западает клавиша,– ровным голосом ответил

Илья. Он пристально смотрел на клавишный механизм и соображал, что

сейчас нужно было делать. Наконец он повернулся ко всем остальным.

– Вы знаете,– скучновато-уверенным голосом профессионала сказал

он хозяйке,– вам очень трудно будет продать этот инструмент. По крайней

мере, до тех пор, пока он не побывает в мастерской. Ему нужна капитальная

регулировка контрфенгеров и замена нескольких вирбелей.

– Чего-чего? – испуганно переспросила хозяйка.

– Вирбелей,– усталым голосом повторил Илья и неопределенно

постучал пальцем по верхней крышке пианино.

– Да что вы! – всплеснула руками женщина.– Оно ж играет!

– Оно неверно играет,– твердо сказал Илья и, ни на кого не глядя,

пошел к двери.

Наталья Ивановна грустно улыбнулась хозяевам, словно говоря: «Ну

что тут поделаешь!» – и, пожелав им всего доброго, поспешила вслед за

Ильей.

– Оссподи, найдут же что продавать! – сказала она во дворе.

– Действительно...– неверным голосом подтвердил Илья. И вспотел.

От всего сразу. От чувства омерзения к себе за свое хладнокровное вранье, от

запоздалого страха, что эта маленькая хваткая женщина могла сейчас купить

ЕГО пианино вместе со всеми царь-пушками и беспомощным «фа», от самой

встречи, наконец.

Он остановился и закурил.

– По последнему адресу тоже «Красный Октябрь»,– озабоченно

сообщила На

талья Ивановна.

– Ну и что? – нервно выдохнул дым

Илья.– Это совсем неплохо! – Он помолчал и

заговорил спокойнее: – «Красный Октябрь»

вообще-то наша лучшая фабрика. Ленинградская, кстати. Она выпускает

вполне приличные инструменты. Если на них не колоть орехи и

не царапать их гвоздиком...

Наталья Ивановна тихонько прыснула. Она умела ценить юмор. К

тому же этот худой, немного дерганый парень каким-то образом начинал

внушать ей чувство уважения к себе, было в нем что-то от знающего себе цену

профессионала.

– А у вас дома какой инструмент? – заинтересованно спросила

Наталья Ивановна.

– «Красный Октябрь»,– снова спокойно соврал Илья. И перед его

глазами возник черный красавец со строгим орнаментом на верхней филенке.

На пюпитре его стояла развернутая нотная тетрадь, справа, на черном

порожке, дымился стакан с чаем, а над третьей октавой чертиками прыгали

корявые буквы: «Илька дурак».

4

– Ну что, Паганини, поступил? – отец ударил сияющего Ильку по

плечу.– Аты-баты-акселераты, до макушки не доплюнуть! За месяц так

вымахать! Каланча пожарная, тебя

чем здесь твоя мать кормила?

Отец только что вернулся из Геленджика. Он уже знал, что Илью

зачислили на первый курс музучилища, они с матерью отбили ему телеграмму

тотчас же, едва успели вывесить списки поступивших.

– А я так надеялся, что провалишь! —

с притворным огорчением протянул отец.—

Пошел бы в девятый, закончил бы нормальную десятилетку.– Отец

достал из чемодана новенькие кроссовки и ловко бросил их Илье

через плечо: – Держи, Паганини!

Загорелый и какой-то непривычный, словно помолодевший, отец

вытаскивал из чемодана подарки для матери, для Иринки, потом снова для

Ильи – на этот раз шикарно изданный немецкий альбом с «Временами года»

Чайковского – и шутил не переставая.

Весной и в начале лета решение Ильи поступать в училище было

главной семейной темой. Мать как будто поддерживала его, но как-то

осторожно, словно с опаской: ей нелегко было отказаться от давным-давно

взлелеянной мысли, что ее дети обязательно должны получить высшее

образование. Она работала учительницей младших классов, но много лет

мечтала переквалифицироваться: вершиной педагогической деятельности, по

ее понятиям, было преподавание русского языка и литературы у

старшеклассников, где-нибудь после седьмого. Для этого нужен был институт;

она так и не собралась в него поступить, всю жизнь ей что-нибудь мешало.

Позиция отца была более определенной. Только техника! Остальное

недостойно настоящего мужчины, потому что «мужчина начинается там, где

грохочет железо». И было не понять – шутит он или говорит всерьез. Сам он

работал инженером-механиком на большом инструментальном заводе.

Илья помнил, когда ему впервые пришла в голову мысль о

музыкальном училище: прошлой осенью, перед ноябрьскими праздниками. И

автором идеи был отец. Правда, он вряд ли об этом догадывался.

Как-то вечером, наслушавшись головоломных фортепианных

пассажей,– Илья разучивал очень сложную вещь Дебюсси – отец в

обыкновенной своей полушутливой манере спросил:

– Илюха, а тебе не надоело играть всех

этих Генделей. Стравинских... кого там еще?..

Взял бы, да сам что-нибудь изобразил, какого-нибудь «Чижика-

пыжика», а? Я вот, например, не поэт, а стишок строчки на полторы —

моментом могу!

Что толкнуло Илью попробовать «изобразить», разобраться было

непросто. Может быть, это отцово – «не поэт, а полторы строчки —

моментом»; может быть, знание того, что некоторые его однокашники по

музыкальной школе давно уже грешили тайным сочинительством; может

быть, просто случилось такое настроение. Но он попробовал. Прямо на

следующее утро. Взял с книжной полки «Антологию русской поэзии», нашел

там плавный и ритмичный стих – это было стихотворение Майкова – и

написал песню. Написал – и поразился, насколько это оказалось просто.

Когда вечером он сыграл свою песню отцу, тому понравилось. Илья, правда,

не сказал, что играет свое сочинение, и отец посчитал, что ему изобразили

что-то из «Семнадцати мгновений весны»; но Илья к отцову невежеству

отнесся снисходительно: слух у отца подпадал под категорию «обыкновенно-

обывательского», как любила выражаться их преподавательница сольфеджио.

Весь восьмой класс – а вместе с ним Илья заканчивал и музыкальную

школу – идея поступать в музучилище казалась ему все более

привлекательной. К весне этот вопрос для него был уже почти решенным.

Любые доводы отца против казались ему смешными и непоследовательными.

–

Зачем тогда в музыкалку отдавали? —

горячился Илья.– Зачем?! А то: сыграй, Илька, «Баркаролу»! сыграй,

Илька, «Лунную»! Да, между прочим, все самые великие музыканты —

мужчины! Ты вон от шахмат без ума, а что, Ботвинник или Карпов кувалдами

по доскам грохочут?

Отец не был жестким человеком. В конце концов он сказал, что Илья

уже сам не маленький и если его решение «железно», то пусть действует как

считает нужным. «Я к институту тоже через ремеслуху шел»,– успокоил он

мать и самого себя.

Решение Ильи было настолько железным, что он поступил в

музучилище, даже несмотря на то что в июле, перед самыми вступительными

экзаменами, он сломал себе безымянный палец на левой руке, неудачно упав с

велосипеда. Из-за этого пришлось поступить на дирижерско-хоровое, а не на

фортепианное отделение, как он хотел раньше, но это не было главным.

Главным было то, что он попал в то место, где музыка для людей была не

просто приятным развлечением, а была хлебом и главным божеством. Здесь

ею жили, и здесь ей поклонялись, здесь изучали ее культовые обряды,

хранили ее, и здесь, наконец, ее творили. Илья не сомневался, что будет своим

среди этих людей. Он тоже был жрецом! Пусть маленьким, всего-навсего

дьячком в сельском приходе, но был! Его «Рондо» и два «Этюда» уже знали в

музыкальной школе, а последний «Этюд» даже красовался под стеклом на

почетном стенде «Творчество наших воспитанников». И он уже знает, как это

мучительно сладко – ПИСАТЬ ЗВУКИ, это теперь всегда с ним, достаточно

представить себе тишину пустой квартиры, чистый нотный лист на пюпитре

его боевого «фоно» и дымок сигареты на черном порожке под правой рукой.

В те августовские дни он особенно часто оставался в доме один. Отец

сразу после приезда из санатория вышел на работу, у матери в школе все

дружно убивались с ремонтом, а Иринка приходила из садика в шесть. Он вел

свободную жизнь молодого бога, и на верхней полке кладовой еще

сохранились плоды его «голубого периода» – исписанные аккуратными

значками нотные листы с яркими и кажущимися теперь наивными заглавиями:

«Музыкальный момент», «Утренний рэгтайм», «Августовский блюз». Илья

откопал эти листы совсем недавно. Читать их было странно и неудобно: было

такое ощущение, что все эти вещи – не его и он сунул свой нос в чужую

интимную жизнь. За этим неприятным ощущением крылось что-то очень

тревожное – какое-то неотчетливое понимание того, что он недопустимо

сильно изменился; он словно утрачивает преемственность между двумя

«самими собой» – тогдашним, пятнадцатилетним, и нынешним. «Да я что,

старикан? – поразился Илья.– Или это у всех так? Или так и должно

быть?..» Разобраться в этом каскаде новых, непривычных чувств было

невероятно трудно, и у него на весь оставшийся день испортилось настроение.

Он не любил слишком дотошных археологических раскопок в собственной

душе.

Но в тот день, когда он нашел свои старые нотные листы, «копалось»

помимо его воли...

В самом конце августа между матерью и отцом произошла сильная

ссора. Илья не знал, из-за чего, в их семье было не принято влезать в дела

старших. Он только чувствовал, что ссора необычная, во всяком случае, она

была непохожа на те, которые отец называл «легкой разминкой в

оздоровительных целях». Причину ссоры, как он позже понял, особенно

тщательно скрывали именно от него; Иринка считалась еще маленькой. От

Иринки он и узнал, что случилось.

– Мама нашла у нашего папы письмо,– шепотом, хотя родителей в

доме не было, сообщила ему сестра.– Ему тетя написала, эта... как ее...

Проститутка. Из санатория.

– Что?! – Илья едва не поперхнулся своим «что».– Тебе кто сказал

это слово?

– Мама так сказала. Она не мне говорила, а папе.

– Чтобы я больше никогда не слышал от тебя этого слова, понятно?!

Это не имя тети, а очень нехорошее слово. Это мама так ругалась, а ты не

должна слушать, когда старшие ругаются, ясно?

– Не кричи на меня,– обиделась Иринка.– Тоже мне, взрослый

нашелся!

Илья не был большим знатоком «взрослой» жизни, но и наивным не

был тоже. В аистов, во всяком случае, он не верил уже несколько лет. В тех не

слишком детских анекдотах, которые вовсю ходили среди его сверстников,

«рогатые»» персонажи были известны неплохо. И все же применить эти

знания к собственным родителям было трудно. Еще труднее было определить

собственное отношение к тому, что он узнал. Что он должен был делать? Как

вести себя с отцом? С матерью?

Несколько дней он внимательно наблюдал за ними, пытаясь

определить, есть ли в их отношениях хотя бы малейшие признаки потепления.

Он подолгу не засыпал ночами, чутко прислушиваясь к каждому звуку из их

спальни. И ни на что не мог решиться. И раз за разом доказывал себе, что

это не его дело.

Расспросить у матери все напрямую он решился только после ужасной

сцены между ними, которую он однажды подслушал. Она произошла в их

спальне глубокой ночью.

– Отстань, слышишь? Отстань! – услышал он приглушенный

шепот матери.– Лучше не прикасайся ко мне! Ты животное... Уйди, а

то я сейчас Илью позову!

Глухой голос отца был почти не слышен, понять можно было только

отдельные слова:

– Сколько можно?.. Ты дождешься, что я вообще... Ну и что?

Трагедию строить...

– Я тебя ненавижу! – В материном полупридушенном шепоте

слышалась истерика, и был момент, когда Илья едва не решился встать.—

Подожди, дети еще узнают, Илья уже способен понять, он не маленький! Ирку