Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Да и страшного ничего не произошло. В маленьких коллективах

случаются иногда такие вещи. Там люди слишком долго видят одни и те же

лица и порой устают от них. Все это давно изучено и описано.

В пять часов все молча разошлись по домам, парами и поодиночке.

Генка уходил один, последним. За проходной он поискал глазами Косарева —

тот на несколько секунд исчез из его поля зрения,– увидел его и стал быстро

догонять.

Они вместе сели в трамвай. Проехали три остановки и вышли…

Разговор между ними происходил в сквере у набережной, недалеко от

дома Николая Антоновича.

– Постойте, я к вам,– тяжело дыша, сказал Генка, поравнявшись со

своим недругом.

Тот резко остановился.

– Я вам хотел сказать...– снова заговорил

Генка.– Я хотел вам сказать, что это я сам

виноват. Ну, когда сказал, что зря с вами

играл... Извините.

Он, тяжело дыша, смотрел на Косарева и словно чего-то ждал.

– Шел бы ты домой, парень,– вздохнув,

сказал Косарев.

Но Генка не уходил. Стоял и молча ждал.

– А вы тоже извинитесь! – вдруг сказал

он.– Я ведь не мог с вами прямо там драться! Ведь не мог же! Мы же

все-таки на работе

были!

Косарев тяжелым взглядом посмотрел на Генку и снова вздохнул:

– Ну ладно, лаборант. Успокойся. А то лопнешь. Извини.

Генка быстро повернулся и пошел назад, к остановке.

– Матери привет передавай! – крикнул

вдогонку ему Николай Антонович.

В молодости Николай Антонович служил в воздушном десанте и

никогда никого не боялся. Лет двадцать, не меньше, он ни перед кем не

извинялся. Но может ведь человек на старости лет позволить себе маленькую

роскошь!

«РЕЗКИЙ ПАРНИШКА»

Среди недели, в четверг, смену решили переодеть. Об этом сообщалось

в объявлении, висевшем на двери санпропускника:

«Сменный персонал смены «Б»! Получите у бытовщицы Тимофеевой

новую спецодежду. Нач. смены Шарипову проследить розмеры. Старую ни в

коем случае не одевать. Администрация».

Костя Бахтин прочел объявление и возмущенно фыркнул:

– Фу! Администрация, а пишет с ошибками! Можно исправить? —

спросил он у стоявшего рядом начальника смены.

Ренат Исламович безразлично пожал плечами и прошел в дверь.

Костя достал из кармана трехцветную ручку, выбрал красный

стержень, сделал необходимые исправления: «размер», «надевать». Не

удовлетворившись этим, он подправил еще и «персонал»: вместо «л»

аккуратно выписал «ж». Затем попробовал на слух:

– Сменный персонаж смены «Б»! И сам себе отозвался:

– Я!

И пошел переодеваться. Пора было принимать смену.

Новая роба была чудесной. В цехе такой еще не видывали. Легкая

куртка цвета какао, с четырьмя карманами, и такого же цвета брюки; не

шаровары х/б с резинками внизу, а настоящие брюки из грубоватой прочной

ткани, прошитые, как джинсы, яркой золотистой ниткой. Все восхищенно

толкались у зеркала, прикидывали, что за ткань, и придирчиво отыскивали

свои размеры. Переодевание затянулось.

Костя перемерил четыре комплекта. Подходящего для него размера не

было. Новая красивая роба намного превышала его габариты, и Тимофеева

клялась, что меньших на складе нет. Все было бы нормально, посмеивалась

она, если бы в детстве он ел побольше каши. Возражать ей было глупо.

Спросив на всякий случай о наличии в бытовке швейной машинки «Зингер»,

Костя отдал Тимофеевой новую спецовку и надел старую. Но обновка ему все

же досталась. На стеллаже для противогазов была приколота еще одна

записка, предлагавшая заменить в инструменталке противогазные сумки.

Костя заменил. И пришел на предсменную пятиминутку с новой сумкой из

той же ткани цвета какао, в которой красовалась сегодня вся смена.

Шарипов оторвался от сменного журнала, взглянул на Костю и,

нахмурившись, спросил:

–

Почему не переоделись?

Костя пожал плечами:

–

Вы же видели, там все на Гулливеров.

Ренат Исламович перевел взгляд на хохочущих Гулливеров, кивнул и

без тени улыбки сказал:

– Ясно.– Чуть помолчав, он добавил: —

В ближайшие дни я позабочусь о нужном вам

размере.

– Спасибо,– на всякий случай поблагодарил Костя.

Что за человек был Шарипов, Костя толком не знал. И никто из

аппаратчиков не знал. В первом химцехе он работал недавно. Двадцати семи

лет, всего на три года старше Кости; приехал к ним по распределению из

Казани; женат на очень красивой девушке из заводоуправления, русской;

молчалив как сто немых. Вот и вся информация.

Шарипов взглянул на часы и начал пятиминутку.

– Задание на ближайшие два часа. Обеспечить полный порядок на

закрепленном оборудовании. В десять остановка производства. С десяти до

двенадцати ожидаются гости. Из Москвы. Замминистра и начальник

главка.

– Ага! А я что говорил! —так и подпрыгнул сидевший впереди Кости

Лопатин, оператор из центральной диспетчерской.– Завтра выходной, ночная

смена таких роскошных штанишек и в глаза не видела – а нам...

– Попрошу не перебивать! – чуть повысил голос Шарипов.– На

этой неделе новую спецодежду получат все смены. Этот вопрос не обсуждаем.

Так. Любые работы на аппаратах проводить только с моего разрешения.

Исключение для Бахтина. На второй реторте вашего блока сегодня по плану

выгрузка отходов. Желательно сделать до десяти. Пуск производства

ориентировочно в двенадцать тридцать. Все. Вопросы есть?

Вопросов не было. Шарипов ушел к себе в кабинет, а ребята

сгрудились вокруг бригадира: швабры, ведра, ветошь – все это было в его

ведении.

Костя закончил свою работу в половине десятого. Можно было пойти в

курилку. Но он не пошел. Сел заполнять оперативный журнал. За этим

занятием его и застали Большие Московские Гости.

Костя заметил их еще в самом конце главного коридора. Впереди в

белом халате шел высокий пожилой мужчина в очках, а чуть сзади, тоже в

белых халатах,– целая свита знакомых и незнакомых начальников. «Ничего

себе пелетон!» – мысленно удивился Костя. Высокий мужчина впереди

приостановился и что-то спросил у находившегося сзади начальника цеха.

После чего начальник цеха пошел с ним рядом. Шли они прямо к Костиному

блоку. Костя отложил в сторону журнал и встал из-за своего столика.

Замминистра – не было сомнений, что это был он – остановился

прямо напротив первой реторты Костиного блока. Эти реторты – их было три

– смонтировали в цехе всего полгода назад взамен маломощных старых, и

пока они были главной цеховой достопримечательностью.

– Ну и как обновка? Добрые пироги печет? – услышал Костя голос

высокого человека в очках.

Раньше ему не приходилось слышать голосов замминистров, и он

слушал с жадным любопытством. Вся группа расположилась метрах в десяти

от него. Начальник цеха что-то ответил, но Костя не расслышал – что, мешал

шум приточно-вытяжной вентиляции. По всей видимости, обновка была

великолепной,– об этом говорила почтительная поза начальника цеха

Мишина и его счастливая улыбка. Косте даже показалось, что пухлые щеки

Мишина слегка зарумянились. Мишин продолжал что-то говорить.

Отдельные слова – «давление», «эффект» – можно было услышать.

– Минуточку! – прервал начальника цеха

замминистра. И пошел к Косте.– Здравствуй

те! Вы аппаратчик этого блока? – он протянул

Косте руку.

Костя слегка растерялся. Не оробел, а растерялся, настолько

неожиданным было обращение к нему.

– Да, я...– он аккуратно пожал протянутую ему руку.

– Вы на старых аппаратах этого блока работали? – энергичным, чуть

даже резковатым голосом спросил высокий гость.

– Да, работал. Я здесь три года работаю.– Костя с досадой отметил,

что голос его прозвучал робко и как-то ненатурально.

– Прекрасно, прекрасно. Различия в обслуживании есть?

– Ну конечно! – Костя справился со своей растерянностью.– Небо

и земля! Те же были, извините, дедушкины самовары! Пятидесятые годы!

Замминистра коротко рассмеялся.

– Ну а замечания? Замечания есть? Что

вам лично не нравится?

Костя подумал и пожал плечами:

– Не могу сказать даже... Время нужно, чтобы что-то не понравилось.

Проблем с отходами, по крайней мере, как на старых,– никаких... Не знаю, не

могу пока сказать.

– Ну а давление? Не страшно работать на таком высоком давлении?

Сейчас, кстати, сколько?

– Сейчас? – переспросил недоуменно Костя.– Сейчас вакуум.

Тридцать миллиметров вакуума.

– То есть как вакуум? – не понял замминистра.

– Ну так. Вакуум, да и все.

– То есть, вы хотите сказать, аппараты не работают?

– Ну да, стоим пока.– Костя снизу вверх внимательно посмотрел на

своего собеседника.

– Как стоите? По какой причине? Что-нибудь не в порядке? —

Замминистра мельком взглянул на Мишина и снова повернулся к Косте.

– По какой причине? Ну, я так думаю, что по причине вашего здесь

присутствия. В девять сорок остановились.– Костя тоже посмотрел на

Мишина.

– А что мое присутствие? – резко спросил замминистра. Он

переводил взгляд то на директора завода, то на Мишина, то на Костю.– ЧТО

мое. присутствие? – с нажимом на «что» еще раз переспросил он.

Костя почему-то посчитал, что вопрос адресован ему.

– Ну как... Мало ли что случится! Где-нибудь прокладка вдруг течь

даст, газанет как

следует... А у нас замминистров не так ведь и

много!

Костя вдруг понял ситуацию. Все для него стало ясным, едва он

взглянул на красное, вспотевшее лицо начальника цеха. Оказывается, гости

были не в курсе, что производство остановлено. Тут бы ему и помолчать;

какое ему дело до тайн приема высоких столичных гостей! Но ему вдруг

стало смешно. Смешно

от мысли, что и на высоком начальственном уровне случаются по-

настоящему смешные и нелепые ситуации; что у замминистров, оказывается,

такой же нос, как у всех, и за этот нос очень даже просто можно водить. И он

закончил свою мысль:

– А тут даже не у всех присутствующих

есть с собой противогазы.

Противогазов не было у двоих. У Мишина и у какого-то незнакомого

лысого человека. У того не было даже чепчика. Замминистра оглядел всех и

медленно повернулся к директору завода:

– Пожалуйста, подготовьте приказ о вопиющем нарушении техники

безопасности подчиненным вам персоналом. До тринадцати часов.

Он негромко сказал Косте «всего доброго» и стремительно двинулся в

сторону центральной диспетчерской. «Пелетон», за исключением двух

нарушителей, поспешил следом.

Костя вернулся к столу, сел и попытался разобраться в своих

впечатлениях. Несмотря на комичность ситуации, в душе у него все же было

легкое чувство неудобства. «Подвел Мишаню на ровном месте,– с досадой

подумал он.– И о противогазах зря ляпнул. Хотя не зря! Перебьются! Сами за

технику безопасности на полную катушку раскручивают! По сто процентов

премии в самый раз им будет, не маленькие... В конце концов, здесь не

пирожки пекут!» И он стал думать о том, как расскажет вечером Женьке о

сегодняшнем происшествии.

Костя женился в восемнадцать лет. Быстро, решительно и никому

ничего не объясняя. Он вообще все делал решительно и без раскачки. В отца

пошел. С Женькой он познакомился среди бела дня у себя в квартире. Мать

Кости преподавала в педучилище; Женька пришла к ней на дом сдавать зачет

по литературе. Матери не было часа два. За это время Костя успел влюбиться

так, что через две недели жизнь в одиночку показалась ему

противоестественной. Отец с детства внушал ему, что главное качество

мужчины – решительность, и Костя отбросил всякие сомнения, едва только

понял, что Женьке он тоже далеко не безразличен. Отец сдался первым.

Матери тоже ничего не оставалось делать – она своего сына знала. И первые

полгода, пока Костя не ушел в армию, они с Женькой жили в его комнате.

Причем невестка и не думала уходить в декрет, чего втайне ожидали Костины

отец и мать, объясняя себе ЭТИМ поступок сына.

Костя служил танкистом в Читинской области – всего сутки поездом

от родного города. Женька приехала к нему через два месяца. И осталась

«служить» вместе с ним. Сняла в поселке квартиру, устроилась

воспитательницей в детский сад – и служила до законного «дембеля».

Командир части, подписывая Косте очередное увольнение, посмеивался:

«Привет жене декабриста!» Костя ценил в людях чувство юмора и не

обижался. Со службы они вернулись втроем, с годовалым Юрием

Константиновичем. И невестка в доме родителей стала любимой.

Единственное, что не нравилось Костиной маме – это категорический отказ

детей поступать на заочное в институт. Отец, правда, относился к этому

спокойно: он всю жизнь проработал на заводе наладчиком и не считал,

что без института нельзя прожить. А мать сильно переживала. Костя в

обычной своей лаконичной манере утешал ее тем, что «вся жизнь впереди». И

устроился аппаратчиком на химзавод. Там быстро давали квартиры.

...В половине первого, едва запустили производство, на Костин блок

пришли Шарипов с Арташевым, аппаратчиком соседнего блока.

– Оставьте рабочее место Арташеву и пойдемте со мной,—

всегдашним своим спокойным голосом сказал Косте Шарипов.

– Далеко? – спросил Костя.

– К шефу.

Костя сдал Арташеву журнал, подмигнул ему и пошел за Шариповым.

Приглашение к Мишину его особенно не удивило. После неожиданной

концовки его утренней беседы с высоким гостем могло случиться любое

продолжение, так он, по крайней мере, думал. Немножко удивительно было

то, что пригласили так скоро, но мало ли, может быть, сильно обиделся... О

Мишине говорили разное. Говорили, например, что он поименно помнит весь

персонал цеха, а это около трехсот человек, и что он «очень цепкий мужик,

потому что с техникумом на его месте не удержался бы никто, а его как ни

жмет молодежь – да кишка у них тонка; на что зам. его – кандидат наук, а и

то старается с ним «вась-вась»... Костя никак не относился к этим разговорам.

Близко с Мишиным он встречался всего дважды: когда поступал на работу и

когда тот пожимал ему руку на сцене заводского клуба в прошлогодний День

химика,– Костя стал тогда победителем конкурса «Лучший по профессии».

–

А зачем я ему понадобился, не знаете? – осторожно спросил

Костя Рената Исламовича. Тот пожал плечами. Возможно, и в самом деле не

знал.

Они молча поднялись на третий этаж административного корпуса и

прошли в приемную. У Мишина, единственного из начальников цехов завода,

была секретарша.

– К вам начальник смены Шарипов с аппаратчиком,– доложила по

телефону секретарша.

– Пускай обождут,– донеслось из трубки. Шарипов кивнул в знак

того, что понял, и уселся на стул напротив секретарши. Костя сел возле

большого книжного шкафа и принялся изучать его содержимое.

– Можно взглянуть? – спросил он у секретарши, показывая на

небольшую красно-белую книжку. Секретарша разрешила. Костя вытащил

книжку, это был статистический сборник «СССР в цифрах», и стал читать. Он

обожал всевозможные справочники и словари. Видимо, это передалось от

отца. Только у того был другой уклон: отец больше тяготел к географическим

атласам и газетам. Газет он выписывал обычно штук шесть, не меньше, и,

сколько Костя себя помнил, он всегда вырезал из газет статьи на политические

темы и складывал эти вырезки в белые картонные папки. Костю же потянуло

на более фундаментальное. Первая крупная ссора с Женькой произошла у

него из-за «Большой Советской Энциклопедии». Два года назад он молчком

ухлопал на нее почти все свои отпускные. После чего обещал больше так не

делать. Но когда в прошлом году ему попались в букинисте два тома словаря

Даля, он опять не удержался. И Женька почти смирилась. Только взяла с

него обещание, чтобы впредь эта его страсть не отражалась на отпусках; в

отпуске нормальные люди путешествуют, считала она.

Минут через десять распахнулась дверь кабинета, и Мишин пригласил

их войти. Ренат Исламович пропустил Костю вперед и плотно закрыл дверь.

Мишин не спеша прошел к своему столу, сел за него. Долгим взглядом

посмотрел на Шарипова. Костя с Шариповым стояли.

– Вы почему не одели персонал как положено? – вдоволь

насмотревшись, спросил Шарипова Мишин.

Ренат Исламович вздохнул:

– Не было подходящего размера.

– А какой размер ему подходящ? – Мишин откинулся на спинку

стула. Шарипов мельком взглянул на Костю и промолчал.

– Не слышу ответа,– напомнил Мишин.

– Мне нужен сорок четвертый,– сказал Костя.

– В сорок четвертом будете на танцы бегать! – резко повернулся к

нему Мишин.– А здесь производство.

И снова Шарипову:

– Потрудитесь объяснить, когда это вы успели так распустить

персонал?

– Не понял,– напряженно сказал Шарипов.

– Я вас по-русски спрашиваю: что вы позволяете своему персоналу?!

– повысил голос начальник цеха.

– Речь идет обо мне? – негромко спросил Костя.

– Помолчите! – Мишин даже не взглянул на него.

Ренат Исламович смотрел поверх головы Мишина и молчал.

– Подготовьте объяснительную о невыполнении вами распоряжения

о переходе на новую спецодежду.– Мишин негромко стукнул ладонью по

столу.

– Объявление на дверях – не распоряжение,– глядя все в ту же

точку, возразил Шарипов.

– Ах, не распоряжение?! – Мишин вскочил со стула.– Не

распоряжение, говоришь? – И, почти сорвавшись на крик: – Он, понимаешь,

аппаратчиков распустил до такой степени, что они с заместителем министра в

дискуссии о дедушкиных самоварах пускаются, ровню, понимаешь, нашли; а

для него, видишь ли, распоряжение не так написали! Объяснительную

напишешь! Напишешь как миленький!

– Я попрошу вас разговаривать корректней,– угрюмо попросил

Шарипов.

Костя искоса взглянул на него. Лицо и шея Шарипова покраснели;

глаза, черные и влажные, словно слегка расширились; кожа на его горле едва

заметно подрагивала, как если бы он что-то шептал про себя. «А ведь этот

может и по щекам надавать!» – пронеслось в голове Кости. И он опять

самовольно взял слово.

– Если у вас какие-то претензии ко мне, то можете адресовать их

прямо мне,– невольно подражая шариповскому тону, угрюмо сказал Костя.—

Насильно меня все равно никто бы не переодел. А ходить клоуном, наступая

себе на рукава,– это уж извините...

– Да вы сегодня наконец замолчите?! – совершенно вышел из себя

Мишин.– Что вы лезете без конца, когда вас не спрашивают!

–

– А что у вас за дикая манера говорить о присутствующих в третьем

лице?! – неожиданно зло выкрикнул Костя.– То, что вы здесь начальник,

еще не дает вам право...

– Молчать! – топнул ногой Мишин.– Он, оказывается, еще и в

лицах разбирается! Меня еще здесь не учили, как разговаривать с выскочками

и нахалами! Ты посмотри! Голос прорезался! Я, понимаешь, ему разряд вне

очереди, квартиру, а он тут...

– Шестой разряд я получил по условиям конкурса «Лучший по

профессии», и очередь здесь ни при чем,– перебил начальника Костя. Он

сильно разозлился.– А квартира – не благодеяние. Я ее заработал. Квартиру

мне дал завком, а не вы, и причем на общих основаниях. И... и, в конце

концов, не надо здесь строить из себя купца: «я ему, понимаешь, то, я ему,

понимаешь, это...»

Удержись Костя от этого «в конце концов», все закончилось бы,

наверное, совсем по-другому. Мишин, возможно, понял бы, что этот

маленький ершистый аппаратчик вовсе не из тех, на кого можно безнаказанно

кричать. Но Костя не удержался. У него вообще была репутация «заводного

парня». А Мишин закусил удила.

– Ты посмотри! Ты на кого орешь? Ты где

находишься! От горшка два вершка, понимаешь, а гонору...

Каким способом Костя оказался перед Мишиным, он рассказать не

смог бы: вряд ли бы вспомнил. «В два прыжка» или «подскочил» – сказать

трудно. Все это видел только Шарипов. И как начальника цеха схватили за

грудки, и как встряхнули его несколько раз, и как закричали ему в лицо: «Да

что вы себе позволяете, вы, купец нижегородский! Вам что, все можно?! Да у

меня сын растет! И я никому не позволю...» Концовку, возможно, видела и

секретарша: в конце сцены она появилась в раскрытых дверях кабинета.

– Назад, Бахтин! – крикнул сзади Шарипов.– Прекратите

безобразие! – Он подскочил к Косте, обхватил его сзади за грудь и

резко дернул на себя.

Мишин, бледный, стоял, облокотившись рукой на стол, и молчал.

– Пустите! – хрипло бросил секретарше Костя. Та отступила от

двери, и Костя быстро вышел из кабинета.

– Я буду писать на вас докладную,– обычным своим негромким

голосом, только чуть-чуть с акцентом, сказал Мишину Шарипов.– Директору

завода и в завком.– Он повернулся к двери и зашагал мимо перепуганной

секретарши вслед за своим аппаратчиком.

Костю он разыскал на улице, в скверике перед цехом. Тот сидел на

лавочке и курил.

– Почему не на рабочем месте? – спросил Костю Ренат Исламович.

– Кто вам разрешил уходить из цеха в рабочее время?

Костя молча поднялся и пошел в административный корпус за

противогазом.

– Вернитесь. Ваш противогаз у меня.– Шарипов снял с плеча

противогаз – у него на плече их висело два – и протянул Косте. Тот

поблагодарил. И, чуть помедлив, спросил:

– Что мне нужно теперь делать?

– До шестнадцати ноль-ноль работать.

– А потом?

–

– Потом тоже работать. Идите на свой

блок.

Больше спрашивать было не о чем, и Костя пошел в цех.

Арташев сидел за столом и с интересом ждал, что расскажет Костя.

– Ну что Мишаня? Чего вызывал-то? – заинтригованно спросил он.

– Да так, по мелочи. Не понравилось, что записку на двери

отредактировал.

– А как он узнал, что это ты? – удивился Арташев.

– Да бог его знает! – нехотя ответил Костя.

–

Ну ладно. Здесь у тебя все нормально.

Арташев ушел.

Костя обошел аппараты, сделал необходимые записи в журнале и

подошел к окну; огромное цеховое окно было как раз позади его стола. Он

смотрел сквозь пыльные стекла на серые складские крыши, на рыже-зеленую

траву в просветах между ними, на дальний лес и по привычке складывал

дневные происшествия в маленькую, насыщенную смешными

подробностями, историю для Женьки. Но что-то сегодня не очень

складывалось. И со смешными подробностями было не густо. Да и что

хорошего могло из всего сегодняшнего сложиться? История о том, как ему

оказалась велика новая одежка? Или как ее, Женькин, умный и гордый Муж

щенком кинулся на толстого глупого дядю? Щенка унизили – и он затявкал...

Костя так и этак обсасывал свое сегодняшнее приключение и все больше

склонялся к тому, что все эти вещи не для Женькиныхушей. И ни для чьих. Не

все же рассказывать. Имеет ведь право человек держать кое-что при себе!

Вечером, дома, Костя в основном молчал. И Женька не лезла с

расспросами: зачем мешать ближнему наслаждаться собственным дурным

настроением? Только один раз, за ужином, она не вытерпела:

– Что-то наш папка сегодня совсем не в настроении,– осторожно

сказала она сыну Юрке.– Не иначе нашего папку кто-нибудь сегодня обидел.

– Как обидел? – решил уточнить Юрка.

– Да вот не знаю. Как-нибудь...

– А-а,– сказал Юрка. И напрямик спросил у отца: – Тебя, пап,

обидели?

– Было маленько,– сдержанно ответил Костя.

– И ты обиделся, да? – Юрка рос любознательным ребенком.

– Я-то? – переспросил Костя.– Нет, не очень. Я парнишка резкий,

сам кого хочешь обижу. Я им козу сделал.

– Как? – возбудился Юрка.

– А вот так.– Костя сложил мизинец и указательный пальцы «козой»

и наставил козу на Юрку: – У-у-у, говорю, пр-роказники-показушники,

попробуйте троньте, говорю, Юр-киного папку!

– Ну и плавильно! – радостно поддержал отца Юрка.– Пускай не

обижают!

«НЕНАСТУПИВШИЙ РАССВЕТ»

Женя Невзоров человек нервный. Мне, например, страшно его будить:

он взвивается от малейшего прикосновения. Даже от шепота. А когда он, с

удочкой, неподвижно и чуть сгорбившись сидит на берегу, подходить к нему

нужно только сбоку, ни в коем случае не сзади, а то испугается.

Мы с Женей уже четыре дня промышляем чебачков да подъязков на

таежной речке Пан-ковке. Это самый север Томской области, левый приток

Оби. До ближайшего селения – километров пятьдесят.

Середина августа. Дни стоят теплые, но по ночам свежо —

чувствуется шестидесятая параллель. Рыбка ловится большая да маленькая, и

отдыхается нам лучше некуда; за все четыре дня мы лишь однажды видели

людей – вниз прошла мотолодка под «Вихрем». С остальным миром нас

связывает лишь транзистор «Альпинист» – слушаем иногда последние

известия, а то мало ли что может случиться в этом «остальном» мире...

Мы мечтали об этой рыбалке двадцать лет, с самого девятого класса;

тогда, в шестьдесят пятом году, мы больше недели прожили робинзонами

здесь же, на Панковке, и тоже вдвоем. А после все ждали, ждали, когда нас

снова сюда занесет.

Но больше всего, кажется, за нас обрадовалась Женина жена. Когда

я приехал за ним в Ангарск, она смотрела на меня как на Чудесного доктора:

– Тащи его, Александр, хоть в Антарктиду! Хоть на станцию

«Салют»! Этот бирюк совсем уже здесь забуксовал. Псих стал – не задень.

Пора мужику отдыхать. А то вымрет. Я тут вычитала, у них в школе шум на

переменах – под сто децибел, почти как на аэродроме. Вези ты его христа

ради подальше! Пусть рыбку половит, свежим воздухом подышит, с

мужчинами пообщается. А то здесь, что в школе, что дома, одни женщины да

дети... Я правильно говорю, Евгений Палыч?

К Светланиным шуткам нужно привыкнуть – это камнепад!

Мы будем жить здесь до двадцать пятого августа. Потом Женя поедет

в свой Ангарск, я – еще дальше на Восток. А Панковка останется здесь, на

Томском Севере; в одном из тихих здешних поселков мы с Женей жили-были

когда-то. Но это было давно.

Лучшее время на берегу реки – вечер. Хотя, может быть, не все так

думают. Но нам с Женькой нравится вечер. Это уже тысячу раз описано и

спето: вечерний костер, неяркие еще звезды, темные сосны, которые

становятся будто ближе, таежные шумы и запахи. Можно разговаривать, а

можно просто глазеть в костер и молчать. Можно даже не сидеть, а лежать в

спальном мешке поодаль от костра, слушать, как играет еще не отловленная

тобой рыба, и радоваться жизни и покою. Или думать про себя такую чушь,

такую дичь, что лучше никому постороннему про нее не рассказывать.

...Вверху, меж звезд, шли навстречу друг другу два спутника. Шли они

непрямыми, ломаными траекториями, и Женька, как учитель-физик, объяснил

мне, что все дело в восходящих потоках воздуха: нагретая земля баламутит

воздух – и мы видим рыскающие спутники. Хотя они, черти, идут куда

прямее любого из нас.

– Вон тот, слева,– американский,– показал Женька рукой на одну из

светящихся точек.

– С чего ты взял? – недоверчиво спросил я, пытаясь понять, шутит

он или нет.

– Так ведь с Запада летит! – Женька смеется.– Сейчас как полоснет

оттуда каким-нибудь лазером с ядерной накачкой – и вся Пан-ковка будет

сплошной ухой. Ешь – не хочу.

Я кидаю в него сучок, но попадаю в котелок с чаем. Специально кидал

бы – из ста бы раз не попал!

Женька вздыхает, подползает прямо в мешке к костру и прикуривает

сигарету.

– Кидайся – не кидайся, а все равно и ты что-нибудь такое подумал.

Подумал ведь? Еще до того, как я про лазер ляпнул? Ну ладно, молчи, если

хочешь. Дыши озоном.

– Ближе... Еще ближе,– шепчу я.– Огонь!

Спутники расходятся очень близко.

– Все мы этим делом слегка трахнутые,– спокойно говорит

Женька.– Я имею в

виду, боязнью всяких апокалипсических штучек. Так воспитаны.

Нынешним деткам даже

войны снятся – и не простые, где с шашками

на конях скачут,– а атомные. Не знаю, помнишь ты или нет,– мы

тогда, кажется, классе

во втором учились – в клубе перед фильмом журнал катили про

атомную бомбу. Я тогда впервые видел грибок этот. Растет, собака, растет! И

ведь не издалека снимали! Близко снимали! Солдатики перед камерой в

противогазах артикулы выделывают, четко так, как на плацу: одна группка

направо потрусила, в окопчик, другая налево... А он все растет, растет!

– Помню, конечно,– киваю я.– Тоже ведь впервые увидел! Да мы и

говорили, наверное, об этом.

– Не помню,– вздыхает Женька.

Я тоже не помню. Но не могли не говорить.

– ...А хорошо они тогда ролик сняли, мне

до сих пор иногда снится. Тебе нет?

Я говорю, что нет. Вылажу из мешка и иду к реке за водой. Надо

согреть свежий чай.

Когда я возвращаюсь, Женька сидит на бревне у костра.

– Однажды вот такой же ночью я чуть с

ума не свихнулся,– нервно смеется Женька.—

Тоже на рыбалке. Я тебе не рассказывал? В

Чехословакии дело было, это когда служил...

Я ставлю на таган котелок и подбрасываю в костер сучьев. Мне теперь

хорошо видно его худое, заросшее темной щетиной лицо. «Куда фига – туда

дым»,– бормочет Женька и отворачивается от костра, потому что дым

стелется в его сторону.

– Я в Западной Чехии служил, ты помнишь,– возвращается он к

своему рассказу.—

Маленький городок, наши казармы на окраине,

и все вокруг в садах утопает. Единственное,

что было плохо,– некуда в увольнение ходить.

В кино? Мы свои фильмы крутили, на русском,

все равно по-чешски ни бельмеса... И вот мужички забаву придумали,

это еще до моего призыва: как у кого увольнение, так он не в город, а на

рыбалку. Там за городом речушка текла, светлая такая, быстрая, как у нас в

Саянах почти. Только рыбка была не наша: форельки там, пеструшки всякие,

не помню уже названий. Все на старшине держалось: он рыбак заядлый был-

– ну и сколотил команду. И вот утречком, рано-рано, потихоньку в каптерку

идешь, берешь удочки, тушенки банку, в общем, что бог со старшиной

послали – и вперед. Я тогда и служил-то без году неделя, щегол еще,– а в

команду попал. После института был все-таки, старик, считай! Так же, как

сейчас, середина августа была...

Дым снова потянул в Женькину сторону. Он не спеша обошел костер и

пересел на мое бревно.

– ...Ну, я со Степанычем, со старшиной, с вечера обо всем

уговорился, ключ от каптерки взял – и бай-бай. Хотел еще дневальному

наказать, чтобы разбудил, да не стал. Сам, думаю, встану... Просыпаюсь, как

будто кто меня в бок толкнул,– и в каптерку. Часов у меня не было, ни к чему

вроде были; сам знаешь, в армии лучшие часы – желудок. А у Степаныча в

хозяйстве транзистор был, такой же вот «Альпинист»; ну, я жую потихоньку,

собираюсь – и включил его: время-то знать надо! По-чешски да по-польски я

уже время понимал, там этому делу в момент учишься, потому что чаще всего

Прагу или Варшаву ловишь. А тут Москву поймал. «Маяк»! И вот обрывок

какой-то песенки, пауза – и «Не слышны в саду даже шо-ро-хи...». Пи-пи-

пи...

«Московское время три часа ночи». Ай да Женька, думаю, ай да

молоток! Как раз встал! Пять утра! Там с Москвой два часа разницы. В

общем, поторапливаюсь. Где-то часов в шесть светать начинает – самый

клев! А ходу до речушки – минут сорок. Ну, пришел. Расположился. Удочку

навострил, закидушку. Там полянка такая небольшая на берегу, кустарник

вокруг; речка круто-круто в сторону города изгиб делает – и у полянки омут

не большой-не маленький... А темень – хоть глаз выколи! Сел, закурил. Жду.

Большую Медведицу отыскал, Полярную звезду. Сориентировался. Сижу,

курю, на восток посматриваю. Ну ни малейших признаков рассвета! А тишина

такая, благодать такая божья! И мысли, сам понимаешь, космические: вот,

думаю, сижу в середине Европы, звезды считаю; до Германии доскакать —

раз плюнуть, до дому – как до Китая пешком. Ну, мол, Евгеша, занесла тебя

судьба-злодейка... А времени уже где-то седьмой час. И темно! Да что за черт,