Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Ни тогда, ни потом Саня так и не понял, почему он не вылез из

машины. Или его оглушило, или показалось, что он засек вверху вспышку. О

том, что по машине ударили из гранатомета, он узнал уже потом. Пока же ему

нужна была только Костина пушка.

Когда стало нечем дышать и он наконец выбрался наружу, ребята под

прикрытием «восьмерки» отходили назад, к повороту. Между ним и машиной

было не больше шестидесяти метров. Он рванулся за ней. Но вдруг что-то

толкнуло его в левый бок, и в голове словно грохнул колокол. Он упал на

четвереньки и пополз за машиной...

Его привел в себя крик лейтенанта Саенко:

– Фетисов! Назад, Фетисов! На-за-ад!

Едва соображая, но повинуясь голосу лейтенанта, Саня пополз под

прикрытие своей БМП. Оттуда он видел, как Саенко что-то кричал по рации,

как шарил по скалам пушечный ствол «восьмерки». А Саенко уже снова что-

то кричал ему.

Саня обернулся. И пришел в себя окончательно. Спереди, справа вдоль

дороги от валуна к валуну к нему продвигались фигурки людей. Он ужом

крутнулся в ту сторону и, почти не целясь, полоснул по ним из своего

«Калашникова».

Впереди других, чуть пригнувшись и изредка постреливая от пояса из

автомата, каким-то мягким кошачьим шагом бежал человек в широких

шароварах и в чем-то зеленом на голове – не то феске, не то тюбетейке.

Перебежки его были спокойны и несуетливы; казалось, что вся эта пальба

вокруг касается кого угодно, но только не его. Саня прицелился – их

разделяло метров сто – и дал по нему короткую очередь. Без толку... Он

опять стал старательно его выцеливать.

«Дух» был словно заговоренный. Уже сзади него кто-то, дернувшись,

ткнулся в камни, уже трое или четверо залегли меж камней у обочины, а этот

все перебегал. Саня сатанел от злости, пытаясь в него попасть,– и не мог!

Сзади, с «восьмерки», вдоль дороги ударил пулемет, и «дух» на какое-то

время тоже исчез из поля зрения. Но сверху обрушился настоящий шквал

огня, и пулемет замолк. Саня оглянулся. «Восьмерка», чуть выйдя из-за

поворота, разворачивала пушку в сторону скал. Все ребята, кто залегши у

левой обочины, кто из-за машины, вели огонь в том направлении.

И снова между камней замелькало семь или восемь фигурок. «Живым

хотят...» – отрешенно, словно не о себе, подумал Саня. И снова стал ловить в

прицел того, зеленого. Все, что он запомнил из тех мгновений,– это

огромное, нечеловеческое желание кончить того зеленого «духа»; не было ни

мыслей, ни боли, ни чувства опасности – а только это: во что бы то ни стало

кончить!

Сзади взревел мотор, и он снова на мгновение оглянулся. «Восьмерка»

на большой скорости двинулась к нему. На броне у башни, пригнувшись,

сидели лейтенант Саенко и Сергей Попов из его отделения. Башенный

пулемет прижал к земле Санину ватагу.

Машина не дошла до него метров двадцать. Сверху из-за крутой

каменистой осыпи ярко блеснула вспышка, и перед самой гусеницей

«восьмерки» поднялся столб камней и пыли. Машина крутнулась на месте и

замерла. Саня видел, как выпрямился перед прыжком лейтенант Саенко и как

он несколько раз неестественно дернулся; он видел, как Саенко падал и как

Сергей тащил его за машину. Теперь машина Ары, как и его, стояла на дороге

неподвижной мишенью. Но наводчику ее, кажется, удалось сделать то, чего не

удалось Сане. Несколько разрывов на гребне осыпи, было похоже, подавили-

таки гранатометную точку. Во всяком случае, «восьмерка» жила. Стоя голой

мишенью на дороге, она изрыгала из себя всю свою огневую мощь, и на

перевале установилось шаткое равновесие. Ребята от поворота вели огонь по

скалам, по осыпи, но не могли двинуться к машине – простреливался

каждый метр дороги,– а наводчик с «восьмерки» намертво прижал к земле

«зеленого» с его людьми... Сколько времени это продолжалось, Саня не знал.

Когда сзади, из-за поворота, до него донесся рокот моторов, он сперва даже не

понял, что это спасение. Важнее для него оказалось то, что из-за камней вдруг

выскочил его зеленый вражина, и он, слабея от ненависти, всаживал в него

очередь за очередью.

Скалы словно раскололись от залпа танковых

«стодвадцатимиллиметровок». Вверху между камней замелькали серые тени

вылезавших из укрытий «духов»; частой тяжелой дробью с дороги начали

бить сразу несколько пулеметов. Через несколько минут все было кончено. В

памяти Сани осталось только, как на большой скорости, обходя обе их БМП,

по дороге к группе «зеленого» пронесся головной Т-62, и оттуда слышались

нестройные крики.

Ребята начали собираться у «восьмерки». Когда Саня подошел к ним,

над лейтенантом Саенко склонились командир первого отделения и Сережа

Попов. На тело лейтенанта было страшно смотреть. Вся грудь его и живот

были мокрыми от крови. Каски на нем не было. Голова, неправдоподобно

отброшенная назад, словно у него не было горла, тоже лежала в кровавой

луже. Глаза лейтенанта были полуоткрыты. Сане показалось, что смотрит он

на него. «Из-за меня!» – прошептал Саня. И сел. Какой-то танкист подбежал

к нему,

стал снимать с него бронежилет. Расстегнул гимнастерку. «Ты что,

земляк, ранен? Эй, земляк!» Саня снова посмотрел на лейтенанта Саенко.

Судорожно вздохнул – и зевнул. Мучительно, до боли в челюстях. Еще

несколько раз вздохнул – и снова зевнул...

В вертолете, когда его с Костей и Леней Дубининым везли в

госпиталь, он потерял сознание. И это было хорошо. Потому что в госпитале

снова началось. И только после порции уколов отошли и головная боль, и

зевота.

А так на нем не было ни царапины. Был синяк величиной с чайное

блюдце под левой подмышкой да длинная вмятина на каске напротив затылка.

Саня стоял перед пьяным соседом и зевал. Ждал, что еще скажет этот

седенький духарик. На какой-то момент его отпустило, и он успел спросить:

– Дед, слышишь, дед? Слышишь, старый недобиток? Тебе мамка в

детстве зеленую тюбетейку не покупала?

Деда Гриша посмотрел на него бессмысленными глазами и ткнулся в

стол.

Саня повернулся к двери и, держась за подбородок рукой, вышел в

коридор. Там он оделся и пошел в больницу. Он знал, что ему нужно было

колоть.

В больнице, в приемном покое, его пытались оставить, но он не

согласился, успокоив дежурного врача тем, что напасть эта у него давняя,

после травмы головы, и в последнее время почти его не беспокоит. Он только

попросил с собой пару таблеток димедрола. Около часу ночи он вернулся в

свою комнату.

Но даже димедрол не помог ему уснуть.

Он думал о деде Грише, о том, много ли в Союзе «дедов Гриш» да о том,

как он станет теперь с ним жить под одной крышей. Думал и все больше

терялся. Стоило представить себе, как он будет каждый день с ним

встречаться, как полезет после этой старой сволочи в ванну или... на ум

приходила непристойная присказка о том, чего хороший человек не станет

делать с плохим на одном гектаре, и хоть смейся, хоть плачь. Но только

смеяться хотелось меньше всего.

Придя утром на работу, Саня взял у секретарши начальника белый

стандартный лист бумаги и написал в ЖКУ заявление с просьбой обменять

ему комнату. Потом зашел к главному инженеру, попросил «без содержания»

на два часа и пошел в ЖКУ.

В жилотделе ему сказали, что обмен возможен только по истечении

шести месяцев со дня прописки по его настоящему месту жительства, и

посоветовали обратиться к начальнику ЖКУ товарищу Чалому.

Саня вышел во двор жилуправления. Идти к товарищу Чалому не

хотелось. Об этом человеке во всем их комбинатовском районе много

говорили в последнее время, Саня слышал эту историю не раз. Дело было в

том, что начальник ЖКУ комбината каким-то способом сумел получить

четырехкомнатную квартиру, а семья его, включая самого, состояла из

четырех человек. Возмущенные женщины-очередницы, человек шестьдесят,

написали жалобу в обком партии и даже, кажется, в газету «Известия». Об

этом судили да рядили на все

лады, но прошло уже месяца три, а товарищ Чалый как ни в чем не

бывало сидел на своем месте. Саня прикидывал туда и сюда, но, похоже, идти

все-таки было надо. Да и как, в сущности, история эта могла касаться его!

Очень коротко, в две минуты, он изложил начальнику ЖКУ свою

просьбу.

– А смысл? – оторвав голову от бумаг, спросил товарищ Чалый.

– Мне не хочется объяснять, но мне очень нужно,– ответил Саня.—

Я согласен и на меньшую площадь.

– Ну а в чем дело, вы можете объяснить? – чуть раздраженно

спросил еще раз начальник ЖКУ.

– Могу. Я с соседом сильно поскандалил, и теперь...

– Так при чем здесь жилуправление? Обращайтесь в милицию!

– Вы меня не поняли,– Саня слегка покраснел.– Я здесь в

заявлении написал. Мне в жилотделе объяснили, что я сам пока не имею

права меняться, и я переписал. Видите ли, если у вас есть еще какая-нибудь

комната, то их можно было бы поменять, и никому от этого не было бы плохо.

Пусть даже квартира будет не двухкомнатная, как у меня, а трех... В мою с

удовольствием въедут, там всего один живет-. Я же сам пока не могу

меняться.

В это время в кабинет вошла секретарша.

– Ты слышишь, Зоя Кондратьевна,– обратился к ней начальник и

кивком головы указал на Саню.– Вот ему месяц назад комнату

дали, а он теперь обменять ее просит. Сосед

не нравится! Между прочим, на одного дали,

без семьи! Это ведь ты из Афганистана пришел, так?

– Не «ты», а «вы»,– резко поправил начальника Саня.

– Ну да, вы. Нет, ты смотри, Кондратьевна, им, понимаешь, все

льготы, как всамделишным ветеранам, а они – капризы! Н-да, молодежь

пошла – палец в рот не клади-и! Так вот что я в а м скажу, дорогой товарищ...

– Серый ежик тебе товарищ, понял? – грубо оборвал товарища

Чалого Саня. И уже совсем неизвестно зачем – не понял даже, как вырвалось

– всадил вдогонку: – Порасплодилось хомячья!

«Порасплодилось» – это было совсем не Санино. Это была любимая

присказка Равиля. Тому на каждом углу мерещилась чуть ли не контра.

Слово выпорхнуло, и его было уже не поймать. Саня и не стал ловить.

Он сгреб со стола свое заявление и танком двинулся к двери.

– А ну, стойте, молодой человек! – попытались его остановить. Но

это было все равно как если бы перед ним натянули паутину.

С раннего вечера и до часу ночи они с Равилем говорили о Саниных

невеселых делах. И вообще обо всем на свете. Жена Равиля, высокая

молчаливая женщина, изредка кипятила им чай и, положив подбородок на

руки, слушала их нестройную, порой нервную беседу.

– Я тебе говорю, Фетисыч, иди опять к

своему секретарю. Мало ли что непартийный!

Как его, Фролов? Вот иди к Фролову и расскажи ему все. А то

дождешься – верблюдом

сделают. Ведь не дурак же он, поймет! И про гниду эту недобитую

расскажи, и про это дерьмо чиновное. Расплодилось с-сволочей!

Равиль как заведенный ходил по кухне, и Нина – так звали его жену

– временами пыталась его успокоить.

– Да брось ты меня успокаивать! – отмахивался он.– Ты вон

послушай лучше, что за падлы цветут да здравствуют! Твой-то дедок, Василий

Матвеевич, сколько лет после войны в коляске откатался? В семьдесят

восьмом – все? Отжил?! А ты бы вон на Санькиного духаря посмотрела,—

он кивнул головой в Санину сторону,– об его крутой лобок еще поросят

бить! По тайгам, сволочь, белку стрелял. Это когда все в крови по уши

захлебывались! Когда бабы понадсаживались заместо лошадей! Когда моя

бабка с голоду опухала! И главное, даже не боятся уже ничего! Порасплоди-

лось!..

Временами беседа их уходила в сторону. Они говорили о своей войне,

о себе, пытались вообразить, что всех их ждет в ближние и дальние годы.

Такие беседы – обо всем на свете, о самом малом и самом глобальном, о

прошлом и будущем – часто случаются в наших домах. Мужчины заводятся,

кричат, а женщины их слушают, успокаивают, а иногда, наоборот, хлесткой

репликой заводят еще сильней. Неожиданные повороты и резкие переходы в

таких беседах – от маленького себя и до всей страны, до всего огромного

Союза – свойственны этим долгим вечерним разговорам. Люди, как это

бывает в таких случаях, настежь распахивают души – и спорят, спорят,

спорят... Что мы? Что Союз наш? Здоров ли?

А если нет – то насколько? Болячки на теле, прыщи, которые помазал

зеленкой – и все прошло, или все-таки нужен скальпель? Что мы?! Чего

хотим и что можем?! Вопросы, вопросы, вопросы... И ответы – чуть ли не

криком. Нелепые, глупые, озаренные внезапной вспышкой истинного

прозрения. Люди долго не могут потом уснуть.

Не спал Саня в маленькой и чистой Равилевой квартире. Домой его

Нина просто не отпустила. Поставила раскладушку, постелила и наказала

спать. Бай-бай – и все тут. Хорошеньким мальчикам с побитой головкой не

след шляться по ночам как неприкаянным... Часа в три, вдоволь надумавшись

и наворочавшись, Саня наконец уснул.

Этой ночью он опять воевал. Какие-то странные, нереальные картины

проносились в усталой его голове, а он воспринимал их так, словно все было

наяву. То недремлющее «я», которое сидит в нас и заставляет в нужный

момент проснуться или хотя бы предупреждает: не верь, это сон! – это его

второе «я», видно, тоже уснуло. Снилась Сане первая его БМП, но какая-то

огромная, словно раздутая, и очень неуклюжая. Сверху, с высокого бархана,

по БМП методично долбила пушка, короткоствольный уродец М-11,

штатовского производства, он узнавал ее по звуку, и перед машиной

плюхались небольшие ядра, чуть больше теннисных мячей. Ядра крутились и

подпрыгивали, а Сане все хотелось выйти наружу и распинать их. «Не

вздумай, дубишка,– ворчал сзади Саенко,– они с накачкой!» – «Да что вы,

товарищ лейтенант,– смеялся Саня,– таких с накачкой не бывает!» И снова

весело хохотал. «Ну с чего я взял, что его убили? Ну не кретин ли?! Ведь

ранили! Подумаешь – горло перебили! Сейчас что угодно пришивают: руки,

ноги, сердце. Подумаешь, горло им зашить!» Он оглядывался и так, чтобы

лейтенант не видел, смотрел на его горло. Лейтенант ворчал и,

кажется, не видел, куда смотрит Саня. На горле его был синий неровный

рубец. «Избушка-избушка, повернись ко мне передом, а к лесу задом!» —

приказывал лейтенант. И Саня понимал, что он от него хочет. Требовал,

чтобы развернулся на пушку лобовой броней,– он всегда так шутил.

Саня разворачивал свою БМП, но все не в лоб, все не в лоб, все

промахивался как-то. Но это нисколько его не беспокоило. В голове

вертелась веселая песенка на мотив Высоцкого, и он иногда выкрикивал ее

вслух:

Мой юный друг, сними бронежилет! Поверь, дружок, он жмет тебе в

коленках!

Машина крутилась на месте, Саня напевал под нос песенку, а

уснувшее намертво контрольное «я» все длило и длило его сонное счастье.

ПОВЕСТИ

«ВНИМАНИЕ: ВСПЛЫТИЕ!»

1

Собака гавкала без увлечения, но методично, и Коля решил, что завтра

он обязательно разберется с ее хозяйкой, этой вечно размалеванной тетерей с

пятого этажа, потому что псина была ее, это Коля знал точно; он давно уже

различал по голосам все дворовое собачье братство. Нельзя же так

распускать!.. Можно было встать и чем-нибудь запустить в собаку прямо

через форточку, но не хотелось. И телевизор выключать не хотелось, хотя

хоккей давно кончился и по экрану мельтешил красно-сине-зеленый «снег».

Свет автомобильных фар обозначил на дальней от Коли стене решетку

окна и начал смещаться влево, в угол; на следующей стене он прошелся по

стеклам книжного шкафа, затем выхватил несколько репродукций из

«Советского фото» и замер на распятом Христе, вырезанном из куска березы.

Левее Христа висели часы-кукушка. Коля вгляделся в циферблат. Двадцать

три пятьдесят.

Машина стояла под самым окном. Мотор работал на малых оборотах,

и в комнате скоро запахло отработанным газом – форточка была приоткрыта.

«Не ходи босый, не живи на первом этаже»,– зачем-то вслух проговорил

Коля и стал ждать, когда хлопнет автомобильная дверца. Из машины вышли

минуты через три. Он услышал знакомое: «Ну ладно, чао!» – и встал с

дивана.

Коля стоял в коридоре, прислонившись спиной к стене, и молча

смотрел, как Люся раздевается.

– Кони сытые бьют копытами,– наконец

сказал он. И, чуть помедлив, добавил:—

Все наетые и напитые... Ну как повеселилась?

Люся молча прошла в спальню. Оттуда донеслось недовольное

покряхтывание Алешки, потом звякнула крышка горшка. Сыну было шесть

лет, но он все еще не вставал по-маленькому сам; они с Люсей уже несколько

раз обращались к врачу.

– Я говорю, как повеселилась? Гене

рал-то был? Или доцент какой завалящий? —

снова спросил Коля жену, когда та прошла мимо него в ванную.

Она опять промолчала.

Коля сходил в комнату, выключил телевизор и пошел в кухню. Когда

Люся пришла туда, он встретил ее новыми вопросами:

– А кому «чао»? Ленке, что ли?

– Да нет, дяденьке одному,– спокойно ответила Люся. И так же

спокойно, без раздражения, спросила сама: – Чем мы опять недовольны? Я

ведь тебя, кажется, звала? Чего завелся опять?

– А кто говорит, что мы недовольны? Мы радые. Слава богу, сегодня

пришла, а не завтра. Или завтра? – Коля взял левую руку жены – на ней

были часы – и поднес ее к своим глазам.– Ноль-ноль-пять. Значит, вчера

пришла. Молодец. Нормально, все довольны. Люся резко выдернула руку.

–

Я сколько раз просила – без рук!

Тема ссоры была привычная: Люся опять

«гуляла».

На этот раз выдавали замуж бухгалтершу из ее ОРСа. Бухгалтерше

было далеко за тридцать, замуж она выходила в первый раз, и манкировать

этим событием было никак нельзя.

– Что ты от меня хочешь? – злым голосом почти крикнула Люся.—

Чтобы я стала таким же домоседом, как ты?!

– Не ори,– тоже повысил голос Коля. Он встал с табуретки и закрыл

кухонную дверь.– Не ори,– повторил он тише.– Надоело. И похождения

твои надоели. До чертиков. И все, чего я хочу – так это прекратить их

наконец.

Люся склонила голову набок и, поигрывая спичками,– она

собиралась включить газ – насмешливо протянула:

– Ух ты-и! Давно надумал? Сегодня? Или

вчера? – она поднесла к глазам руку с часами.

Коля с ненавистью смотрел на жену.

– Прекрати ц-цирк, п-понятно? Тебе это

с-совсем не идет!

Он, когда волновался, начинал слегка заикаться. Это было с детства.

Заикой Коля себя не любил. Обычно, дойдя до этой точки, он замолкал.

Замолчал он и сейчас. Сел на табуретку, посмотрел в окно. По

черному экрану окна мельтешил мелкий колючий снег. Как в телевизоре. Коля

встал, медленно подошел к окну, задернул шторы. И пошел из кухни

вон. У самой двери он приставил указательные пальцы к голове, на манер

рожек, сказал «му-у!» – и толкнул дверь этими же рожками.

В Колином характере была одна очень сильная сторона: он умел

неожиданно переключаться. Со злой раздражительности – на

обезоруживающую мягкую улыбку. В одно мгновение. Или как сейчас:

выкинет нелепый фокус – и прочь с поля боя. За девять лет жизни с Колей

Люсе ни разу не приходило в голову, что эти переключения стоили ему каких-

то душевных усилий, что он насилует себя, настолько они были естественны и

неожиданны. Она давно привыкла к тому, что в характере ее мужа есть такая

вот маленькая счастливая странность. Без этого приятного украшения,

казалось ей, с ним просто невозможно было бы жить. Особенно в последние

полгода.

Тихо, чтобы не разбудить Алешку, Коля достал из тумбочки в спальне

простыню, взял с тахты подушку, покрывало – и постелил себе на диване в

большой комнате.

Минут через десять в комнату зашла Люся, спросила, не звонили ли ей

с базы; после короткого Колиного «нет» она еще с минуту походила по

комнате, пошелестела телевизионной программой, заглянула в книжный шкаф

и, ничего не взяв оттуда, протяжно зевнула и пошла к двери.

– Пожалуйста, не бери к себе Алешку,– попросил ее Коля, когда она

выходила из комнаты.

– Это еще почему? – не оборачиваясь, напряженно спросила Люся.

– Не бери. Пусть один спит.

– Но почему все-таки? – Люся быстро повернулась к Коле лицом и

прислонилась плечом к дверному косяку.

– Потому что вырастет весь в папашу. Я тоже лет до восьми с

матерью спал.

– А чем ты после этого плох?– спросила Люся.

– Ты лучше спроси: чем хорош,– равнодушно сказал Коля и

отвернулся к спинке дивана.

Люся долго стояла в дверях, видимо ожидая, что он скажет что-нибудь

еще. Но он ничего не говорил, и она наконец ушла.

Утром, собираясь на работу, Люся попросила забрать из садика

Алешку не позже шести: воспитательница очень недовольна, что они вечно на

грани опоздания. И еще попросила купить молока в подвальчике, лучше

разливного, потому что витаминизированное в последнее время – вообще ни

в какие ворота. Сама она обещала быть дома не раньше восьми: ожидаются

вагоны с яблоками из Чимкента, а принимать кроме нее некому.

– Это ничего, что я на мужика мово столько хлопот навешиваю? —

шутливо-деликатным тоном спросила она, целуя Колю в

свежевыбритую щеку.

Коля сказал, что ничего.

Люся выбежала из подъезда, и почти тотчас же под окнами тормознула

желтая «Нива» Вострецовых. Ленка сидела за рулем, Андрей – рядом. Коля

изобразил им через окно приветственный жест.

Им всем троим было по пути: Ленке с Люсей – в ОРС

стройуправления, они обе работал там товароведами, Андрею – в само

стройуправление, он служил в нем инженером-экономистом. «В ранге

титулярного советника»,– любил пошутить Андрей. Коля слышал от него эту

шутку уже раза три.

Им с Алешкой нужно было в противоположную сторону и совсем

недалеко: Алеш-кина служба находилась в пяти минутах ходьбы от дома,

Колина – в пятнадцати, если пешком. В последнее время он заставлял себя не

соблазняться трамваем.

– Пошли, Батаев, пошли! – торопил Коля

сына.– Опоздаем!

Батаев-младший молча и несуетливо одевался. Спешил не торопясь.

Но из дому они вышли не позже обычного.

По пути, как всегда, говорили о делах.

– Сегодня у нас что, понедельник? —

серьезно спрашивал Коля сына.

Алешка кивал головой и бросал короткое «да».

– Как мы будем кушать на предстоящей трудовой неделе?

– Нормально,– обещал Алешка.

– А то смотри, Батаев, высеку! – со сдержанной угрозой

предупреждал Коля.

– Не высекешь, не высекешь! – приплясывал довольный Алешка.

Он любил папину манеру шутить.

– С мамой спал или сам? – продолжал свои вопросы Коля.

– Сам. А ты в иститут готовился, да?

– В иститут... Двадцать три книжки прочитал. Одна была про

воспитательницу Галину Павловну и лукавого мальчика, который

прятал котлеты в игрушечное пианино. Негодовал ужасно!

– Не обманывай, не обманывай! Ты про физику читал!

– Взрослые детей не обманывают,– наставительно сказал Коля.—

Они только друг дружку слегка. А детям взрослые рассказывают небылицы.

Это не обман.

Алешка внимательно выслушал и спросил, что такое небылицы. Коля,

как умел, объяснил.

День начинался нормально, или, как сказал бы один его приятель,

«среднестатистически». Утренняя беседа с сыном была в традиции.

С пятницы родной завод ничуть не изменился: стоял на том же самом

месте, попыхивал длинной трубой и неназойливо шумел. За проходной

пенсионеры из ВОХРа браво лопатили на дорожках снег.

В лаборатории, как всегда по утрам, приятно пахло свежезаваренным

чаем. Коля приветливо поздоровался с коллегами и достал из стола свою

чашку.

– Залив в Охотском море, последняя буква – предположительно —

«а»,– вопросительно глянул на Колю Калашников, полноватый

тридцатилетний очкарик из группы наладки.

– Анива,– запросто сказал Коля, наливая себе из колбы чай и садясь

за общий стол.

– Вот это интеллект! – восхитился Калашников.– Верно, пять

букв...– Он вписал «Ани-ву» в клеточки кроссворда.– Тогда – персонаж из

комедии Грибоедова «Горе от ума», восемь букв.

– Между прочим, уже пять минут рабо-

–

чего времени,– сказал за спиной Коли Янкевич, лаборант из его

группы.

Калашников взглянул на него, сказал: «Ты прав, начальник», и

продолжил чтение «по горизонтали».

Коля со своей чашкой встал из-за стола и пошел к Янкевичу. Тот с

диаграммной лентой в руках склонился над прибором.

– Как выходные, Семеныч? – он протянул Янкевичу руку.

– Среднестатистически,– Янкевич одарил его своим фирменным

рукопожатием.

Янкевичу было сорок шесть лет, и росту в нем было, что называется,

полтора метра в кепке; Коля был на голову выше его и раза в два шире. Но —

фокус этот удивлял не одного Колю – после рукопожатия Янкевича и какой-

нибудь его мимолетной реплики, брошенной напористым, неожиданно густым

басом, впечатление от него, как от человека тщедушного, исчезало начисто.

Кто-то из лабораторских шутников одарил его оригинальным прозвищем —

Пан Володыевский; оно показалось всем настолько удачным, что за глаза его

иначе и не называли. Фильм про маленького храброго пана, первую саблю

Речи Посполитой, видели по телевизору все.

– В субботу, наверное, меня заждались? – осторожно спросил

Янкевича Коля.

– Зачем же? – Тот положил на столик ленту и бегло взглянул на

Колю.– Пять минут сверх условленного времени – и вперед. Ты не

барышня, чтоб ждать. Занят был, что ли?

– Было маленько,– неопределенно ответил Коля.

В субботу они договаривались встретиться на лыжной базе, Янкевич

обещал показать трассу «десятки». Коля не пришел.

– Катило чудно! – пробасил Янкевич.—

Я пластики взял – и коньковым. Тридцать

девять двадцать. Как молодой!

В субботу на лыжне Виктор Семенович бегал на пластиковых лыжах и

пробежал десять километров за тридцать девять минут и двадцать секунд.

Коньковым ходом. Терминологию Коля уже знал. Но минуты и секунды мало

что ему говорили. Он смутно помнил, что до армии, в институте, он пробегал

десятку минут за пятьдесят. А может, за сорок. Нынче в субботу он не

попробовал. ...Да и так ли это было важно!

–

Письмо написал? – спросил Янкевич.

Коля сдержанно ответил «нет» и, постояв немного возле Янкевичевых

приборов, вернулся к общему столу, за которым Калашников с двумя

лаборантами решал кроссворд. Они явно нуждались в его помощи. «Какое его

дело? – раздраженно подумал Коля о Янкевиче.– Письмо, письмо... Будто

это его касается!»

Он посидел минут пять с Калашниковым, назвал персонаж из «Горя от

ума» и угадал реку в Бразилии. А когда Александр Андреевич, шеф,

предложил всем разойтись по рабочим местам, он разошелся.

Письмо, о котором спрашивал Янкевич, должно было адресоваться в

отдел кадров Смоленской атомной электростанции, где, как рассказывали, с

удовольствием брали мужчин его специальности. Коля собирался написать это

письмо уже недели две. Он хотел уволиться и уехать. Один. Янкевич знал о

Колином намерении, и вопрос его не был бестактностью. Коля это понимал.

Но сегодня ни в объяснения, ни вообще в разговоры пускаться не хотелось. Не

было настроения. Он обычно, когда плохо спал, по утрам бывал очень

раздражительным.

Перед самым обедом Коля Батаев едва не заснул за своей установкой.

Он сидел спиной к окну, спину пригревало солнышко, а перед глазами

однообразно скакали цифры частотомера, самого снотворного лабораторского

прибора. Он даже не заметил, когда голова опустилась на стол. Видимо, он все

же задремал; когда Янкевич деликатно тронул его за плечо, ему показалось,

что уже около пяти.

Виктору Семеновичу необходима была маленькая помощь. В

лаборатории он работал недавно, меньше года, и Коля был главным его

консультантом.

– Взгляни, пожалуйста, Николай,– попросил Янкевич.– Ни черта не

могу расшифровать! – Он подвел Колю к своим приборам.

Коля показал ему, что и как, и они пошли обедать.

Ели молча. Янкевич с расспросами больше не приставал. Только в

самом конце обеда он вдруг выдал свой коронный стишок,– он был

любителем пошутить в рифму:

Друг Батаев был задумчив

Вот уж целые полдня,

Погружен по самы уши

В изученье бытия.

– Я правильно говорю? – Янкевич весело подмигнул Коле.

– Не совсем, Семеныч,– кисло улыбнулся тот.– Выше ушей.

– Выше ушей не погружаются,– почти серьезно сказал Янкевич.—

Захлебнуться можно.

– Что я и делаю,– натянуто улыбаясь все той же кислой улыбкой,

пробормотал Коля.

– Со своей, что ли, опять поругался? – неуклюже спросил Виктор

Семенович.

Коля промолчал и стал собирать посуду.

Когда они шли по длинному заводскому коридору в лабораторию,

Виктор Семенович снова спросил не в строчку:

– Как там поговорка-то есть, по-французски, что ли... «Ищите

бабу»?

Коля нахмурился и снова промолчал.

В лаборатории, как всегда в обед, рубились в шахматы. Янкевич

остался болеть. А Коля затерялся в дальнем углу аппаратного зала, у того

самого окна, где чуть не заснул перед обедом, и затих. Через десять минут

Янкевич застал его там за тем же столом и в той же позе, что и час назад.

– Подъем,– негромко сказал Виктор Се

менович.

Коля открыл глаза, внимательно посмотрел на своего старшего

товарища и вдруг далеко не сонным голосом спросил:

–

Семеныч, я похож на рогоносца?

– На кого, на кого? – не понял тот.

– Я говорю, я похож на человека, которому жена ставит рога?

Голова его все так же мирно покоилась на столе.

– Перегрелся, что ли...– пробормотал

вместо ответа Янкевич.

Коля встал из-за стола, застегнул халат и надел чепчик.

– Точно, перегрелся. Мартовское солнышко и все такое прочее.

Так похож или нет?

– Отвяжись! – Янкевич с досадой махнул рукой и отошел к

соседнему столу.

В другом конце лаборатории все еще шло сражение. Там яростно

лупили по кнопкам шахматных часов, обзывались «воронами» и грозились

отомстить. На дверях их лаборатории висела ограждающая табличка – «Без

разрешения не входить»; утренние чаи и обеденные шахматы были тихой

привилегией их маленького мужского коллектива.

Коля бесцельно прошелся от стола к столу, пнул попавшийся под ноги

спичечный коробок и остановился у окна, лицом на улицу.

– Неужели так все худо? – сдержанно

спросил за его спиной Янкевич.

Вместо ответа Коля громко зевнул и с хрустом потянулся.

2

Коле Батаеву шел тридцать третий год. Он работал лаборантом на

химическом заводе и до недавнего времени ничего в своей жизни менять не

хотел. Зарабатывал он неплохо: лаборатория дефектоскопии имела все льготы

«горячего» цеха и его шестой разряд – выше в шестиразрядной сетке не

бывает – позволял ему чувствовать себя если не кормильцем, то уж

наверняка первым номером в их семейных

финансовых делах. Оснований считать себя плохим мужем или отцом у

Коли не было: он не пил, не курил и не дрался. Не был занудой. Мыл посуду и

ходил в магазин. И готовился в институт. Хотя мог бы вполне без него

обойтись. Но ей хотелось – и он готовился... Читая однажды брачные

объявления,– с недавних пор их стали печатать в еженедельном приложении

к областной газете – он невольно представил себя в роли соискателя

семейного счастья и мысленно, шутки ради, набросал о себе необходимую

«брачную» информацию. Получилось нисколько не хуже, чем у других:

«Элегантный молодой мужчина (32, 182, 98), редкой технической

специальности, с зарплатой выше среднестатистической, без вредных

привычек и со спокойным характером, любитель книг и крепкого чая...» И все

было правдой, даже «элегантный»; Люся сама не раз говорила, что он у нее

мужик видный. Иногда, правда, в порыве откровенности она могла сказать и