Текст книги "Добрый мир"

Автор книги: Александр Просекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

играли в баскетбол. Борьке это нравилось. Особенно нравилось прыгать. В

секции никто не умел это делать лучше его; хоть в длину, хоть в высоту – он

был бесспорным | чемпионом. Потому и пристала к нему кличка – Сверчок.

– Отлично, Сверчок! – нахваливал Борьку Олег Константинович. И

обращался к остальным: – Запомните, мужики: самое главное в боксе —

ноги. И характер! Без характера можете свои конечности отпилить и

выбросить. Как задние, так и передние. Понятно?

«Мужики» весело хохотали. Олег Константинович шутил иногда очень

смешно.

Что такое «характер», Борька представлял себе не слишком отчетливо,

но догадывался, что по этой части он слабоват. «Кругом в мать пошел»,—

недовольно ворчал иногда Иван Борисович. «Такой же размазня». Борька

молча выслушивал и не спорил.

Екатерина Павловна была женщиной молчаливой и податливой. Она

работала нянечкой в детском саду, и любимым занятием ее было вязание. Она

могла часами возиться с носками и свитерами для своих мужчин, перевязывая

их по два, по три раза, и ей это никогда не надоедало. Иван Борисович был в

семье полным хозяином, даже семейной кассой распоряжался он. Ссор у них в

доме почти никогда не бывало, потому что Екатерина Павловна обычно во

всем соглашалась с мужем. И Борька был таким же. Закроется в своей комнате

– и рисует там часами птичек да кораблики. Или рыбок кормит. Какой уж тут

характер! Ивану Борисовичу хотелось иногда плюнуть в сердцах, когда, придя

с работы, он заставал в доме мирную идиллию: одна сидит, как замороженная,

и вяжет; а другой присох к своим картинкам за письменным столом – и

тишина-а... Тишина – гробовая! Или того хуже: одна дрыхнет среди бела дня

на тахте – Екатерина Павловна любила в выходные днем поспать,– а другой

под бочок к ней подкатится – и тоже, как младенец, пузыри пускает. А ведь

двенадцать лет парню! Скажи кому, что под мамкину титьку до сих пор

жмется – засмеют ведь! Иван Борисович в таких случаях сильно возмущался.

– Вот тихушники, мать вашу! Как на кладбище! Ну она ладно, баба, а

тебе, Борька, не стыдно?! Хоть бы, что ли, в футбол с парнями поиграл. Или

подрался, на худой конец... Тьфу ты!

И он включал телевизор. Погромче. Чтоб жилым в доме пахло.

Тихушники молча разбредались. Борька шел гулять во двор, а

Екатерина Павловна – на кухню. Она там тихо ворчала на мужа, что не дал

поспать, но недолго и без особого зла.

Иван Борисович, уставившись в телевизор, раздраженно размышлял о

людской неблагодарности: он из кожи лезет вон, чтобы они наконец имели

все, что имеют другие, а они!.. Иногда ему просто хотелось их поколотить.

Обоих.

В конце января Олег Константинович объявил своим мушкетерам, что

через месяц, в День Советской Армии, их маленький мужской коллектив

примет первое боевое крещение: городская федерация бокса решила провести

соревнования во всех возрастных группах. Весть эта настолько обрадовала

Кузнецова-старшего, что он на следующий же день купил Борьке новую

форму: атласные трусы, белую майку и легчайшие импортные туфли-

боксерки.

Занятия в секции стали более строгими и направленными. Мушкетеры

увлеченно, до пота, вели бои с тенью и отрабатывали приемы нападения и

защиты. Заниматься стали три раза в неделю вместо двух.

После каждой тренировки Иван Борисович встречал Борьку

радостными вопросами: ну как? что Олег Константинович, доволен? как

дыхалка?

И именно в эти дни, в самом конце января, с Борькой что-то

случилось.

Они отрабатывали удар прямой левой: первый обозначает удар, второй

уходит под атакующую руку; и Борька работал в паре со Стасиком

Кирилловым, невысоким плотным мальчишкой одного с ним возраста.

– Порезче, Борис, порезче! – понаблюдав за ними, сделал замечание

Олег Константинович.– Не надо бояться контакта! Борька стал действовать

активнее. Когда его великолепный длинный рычаг настиг зазевавшегося

Стасика и тот упал на спину, Борька сильно испугался. Не столько даже

испугался, сколько оторопел.

– Я нечаянно! – неизвестно к кому обращаясь, не то к лежащему

Стасику, не то к тренеру, вскрикнул Борька.

Олег Константинович подскочил к ним, нагнулся над Стасиком и тут

же поднял его на ноги.

– Это что еще за дела! – недовольно оглянулся он на своего

любимца.

– Я нечаянно, он сам не ушел...– пробормотал не пришедший в себя

Борька.

Олег Константинович внимательно посмотрел в глаза Стасику,

легонько хлопнул его по плечу и сказал, что ничего страшного не произошло.

Нет ни нокдауна, ни даже легкого потрясения. Парень просто потерял

равновесие.

– Кажется, наш Сверчок слегка перестарался,– разряжая

обстановку, пошутил он.

– Я не хотел, он сам не ушел! – твердил свое Борька.

Стасик, моргая, посмотрел на него, потом на тренера и согласно

кивнул головой: да, не ушел; Борька не увлекался и не наступал...

– Работать, работать! – хлопнул в ладоши

Олег Константинович.– Все разошлись по местам!

Он не развел их по разным парам, только поменял номерами. Теперь

атакующим был Стасик.

Домой с тренировки они шли вместе. Борька молчал, а приятель его

тараторил без умолку:

– Ты Джека Лондона читал? «Белый

клык»? А «Мексиканец»? Это про боксера! Ты

вообще про боксеров много читал?

Борька отрицательно качал головой.

– А ты на соревнованиях с кем бы хотел

зарубаться? – не унимался Стасик.

Борька пожимал плечами.

И только перед самым домом приятеля он вдруг остановился и горячо

выпалил:

– Я, честное слово, Кира, не хотел! Вот не веришь?! Я даже сам не

понял, как так вышло...

– Да ладно тебе, чего ты! Я же видел! – успокоил его Стасик.– Сам

виноват.

– А тебе здорово больно было? – не унимался Борька.

– Да ну тебя... А вот давай по борьбе! Давай, а! – Кира швырнул

сумку в снег и обхватил Борьку за пояс.

Они поборолись в снегу между тротуаром и Стасиковой

девятиэтажкой. Победил Стасик. И Борьке даже самому себе не хотелось

признаваться в том, что он «сачканул»: когда Кира стал валить его через свою

правую ногу, он сделал все, чтобы устоять,– но ничего, чтобы, включив на

полную мощность свои взрывные конечности, попытаться перехватить

инициативу.

– Айда ко мне,– предложил счастливый

Кира.– Я тебе «Остров погибших кораблей»

дам. И Лондона, если хочешь.

На следующем занятии Олег Константинович снова поставил их в

пару, и первым номером должен был начинать Борька.

На этот раз отрабатывали уход от удара прямой левой с контратакой;

второй номер, уходя от удара, должен был сам атаковать левой в корпус.

– Поактивней, Станислав,– дал установку

Олег Константинович.– Пощекоти его как следует. У тебя же отличный

удар! Не бойся, до

стань его, пускай Сверчок попрыгает! – он весело подмигнул Борьке и

пошел к другим парам.

После первых же атакующих выпадов Борька вдруг с легкой паникой в

душе понял, что не может боксировать со Стасиком. Он и раньше замечал, что

Стасик его боится; стоило ему, Борьке, начать действовать чуть побыстрей —

и приятель его терялся, начинал непроизвольно закрывать глаза, причем в

самый неподходящий момент – в момент удара. Сейчас Борька специально

подставлял корпус под контратаку, как бы приглашая действовать без опаски,

но удары Стасика были настолько неуверенными, что больше напоминали не

удары, а легкое поглаживание. И это его моргание в момент начала атаки...

Борька словно наяву ощутил, что вот-вот произойдет: он, чуть подавшись

корпусом, выбрасывает левую перчатку вперед, рассчитывая на уверенный

уход Киры влево и вниз – и вдруг прямо перед ним беспомощное лицо с

зажмуренными глазами; рука, словно сорвавшаяся пружина, летит вперед, на

его лицо, и ее невозможно остановить!

И Борька «сачканул» во второй раз. Сделав резкое движение навстречу

Стасику, он вдруг громко ойкнул и запрыгал на одной ноге.

К ним тут же подошел Олег Константинович.

– Что за шум, а драки нет? – нахмурившись, спросил он.

– Нога...– простонал Борька.

Олег Константинович усадил его на лавку и стал ощупывать правую

ногу:

– Так больно? А так? Подвернул или потянул?

–

Не знаю... Потянул, наверное...

Кажется, болела стопа. Да, Борька был почти уверен, что у него болит

правая стопа, во взъеме. Когда он со страданием в глазах на нее посмотрел,

ему даже показалось, что она немного припухла.

Олег Константинович приказал ему посидеть на лавке и

помассировать ногу. Но боль не прошла до самого конца тренировки. Борька

так хорошо вошел в роль, что даже домой шел, сильно хромая.

Иван Борисович сам занялся его ногой. Три дня, до следующей

тренировки, он массировал несчастную ногу и бинтовал ее эластичным

бинтом. В понедельник утром, по его мнению, на ней вполне можно было

прыгать. Что он и попросил сделать сына. Борька с опаской попрыгал.

Екатерина Павловна только вздыхала, глядя на мужнины хлопоты.

– И не стыдно тебе, в самом деле? —

недовольно ворчала она.– Небось сам бы неделю целую на бюллетене

просидел!.. И чего

ради? Чтобы помутузили мальчишку лишний

раз? С больной ведь ногой не больно-то набегаешься...

Иван Борисович отмахивался: что может понимать женщина в этих

вещах? Парню только на пользу пойдет. Пусть волю закаляет. В жизни всяко-

разно придется: и через боль, и через немогу... И ведь через три недели —

первый бой!

– «Бой», «бой»...– сердито передразнивала мужа Екатерина

Павловна.– Кто б из вас

добру учил! Вон, один такой как раз в нашу

группу дитятю водит; ты, говорит, никому спуску не давай, чуть что —

сразу сдачу! Так то не

дите, а кошмар какой-то. Не успеешь отвернуться – уже кому-нибудь

нос разбил. Пять лет

всего – а уж изверг какой-то растет... Ты небось, Борька, тоже там

направо и налево шуруешь? Говорят, тренер твой очень тобой доволен?

– Ничего я не шурую,– нахмурился Борь

ка.

В тот же день к шести вечера он пошел в спортзал. Но не дошел. По

дороге он вдруг представил себе, что Олег Константинович снова поставит

его в пару со Стасиком. Чтоб волю закаляли. И характер. Оба...

В нерешительности он сел на заснеженную скамейку невдалеке от

спортзала. Начинало уже темнеть. В туманном от мороза воздухе мельтешили

мелкие-мелкие колючие снежинки. Стайка воробьев слетела с голого тополя и

запрыгала по промерзшему асфальту перед скамейкой. Борька вдруг

вспомнил, что рассказывала им учительница зоологии: в тяжелые морозные

зимы больше половины мелких птиц погибает от холода; десятки тысяч,

миллионы воробьев и синиц не доживают до весны... Быстро сунув руку в

карман пальто, Борька достал оттуда горсть кедровых орешков и стал кормить

воробьев.

– Мамка велела быть добрым,– стыдливо про себя усмехаясь,

пробормотал он.– Цып-цып, цып, черти мохнатые, или как вас там... Чик-

чирик, чик-чирик. Ешьте, пока дядя добрый.

– Эй, Сверчок! – окликнули его со стороны трамвайной остановки.

– Ты чего там сидишь? Айда быстрей, уже без пяти!

Гошка Конь, его товарищ по секции, пританцовывая и прижав к

воротнику ухо, ждал, когда он подойдет.

– Ты иди, я сегодня еще не могу! – крикнул в ответ Борька.– Нога

еще не поправилась!

Воробьи, испугавшись его крика, отлетели метра на три в сторону.

Вытряхнув из кармана остатки орехов, Борька встал и захромал в

сторону детской библиотеки. Где-то надо было убить время. Тем более Стасик

Кириллов говорил ему, что в читальном зале можно взять все что угодно, даже

«Рассказы Южных морей» Джека Лондона и всего Беляева. О поступке своем

он долго не размышлял. «Не хочу и не пойду,– забыв, что надо хромать,

бубнил он себе под нос.– И вообще в легкую атлетику запишусь. Насильно

не заставят...» Неизвестно к чему, он вдруг вспомнил упражнения с «лапой»:

Олег Константинович дразнит его кожаной «лапой», а он, танцуя вокруг,

лупит по ней изо всех сил. «Резче, резче, Сверчок! – подбадривает его

тренер.– И левой активнее. Правая всегда – ударная, она у тебя на забой».

На «лапе» какой-то шутник намалевал черной пастой глаза, нос и рот. Рот

большой, а глаза маленькие, щелочками, и из каждого капает по три

здоровущих слезы. Больно бедной... «Пусть Гошка Конь по ней колотит,—

злорадно думал Борька.– Тому хоть лапу колотить, хоть девчонок». Гошка

Конев учился в одном с ним классе, и Борька очень его не любил за

постоянное горячее желание выяснять, кто сильнее.

В библиотеке было тепло и тихо. Две девчонки, чуть постарше его,

сидели вместе за столом у окна и приглушенно над чем-то хихикали. Кроме

них никого не было. Библиотекарша спросила его, записан ли он в

абонемент,—

он не был записан – и завела на него карточку.

Борька попросил «Продавец воздуха». Большой знаток Беляева,

Стасик считал эту вещь вообще «отпадной».

Он читал до восьми вечера, до самого закрытия библиотеки, и домой

пришел почти как с секции, чуть только позже. Отца еще не было. Екатерина

Павловна разогрела картошку с мойвой и посидела с ним, пока он ел.

– Ну что, набили по репке? – сочувствен

но спросила она.

Борька пробурчал в ответ что-то нечленораздельное.

– Лучше бы книжку почитал,– вздохнув, сказала Екатерина

Павловна и нагнулась над его больной ногой.– Болит?

– Маленько,– скромно соврал Борька. И вдруг спросил: – А чего

читать-то? Откуда у нас книги? Вон у Киры – дак целый шкаф...

Книг в их доме и в самом деле было не больше пяти. Они лежали в

тумбочке под телевизором, и Борька знал пару названий: «Гулящая» и

«Избранное». Еще одна, толстая, была без обложки. Как он выяснил после

ужина, это был Максим Горький: «Детство», «В людях» и «Мои

университеты».

– ...Ну так давай книг купим,– согласилась с сыном Екатерина

Павловна.– Завтра

вот возьму пять рублей – и пойдем в магазин. А хотел бы, так в

библиотеку записался. Заодно и мне бы чего-нибудь почитать

взял.

Покормив сына, Екатерина Павловна села в большой комнате вязать. А

Борька взял Горького и пошел к себе. Отец, когда пришел с

работы, застал его лежащим в кровати на животе с раскрытой книгой.

– Чего это ты вдруг глаза портить взялся? – спросил Иван

Борисович сына.– Уроки-то хоть сделал?

– Угу,– не отрываясь от книги, ответил Борька.

– Как отзанимался? Все еще удар прямой левой разучиваете?

– Ну.

– Че нукаешь? Как нога?

Борька, не оборачиваясь, неуверенно пожал плечами:

– Ниче, нормально...

– М-да, с вами набеседуешься,– недовольно проворчал Иван

Борисович и пошел в ванную мыться.

В среду, по дороге в школу, Борька намотал себе на шею припасенный

заранее бинт и перед уроками сообщил Гошке Коню, что на секцию сегодня

он опять не пойдет: ангина.

– Ну ты деловой! – удивился Гошка.– А чего тогда в школу

приперся?

– Лежать неохота,– уклончиво ответил Борька.

– Дак ты что, в соревнованиях участвовать не будешь? – Гошка

подозрительно как-то посмотрел на Борьку.

Тот пожал плечами:

– Не знаю. Вот горло пройдет...

– Ну гляди. Константиныч и так давеча икру метал: сачки, говорит,

чертовы, ни характеру, ни воли. Сегодня хотел меня с тобой поставить,

больше-то, говорит, надеяться не на кого, на «Сибкабеле» командеха будь

здоров!.. Борька потрогал горло и молча пошел к своей парте.

В шесть, побросав в сумку кеды, трусы и майку, он поехал в сторону

спортзалов «Ермак»; библиотека находилась дальше «Ермака» на три

остановки.

В читальном зале все было как позавчера: тишина, теплый матовый

свет и девчонки за столами. Только сегодня их было целых четыре.

Библиотекарша его узнала и без лишних вопросов вынесла из

хранилища книгу Беляева. Кроме «Продавца воздуха» там были еще

«Человек-амфибия» и «Голова профессора Доуэ-ля». Не прочитать их было

бы непростительно. О том, чем кончатся его похождения, Борька не думал, и

было ли это с его стороны беспечностью или даже малодушием, сказать

трудно: если уж «чужая душа – потемки», то душа тихушника – вообще

непроходимый мрак.

Новый поход его в библиотеку состоялся в пятницу. Потом, на

следующей неделе,– в понедельник, среду и снова в пятницу, как обычно, с

восемнадцати до двадцати часов. А в последнюю пятницу даже с семнадцати

тридцати. За Беляевым последовали «Том Сойер», «Гекльберри Финн»,

«Балтийское небо». Системы никакой не было. Борька обнаглел настолько, что

последний набег совершил даже в воскресенье: пошел будто бы гулять...

Библиотекарша прониклась таким уважением к своему новому читателю, что

«Двух капитанов» даже выдала ему на дом – книжка все же была очень

толстой. Книги, которые Борька с матерью купили в магазине,– они таки

оставили

в нем запланированные пять рублей – читала сама Екатерина

Павловна; Борьке было пока не до них.

О том, что за все в этой жизни надо платить, Борька еще не знал и шел

навстречу своей судьбе с наивной убежденностью не ведающего греха

человека: «А чем я виноват? Так уж пошло, я ни при чем...»

Шестнадцатого февраля, в понедельник, Борька, как всегда, в начале

девятого пришел домой. Разделся, сходил в свою комнату, разобрал сумку и

направился в кухню ужинать.

В кухне за чистым столом сидели отец и мать.

– Котлеты...– Борька потянул носом воз

дух.– С гречневой кашей.– Он выжидательно

посмотрел на мать: правильно угадал?

Екатерина Павловна, не глядя на него, встала из-за стола.

– Иди руки помой, сейчас разогрею.

– Ну, как дела, Борис? – спросил Иван Борисович, и Борьке

показалось, что отец сегодня в настроении, в голосе его не было обычной

усталой раздражительности.

– Ниче, нормально.– Он неуверенно потоптался возле плиты и

повернулся к двери, чтобы идти в ванную.

– Погоди,– остановил его отец.– Что значит «нормально»? Где

был?

– Занимался...– Борька остановился вполоборота к кухонной двери.

Матери в кухне уже не было, она зачем-то ушла в комнату.

– Чем занимался? – не повышая голоса,

спросил отец.

– Да так, вообще... Прямой левой отрабатывали, потом это... бой с

тенью...

– Ну и как?

– Как... Ниче, нормально.

Отец громко высморкался. Борька мельком взглянул на него и

окаменел. Ему показалось, что отец плачет.

– Сегодня тренер звонил мне на работу,—

будто чужим голосом сказал Иван Борисович.

Борька молчал. -

– Я говорю: сегодня твой тренер звонил

мне на работу!!

За этот вечер Борька не проронил больше ни слова. Ни когда отец

кричал, ни когда бил.

– Слиз-зняк паршивый,– процедил сквозь

зубы Иван Борисович. И в самом деле смахнул слезу.– Где был?!

Он резким движением выдернул из брюк ремень.

–

Где ты был, я тебя спрашиваю?!

Раньше, случалось, слетал Борьке подзатыльник. Бывало это редко, и

он не был в обиде. Один раз – когда ему строго-настрого наказали стоять

возле кассы в «Детском мире», а он ушел; было ему тогда лет пять-шесть.

Потом в третьем или четвертом классе, когда, не в силах бороться с

любопытством, он попробовал на вкус папироску «Любительскую», у себя в

ванной – это надо же было додуматься! Но его никогда еще не били ремнем.

Большая Порка проходила по классическим, освященным веками

образцам. Иван Борисович, не владея больше собой, подскочил к сыну,

схватил его за шею и пригнул к своим

коленям. Тонко свистнул узкий ремень, и Борькину левую ягодицу

ожгло почти нестерпимой болью. Потом правую, потом спину...

– Подлец! – хрипел Иван Борисович.—

Мерзкий щенок... Подлый врун... Предатель,

предатель, предатель, пр-редатель!

Борька молчал, а Иван Борисович, красный от гнева и слез, все

заносил и заносил руку для удара.

– Не смей! – цепляясь за его руки, рубашку, живот, кричала

Екатерина Павловна.—

Не смей, Ваня! Изверг проклятый, не смей!

Раза два досталось и ей. Иван Борисович полностью сорвался с

тормозов.

Когда силы внезапно его оставили и он, шатаясь, вышел из кухни в

коридор, а потом в подъезд и на улицу, из раскрытой форточки их окна еще

долго доносился плач и стенания Екатерины Павловны.

А Борька, получив сполна тяжелых отцовских побоев и горячих

материных поцелуев, молча ушел в свою комнату и лег в кровать.

Горячая глухая боль в первые минуты не отпускала тело. Он,

затаившись, лежал. Но постепенно боль стала уходить.

«Вот так, значит, и бьют»,– сказал внутри его незнакомый голос.

Борька вслушался в себя. Самочувствие было в порядке. Даже плакать не

хотелось. «Так вот, значит, и бьют»,– вызвал он опять тот незнакомый голос.

И вдруг, улыбнувшись сухими губами, чуть слышно прошептал: «Эх, Олешка!

А меня, думаешь, не били? Еще как били!» Голос деда Алеши Пешкова

казался тонким и печальным. Жалобным был голос. Борька, вздохнув, опять

прошептал: «Эх, Олешка!..»

Потрепанная, без обложки, книга «Детство» лежала на полке для

учебников. Борька приподнял голову и посмотрел на нее. И вдруг

подумал, что дед Каширин был в сто раз сумасброднее его бати: порол

Алешку вообще ни за что. «Меня хоть за вранье»,– облегченно как-то

подумал он. «А ОН читал?! – пронеслось вдруг в голове.– Когда ее купили?

Кто читал? Мамка? Я ей скажу, пусть он почитает! Пусть почитает! Я скажу

им: пусть я потом буду спортсменом, пусть! Но тогда я пойду где прыгают!

Они же все сами говорят, что я – Сверчок! Ведь говорят же?!» Он

возбужденно перекатился на бок и поправил подушку, лежать на ней было

неудобно. Борька сунул под подушку руку и вытащил оттуда «Двух

капитанов». Он вытащил, но читать не стал. Чувствовал, что это было бы

просто некрасиво. В доме трамтарарам, из-за него, а он бы разлегся себе да

почитывал... Читать лучше всего было после «Времени». Дикторша под

музыку расскажет о погоде, зайдет мамка пожелать спокойной ночи,

поскрипит и успокоится их тахта... И вот тогда он тихонько притащит на

кровать настольную лампу, поставит ее вместо подушки и откроет нужную

страницу. И вернется расквитаться с подлецом Ромашовым.

«ДОБРЫЙ МИР»

– Ты что будешь пить, шиповник или березовый? – негромко

спросил жену Дмитрий Григорьевич.

– Все равно. Что-нибудь мокрое...– Евгения Сергеевна безразлично

пожала плечами, осторожно сняла с головы лисью шапку и стряхнула с нее

растаявший снег. Капли веером рассыпались по полу. Продавщица недовольно

посмотрела сначала на нее, потом на мокрый пол, но промолчала.

– Кошмар какой-то, а не погода,– проворчала Евгения Сергеевна.—

А еще говорят: Средняя Россия, Средняя Россия, здоровый климат... Не снег,

не дождь, а черт знает что. Мокропад какой-то. Январь, называется...

– Бывает,– улыбнулся Дмитрий Григорьевич и в знак солидарности с

женой тоже стряхнул своего «кролика», не снимая, резким потряхиванием

головы вперед и вниз. Шапка свалилась с головы, но он успел ее подхватить.

– Такого снегопада, такого снегопада едва ли помнят здешние места,—

негромко продекламировал он и подмигнул продавщице.

Дмитрий Григорьевич с женой гуляют по маленькому подмосковному

городку уже часа три. Они приехали сюда утром; успели устроиться в

гостиницу и пообедать. А времени всего лишь четыре. Путевка в санаторий у

Евгении Сергеевны с третьего числа, то есть с завтрашнего. Впереди целый

вечер и ночь. По плану, восемь дней они будут жить вместе: Дмитрий

Григорьевич в гостинице, а Евгения Сергеевна в санатории. Потом, в конце

каникул, он улетит домой в Иркутск, а она останется долечиваться. Санаторий

специализированный, женский.

– Вкусим березового,– решает Дмитрий

Григорьевич.– Благодатнейшая влага подмосковных лесов. Мокро,

сладко и полез

но.

Народу в кафетерии не много. Двое мужчин за столом у окна и пять

человек в очереди. Высокий парень в «дутых» сапогах покупает целую прорву

котлет и коржиков. За ним стоят трое маленьких ребятишек, лет по шесть-

семь, две девочки и мальчик; потом полная девочка лет четырнадцати в

черной мокрой шубе; Дмитрий Григорьевич – шестой.

– Как ты думаешь, школа или детсад? —

тихо спрашивает Дмитрий Григорьевич жену,

кивком головы указывая на детей. Спрашивает

просто так, чтобы не молчать.

Евгения Сергеевна молча пожимает плечами.

Ничего необычного в его вопросе нет. Оба они учителя. Она – химии,

– Дмитрию Григорьевичу почему-то нравится называть ее «схимницей»,– а

сам он – литератор, или «русак». Им около тридцати, и детские темы еще не

успели им надоесть.

Одна из девочек в очереди кажется ему очень симпатичной. В красной

курточке и белой пушистой шапке, смуглая и быстроглазая, она стоит к

Дмитрию Григорьевичу боком и, постреливая в его сторону черными

глазками,

скороговоркой выговаривает стоящему рядом мальчишке:

– Ты, Витюля, уходи, понятно? Мы же тебе сказали: у нас денег и так

мало. Нам самим почти не хватит. Вот, смотри! – она разжимает кулак, и

Дмитрий Григорьевич угадывает в нем несколько медяков.

– А я че, я же не прошу! Я же просто...

Мальчишка энергично хлюпает носом и беспокойно оглядывается.

Дмитрий Григорьевич не может удержать удовлетворенной улыбки:

типичнейший представитель среднероссийского пацановьего братства!

Рыжий, голубоглазый, с полными губами и той особой независимостью в

лице, которая разрешает домысливать что угодно: беззаветную отвагу в

рукопашной, дерзкую решительность прыгнуть с зонтиком со второго этажа,

гордую нелюбовь к ябедам,– кому что понравится.

Мальчишка и одет классически: подшитые валенки, короткое серое

пальтишко на двух пуговицах и синяя спортивная шапка-«петушок». Через

плечо его переброшены коньки.

– Ты, Витька, нам тогда покупал, но у тебя тогда много денег было, а

у нас нету,– тоненьким, едва заметно окающим голоском поддержала

подружку вторая девочка.

– Да я знаю,– как бы нехотя ответил Витька и немного отошел от

девочек.

– Ты как тетеньке скажешь, когда покупать будешь? – отвернувшись

от него, громким шепотом спросила у подружки быстроглазая.

– Я скажу: дайте мне, пожалуйста, конфету за пять копеек,– тихим

шепотом ответила та.

– А я – дайте мне, пожалуйста, конфету-

–

карандаш за пять копеек, пожалуйста, красную.– Быстроглазая метнула

взгляд на Дмитрия Григорьевича.

– Вам что, болтушки? – обратилась к девочкам продавщица.

– Дайте мне, пожалуйста...– в один голос заговорили подружки.

Разобравшись, кто первая,– ею, естественно, оказалась смугленькая

– девочки купили два длинных леденца-карандаша и пошли к окну.

Витюля сделал неуверенное движение за ними.

– Ну Витька, ну мы же тебе сказали! – строго остановили его.

– Да я знаю, я просто так...

– Ну и подожди тогда на улице. Так ведь некультурно, будешь нам

только в рот смотреть.

Они остановились у окна и стали снимать с леденцов целлофановые

обертки.

– Стакан березового и «карандаш»,– спокойным глуховатым

голосом попросила полная

девочка в черной шубе и подала продавщице

деньги.

Получив сдачу, она отошла от прилавка, легонько дернула за конек

Витюлю – он стоял к ней спиной – и, когда тот повернулся, подала ему

зеленый «карандаш»:

–

Вот, держи. Тебе...

Она дарила неумело. Неуклюже переступила с ноги на ногу и натянуто

улыбнулась. Дмитрию Григорьевичу даже показалось, что она слегка

покраснела. Но, впрочем, она могла покраснеть из-за того, что чувствовала на

себе взгляд незнакомого взрослого.

Витюля недоверчиво посмотрел на свою благодетельницу и так же

неуклюже принял свалившийся с неба подарок.

–

Спасибо...

Он заторопился к окну и на десяти метрах умудрился дважды

оглянуться.

Девочка отвернулась к прилавку, медленными глотками выпила сок и

неторопливо пошла к выходу. Витюля, стоявший рядом с подружками у окна,

восхищенно провожал ее глазами.

Дмитрий Григорьевич с Евгенией Сергеевной выпили на двоих три

стакана березового сока и вышли на улицу.

– Ты видела? – восхищенно спросил Дмитрий Григорьевич жену,

едва только за ними захлопнулась дверь.

– Что именно? – переспросила та.

–

Ну как что! Этот... акт дарения?

Евгения Сергеевна негромко фыркнула и

уточнила:

– Торжественный акт подношения подарка. Видела. Ну и дальше что?

– Как это что? Она же сама еще дите! Неужели ты не обратила

внимания: ей же самой лет тринадцать – четырнадцать. А такая естественная

отзывчивость! Странно даже...

– А что тебе кажется странным?– покосилась на него Евгения

Сергеевна.– Ну, купили ребенку конфету; не пойму, что ты в этом увидел? —

Она привычным движением левой руки – шли под руку – осадила мужа; его

если иногда не осаживать, он мог перейти на легкий бег.

– Да как же! Это ведь не я купил, не какая-нибудь сердобольная

старушка, а девчонка! Неужели ты не чувствуешь?.. Ну они ведь жестокие,

черти, ты же знаешь? По-своему, по-детски, естественно – честно, но

жестокие. Мы же говорили об этом! Сострадание – оно потому и со-

страдание, что сначала у того, кто его имеет, должно было быть страдание. А

у них оно откуда? Ты же видела: этот гордый Аника-воин слюной обливается,

а они ему – «уйди, Витюля, у нас у самих мало». И не потому ведь, что они

плохие девчонки, а потому, что не умеют еще сострадать. Да ты же

понимаешь!

– Ну, повело, повело! Сейчас целая философская система

развернется.– Евгения Сергеевна вздохнула и еще раз придержала мужа.

– Ты вникни, чудачка баба: она же ему не конфету подарила, она его

перстом божьим осенила! Ведь мы никогда не знаем, что нас воспитывает.

Неужели ты думаешь, что их воспитывают наши уроки? Как бы не так!

Намного меньше, чем мы думаем! Ты заметь, нам часто помнятся самые

незначительные события из нашей жизни: чьи-то слезы на проводинах

двадцать лет назад, жуткий вой собаки под окном, когда ты еще в детский сад

не ходил... Я не помню ни одного экзамена в десятом классе,– а сколько было

волнений да торжественности! – зато помню, как наткнулся в парке за Домом

офицеров на целующуюся парочку, мне тогда года четыре было; это же конец

света! Что они делают? Зачем?!

– Охолонь, Аника-воин! – Евгения Сергеевна улыбнулась и

несколько раз энергично провела рукой по воротнику и спине Дмитрия

Григорьевича: снег намел там целый маленький сугроб. Он автоматически

проделал то же самое с ее пальто.

– Мир жесток, любезная Евгения! – провозгласил Дмитрий

Григорьевич.– В нем можно захлебнуться слюной от желания вкусить

несравненного прозрачно-зеленого леденца – а тебе никто его не даст. Мир

зол, колюч и неуступчив: в нем миллионы тающих во рту шоколадок и горы

красивых сверкающих велосипедов, но только они – вещи в себе, и им

плевать на твои желания. Мир жесток! И ты почти уже смирился с этим,

непробиваемость его почти уже осязается тобой, но... но кто-то дергает тебя

сзади за конек, ты оборачиваешься и видишь круглолицую сероглазую богиню

со здоровущим леденцом в руке: на, держи, землячок, плод вожделений твоих.

Грызи, дружище, на здоровье. И вон он тебе, воплощенный Добрый Мир! С

Верой, Надеждой и Любовью в придачу... Я же тебе говорю: мы никогда не

знаем, что нас воспитывает. Ему, запросто может статься, эта полненькая

богиня западет на всю жизнь. Пусть не в память даже, а куда-нибудь в

подсознание, в подкорку какую-нибудь...

Они с минуту шли молча. Евгения Сергеевна чему-то улыбалась, а

Дмитрий Григорьевич пытался на ходу закурить.

– Да уж потерпи до гостиницы,– посоветовала ему Евгения

Сергеевна.– Все равно вы

мокнет.

Он все же закурил.

– Слушай, Димыч,– заговорила она, когда они снова набрали

скорость,– вот ты бы

хоть раз мне объяснил: ты эти свои штучки сразу придумываешь или

развиваешь их уже по

ходу разговора? То есть так: тебе все это еще