Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

ту самую, которую купил для Оленьки. Кукла, коротко мяукнув,– она была

говорящая – упала на пол. Сережа поднял ее, рассеянно поцеловал и усадил

на место. Он почти не играл. Поцелуй кукле был не более чем шутливой

импровизацией, ни для кого не предназначенной. Так ему, по крайней мере,

казалось.

– Вот ты считаешь меня плохим дядей,– так же рассеянно сказал он

девочке.– Ты даже не разговариваешь со мной. А посмотри-ка на себя: кукла

днями и ночами сидит на столе, неумытая, непричесанная, не спит совсем – а

тебе даже ни капли ее не жалко. А разве она виновата, что ты меня Змеем

Горынычем считаешь?

Сказал и сел за тетради. После тетрадей, как обычно, давая своим

женщинам приготовиться ко сну, он вышел на крыльцо покурить. И тут

только узнал, что вышло из его нечаянного «хода». Людмила в одной ночной

рубашке появилась перед ним, быстро обняла и возбужденно зашептала:

– Потащила спать куклу твою. Рядом со своей Клавкой на матрасик

положила. Побегу... Завтра ничего не замечай, ладно?

Сережа постоял в позе «замри» и потом осторожно, словно боясь кого-

то спугнуть, сел на ступеньку. «Спокойно, мужики»,– попытался он

сосредоточиться. Но бесполезно. Новость не желала перевариваться

философически. В голову, будто синица в открытое окно, легкомысленно

влетела строчка из детского стишка, и изгнать ее оттуда не было никаких сил:

«Слава, слава комару, побе-ди-те-лю! Слава, слава комару...»

Ночью он до деталей восстановил в памяти происшествие с куклой и

попытался понять: что подействовало? Припомнил свой тон, слова. Он что,

«укорял»? Или «слегка журил»? Что это вообще была за педагогика? Ничего

выдающегося в своих действиях он не увидел. Сергей представил себе, как

этот маленький дичок тащит – именно тащит, боязливо оглядываясь на

дверь,– несчастную куклу на заповедное ложе своей редковолосой Клавдии.

Потом вспомнил возбуждение Людмилы. Вкус победы был сладок. «Странно

до чего,– думал он,– радуюсь, как щенок. Ведь ничего еще не ясно. А такое

чувство, как будто меня вкусной костью наградили... Кто у нас педагог? Она

или я?»

На следующее утро он, понятно, ничего не заметил. Завтракали

поздно. Была суббота, и в школу Сергею нужно было только к третьему уроку.

За чаем он достал из портфеля поурочные планы, методичку, пролистал то и

другое и вдруг пристально посмотрел на племянницу.

– Слушай, Оля,– так же, как вчера, серьезно и немножко рассеянно

сказал он.– Тебе ведь пять лет, верно? Тебе ведь скоро в школу? А ты,

наверное, там еще ни разу не была? А, Люда? – повернулся он к сестре.—

Ведь не была? И даже не знает, как учат детей? Вот ничего себе! Как же я

раньше не подумал!

Он встал, прошелся по кухне и сыграл чуть уверенней. Но сохраняя тот

же серьезный тон: – Нет, ты посмотри: ребенку уже пять лет! Целых пять

лет! А он еще ни разу не видел, как учат детей! Вот что, девочки:

собирайтесь-ка. В школу. Да-да, прямо сейчас. Это надо же, как это я упустил?

Давайте, одевайтесь...

Сережа взял со стола папиросы и быстро вышел на крыльцо. Чтобы не

переиграть и дать им время договориться.

Эта экскурсия, по его мысли, должна была состояться давно, сразу

после их приезда. Но до сих пор она была невозможна. По ритуалу, любая

прогулка должна была организовываться только Людмилой. И по этому же

ритуалу, ей еще нужно было договориться: «...и пусть дядя Сережа с нами

пойдет, ладно?» Сейчас он впервые попытался взять инициативу на себя. И

ему это милостиво позволили.

Тот, кто позволил, независимо шествовал по ту сторону Людмилы, и

Сережа давал ему вводную информацию:

– Только видишь ли, Люда, на перемене очень шумно. Много-много

больших и маленьких ребятишек со страшной скоростью бегают по

большому-большому коридору и громко-громко кричат. Так ты, Люда, не

бойся. Это так школа устроена. Оленьке, конечно, не будет страшно: там такие

же ребятишки, только побольше. А ты лицо строгое сделай и смотри на них

серьезно, они с тобой даже здороваться будут.

Сережа зря боялся. Коридор был полупуст. Теплый солнечный день

выманил всю самую энергичную братию во двор. Возле его кабинета стояли

только две девочки, дежурные. Они поздоровались, слегка засмущавшись, но

тотчас, как это умеют деревенские девчонки, осмелели и взяли в оборот

маленькую гостью: «А ты к нам учиться, да? А тебя как зовут? А ты

племянница нашего Сергея Юрьевича, да?..» Сергей Юрьевич открыл

кабинет, велел дежурным усадить гостей за свободный стол и ушел к

директору договориться о присутствии на уроке посторонних.

Это был урок физики в шестом классе. С этого года Сергей впервые

преподавал у шестиклассников, и для него эти уроки были самыми трудными.

Со старшеклассниками он чувствовал себя куда увереннее. А здесь – самое

начало, где и физики-то еще не было видно, а темы уроков как бы продолжали

природоведение из начальной школы. Нужно было следить за доступностью

языка, нужно было все время подогревать интерес к новому предмету, нужно

было, наконец, чтобы к нему привыкли: в этой школе, кроме трудовика,

преподавали одни женщины. Но учитель труда не в счет: он был не в классе, а

в мастерской.

С самого начала урока Сергей с досадой ощутил, что он «двоится». Он

опрашивал ребят по домашнему заданию и чувствовал, что ведет себя

неестественно, голос стал деревянным и не в меру «педагогическим»; не

было раскованности, и весь он – жестами, позой, голосом,– чувствовал, был

обращен не к классу, а к последнему столу центрального ряда, откуда на него

смотрели растерянные глаза старшей сестры и боязливо подглядывали

серенькие острые глазки племянницы. Объясняя новый материал, он так и

не справился со своей раздвоенностью и к концу урока сильно устал. Так

устал, что неизвестно, кто больше обрадовался перемене – его жаждавшая

движения паства или он сам, изрядно потерзанный, с прилипшей к спине

рубашкой пастырь.

На перемене он привел их в учительскую. И здесь получил

неожиданную помощь. Марина Семеновна, сверстница Сергея, окончившая

один с ним институт,– только она была биологом – переняла гостей, что

называется, с

рук на руки.

– Нет, вы посмотрите, кто к нам пришел! – весело пропела она, едва

Сергей представил всем своих спутников.– И эту красотулю прятали от нас

столько дней! Иди сюда, мой мышонок! – В руках Марины Семеновны,

словно из воздуха, появилась маленькая шоколадка; она присела на корточки и

поманила ребенка. Оленька не пошла.

– Ну ладно, пусть пока у мамы побудет.– Она тем же жестом

фокусника сунула шоколадку в руку Людмилы, потом отошла и, склонив

голову набок, оглядела всех троих.

– А вы, Сергей Юрьевич, очень неглупо смотритесь рядом с дитем,

– поделилась она своим впечатлением.– Очень даже колоритно. Что-то,

знаете, от пикассовской «Девочки на шаре»: этакий здоровенный мужчина —

там, правда, без усов – и маленькое хрупкое дитя. Очень контрастно... Ну

ладно. У вас еще урок, верно? Давайте я наших гостей к себе свожу. У меня

как раз окно... Вы в Британском музее не были? – со смехом обратилась она к

Людмиле.– Пойдемте, девочке будет очень интересно.

На следующей перемене он зашел за ними в кабинет биологии.

– Ну как Британский музей? – спросил он, сдержанно улыбаясь. И

увидел – как. Оленька подбежала к нему, схватила за рукав и молча потащила

его к большому застекленному стеллажу. Там, среди банок с заспиртованными

диковинами, среди красочных наглядных пособий, изображающих все

звериное царство, красовалось мастерски сделанное чучело зайца-русака.

Сергей растерянно смотрел на него и пытался понять: что произошло

за эти сорок пять минут.

– Заяц Петя, да? – только и нашел он что спросить. И со страхом

ощутил, как рука, тащившая его, скользнула с рукава вниз и юркнула в его

вспотевшую ладонь.

– Нет, вы посмотрите, Людмила Юрьевна,– донесся сзади

насмешливый голос,– посмотрите, как они смотрятся! Как они чудно

смотрятся вдвоем!

Ночью, когда дети и куклы давным-давно спали, Людмила

возбужденным шепотом рассказывала Сереже про этот день.

–

Ты ее своим уроком сразил! Да и меня тоже... Ты этой своей

Марине про нас рассказывал, да?

– Да почему «моей»? – пытался протестовать Сережа.– Никакая

она не моя. Так, знаешь, на судьбу жаловался, что дитя испугал и никак не

могу...

Но Людмила его перебивала:

– А она молодчина! Так ловко с моей дикаркой: «Мне говорили, что

ты нашего дядю Сережу не любишь? А наши ребятишки все аж помирают от

любви к нему. Ну ладно, мол, мы его пока в школе жить оставим». А эта

молчит себе... А я не представляла себе тебя на уроке! Я ведь уехала – ты

еще мальчишкой был. Молодчина! Как ты здорово с ними, прямо другой

человек.

– Да вот именно – другой, как чурка деревянная,– снова пытался

вставить слово Сережа. Но с Людмилой сегодня что-то произошло. Она будто

хотела наговориться впрок.

– А я – вот не поверишь! – боялась к тебе ехать. К маме не хотела,

потому что выслушивать, как она меня «предупреждала»... ай, я все не то! А к

тебе – боялась! Мы ведь, с тех пор как я уехала, всего-то и виделись полтора

раза. И то давно. Как ты? что ты? Я тогда уехала – и с концами. Как на Луну.

Мама, папа, ты – все далеко. И сама же все это натворила. Что-то пыталась

строить, строить, металась как заведенная... денег нет, Олька болеет без конца,

этот... наплевал на все. Раз, знаешь, травиться собралась, дура несчастная...

Как хорошо, что у тебя все так! Будто из омута вынырнула. Не уезжай отсюда!

Здесь смотри как славно! Школа твоя, учителя...

Сережа, напрягшись, слушал сестру и был рад, что сейчас ночь и она

его не видит. К неловкости от неожиданной сестриной откровенности

примешивалось какое-то тоскливое чувство собственной вины. Где-то у черта

на куличках, думал он, в каком-то огромном дымном Челябинске его сестра —

не какая-то незнакомая несчастная женщина, а его родная сестра —

беспомощно билась как рыба об лед, пытаясь увернуться от очередного

заготовленного для нее пинка, а он, ее брат, «этакий здоровенный мужчина»,

топал себе по жизни оловянным солдатиком – и только усы развевались по

ветру.

– Да ладно, Люд, не бери в голову,– пытался успокоить он сестру и

только морщился от этих непроизвольно вылетавших идиотских словечек.

Они долго проговорили в ту ночь.

Девочка оттаивала на глазах. Она уже дежурила за калиткой, ожидая

Сережиного прихода с работы; она уже, восторженно повизгивая, вовсю

каталась на его гренадерских плечах по их необъятному двору. Они

разыгрывали уже настоящие уроки, с букварем, где Ученица в поте лица

складывала из букв немудреные слова, а Учитель строгим, серьезным голосом

объявлял отметки.

И вдруг Сергей чуть все не испортил.

В начале октября, в воскресенье, Коля-лесник вытащил наконец его на

охоту. Уток, по словам Коли, в этом году была прорва: и ружья не надо, ходи с

закрытыми глазами да дубиной размахивай. Весь субботний вечер Сережа

готовил боеприпасы и, не жалея красок, расписывал Оленьке, какой ее завтра

ожидает чудесный суп.

Он не обманул племянницу. Суп действительно мог получиться

чудесным. В воскресенье к обеду он принес домой первоклассную добычу,

четырех жирных, одна к одной, свиязей. Он вошел в дом и, равнодушно

бросив у порога уток, стал неторопливо раздеваться. – Суп приехал,—

подмигнув и едва сдерживая расползающуюся до ушей улыбку, сообщил он.

Людмила опасливо, по две штуки в руку, взяла уток и перенесла их на

стол.

– Целых четыре! – удивилась она.– Когда это ты успел!

– Да вот такие мы парнишечки бедовые! – рассмеялся довольный

Сережа.

Оленька с ногами забралась на табуретку и во все глаза смотрела на

бело-серые тушки —

Это кто? – потрогав пальцем одну и: уток,

спросила она.

– Это уточки для вкусного супа,– объяснил Сережа племяннице.—

Потрогай, не бойся.

Оленька подтащила к себе одну. По клеенке вслед за головой утки

потянулся тонкий еле крови. Наверное, это был подранок. Один из выстрелов

был не особенно удачным; Сережа долго гонялся за подранком, и пришлось

добить его о приклад.

–

Это къовь, да? – Оленька совсем не выговаривала букву «р».

– Да. Там, наверное, дробинка попала. Сережа мыл руки. Он

встревоженно обернуло

– А где они были? – опять спросила племянница.

–

На охоте. На озере таком сидели.– Сережа потихоньку моргнул

Людмиле и качнул головой в сторону двери, давая понять, чтобы она унесла

уток в сени.

Оленька приподняла свою утку за крыло и перевернула ее на спину.

На белом оперении груди тоже была кровь.

–

Они плавали, да?..

Людмила торопливо собрала уток и молча их унесла. Оленька

продолжала спрашивать:

– А они как на кайтинке в школе плавали?

Сережа вспомнил, что в кабинете биологии на одной из стен висело

цветное наглядное пособие – утки-казарки.

– Угу,– осторожно сказал он.

– А ты их из ужья убил?

– Было дело. Пих-пах, ой-ой-ой, помирает зайчик мой...

– А зачем?

– Ну как! Я же вкусный суп вчера обещал?—Сережа лихорадочно

искал отвлекающий маневр.

– А нам надо их в супе скушать, да?

– Ну да! Они же вкусные!

Оленька помолчала. И потом голосом, в котором слышался уже

подступающий плач, объявила:

–

А я не буду их кушать!

–

Ну и зря,– по инерции сказал Сережа.

Оленька соскочила с табуретки и побежала в комнату. И уже оттуда,

сквозь истеричные всхлипывания с иканьем, так знакомым Сергею по первой

встрече, он услышал:

– Ты их убил, у них къовь, я не буду тебя больше любить!. ить!

Пьяница несчастный! На лице Людмилы появилось то же самое выражение,

что и тогда, в машине, та же сложная гамма беспомощности, укоризны,

виноватости.

Сережа торопливо нашарил в кармане фуфайки папиросы и выскочил

на крыльцо.

Что-то нужно было сделать прямо сейчас, немедленно. Невыносимо

было подумать о том, что те, первые дни вернутся снова. Сделать немедленно!

Что?!

Плач был слышен и на крыльце. Сергей в три затяжки высосал

папиросу, с силой, обжигая палец, вмял ее в жестяную банку и побежал в

комнату.

– Слушай, Ольчик, я придумал! Слышишь, я придумал! Я сейчас

возьму этих уточек и отнесу тете Марине в школу. У нее там всякие лекарства

есть и разные книжки про то, как лечить зверей, ты меня слышишь? Тетя

Марина уточкам, где надо, лекарствами помажет и отнесет опять на озеро. И

пусть себе плавают! Я сейчас...

Сережа схватил уток и, забыв даже одеться, быстро зашагал к школе.

Оглянувшись на дом,– не видно ли его из окон – он свернул в первый же

проулок и пошел к реке. Там на песке, приведя в порядок растрепанные

чувства, он вырыл щепкой ямку и, оглянувшись по сторонам, опустил в эту

ямку свою злосчастную

добычу.

Потом он неторопливо дошел до дома Марины Семеновны и за

стаканом крепкого чая рассказал ей о своих невеселых делах.

– Детей обманывать некрасиво,– сказала Марина Семеновна.– Но

если уж некуда деваться... черт с вами, пусть я буду ведьмой, валите все на

меня.

На том и договорились.

Оленька ждала его у калитки. Он еще издали заметил ее сиреневый

капюшончик и ускорил шаг.

– Отнес! – бодрым голосом сказал он, чувствуя на своем лице

глупейшую улыбку.

– Они уже плавают?

– Да нет пока. По горнице ходят. Гуськом.

– Как по гоынице?

– Ну, по комнате, значит. Скоро поплывут.

–

Пойдем, посмотъим, как поплывут!

Сережа расслабил мышцы лица, с усилием

избавившись от своей неестественной маски, и устало сказал:

– Нельзя нам туда. Ведь в больницу никого

не пускают, когда лечат. Пойдем домой.

Весь вечер Оля хвостиком ходила за ним и выспрашивала про быт и

нравы водоплавающей дичи.

А ночью подвела итоги.

Сережа вернулся с крыльца после венчающей день папироски,

выключил свет и лег. И услышал из комнаты: «Пусти, я сейчас пьиду. Я к дяде

Сееже». Затем шлепки по полу. Сережа вытянул руки, поймал ребенка и

усадил к себе на грудь.

– Я на тебя не сеыжусь,– сообщила Оленька.– Ты больше так не

будешь?

– Как не буду? – переспросил Сережа.

– Ну, в уточек стъелять? Не будешь, да?

– Ясное дело, не буду,– услышал он свой уверенный голос.

– Никогда-никогда не будешь?

– Вестимо, никогда. Я и ружье-то выброшу!

– Пъавильно, что выбъосишь. Я тебя всегда потом любить буду.

Сережу взяли за уши, поцеловали сначала в нос, потом в щеку, сказали

– «спи!» – и покинули. Дав часок-другой времени на то, чтобы

поразмышлять: воробей ли слово? И что аморальней: вытаскивать из

взрослых дяденек такими приемами обещания-клятвы или обманывать детей?

Его признали полностью и окончательно, так хорошо признали, что

иногда он стал замечать в реакциях Людмилы на их с Оленькой отношения

нотки удивленной ревности. Сережа потихоньку втягивался в роль главы

семейства, и, вопреки тому, что он думал об этих вещах раньше, роль эта его

вовсе не тяготила.

К ним привыкли в деревне, и директор школы намекала уже на то, что

пробить ставку школьной медсестры в районо вряд ли будет очень сложно.

Октябрь выдался нехолодным. Дождей почти не было. И отдых «на

деревне у дяди», на взгляд Сережи, складывался вполне удачно. Но в начале

ноября мать прислала обиженное письмо. Если у ее дочери нет желания ехать

домой,– писала она,– то это, конечно, ее дело; только почему бы не

подумать о ребенке? Она слава богу, помнит Сережкину берлогу и

глухоманью ихней насладилась вполне... Мать приезжала к Сергею весной, в

самую распутицу. Было тогда грязи по колено, и берлога стояла небеленая...

Еще она писала о том, что из Челябинска пришел багаж и она ума не

приложит, что делать с зимней одеждой «ее величества»: неужели отсылать в

деревню?

И Людмила к ноябрьским праздникам заторопилась домой. Сережа

пытался уговорить ее остаться: они, мол, вызовут мать с отцом на переговоры,

все им расскажут, объяснят... Но Людмила твердо решила ехать. «В суровую

гущу жизни, навстречу новой трудной судьбе, и чтоб холодный тревожный

ветер в грудь»,– посмеивалась она. И собиралась. Все это было вдруг, без

раскачки, и Сережу порядочно расстроило. Хотя он и понимал, что дело тут не

только в родительской обиде. Людмиле и в самом деле могло уже захотеться

если не «холодного ветра в грудь», то, по крайней мере, какой-нибудь

определенности.

Пятого числа, вечером, они распили бутылку вина – за счастливую

дорожку – и обстоятельно обсудили теорию чередования жизненных полос, в

том смысле, что за черными обязательно должны следовать и различные

прочие: голубые, красные и даже розовые. Они выпили за голубые и розовые.

А шестого утром знакомый «газик» повез их на станцию.

Оленька сидела у Сережи на коленях, подробно выспрашивала про

бабушку с дедушкой и про то, почему он не едет с ней и с мамой. Сережа

объяснял ей невозможность такого поступка, доказывая, что школьные

ребятишки никогда бы ему этого не простили. Людмила смотрела в окно. А

дядя Миша, шофер, не давал ей молчать, допытываясь: как понравилось? что

мало гостили? приедут ли еще?

На перроне, как и положено, Людмила всплакнула и обещала часто и

подробно писать. Оленька все последние перед расставанием минуты

расправляла да разглаживала Сереже усы. А когда поезд уже пошел, успела

крикнуть ему, что обязательно приедет еще.

Сережа остался один. По дороге домой он рассеянно, но вежливо

принимал к сведению дяди-Мишины комплименты в адрес сестры и ее дочери

и пытался представить: как ему покажется сейчас в его доме. Из какого-то

опыта, не то песенного, не то стихотворного, он знал о существовании

понятия-образа «опустевший дом». Эта пустота дома должна, кажется,

создавать в душе грустное, меланхолическое настроение. Чем создавать?

отсутствием ребенка? женщины? А кстати, останется ли запах? Или его как

привезли – так и увезут обратно?

Запах остался. Курить в доме Сережа пока не стал. Он походил туда-

сюда, из комнаты в кухню, постоял перед кроватью, решая, оставить ее или

сдать обратно; решил пока оставить; потом сходил во двор и принес дров.

Растопил печку. Перевесил ружье в комнату. Лег на кровать. Покачался,

полежал – и заснул до обеда.

К вечеру он обнаружил, что находиться в доме невозможно. Читать не

хотелось, транзистор раздражал. В голове блуждала всяческая чепуха.

Например, он задумался над вопросом: что означает пожелание «чтоб тебе

пусто было»? Чтобы, значит, не было материальных благ? Или чтобы ты был

одинок?.. Размышления его прерывал какой-нибудь обрывок неизвестной

песенки и накручивал в голове до отупения:

Ни есть не хо-чется, ни пить не хо-чется, И на-до-ело мне смотреть в ок-

но...

Ах, все рав-но мое вы-сочество На оди-ночество обречено.

И снова:

Ни есть не хо-чется...

Часов в семь Сережа оделся и пошел в школу. Только увидев на

школьных дверях замок, он вспомнил: завтра праздник. «Вот так номер!» —

пробормотал он. И стал размышлять, куда еще можно пойти. Размышлять, в

сущности, было не над чем. В кино или к Николаю. Но в кино не хотелось. А

Николай в предпраздничный вечер вряд ли был в форме: лесники умели

радоваться праздникам. Посоображав немного и взглянув на часы,– не

слишком ли поздно – Сережа решил нанести визит коллеге Марине

Семеновне.

Если коллега дома, думал он, то останется одна проблема: объяснить

цель своего визита. Если нет – то вообще никаких проблем.

Марина Семеновна была дома, и Сережа не стал слишком усложнять

проблему.

– Добрый вечер, Семеновна, и с праздником! Помните, вы обещали

мне «Хомо Фабер» Макса Фриша? Что-то мне читать совершенно нечего

оказалось...– Он снял шапку и заставил себя широко заулыбаться.

Марина Семеновна включила большой свет – у нее до этого горела

только настольная лампа – и сняла очки.

– Здорово, Юрьевич, и тебя так же. Я помню свое обещание. У меня

здесь недалеко лежит «Хомо Фабер» Макса Фриша, и я вам его дам, чтобы вам

не было нечего читать.– Она полуобернулась к висящему на стене

круглому зеркальцу и примерила пару улыбок.

– Ага, вот так! – она зафиксировала не естественную Сережину

мину на своем лице.

– Это вы так улыбаетесь,– пояснила она.

Марина Семеновна была знаменита тем, что умела прекрасно

пародировать и передавать почти любые интонации. За счет этой ее

способности дисциплина на ее уроках была фантастической.

– Если вам не немедленно, то снимайте вашу тужурку вместе с

вашей улыбкой и проходите. У меня есть индийский чай.

Сергею было слабо тягаться с коллегой в жанре буффонады. Он

покорно снял то и другое, прошел к столу и сел.

– Тоска одолела, Семеновна,– признался он.– Весь день

прикаивался, прикаивался – так и не прикаялся.

– Ну вот, слова и мысли настоящего мужчины,– сказала Марина

Семеновна.– А то сразу улыбаться... Вы с молоком будете?

– Все равно. А вы чем занимались? Я не помешал?

– Нет. Я сама соображала, к кому в гости напроситься. С этими

праздниками не знаешь, куда себя девать. Хотела на каникулы домой съездить,

да разве с нашей Полиной договоришься!

– Ага...– Сережа потихоньку разглядывал комнату. Он был здесь

второй раз, но тогда, после утиных похорон, толком ничего не разглядел.

– Ну и как моя келья, нравится? – Глаз у Марины Семеновны был

острый.

– Нравится,– признался он. И, неизвестно к чему, добавил: – Мне

вообще нравится,

как живут женщины, когда они одни. У них всегда запах духов и лака

для ногтей...– Сережа покраснел.– Нос – мое слабое место...

– Понятно. И часто вы бывали у женщин, которые живут одни? —

деловым голосом спросила Марина Семеновна.

– Ну странная вы... Ведь жил же я в общежитии! И, кстати, вместе с

вами...

Марина Семеновна вела беседу играючи. Нарезвившись вдоволь, она,

вернула разговор на то место, где Сережа пожаловался на тоску.

– Итак, расставшись со своими близкими, вы затосковали?

– Ваша правда, Семеновна. Упомянутое чувство имело место,—

слегка показал зубы Сережа.

– Вы не сердитесь на меня, Сергей,– улыбнулась Марина

Семеновна.– У каждого свое слабое место. У вас – нос, у меня – язык. Я

больше не буду... Вы к ребенку сильно привыкли, да?

– Ну да, привык... Никогда не встречал таких детей.

– Да я видела, как вы с ней. Иной раз увижу вас гуляющими – аж

взрыднуть от умиления хочется. Я не паясничаю. Никогда не подозревала в

вас такого сильнющего отцовского инстинкта. Я вас по институту хорошо

помню. Там вы в упор никого не замечали, не токмо что детей... Что-то опять

не то понесла. Извините.

Сережа молчал, и теперь, было видно, смутилась Марина Семеновна.

– Ну ничего! Вы быстро утешитесь,– выбралась она из неловкого

положения.– Пройдет неделька-другая, а там Николу-лесника свистните – и

айда по бескрайним лесам да заснеженным полям! Рыдай, бедняга рябчик,

тетерка-куропатка...

– Это вряд ли,– спокойно возразил Сережа.

– Почему?! – искренне удивилась Марина Семеновна.

– Я, кажется, больше не охотник. Я ребенку слово дал.

– Ну-ка, ну-ка, расскажите!

И Сережа рассказал ей про то, как он дал ребенку обещание «не

убивать».

– То есть, значит, если вы свое обеща ние нарушите, то вас дети

любить не будут, я правильно поняла? – внимательно выслушав Сережин

рассказ, спросила Марина Семеновна. И прибавила: – Вы суеверный?

– Да нет вообще-то. Но ведь слово не воробей, верно? – Сережа

снова почувствовал себя слегка неудобно.

Марина Семеновна смотрела на него, подперев щеку рукой,– она

сидела за столом напротив – и ничего не отвечала. Пауза затянулась.

Почувствовав это, она наконец согласилась:

– Верно. У вас на факультете кто преподавал психологию, не

Станишевский? – спросила она негромко.

– Он. А что?

– Да вспомнила его любимое. Вам, наверное, тоже изрекал: «Вы

сильно заблуждаетесь, молодые люди, если считаете, что будете воспитывать

детей по собственному разумению. Это вас будут воспитывать. Вас будут

учить! Как им только захочется!..»

Марина Семеновна передавала интонации непревзойденно. Бедному

Станишевскому, наверное, икнулось...

В течение долгого разговора она еще не раз кого-нибудь изображала:

институтских преподавателей, директрису Полину, коллег-соратниц. Сергей

ушел с «Хомо Фабером» под мышкой в двенадцатом часу, пообещав прочитать

его завтра к семи вечера. И завтра же принести обратно. Если, конечно,

коллега не возражает и если у нее не занят праздничный вечер.

Коллега не возражала.

Придя домой, Сергей принес с крыльца пепельницу, разделся, бросив

одежду на поставленный рядом с кроватью стул, лег и раскрыл книгу. Но

читать не смог. Кровать остро пахла ребенком. Он закурил и, глядя на

потянувшийся к печке дым, вдруг понял, что уже завтра его уютный и полный

чудных запахов дом снова превратится в холодную и прокуренную берлогу.

Он загасил папиросу, встал и закрыл печную трубу. Вернулся на кровать. И

стал думать о том, что скажет Николаю, когда тот девятого числа, в

воскресенье, придет утречком по его душу. Что он скажет? «Меня дети

любить не будут»? Или что?..

«СВЕРЧОК»

– Это надо еще посмотреть, кого на Руси

больше, Ивановых или Кузнецовых! – часто говаривал Борькин отец,

когда по телевизору или

в газете ему попадался однофамилец.– Нас,

поди, целое царство-государство будет, поболе какого-нибудь там

Люксембурга! Так я говорю,

Борис Иваныч? – обращался он к сыну и хлопал его по тощим

лопаткам. Это когда бывал

в хорошем настроении.

Борька обычно не знал, что нужно было отвечать в таких случаях.

– Чего молчишь, а? Ты Кузнецов или где? – шутил отец, и звук «г»

обязательно произносил на украинский манер, в таком виде шутка казалась

ему смешнее.

– «Или где»,– находил ответ Борька.

– Я т-те покажу – «или где», я т-те покажу! А ну иди сюда!

Борька подходил, и отец начинал щупать его мускулы.

– Ты руку-то сожми, червяк. Сожми, говорю, руку как следует!.. Э-эх,

дистрофик! А еще Кузнецов!

– Не Кузнецов, а «или где»,– хихикал Борька и в шутку вырывался

Он любил, когда отец бывал в настроении.

Но в настроении отец бывал нечасто. Он трудился на двух работах —

крутил баранку на ЗИЛе да вечерами колотил ящики на овощной базе; а когда

«нагорбатишься», как он сам выражался,– веселиться вроде бы не с чего

Отец горбатился ради Борьки, об этом в семье знали все трое. И машину, как

считалось, тоже хотели купить ради Борьки. «Чтоб привыкал жить по-

человечески». А не как они с матерью: все с боем, все с боем! Комнату в

коммуналке – с боем; двухкомнатную квартиру – целых семь лет ждали —

тоже с боем; «Москвича» купить – пять лет крутиться как белка в колесе.

«Пусть хоть парнишка в люди выйдет»,– с едва заметной обидой в голосе

говорил иногда Иван Борисович. И Борькина мать чаще всего с ним

соглашалась.

Борьке было двенадцать лет, и он потихоньку «шел в люди». Учился

Борька хорошо, хулиганить особо не хулиганил и имел уже настоящее дело:

занимался спортом, причем самым мужским – боксом. Около года назад

Иван Борисович сам отвел его в спортивные залы «Ермак» и записал в

секцию.

– В жизни оно как,– наставлял отец Борьку,– тебе по носу дали —

и ты дай. Тебе еще раз дали – и ты еще. Иначе всю жизнь с расквашенным

носом ходить будешь.

Наставляя сына таким образом, Иван Борисович и сам не был уверен,

что поступает хорошо, что-то уж слишком суровой получалась жизнь; но и

вырастить слюнтяя тоже не хотелось. И пусть лучше в этом деле будет

маленький перебор, считал он.

Была еще одна причина, почему Иван Борисович выбрал для сына

бокс. Душа его, как самое светлое, хранила воспоминание об их великом

тезке, грозе и гордости российских рингов семидесятых годов, Борисе

Кузнецове. Об-

раз знаменитого боксера был для Ивана Борисовича эталоном мужской

красоты и доблести. Простое и мужественное лицо кумира, его неповторимая

«открытая» стойка всю молодость не давали покоя ему самому; на флоте Иван

Борисович самозабвенно занимался боксом и пытался выработать ту же

самую, фирменную стойку. Но чего-то ему не хватило. Иван Борисович

полагал, что не вышел комплекцией. Был он мал ростом и широк в плечах,

имел мощную грудную клетку и короткие руки, а, как известно, в боксе это ни

к чему.

Зато Борька пошел в мать. Худой, мосластый, ноги от самой шеи, а

руки! Иван Борисович специально измерял эти великолепные рычаги: в

двенадцать лет – и не короче его собственных! Борькин тренер Олег

Константинович уверял отца, что из этого Сверчка получится настоящий

боксер. «Немножко характера – а остальное приложится!» – подмигивал он

отцу. И отец был с ним согласен.

– Только почему Сверчок? – польщенно

смеялся он.– Кузнечик! Кузнец! Он же как-

никак – Кузнецов!

Тренер понимал намек. Они с Борькиным отцом вообще неплохо

понимали друг друга. Обоим было около сорока, оба когда-то служили во

флоте, и оба знали, чего хотели.

Мать не вмешивалась в их мужские дела, но и не одобряла.

– И чего обязательно в бокс? – выказывала она иногда свое

неодобрение.– Пусть

бы ходил в гимнастику. Или бегал. А то —

по физиономиям друг друга колотить... Нашли

забаву! И так хулиганья кругом развелось,

только и знают, что дерутся... Вот тебе, Борька, приятно бить кого-

нибудь по лицу? – спрашивала она сына.

Борька пожимал плечами. Пока что они не особенно часто били друг

друга. Больше занимались общефизической подготовкой. Бегали, прыгали,