Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

шестыми классами цветочные ящики затеял делать. Он у директора доски

просил, я в курсе, но она ему от казала: у нее, мол, своей лесопилки нет, пусть

строгают указки из того, что есть. Ну, этот деятель и догадался: сегодня троих

моих парней подзывает и говорит – представляешь! – вы, говорит, сбегайте на

стройку – ты знаешь, это сразу за школой, там поликлинику строят,-

сбегайте, говорит, на стройку и принесите оттуда досок... А там

строителей уже целый месяц нет, один сторож только... Ну, мои ему: ишь ты,

хитренький какой, а если сторож поймает? Ничего-ничего, говорит, скажете -

для школы нужно, учитель, мол, разрешил...

–

Ты смотри, веселый мужик! – хмыкнул Володя.

–

В общем, пошли мои парни. А там солдаты работали, их только

сегодня прислали. И сторож на месте был. Хмурый такой старик, я к нему

сегодня бегала. Ну и поймали всех троих. Эти галдят, что им для школы надо

было, что учитель разрешил. А сторож, не долго думая, двоих солдат с собой

взял – и всех троих в школу. Так под охраной в мастерскую и привел. «Ты

зачем,– говорит,– ребят воровать послал?» – у Ковалева, у трудовика спра-

шивает. Так и спросил, я все до мелочей разузнала. И что ты думаешь?! Этот...

подлец глаза блюдцами сделал – и мальчишкам: «Кто, я? Я посылал?! Я вас

воровать посылал? Да что вы врете?!»

–

Понятно, в общем,– коротко сказал Володя.

–

Что понятно?– переспросила Вера.

–

Все понятно. Я эту историю знаю. Вера озадаченно смотрела на

мужа.

–

Я про эти дела в книжке читал,– пояснил Володя.– Только там

наоборот было. Но по сути – так же.– Он заглянул в кастрюлю, повозил в ней

ложкой, ничего больше не нашел и подвинул к себе фарфоровый чайник.-

Значит, дело было так. Вечером апостол Петр говорит Христу: «Я за тебя,

солнце ты мое, жизнь отдам!» А Христос мужчина умный был и жизнь

хорошо знал: «Не болтай,– говорит,– пустяков. Еще до утра, до первого

петушиного крика, ты трижды от меня отречешься». А Петр ему: «Да ты что!

Побойся бога!» Но только и в самом деле отрекся, ровно три раза, как Христос

ему на то указывал. А как петушок прокричал, так он и всплакнул, по поводу

своего некрасивого поведения, значит. . Ваш-то всплакнул?

Вера снова смотрела в стол и не отвечала. Володя встал, выключил

кипящий чайник и достал из шкафа свою любимую чашку с синим

корабликом.

–

Ну что, так и будем молчать? – осторожно спросил он, насыпая в

чашку сахар. И вдруг почувствовал, что его охватывает раздражение. Снова

повторялась история последних вечеров. Снова какое-то недовольство, какие-

то глупые капризы, какое-то молчаливое давление, будто он в чем-то виноват,

или что-то такое сделал, или, наоборот, не сделал... Сколько можно, в конце

концов!..– Ну что ты молчишь? Что я опять такого сморозил? – натянуто

улыбнулся он.– Напомнил тебе, что все детективные истории давным-давно

рассказаны? Ты и без меня это знаешь! Ты литературу преподаешь, а не я...

Сидеть молча и с обожанием смотреть тебе в рот? Так, что ли? Ты же опять

недовольной будешь!

Вера раскрыла книгу и стала ее листать. Она наклонила голову, и волосы

снова упали ей на щеки.

–

И смени наконец прическу,– уже не скрывая раздражения, почти

грубо, сказал Володя.– А то не прическа, а секретное оружие: что-то не по ней

– рраз. и спряталась!

Он замолчал. Но молчание жены раздражало все сильней.– Да если

хочешь знать, я и концовку твоей истории как свои пять пальцев знаю!

Бедный обманутый ребенок кинулся на плохого дядю, а дядя оказался

настолько глуп, что пожаловался. А директриса жаждет крови, ей не нравятся

эти ковбойские штучки. А молодая романтическая учительница жаждет

справедливости; ей надобно, чтобы злодей хотя бы заплакал в конце; она

грозит увольнением, а бедный...

–

Дуремар несчастный! – громко сказала Вера. Она быстро встала и

ушла в комнату.

–

Да ты просто-зациклилась на своих детских книжонках! – крикнул

ей вдогонку Володя.

Он не на шутку разволновался. Но две чашки крепкого чая почти его

успокоили. Он взглянул на часы. До матча «Спартака» с «Арсеналом»

оставалось еще несколько минут.

Володя перешел в комнату и сел рядом с Верой.

–

Насколько я помню, Дуремар был тощ, как сто голодных

индейцев,– мирно сказал он.– И на меня он совершенно не похож.– Он положил

руку на плечо жены и слегка сжал его.– Дуремар похож на артиста Басова. Я

хоть дипломных работ по детской литературе не писал, но кое-что помню...

–

Убери руку,– ровным голосом попросила Вера.

–

Не-а! – со смехом ответил Володя и еще сильней сжал Верино

плечо.

Вера резко встала. Халат съехал с ее левого плеча. Она быстро

натянула его, схватила с дивана свои «Дальние страны» и почти бегом

бросилась в кухню.

Через две минуты из комнаты донесся бодрый голос: «Добрый вечер,

уважаемые любители спорта! Сегодня в Лужниках большой спортивный

праздник...»

– Закрой дверь! – чуть не плача, крикнула Вера.

По комнате протопали тяжелые шаги, скрипнула дверь, и звук

телевизора стал тише. Вера положила голову на стол, и прическа рассыпалась

вокруг ее головы аккуратным шалашиком. «Когда он успел? – мучительно бо-

рясь со слезами, думала Вера.– Когда он успел стать таким толстокожим? Эти

невыносимые шуточки, это пошлое юродствование, разговоры о каких-то

подфарниках, каких-то тор-сионах. Вечер за вечером! И докричаться до него

невозможно!» Она попыталась вспомнить, когда это началось. «Месяц назад, с

отъездом Полинки? Раньше?» Она силилась это вспомнить, но никак не могла

сосредоточиться. В сознании помимо ее воли всплывало мокрое, измученное

лицо Баркоши, появлялось морщинистое лицо хмурого сторожа; потом весело

плясали перед глазами тоненькие Полинкины косички, и ей казалось, что они

неправильно заплетены, неаккуратно.

Из комнаты приглушенно доносился гул и свист далеких трибун.

Нервным высоким голосом что-то быстро рассказывал комментатор. Под этот

равномерный шум Вера задремала.

В перерыве между таймами Володя разбудил ее и сообщил, что

торсионы – это последнее, что нужно для их авто. В субботу они, наконец,

поедут на Байкал.

– В субботу ты будешь в Белоруссии,– жестко возразила Володе Вера.

Он пожал плечами, давая этим жестом понять, что ей виднее. Потом выпил

чаю и пошел смотреть второй тайм. Сегодня в Лужниках Ринат Дасаев творил

чудеса.

«ЧИСТО ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ СПОР»

На крыльце своего дома Александр Иванович как следует накурился —

две «беломорины», так что язык защипало,– и вошел в дом вполне

нормальным человеком. Усталым и приветливым.

–

Здорово, домочадцы! —

поприветствовал он жену.– Вы где?

–

Тут мы. Привет, Борода! —

появилась из кухни Вера Михайловна.

Александр Иванович разулся и внимательно посмотрел на живот жены.

–

Недурно, недурно... Спит?

–

Гуляет. Давай руки мой.

Вера Михайловна, учительница литературы, русского языка и

Александра Ивановича жена, с начала учебного года была в декретном

отпуске, и каждый приход мужа из школы был для нее теперь маленьким

праздником. Она видела, как пять минут назад он прошел в калитку.

–

Курил, да? – спросила она.

–

Было слегка. Для аппетиту.

После фимиама амброзия лучше усваивается.– Александр Иванович вытер

руки и пошел в кухню. Вера за ним.

–

Ну и как, был Прокопьич? —

спросила она, разливая по тарелкам суп.

–

Где?

–

Ну, у тебя на уроке, ты же вчера говорил, что он собирался сегодня

нагрянуть.

–

А-а... Был.

–

Ну и как?

–

Пень твой Прокопьич. Вот как.

–

Понятно.

Вера поставила на стол тарелки и больше ни о чем не спрашивала. Дело

в том, что Тимофей Прокопьевич, директор школы, обещал Саше побывать у

него сегодня на уроке. Побывал. Оказался пнем. И спрашивать больше было

не о чем. Разве что какие-нибудь подробности. Но Вера молчала.

–

А что понятно-то?

Сашин вопрос слегка завис. Вера обычно очень умело пользовалась

паузами.

–

Что МОЙ Прокопьич – пень.

И снова молчание.

У Веры Михайловны на уроках была отменная дисциплина. Причем едва

ли не с первых дней работы в школе. В ее возрасте – а ей было всего двадцать

четыре – это большая редкость. Не в последнюю очередь это объяснялось ее

удивительным умением делать паузы.

–

А почему пень, хоть знаешь? – Саша отложил ложку и потрогал

бороду. Он, когда нервничал, всегда ее трогал.

–

Знаю. МОЕМУ Прокопьичу не понравился твой урок. Ты кушай,

кушай... А почему, кстати, он МОЙ?

–

Так он же у тебя вообще Ушинский!

–

А-а...

–

Ну, не твой, ладно... Но пень – типичный! Если вообще не

сказать – дебил.

Вера поморщилась. За целый год совместной жизни с Сашей она никак

не могла привыкнуть к его манере выражать недовольство. Порой ее муж

только что не матерился, и Вера не могла понять – откуда это в нем. По ее

мнению, человек, выросший в учительской семье,– Сашин отец был

директором школы – обязан был выражаться более интеллигентно. Она знала

Сашу еще по университету – вместе учились на одном факультете,– но

тогда близко знакома с ним не была. На факультете у Саши была

репутация очень способного парня, и среди девчонок считалось, что кроме

учебы этого невысокого черноволосого очкарика больше ничто не интересует.

Правда, он и тогда был любителем поспорить и поругаться, но таких

любителей, особенно у историков, на факультете было полным-полно. Близко

познакомились они уже здесь, в Нелюбине, куда вместе попали по

распределению.

В Нелюбине они работали уже третий год, и все это время Саша не

ладил с директором. Сегодня директор, кажется, сильно его обидел. – Чурка с

глазами! Приперся в девятый «Б» – на последний урок. Я ему на большой

перемене напоминаю: желать, мол, изволили поприсутствовать – так милости

прошу, у меня сейчас как раз в девятом «А». Где там! «Работайте,– говорит,—

работайте, я помню...» Бонвиван прилизанный!

–

Ты спокойнее не можешь? Что ты кричишь?

–

Да я не кричу... Ему обязательно нужно на последний! А в девятых

тема – каждый день бы такие! – образование Германской империи. Там

рассказывай да рассказывай! Я вчера еще, пока план писал, покопался где мог.

Слушайте, детки, да три директора, да семь завучей! Выложился весь. Все

успел. И про Бисмарка, и про Горчакова, и про Пруссию, и про Россию... Да ты

же сама чувствуешь, какая тема! Иду к нему на разбор, сияю как медный таз...

А этот... золотарь, как всегда, с ушатом за дверью притаился; физиономия,

понятно, валенком...

–

Саша! Сколько раз я тебя просила! – Вера разозлилась.– Ну

прямо зэк какой-то! Не можешь человеческим языком – не рассказывай!

Разошелся... интеллигент потомственный.

–

Да при чем здесь интеллигент? Что я такого сказал? «Физиономия

валенком»? Нисколько не грубо! Ты весь словарь Даля перерой, а для этого...

пенька лучшего определения не подберешь. Да и не в том суть!

Саша замолчал. Он снова взял ложку и стал есть суп.

–

Конечно, не в том.– Вере вовсе не хотелось, чтобы Саша

замолчал совсем. Пусть бы рассказывал, только без этих своих слове чек.—

Конечно, не в том! Но и эти «пеньки» да «валенки» тоже, знаешь... Саша

молча ел.

–

А я знаю, что такое «ушат»,– снова заговорила Вера.– Он сказал:

«Дайте ваши поурочные планы». Точно?

–

Точно. Так и сказал. Все знаешь. Сашу не надо было долго

раскачивать.

–

Нате, говорю, ради бога, вашу бумажку! Взял. Зачитал. «А почему,

– говорит,– так кратко?» Мне достаточно, говорю. Ты ведь знаешь, как я эти

планы пишу: тезисы основные набросаю... А он: «Мы же с вами,– говорит,—

на эту тему беседовали: план должен быть весьма подробным». Я говорю:

меня весьма подробные планы сковывают. Вдохновение, говорю, убивают. «А

не надо вдохновляться, работать надо!» И пошло-поехало: «учебный процесс

– вещь строгая», «урок – не импровизация» и так далее. Я говорю:

постойте, вам что, урок не понравился? «Отчего же,– говорит,– с

удовольствием послушал». Так какого ж, кричу, черта! «А нельзя работать по

вдохновению!» Это я, значит, сорок пять минут вдохновлялся, а они

бездельничали. Так ему, видите ли, показалось... Да ты опомнись, кричу,

старый мерин! Я же для них вдохновлялся, и они слушали, рты разинули!

«Пять человек,– говорит,– от силы. А вы со своим вдохновением ничего

кроме ларингита не наработаете». Вот так.

Вера хмыкнула:

–

Ив каком же месте он пень?

–

Вот ничего себе! – Саша вскочил.– Ты что, не понимаешь?

Я же не для него эти сорок пять минут распинался да соловьем разливался! Я

ведь и в девятом «А» точно так же! Ты посмотри, какая тема! Там один

Бисмарк чего стоит! А князь Горчаков? Ты подумай: пацаны весь этот век в

войну играют – и не в русских и американцев, заметь,– а в русских и

немцев. До сих пор! А почему? А вот по этой самой теме! В этой теме,

извини за высокий стиль, истоки самых кровавых войн века!.. Тридцать

пять минут, сорок пять минут... Урок, видите ли, неритмичный, от темы, ах ты

боже мой, отклонился... Да сколько надо – столько и минут! Я, видишь ли,

целых десять минут рассказывал им, что происходило в это время в России.

Он мне: «У вас про Россию будет в курсе «Истории СССР». Да я плевать

хотел, что будет! Когда будет, я стану рассказывать им про Германию и

Америку, если сочту нужным. На меня еще ежовые рукавицы не надевали!

Этот пень не может понять, что история – не набор лубочных картинок на

старинные сюжеты...

–

Не заводись! Спокойнее нельзя, что ли?

–

Можно.– Саша чуть сбавил тон.– Он никак не может понять,

чего я хочу. А я хочу от них не пересказов разжеванных в учебнике страниц, я

хочу привить им чувство историзма. Чтобы они воспринимали все эти

рассказы не разрозненно, а в связи друг с другом. А не как этот пень: прочитал

с десяток исторических романов – и он историю знает! Ни черта он не

знает! В его прилизанную куриную головку никогда не войдет, что от

Александра Невского до наших времен – цепочка всего из десяти

человеческих жизней; один умер, другой родился, один умер, другой

родился... и их всего десять! И в этой ниточке все так переплетено и

завязано, что иногда черта с два поймешь: не то старина до ужаса

современная, не то современность древностью отдает... Он же никогда не

подумает о том, что до сих пор еще живы современники этого самого

Бисмарка, и где они живут – на Кавказе, Балканах, в самой Германии – не

важно, важно то, что для них вся эта «история» – их жизнь, независимо от

того,, знали они Бисмарка или нет; ведь их молодость была так недавно! И

все! И нет истории! Есть живая цепь из событий и страстей, из войн и смертей

близких; и им глубоко плевать, как расчленена эта их история, на какие

курсы и разделы... Вот я и хочу, если мне удастся, конечно, научить своих

учеников воспринимать историю не как набор пестрых картинок, а как целую

нить: это произошло тогда-то и там-то, потому что раньше произошло то-то. А

не так: это было тогда-то, это – потом, а это – в другом курсе «Истории».

–

Саша, у меня отличный слух. Не кричи. Ты лучше скажи: в

девятом «А» ты подавал эту тему точно так же, в тех же самых выражениях,

что и в девятом «Б»? Жестко, по плану? – Голос у Веры был абсолютно

спокойный.

–

Ну почему? Нет. . Вернее, по сути так же, конечно, но в словах...

–

Ага. Значит, там и здесь были какие-то импровизации, верно?

Иначе ты не мог, у тебя ведь слишком неподробный план. Саша насторожился.

–

В каком-то смысле – конечно. А что, это грешно? Вера тоже умела

спорить, правда, в своей манере, очень спокойно.

–

А ты, Саш, представь на минуту: у тебя не два девятых, а четыре.

Как в городской школе, например. И что, в каждом будешь импровизировать?

–

Ну и что? В каждом! Не одно и то же ведь всем долдонить, стошнит

же в конце концов! И вообще, я считаю, педагогика – товар штучный: и

ученики, и классы – до чертиков разные.

– Ну-ну, посмотрела бы я на тебя. Каждый день бы импровизировал,

импровизировал... Надолго бы хватило? Вот потому он и считает, что хороший

план спасает от ларингита.

Саша понял, о чем она хотела сказать. «Тиражирование» уроков,

если классов несколько, неизбежно, от него никуда не денешься. И в чем-то

директор прав: план урока должен быть подробным и разработанным, тогда не

надо будет изощряться в поисках новых слов и новых способов передачи одних

и тех же мыслей. Все это было так. Он оценил силу аргумента своей жены. Но

желания спорить от этого не убавилось. Наоборот. То, что его родная жена

была, как ему казалось, не на его стороне, распаляло еще больше. И он пошел

с другой стороны.

–

Слушай, я тебе рассказывал про тополев-скиедела? – внешне очень

спокойно спросил он.

–

Что именно?

–

Ну, что Рыжова из Тополевки уехала и теперь у них историю ведет

наша Беляева? Да, да, Наталья Беляева из прошлогоднего десятого «Б». Не

оставлять же было школу без истории.

–

Ну-ну, помню. А при чем здесь это?

–

При том. Как ты думаешь, чем я от нее отличаюсь?.. Ага! Вот этим

самым: меня пять лет в университете натаскивали и, натаскав, сказали: вот

тебе, Борода, диплом, вот поплавок, топай, Борода, покажи, чему научился. А

ведь Наталья умница и отличница, у нее поурочные планы не хуже моих

каракулей, наверняка. Так на кой хрен я здесь? Чтобы сделать ритмичный урок,

отбарабанить им текст со стр. тридцать до стр. тридцать шесть и улыбаться

потом от счастья твоему Прокопьичу? Шиш! Чтобы научились думать: а что

за стр. тридцать шесть. Понятно? А импровизации – это уж мое личное дело.

Тут уж насколько фантазии хватит...

Саша уже видел, что заходит слишком далеко, что Вера вот-вот сверкнет

своими черными глазами – и до конца дня они уже больше не заговорят. Но

его, по инерции, что ли, продолжало нести не в ту сторону.

–

А ты знаешь, до чего он еще докопался? Я в запале пиджачок

сбросил, на спинку стула его кинул, а он: «А без раздевания нельзя было

обойтись?» Там, видишь ли, на задней парте Лопахина хихикнула.

–

И тоже ничего пенькового не вижу! – резко оборвала его Вера.—

Если я во вдохновении прекрасном сброшу с себя блузку,– у меня вот нет

пиджачка! – то, извини, в лифчике щеголять буду!.. Все у него пни, один он

гений непризнанный.

И Саша остался в кухне один. «Не надо было этого ТВОЕГО

Прокопьича»,– растерянно подумал он. Доев суп и успокоившись, Саша

пошел в комнату.

– Вер, а Вер? Ну что ты обиделась? Что Прокопьича «твоим» назвал,

что ли? Так ты же сама постоянно: «Зато смотри как одевается! посмотри

какой такт!» А он просто старый козел! Самому под пятьдесят, а уж как

изогнется: «Ах, Вера Михална, ах, Вера Михална! Вы для школы прямо

рождены! Ах, Дарья Сер-гевна, да ах, Дарья Сергевна! Никогда не видел таких

ПЛАСТИЧНЫХ уроков!» А у этой Дарьи Сергевны на географии ребятня

дрыхнет вповалку, только что не повизгивает во сне.

– Хватит! – крикнула Вера звенящим голосом.– Эгоист! Его ждешь

полдня, от печки к окну, от окна снова к кастрюлям, а он придет: тот дурак,

эта не умнее. На себя оборотись! Геродот со станции Тулун.

Саша потрогал свою бороду, сразу обеими руками, открыл было рот. Но

ничего не сказал и вышел вон.

В сенях висела штормовка. Саша надел ее и вышел на улицу. Пошел

направо, вниз. Там, в конце улицы,– улица спускалась к речке – был мост, а

сразу за мостом – лес. Туда и понесли кони.

Километра два он отмахал вслепую: ничего не видел, ничего не слышал.

Потом, остановившись, сел на поваленную лесину, раскрыл глаза. И увидел

два обрывка тропы – в ту и другую сторону, сто деревьев вокруг, зеленых,

желтых и красных, и самого себя на замшелом дереве, злого и дерганого. А

затем и все остальное: порыжевшую траву, куст шиповника с ярко-красными

продолговатыми ягодами, толстенную лиственницу с желтой гривой хвои и

дятла на ее стволе. Дятел поскакал-поскакал и принялся заниматься своим

обыкновенным делом: гулко и часто долбить. «Вот самоубийца! —

одобрительно подумал о дятле Саша.– Ведь знает, что головку стряхнет – а

долбит!» Саша дотянулся до шиповника и сорвал ягодку. Съел. Сорвал еще. И

пошел собирать в карманы от куста к кусту.

После «беломорин», выкуренных на лесине, прорезалось наконец

обоняние, да с такой силой, что Саша не выдержал. «Точно, эгоист! Они там

тычутся в четырех стенах, а мне и горя нет, как конь в чистом поле...» И ему

стало невмоготу, что все это буйство запахов и цвета вдыхает и видит он один.

«Ну не подлец ли! – крутнулся на месте Саша.– Пришел, облаял – и в

леса!» И он побежал на тропинку.

Он перешел на шаг возле самой деревни, у моста. Перед калиткой своего

дома он снял очки и аккуратно их протер. Постоял еще, успокаивая дыхание, и

вошел наконец во двор. На верхней ступеньке крыльца в толстой вязаной

кофте сидела Вера.

–

Здорово, Борода. Заходи,– обыкновенным своим голосом

сказала она.

Саша подошел к ней и сел рядом. Осторожно обнял ее за плечи.

–

Извини, матушка. Буйство ндрава...– И без всякого перехода: —

Покатили, мать, в лес! Там такая благодатища!

–

Пошли,– согласилась Вера. Она зашла в дом, переоделась. И

Саша повел ее туда, откуда только что прибежал сам.

Они шли по лесу в обнимку и разбирали происшедшее за обедом, еще не

научившись оставлять такие вещи без разбора.

–

Я тебе всегда говорила, что ты злой,– легонько, без нажима,

укоряла Вера мужа.– Это надо же так взбеситься! И главное – из-за чего! В

первый раз, что ли?

–

В том-то и дело,– непонятно ответил Саша.

–

Как это? В чем ТОМ? – переспросила Вера.

–

Ну в том, что в первый.

–

Опять не поняла. Что в первый? Саша молча теребил бороду.

–

Ну что стряслось, Саш? – Вера остановилась.

–

Да ничего особенного. Этот деятель заявил мне сегодня, что если я

не кончу заниматься самодеятельностью, как он это назвал, то он отстранит

меня от уроков.

–

Ни-че-го себе! Это как? Уволит, что ли?

–

Что-то вроде этого.

–

Так-так... А ты? Ты-то что?

–

А ничего.– Саша оставил в покое свою бороду и снял руку с плеча

жены.– А ничего! Я сказал ему, что лучше пойду в леспромхоз топором

махать, чем кончу заниматься... этим... чем занимаюсь.

–

Так-так...– Вера смотрела на мужа, и лицо ее, сейчас некрасивое,

в предродовых пигментных пятнах, на глазах розовело. И суживались глаза.—

Ты смотри! – с тихой силой выдохнула она.– Ты смотри! Он лучше топором

махать пойдет... Ты же опять ни о ком кроме себя не думаешь! А обо мне... о

нас ты подумал? Выставит себя посмешищем всей деревне... За веру,

бедненький, пострадал!.. Нет уж, дорогой мой! Такие штучки – только без

нас!

Вера сделала хорошую паузу и еще раз повторила:

–

Без нас! Не хватало еще позориться!

–

Позорной работы не бывает,– вздохнув, сказал Саша.

Он смотрел в узкие сверкающие глаза жены и не знал, что предпринять.

Успокаивать? Попытаться что-то доказать? Ни того, ни другого не хотелось. И

вообще ничего не хотелось. Это было уже не в первый раз: когда на жену

нисходила вот эта тихая сила, он совершенно терялся. Эта почти осязаемая

сила словно подавляла его. Становилось тоскливо и скучно.

Он смотрел в глаза жены, и в голове его камнем ворочалась тяжелая,

безнадежная мысль: «Неужели так будет теперь всегда? Неужели всегда?!

Неужели нельзя ничего изменить?»

«ВОСПИТАНИЕ ПО СТАНИШЕВСКОМУ»

Первая же встреча с этим ребенком слегка потрясла Сергея Юрьевича.

От встречи в душе у него осталось тягостное чувство неприятности и острый

стыд за себя. Они ехали в школьном «газике» со станции – только что с поезда

– и Сергей Юрьевич, веря в непогрешимость своей педагогической интуиции,

с ходу начал знакомство.

– Так! – сказал он низким голосом Змея Горыныча.– Давно я не

кушал маленьких девочков! Сейчас приедем домой, растопим печку пожарче,

достанем сковородку побольше... Ах, как я люблю вкусных маленьких детей!

– Сергей Юрьевич грозно сдвинул свои рыжие брови, развернул саженные

плечи и закрутил правый ус.

Игра, по мнению Сергея Юрьевича, была вполне по силам для

пятилетнего ребенка, и он ждал в ответ тоненького смущенно-игривого

смешка, кокетливых искорок в глазах. Но реакция сестриной дочки буквально

ошеломила его. Девочка сильно побледнела, икнула несколько раз, будто ей не

хватало воздуха, и с сильным плачем кинулась к матери – они втроем ехали

на заднем сиденье. Сергей Юрьевич и сам испугался. Он попытался было

протянуть к ней руки, бормоча что-то вроде: «Что это ты, лапа моя,

успокойся»,– но девочка обеими руками вцепилась в шею матери и

пронзительно закричала. Людмила, сестра, каким-то не то извиняющимся, не

то укоряющим взглядом смотрела на Сергея и отрицательно мотала головой.

Все долгие сорок километров до Омутного Людмила тихонько,

нашептывала дочери, какой дядя Сережа хороший; жаль только, что у него нет

маленьких детей и он совсем не знает, как с ними можно шутить,– а он

шутил, зря она боялась! Она шептала, что скоро они станут большими

друзьями и что у них в школе есть настоящие живые кони. Шофер

оглядывался назад и деликатно-удивленно покачивал головой.

Сергею Юрьевичу было двадцать три года. Прошлой осенью,

отслужив положенный после института год в армии, он приехал по

направлению облоно в Омутное, преподавать физику и математику. Раньше он

никогда не жил в деревне, их семья с давних пор обитала в большом городе.

Но задаваться вопросом – где лучше – ему просто не приходило в голову. Не

было времени. Школа отнимала почти все. Уроки, «послеуроки», перетряска и

перекраивание на свой лад физкабинета едва оставляли времени на книги и

малые житейские заботы. И так шесть дней в неделю. Седьмой, воскресенье,

оставался «на сладкое». Еще зимой Сергей Юрьевич близко сошелся со

здешним лесничим. Николай, так звали лесничего, был чуть постарше и тоже

не местный. Он приехал на год раньше из Карелии, после лесо-техникума.

Этот Коля Лесной Человек и дал вкусить Сергею Юрьевичу того сладкого, без

которого тот не мог уже прожить ни одного выходного. Это было ружье и

рыболовные снасти. Омутное, как большинство приличных сибирских сел,

стояло на реке. А дорога из него в любую из трех оставшихся сторон вела в

лес.

С приездом Людмилы весь накатанный за год порядок жизни Сергея

Юрьевича сильно изменился. За какие-нибудь два дня его прокуренная и

заваленная книгами берлога превратилась во вполне уютное и светлое

жилище со всеми его характерными признаками: чистым полом, занавесками

на вымытых окнах и теплой печкой. Пепельницы исчезли, книги – их

оказалось совсем не так много – двумя рядами разместились на деревянных

досках, подвешенных на проволоку; раскладушка переехала в кухню, а на ее

месте в комнате появилась полутораспальная кровать, одолженная на время у

школьного завхоза. Ружье, Коли-на ижевка шестнадцатого калибра, главное

украшение прошлого интерьера, в зачехленном виде переехало из комнаты

вслед за раскладушкой и повисло над ней мирной брезентовой сумой.

После уроков теперь нужно было идти домой. И – странно! – домой

хотелось. Этого не было давно. Четыре года общежития, потом год армейской

казармы, еще год здесь, в Омут-ном,– и что-то не припоминалось, чтобы за

эти годы он испытывал желание «хотеть домой». До сих пор «домой» —

означало: к отцу с матерью, на каникулы, в отпуск.

В доме неизвестно откуда появились полузабытые запахи

родительской квартиры, и Сергея больше всего удивляла чисто физическая

сторона их появления: отчего? Оттого что Людмила готовила то же и так же,

как мать? Или она привезла эти запахи с собой? Не она, а они? Чем, кстати,

должен пахнуть ребенок? Сережа и в самом деле будто принюхивался к

ребенку. Прошло уже несколько дней после их приезда, а девочка по-

прежнему панически его боялась. И ничего не помогало. Ни кукла, купленная

им на следующий день после их приезда,– Оленька к ней просто не

притрагивалась; ни роль Почтальона Печкина из популярного детского

мультика; ни обыкновенное ласковое сюсюканье. Сережа сам почти

паниковал. Он проклинал себя за того злополучного Змея Горыныча, за

самоуверенную свою бестолковость и пытался искать помощи у Людмилы. Но

Людмила рассказывала мало. Как-то вскользь она упомянула о том, что

Оленька вообще боится мужчин – и это еще одно проклятие на голову ее

несчастного бывшего мужа. Но дальше не продолжала. Дальше оставалось

домысливать самому.

Он очень смутно представлял себе, как жила сестра с тех пор, как

уехала из дому. Они писали друг другу редко, да и по характеру своему

Людмила была скрытной. Если он что-то и узнавал о ее семейной жизни, то

чаще всего от матери.

Людмила была на четыре года старше Сергея. Едва окончив

медучилище, она вышла замуж и уехала с мужем в Челябинск. Кто и что был

ее муж – Сергей тоже знал в основном от матери. Сам он знал только

историю их знакомства. В военный госпиталь, куда Людмилу направили по

распределению, привезли раненого солдата. Тот пострадал на учениях,

причем как-то хитро и нелепо. «Разинул рот, где не положено» – по версии

Сережиного отца. Три недели Людмила выхаживала его, а на четвертую

вышла за него замуж. Похоже было, что ранение и госпиталь были

единственной героической страницей в биографии ее мужа. По рассказам

матери и по некоторым намекам в письмах сестры Сережа понял, что ее

солдатик в жизни выглядел куда хуже, чем на больничной койке. Когда они

приехали к его родителям, он начал с того, что месяца два «обмывал» с

друзьями свое возвращение. Потом, слегка поработав, затеял поступать в

институт на дневное отделение – и это когда Людмила уже была беременной!

Не поступил. Месяца три вообще не работал. И опять начал пить, чем дальше,

тем с большим профессионализмом. Жили они в маленькой комнатке в доме

его родителей, и как Людмиле дались эти годы, Сережа представлял себе с

трудом. Все нынешнее лето ушло у нее на долгий и мучительный развод. И

вот теперь, в сентябре, Людмила возвращалась домой. «Зализывать брачные

раны»,– полушутливо объяснила она брату.

То, что Людмила вначале приехала к нему, а не к отцу с матерью,

имело, видимо, для нее какой-то смысл. Какой – Сережа не знал, но в

глубине души ему это было приятно, и про себя он решил, что не отпустит их

до лета. Тем более что племянница была девочкой очень болезненной, а здесь,

слава богу, не город: свежего воздуха и прочей деревенской благодати

предостаточно.

Только что было делать с этой племянницей! Шли дни, а в отношении

Оленьки к нему не видно было никаких признаков потепления. Между ними

словно шла какая-то удивительная игра: где бы они ни находились, что бы ни

делали,– девочка все время устраивала так, что Людмила непременно

находилась между ними. Сережа думал, что необходим какой-то сильный ход,

какая-то необычная находка, чтобы изменить наконец это

противоестественное положение. Он искал этот ход и не находил. Он

чувствовал, что игра подзатянулась, он стал уже уставать от всех этих

Печкиных и Иванушек-дурачков. Временами ему казалось, что «дядебоязнь» в

его племяннице зашла слишком далеко и он уже не в силах ничего сделать;

может быть, это тот случай, когда необходим детский психиатр.

И совсем случайно сделал «сильный ход». Случайно – потому что не

искал его в тот момент.

После ужина, доставая из портфеля тетради, он нечаянно задел куклу,