Текст книги "Бал шутов. Роман"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Спасайте, товарищи, – орал он, – вся власть Советам! То есть, простите, элите.

Они схватили его, когда он полез на шпиль, стянули и связали простынями, которые у них были за пазухой, всунули в рот шерстяной кляп, одели смирительную рубашку и начали спускаться с купола вниз.

Затем положили на носилки и на глазах испуганной толпы засунули в санитарную машину.

С большим трудом ему удалось выплюнуть кляп.

– В тюрьму? – с радостью поинтересовался он.

– В психушку, – объяснил один из санитаров, ловко засовывая кляп на старое место.

Итак, комик и гений жили в Париже. Вы знаете, что Париж всегда был полон гениев и комиков, поэтому появление еще двух не повлияло принципиально на его жизнь, в частности, на работу муниципалитета или на внешнюю политику.

Единственное, что добавилось в городе – это два странных посетителя в кафе «Де Маго». Каждое утро они появлялись там, с запаханными шарфами, один из них шмыгал носом – свобода, к сожалению, не освобождает от насморка, – и заказывали кофе. Иногда с круассанами. По субботам… Раины деньги исчезали со скоростью TGV, на участке между Маконом и Парижем.

Не рекомендуется выпадать из поезда на этом прогоне…

Потом они писали. Каждое утро они переписывали какой‑нибудь отрывок из пьесы о Галеви. Пьеса получилась сногосшибательной. Гуревичу даже казалось, что ее можно поставить в один ряд с лучшими пьесами классической русской драматургии. Хотя эта драматургия никогда не интересовалась Иегудой и ему подобными…

Периодически они размножали пьесу, и уже не только Леви носил ее в районе сердца.

Да, один вариант получался шикарнее другого, но где было взять деньги, чтобы поставить хотя бы один? У них хватало только на переписку…

Иногда работа прерывалась дружескими беседами.

– Леви, – спрашивал Гуревич, – как вы думаете, из‑за чего я уехал на Запад?

– Из‑за Клотильды, – отвечал Леви.

Гуревича слегка передергивало.

– Я уехал из‑за «Мальборо», – говорил он и сладко затягивался, – и если табак убивает – пусть он меня убьет в Париже.

– Не до постановки Иегуды, – обычно уточнял Леви.

– Вы зря смеетесь, уважаемый коллега. Лучшие свои спектакли в России я ставил тогда, когда мне удавалось достать «Мальборо». Почему, вы думаете, у меня получился такой потрясающий Отелло? Из‑за них, – он хлопал по пачке.

– Про «Отелло» я попросил бы не вспоминать, – говорил Леви.

– А помните «Вишневый сад»? Это был полный провал. И вы знаете, почему? Я курил «Боломор».

– Значит, у вас получится гениальный Иегуда, – констатировал Леви.

– К чему я и веду, – соглашался Гарик, – и вновь закуривал.

И они переписывали в очередной раз.

«Какие‑то три миллиона, – думали они, – и мы удивим мир».

Кому не хочется удивить мир, пока его не убил табак?..

Из «Де Маго» в развевающихся шарфах они направлялись на поиски миллионеров.

Во время поисков они подметили одну общую яркую черту, объединявшую людей, у которых водились деньжата: все эти миллионеры, промышленники, финансисты принимали их удивительно радушно, вели задушевные беседы о диссидентстве, о свободе, возмущались цензурой, антисемитизмом, пили с ними кофе с круассанами, что‑то советовали, от чего‑то отговаривали, кричали: «как пужуваете, тувариши?», но как дело доходило до денег, они совершенно таинственным образом исчезали, как Главный от авторов, хотя никаких прорубей в Париже не было…

Вторично поймать их было невозможно – телефон почему‑то больше не работал, дом куда‑то исчезал, и даже улицу, на которой они жили, найти не удавалось…

На второй месяц поисков они вдруг познакомились с королем. Не с испанским, который катался на лыжах где‑то поблизости, и у которого, как утверждали, все – равно не было денег на спектакль.

И не с иорданским, у которого были, но который бы им все – равно не дал – вы догадываетесь, почему…

А с табачным. В общем‑то для Гарика – со своим.

Гарик был рядовым великой табачной армии, а Хай – так звали короля, – ее верховным главнокомандующим.

– Король Хай Первый, – называл его Леви.

Второго они просто пока не знали.

Табачный король не курил.

Он дышал чистым загородным воздухом, катался на воздушном шаре и поплевывал себе сверху вниз…

Несколько дней Гуревич и Леви гонялись за разноцветным шаром, и когда тот случайно опустился – что‑то было с ветром – успели представиться и рассказать Хаю всю свою жизнь. А Леви – так тот даже успел поведать историю про капитана. Всю. От начала до конца. За какие‑то семь минут.

Хай Первый задумался.

– Что я могу для вас сделать? – драматически спросил он, сел в шар и улетел.

Гарик и Леви тут же наняли другой шар, чтобы ответить.

Они летели рядом с королем и при приближении периодичеки выкрикивали: «Деньги, деньги!», но дул сильный северный ветер, и деньги уносились вместе с ним…

Вскоре у них кончились франки, и их приземлили.

У Хая Первого, видимо, франки были, даже валюта, поскольку он улетел за горизонт.

Через некоторое время Леви с Гуревичем узнали, что Хай Первый приземлился в Лондоне. На собственной «сигаре» – король летал на самолете, в точности имитирующем его поседнюю сигару…

В отличие от сигар, самолет никогда не загорался.

В то же утро друзья уже были в Хитроу, на чартере, который время от времени дымил, причем значительно более вульгарно и без того аромата, что сигары Хая.

Когда они приземлились, король вылетал.

Они вновь успели рассказать всю свою жизнь. А Леви, встав в позу, даже произнес небольшой монолог из пьесы. И все за какие‑то полторы минуты.

– Чем я могу вам помочь? – спросил Хай, скрываясь в брюхе «сигары».

Фунтов на самолет, чтобы ответить, у них не было.

– Деньгами, – крикнули они, – деньгами!

В Хитроу дул северный ветер…

На Кубу друзей не пустили. Кастро почему‑то предпочитал короля. Он даже разрешил его величеству иметь несколько плантаций и пару табачных фабрик.

А Леви и Гуревичу даже не позволили пристегнуть ремни – им не дали виз…

А всего двенадцать лет назад бородатый вождь, будучи в России, посетил их театр, жрал в буфете взбитые сливки с брусникой и шоколадом, перепачкал всю бороду, отчаянно хохотал на гуревичском спектакле с Леви в главной роли, жал им руки и говорил «Венсеремос!»

А сейчас он им как бы заявил: «Но пассаран»!

Друзья поджидали короля в Европе.

Хай был на Кубе месяц. За это время Куба выполнила свой второй пятилетний план, и Хай со спокойным сердцем вылетел в Амстердам, на чемпионат мира по курению. Кто дольше будет курить сигару. На берегу канала сидели участники и дымили. Друзья были там.

И вдруг Леви захотелось принять участие в чемпионате.

– Может, король даст деньги, если я выйду победителем, – сказал он и смело затянулся сигарой. И тут же закашлялся. Гарик бил его по спине минут десять. Леви перестал кашлять, вытер слезы и выбросил сигару в канал. Больше он в соревновании не участвовал. Они оперлись на гранит и ждали окончания чемпионата. Рекорд был три часа двадцать восемь минут. Венок из табачных листьев надевал сам Хай.

После этого друзьям удалось пробраться к нему. Хай Первый был уже у лимузина. Он узнал их.

– Я рад вас видеть, – сказал он. – Чем могу вам помочь?

Прежде, чем ответить, Гарик вставил ногу в дверцу лимузина. Леви придерживал дверцу рукой сверху.

– Чем могу вам помочь? – повторил король, закрывая дверцу.

– А – ай!!! – ответили в один голос Гуревич и Леви.

Лимузин укатил. Дул северный ветер…

Гарик хромал несколько дней. Леви ходил неделю с перевязанной рукой. И оба были удручены. Они даже прекратили переделывать пьесу. Не думали удивить мир – хотя «Мальборо» продавалось повсюду… Зато Хай написал новую книгу. В ней утверждалось, что в сигарах содержится витамин С. Гораздо больше, чем в чесноке…

Кроме этого, в книге было много фотографий: Хай и Черчилль, Хай и Иден, Хай и Хайле – Селесие…

У всех во рту торчали сигары Хая.

Кроме Хая. Видимо, у него было достаточно витамина С…

Король подписывал книги в Париже, в своем магазине.

Дарственная надпись была одна и та же:

«Кто дымит сигарой Хая -

Тот достигнет ворот рая…»

Естественно, по – французски.

Гарик и Леви стояли в стороне. Наблюдали. Не просили автографа – видимо, в рай не торопились. Им надо было другое…

Хай закончил подписи, сфотографировался с курящими, один раз затянулся для «ТФ – 1», выпустил дым для «Эй – Би – Си», намекнул корреспонденту журнала «Плейбой» о прямой связи сигар и потенции и прошел в свой кабинет.

И тут в щель – они были худы – проникли Леви и Гуревич.

– Деньгами! – твердо, в один голос произнесли они.

Король не понял.

– Простите? – спросил он.

– Вы нас все время спрашиваете, чем можете помочь, – ответил Гарик.

– Я – вас? Когда?

– Закрывая двери, – напомнил Леви, – в Сан – Морице, Лондоне, Амстердаме…

И он потер руку. А Гуревич – ногу.

– Так это вы? – Хай Первый почти обрадовался и протянул коробку сигар, – их курил Даян. Всю Шестидневную войну.

Леви взял сигару и, не зажигая, поднес ее к губам. А Гарик затянулся, закашлялся и понял, что шесть дней он бы их не прокурил.

Или кончить войну максимум в три, или…

– Мы курим с двенадцати лет, – гордо сообщил Гуревич, – и с двенадцати лет знаем вас.

– Откуда? – поинтересовался Хай.

– Из уборной, – сообщил Гарик, – до шестнадцати лет я курил в туалете.

– А я – так даже до восемнадцати, – добавил Леви, считая, что это должно польстить королю.

Хай Первый искренне удивился.

– Почему, – развел он руками, – я нигде не рекомендовал курить в туалете.

– Мы прятались, – объяснил Гарик, – от учителей. Они нам запрещали курить.

– Проклятая страна, – произнес Хай, – все запрещено. Как вы там жили?!

– Затягивалсь в туалете, выпускали в рукав, – разъяснил Гарик, – но мне это не мешало ставить правдивые спектакли, отражающие действительность.

– А мне в них играть, – добавил Леви.

– В них все курили? – уточнил Хай.

– Даже легочники, – похвастался Гуревич, – но, к сожалению, не ваши сигары.

– Отчего так? – расстроился король.

– Трудно было достать, – объяснил Леви.

– Варвары! – произнес король

– А потом мы эмигрировали, – подошел ближе к делу Гарик.

– Понимаю, – Хай трагически покачал головой, – они запретили вашим героям курить?

– Д – да, – согласился Леви.

– Дикари! Слава Богу, вы теперь на свободе, – он пододвинул к ним другой ящичек, – курите! Ими пыхтел Рузвельт. Все три срока.

– С парализованными ногами?! – ужаснулся Гуревич.

– Конечно, – ответил Хай, – без сигар он бы долго не протянул…

Леви вновь поднес сигару к губам, а Гарик опять затянулся и долго кашлял.

– Крепкий был старик! – выдавил он.

– Хайле Селасие был крепче, – поведал Хай. – Ну, и что делают теперь ваши герои? Надеюсь, они вновь курят?

– Нет, – сознался Гарик.

А Леви печально развел руками.

– Бросили? – испугался Хай.

– Нет, нет, что вы.

– Это страшные люди – те, кто бросают. Сегодня бросают курить, завтра грабят банк, послезавтра насилуют. Я бы их убил!

– Наши герои не такие! – испугался Гуревич.

– Что же они не дымят?

– Нет денег, – объяснил Леви.

Хай Первый встал и пододвинул ногой к гостям огромный картонный ящик.

– Ради Бога, – произнес он, – передайте все это им. Пусть курят на здоровье!

– С – спасибо, – выдавил Гуревич.

– Вам здесь хватит минимум на три спектакля.

– Нам нужно на один, – признался Леви.

– А что, в следующих уже будут некурящие? – заволновался Хай.

– Что вы, – парировал Гуревич, – пусть только попробуют не курить! Они будут дымить от первой до последней сцены. И даже в антрактах! Это я вам гарантирую… Но… Но будет ли кому курить?

– Не совсем понимаю, – сознался Хай.

– Он хочет сказать, – вступил Леви, – что если бы не было меценатов – не было бы и Ренессанса. Вы согласны?

– Говорите яснее, – попросил Хай.

– Что Микельанджело без Медичи, – сказал яснее Гарик, – что Моцарт без Эстергази?

– И вы без Хая? – продолжил Хай. – Я вас понял. Держите!

И он пододвинул к ним второй ящик.

– Считайте, что я ваш Эстергази. Этого хватит?

Гарик поперхнулся сигарой.

– Понимаете, – произнес он, – безусловно, сигары необходимы для постановки спектакля. Но недостаточны… Необходимы еще…

– … Сигареты, – закончил Хай. – О чем речь? Держите двадцать блоков! И я ваш Медичи!.. Чего вы молчите? Неужели и этого не хватит на пьесу?!

– Понимаете, – Гуревич мялся, – это безусловно, облегчит постановку, но мы должны еще, к примеру, нанять труппу, снять театр…

– Что курит хозяин театра? – поинтересовался Хай.

– Понятия не имею, – сказал Гуревич.

– Абсалютно не знаю. – пожал плечами Леви.

– Узнайте и приходите!

– Ладно, – произнес Гарик. – Тогда еще…

– Не стесняйтесь, говорите!

– Декорации, – закончил он.

– Что декорации? – не понял Хай. – Декорации что, тоже курят?

У Гуревича закружилась голова. Наверно, от сигар.

– Нет, – сознался он. – Они бросили.

– Ну, вот видите. Кто еще?

– Пожалуй, все, – заключил Леви. – Занавес тоже бросил… И… И юпитеры… Нет, все… Все остальные не курят.

Видно, и у него что‑то происходило с головой.

– Вот и отлично, – Хай Первый поднялся, – можете приступать к репетициям…

– Слушаюсь! – отчеканил Гарик.

– Хотя, постойте, – король открыл сейф и достал коробку красного дерева редкой красоты. Она издавала божественный запах. Двенадцать сигар были нацелены на друзей.

– Для встречи в верхах? – на всякий случай спросил Леви.

– Как вы догадались? – Хай остолбенел.

– Мы курим с двенадцати лет, – напомнил Гарик.

– Мы выпускали дым в рукав, – грозно добавил Леви.

– Здесь вы на свободе, – напомнил Хай, – можете пускать дым, куда хотите!

– Мы и пускаем, – сказал Гуревич.

– Пожалуйста, – Хай протянул им сигары, – лидеры их попробуют только через несколько месяцев. А вы – сейчас.

Сигары благоухали. Король улыбался.

Леви и Гуревич проникновенно смотрели на своего Эстергази.

– Спасибо, – сказал Гарик, – я бросил.

– И я, – добавил Леви…

В психушке Сокол просидел двое суток.

Он орал, кричал, чтобы немедленно вызвали Борща, стучал в дверь, переломал все, что было в палате, и его перевели в буйное отделение.

Там его лупили.

Он требовал Борща.

Его лупили снова.

Наконец, Борщ явился.

– Что ж это такое, – кричал Сокол, – о сумасшедшем доме речи не было. Речь шла о тюрьме!

– Родной мой, – объяснял Борщ, по – отечески вытирая синяки Сокола, – ну как же без сумасшедшего дома? Кто ж вам поверит, что вы диссидент без сумасшедшего дома? Это необходимый этап. Успокойтесь, у вас легкая шизофрения.

– У меня?!

– Да, отягченная маниакально– депрессивным психозом средней тяжести.

– Боже мой! – Сокол хватался за голову.

– Чего вы боитесь? Все легкие формы. Я ж не говорю, что у вас паранойя. Еще два – три дня, и дела пойдут на поправку.

– Еще три?!

– Ну, может, четыре, – Борщ обратился к рядом стоящему врачу, – капитан Хренов, пожалуйста, легкий укольчик.

Хренов наполнил шприц.

– Не дам! – завопил Сокол, – не позволю!

– Ну, пожалуйста, легкий, успокаивающий!

– Нет! Нет!

– Тогда мы изменим диагноз! Вы хотите паранойю? Товарищ капитан, приступайте.

Капитан пошел на Сокола, держа шприц наперевес.

– А – аа!!! – вопил Сокол.

– Где здесь был кляп? – спокойно поинтересовался Борщ.

После неудачи с королем, так сказать, королевской неудачи, комик и гений все реже покидали чердак и молча лежали в лунном свете.

Иногда Леви предлагал Гуревичу свой рассказ о капитане Красной Армии, на что Гарик предлагал выкинуть его из чердачного окна.

– Вы думаете, что это будет хуже, чем из скорого поезда? – спрашивал он…

Однажды, возможно, это было в полнолуние, Гуревич спросил:

– Послушайте, Леви, а не махнуть ли нам в Церматт?

– Что это, простите, такое?

– Лучший горнолыжный курорт мира. Швейцария…

– У меня нет больше сил участвовать в гонке за миллионерами, – сказал Леви и растянулся на диване.

– Кто вам сказал, что мы будем гоняться за ними? Я вас приглашаю на лыжи.

– Я никогда в жизни не стоял на лыжах.

– Я тоже.

– К тому же у нас нет денег, чтобы совершить это путешествие, – добавил Леви.

– Конечно, – согласился Гуревич, – именно поэтому мы поедем. Если бы у нас были деньги, дорогой Леви, мы бы никуда не ездили. Мы бы делали из них новые… Путешествовать надо, пока денег нет…

В Церматт они приехали где‑то в полдень.

Городок напоминал травмотологическое отделение – вокруг волочили ноги, хромали, прихрамывали, ковыляли на костылях, или сидели, положив перебитые ступни и голени на баллюстрады кафе.

Здоровые были в горах.

Церматт, как вы помните, горнолыжный курорт…

– Ну, и чего мы притащились на такую высоту? – сказал Леви. – Если уж обязательно путешествовать, когда нет денег, можно было бы поехать куда‑нибудь пониже…

Они заказали кофе и уставились на хромых. Хромые – на них. Они были здоровые. И не в горах. Это казалось подозрительным. Все были в ярких курточках, в шапочках, и все ели «штрудл».

В Церматте, как известно, лучший «штрудл».

Леви и Гуревич взяли и его. Хромые несколько успокоились.

Вскоре с гор начали возвращаться здоровые. Городок заполнялся.

Человек без палок и лыж казался ненормальным. Это опять были они, молча наблюдавшие за шумным потоком.

Было много прекрасных лыж. И комбинезонов. И ботинок.

Лиц меньше…

У всех были белые зубы – у них были белые хари.

У всех черные лица – у них зубы.

И все говорили по – немецки. Даже лошади. Даже югославы, восседавшие на облучках. И даже кэбы скрипели с немецким акцентом.

Один кэб внезапно остановился возле них. Из него высовывался белозубый негр.

– Боже мой, – закричал негр по – русски, – кого я вижу! Последние гении покинули Россию! Леви и Гуревич здесь!..

Он долго, с обожанием разглядывал их, а потом обратился к Гарику.

– Скажите, сколько вам заплатили за ту постановку?

Солнце било прямо в глаза. Слепили вершины. Они ничего не понимали.

– Вы мне что‑то сказали? – спросил Гуревич.

– Садитесь в кэб! – орал негр. – Вы любите форель?

– Что? – переспросил он.

– Давайте, давайте, тут недалеко есть чудесный ресторанчик. – «У матушки Альмы». Там чудесная форель в собственном соку.

Они с трудом влезли в кэб и покатили к «матушке».

Негр оказался Симой Плаксиным, дантистом из Манца.

– Три недели в Церматте, – кричал дантист, – и вы негр… Так сколько вы получили?

– За что? – спросил Гуревич.

– Не хотите – не говорите, – заметил дантист, – но, между нами, я обожаю театр. Я ваш поклонник. Я следил за вашим творчеством еще в России… Помните этот ваш спектакль про сестер? Их было несколько. Кажется, три. Или даже четыре… Мы тогда с женой чуть не сдохли со смеха… Сколько вы за него получили?

– Забыл, – признался Гарик. – Так давно было.

– Ну, приблизительнго, – настаивал Сима, – ориентировочно?

– Двести, – промямлил Гуревич, чтобы отвязаться.

– Марок?

– Рублей, – ответил Гарик, – там были рубли.

– Пардон, все уже считаю на марки, А за последний? Про этого огромного черного еврея? О нем столько писали в немецкой прессе…

Внизу зияла пропасть. Гуревичу захотелось выбросить поклонника из кэба. И он чувствовал, что Леви бы ему с удовольствием помог. Тем более, что за «огромного черного еврея» его выперли из театра.

– Пятьдесят, – просто так ответил он.

Сима откинул голову и заржал. Юголав подумал, что это лошади.

– Тпру, – сказал югослав, – стоп. Приехали!

Они вышли.

– А вот и наша «матушка», – пропел Плаксин, указывая на ресторанчик, – прошу садиться. Вы – мои гости.

Они сели, и Гуревич, раскрыв рот, стал смотреть на Матерхорн.

– Подождите, подождите, что это? – удивился Плаксин, залезая ему в рот.

– Где? – не понял Гуревич, вздрогнув.

– Да вот, наверху. Третий зуб. У вас же выпала пломба!

– Я знаю, – сознался Гуревич, и закрыл рот.

– Да откройте, не бойтесь.

На этот раз почему‑то рот раскрыл Леви.

Сима нырнул в него.

– У вас совсем кошмар! Нехватает четырех пломб. С такими зубами в Германию лучше не ехать. Не впустят!.. Приезжайте‑ка оба ко мне в Манц – я вам сделаю сплошной фарфор!

– Но нас же в Германию не впустят, – напомнил Гуревич.

Сима расхохотался и оголил свой белый живот навстречу лучам горного солнца.

– Значит, пятьдесят? – протянул он снова и подхихикнул. – Послушайте, на кой черт вам сдались ваши пьесы?

Горы молчали. Стремительно несся чистый поток. В нем последние секунды плескалась форель. Она еще не знала, что ее уже заказали…

– А какого черта вы лечите зубы? – как можно интимнее спросил Гуревич.

– Милый мой, – вскричал Плаксин, и форель в потоке заволновалась. – А бабки?! Я с одного рта имею столько, сколько вы вместе с Леви за все ваши спектакли!.. Послушайте, почему бы вам не стать зубными врачами? А?

Леви уставился на Симу, на его белые зубы.

– Что, – заволновался Плаксин, – что‑нибудь не то? Коронка?

Он достал зеркальце, проверил рот.

Все было в порядке.

– Так вы мне не ответили на вопрос, – произнес Плаксин.

– Послушайте, – сказал Леви, – а почему бы вам не стать артистом? Или режиссером?

– Бросьте ваши хохмес! – дантист был недоволен. – Будьте серьезны. Каждый из вас выкладывает какие‑то двадцать тысяч – и у вас в кармане дипломы Первого Московского стоматологического института!

– Мы из Ленинграда, – напомнил Леви.

– Ну и что?.. Я из Томашполя… Полгода стажировки у Симы – и у вас от клиентов отбоя не будет. И пятьдесят марок в минуту!

– Спасибо! – поблагодарил Гуревич.

Сима подозрительно посмотрел ни них.

– Скажите откровенно, – начал он, – вы…

– Пятьдесят, – произнес Гуревич.

– Это вы мне уже сообщали… Зачем вы эмигрировали?

Гуревич примерил очки Плаксина.

– Я не люблю, когда пахнет изо рта, – сказал он.

– Причем это к эмиграции? – не понял Сима.

– Это к диплому, – пояснил Леви. – И потом, лично у меня уже не те силы, чтобы тянуть зубы. У вас не найдется какого‑нибудь диплома полегче, скажем, гинекологического?..

Сима заржал. В горах произошел обвал. Возможно, это было связано со смехом.

Принесли форель.

– Нет, нет, друзья мои, кто же так разворачивает фольгу? – испугался дантист. – Осторожнее, с правого края, с головы.

– Вы знаете, где голова? – удивился Гуревич.

Сима таинственно улыбнулся и разорвал фольгу. Голова была справа.

– Форель в собственном соку, – он причмокнул. – Вам почистить?

– Мы сами, – сказал Леви, – спасибо.

– Смотрите, это искусство.

– Значит, близко к нашей профессии, – вздохнул Леви.

Ели они молча. Сима боялся костей.

Гарик и Леви смотрели на ослепительную вершину и думали об одном и том же: зачем они сюда притащились – со своими грошами, с плохими зубами, без комбинезона, без диплома врача, не зная, как обращаться с горной форелью в собственном соку…

Сима обглодал рыбину и отодвинул тарелку.

– И все‑таки в Сан – Морице они готовят вкуснее, с миндалем. Вы не находите?

– Не люблю миндаль, – сказал Леви.

– А вот это зря, – Плаксин опять ржал, – это для нашего мужского дела первая вещь. Это, если хотите…

Закончить ему не дали.

На всем скаку у их столика затормозили на белых лыжах, в белых комбинезонах негр с белой женой.

Сима долго целовал негра, потом его белую жену.

– Мишка и Розка Шепс, – представил Сима. – А это наши гиганты – Гуревич и Леви. Не узнаете?

Розка всплеснула руками.

– Быть не может! Вы?! Последние гении покинули Россию!

Она повернулась к Гуревичу.

– Мы с Мишунькой сегодня за завтраком вспоминали этот ваш спектакль про сестер. Их было, кажется, четыре. Или даже пять. Мы тогда с ним чуть не сдохли со смеха… Между нами, сколько вы за него получили?

Гуревич ответить не успел.

– Пятьдесят! – выпалил Сима, перепутав суммы. И вновь заржал.

Мишуня Шепс смеялся сдержанно, интеллигентно.

– Вы инженер? – поинтересовался Леви.

– Техник! – отчеканил Мишуня. – По мостам.

– Мосты и туннели? – уточнил Гуревич.

– Нет, только мосты, – ответил Мишуня, – зубные.

Розка ржала открыто, уверенно.

У нее наверняка был маленький магазинчик. Где‑нибудь в Бремене.

Шепсы только что прибыли из Инсбрука. Австрийцы их раздражали.

– Церматт – это сказка, – сообщили они. – Вы здесь который раз?

– Второй, – соврал Леви, – обычно в Сан – Морице.

– Чего? – скривила губки Розка.

– Из‑за форели. Там с миндалем. Вкуснее. Вы не считаете?.. Это для нашего мужского дела первая вещь…

Розка вновь заржала.

– Чем торгуете в магазине? – поинтересовался Гуревич.

– Женское белье, – созналась Розка, – ночное…

Она осеклась – на них со склона летел третий негр.

– Шпунгин, – завопили Шепсы и Плаксин, – Здесь?! Ты же думал в Кортино д’Ампеццо.

– С Италией покончено, – заявил Шпунгин, поднимая снежную бурю, – обман, коррупция, вместо крабов подсовывают треску.

И здесь он узнал Леви. А потом и Гуревича.

Сбросив лыжи, очки и широко расставив руки, он двинулся на них.

– Ба, кого я вижу! Последние гении покинули Россию! Не верю своим глазам… Сегодня ночью я вспоминал ваших сестер. Сразу пятерых! Я так гоготал, что швейцар чуть не вызвал полицию…

Шпунгин надел очки.

Гуревич встал, гордо откинул голову куда‑то к горной вершине.

– Пятьдесят! – сообщил он.

Шпунгин заржал. И Шипсы. И Симка Плаксин…

Как вы знаете, громче всего ржут лошади в Церматте.

Первым, смахивая слезы, затих Симка. Затем Шипсы.

Шпунгин ржал дольше других. Село солнце. Съели всю форель. Он ржал.

– Коллега, – объяснил Плаксин. – Своя практика в Мюнхене…

Но Гуревич и Леви этого уже не слышали. Они выскочили из «Матушки Альмы» и вскочили в первый попавшийся кэб…

…Больше Гуревич и Леви в том кафе не сидели. Они устроились в маленьком ресторанчике, вдали от лыжных троп, от хромых, от ярких курток – и вновь приступили к работе над пьесой.

И им никто не мешал, пока мадам Штирмер не услышала их русскую речь, не обалдела и не присела рядом с ними.

Мадам была русской, родилась в далеком Харькове и каким образом вышла замуж за женевского банкира – оставалось тайной.

Она говорила, что по любви. Причем взаимной. Но, глядя на нее, поверить в это было тяжеловато…

Красивыми у мадам Штирмер были только волосы, оказавшиеся впоследствии париком, да наряды и украшения. Во что влюбился банкир – было загадкой. Не в свои же меха и бриллианты…

Что было ужасным – мадам на лыжах не каталась, и все время проводила с Гуревичем и Леви. Она оказалась большой поклонницей театра, сцены, и, как утверждала, засыхала на сухой женевской почве.

Она жаловалась на закрытость людей, ограниченность мужа, а также на Кальвина, запретившего несколько веков назад ее любимый театр…

– Конечно, у меня есть лошади, – говорила мадам Штирмер, – но разве я могу с ними говорить о Мейерхольде?

Гарик и Леви молча кивали головами.

– Ребята, – кричала она, – у меня есть все – дома, вертолет, бассейн – но я тону в нем от скуки. Спасайте меня!..

И она кидалась то на Леви, то на Гуревича.

Комик и гений страдали, они даже начали подумывать, не научиться ли им ходить на лыжах, чтобы уйти от мадам высоко в горы, но жена женевского банкира не давала им подниматься выше какого‑либо маленького холма.

– У меня горная болезнь, – объясняла она.

Вскоре за ней прилетел муж.

На собственном вертолете. И вдруг, прямо у трапа, она предложила Леви – он был с ней более корректен – лететь вместе с ними…

– Вы мне будете давать уроки актерского мастерства, – предложила она, – и рассказывать о театре… А я вам буду давать пять тысяч в месяц.

Леви закачало. Мадам Штирмер он переносил с трудом. Но с другой стороны, маячили эти проклятые пять тысяч. Швейцарских… Можно было бы начать копить на Иегуду.

«Всего каких‑то тринадцать лет вместо двадцати пяти, предложенных Раей», – думал он.

– Ну, что вы колеблетесь, – сказала мадам, – работа – не бей лежачего… Будем гарцевать на лошадях и рассуждать о театре.

– Я никогда не садился в седло, – признался Леви.

– Не волнуйтесь, посадят, – успокоила мадам.

Леви расстерянно обернулся к Гуревичу. Винт вертолета уже набирал скорость.

– Поезжайте, Леви, – сказал Гуревич, – уроки актерского мастерства на коне – это заманчиво. Я, во всяком случае, никогда на лошади репетиций не проводил…

– А как же вы? – спросил Леви.

– За меня не беспокойтесь. Вы когда‑нибудь видели, чтобы гении пропадали? Я буду думать над Иегудой. А вы зарабатывайте на него деньги.

– Садитесь быстрее, – кричала мадам, – муж уже ворчит, бензина сгорело на пятьсот франков.

Гуревич обнял Леви.

– Не выпадите, друг мой, – сказал он.

И Леви, подталкиваемый мадам Штирмер, полез в вертолет…

В конечном итоге Борис Сокол вышел через неделю – международная общественность подняла дикий шум.

Были возмущены все врачи. Особенно психиатры. Они объявили забастовку. Сотни сумасшедших болтались без присмотра.

На пятый день забастовки Борщ выпустил Сокола на свободу.

Когда Борис вышел, тайного общества «Набат» уже не существовало.

– Оно выполнило свою историческую функцию, – объяснил Борщ.

– А передача власти? – спросил Сокол.

– Вы действительно спятили? – поинтересовался Борщ.

– А где все члены? – спросил Борис.

– За рубежом нашей Родины, – патетически произнес Борщ.

Действительно, членов общества «Набат» нашли, включая Гурамишвили, валявшегося с одалиской под мандарином, посадили в самолет и выслали из страны.

Они волновались. Особенно Шустер – шутка сказать, свидание с исторической родиной после трехвекового перерыва.

Наконец, самолет сел. Они вышли. Шустер стал оглядываться, ищя Рейн, силуэт Кельнского собора, романские церкви.

Ничего этого не было – вокруг шастали люди в ермолках, горела реклама на иврит, было жарко.

– Странно, – протянул он, – я представлял себе Кельн совершенно иным.

– Кельн? – удивился работник аэропорта, – с чего вы взяли?.. Это Тель – Авив…

Бедного Шустера опять перепутали, и вместо родимой Германии приземлили на святой земле.

И всех остальных членов – там же.

Аймла прямо в аэропорту решил начать борьбу за отделение Эстонии. Но ему объяснили, что она пока еще к Израилю не прикреплена и бороться за отделение довольно трудно.

Что касается принципа «Каасииви Виикааки», то, кажется, в Израиле его удалось расшифровать, после чего викинга Аймлу хотели выслать в Бейрут, и только заступничество верховного раввината отменило эту крайнюю меру.

Гурамишвили же ничего не видел и не слышал, он плакал по одалиске и приступил к борьбе за воссоединение с той, от которой его оторвали в тени мавританского дерева.

Историческая роль «Набата» была успешно завершена.

После поездки творческой группы на Иберийский полуостров солнце Театра Абсурда начало закатываться…

Главный удар, естественно, нанес Орест Орестыч, и не тем, конечно, что трудно было найти другого директора – на его место стояла целая очередь, состоявшая из бывших генералов, двух председателей колхозов, бывшей знатной доярки, а также нескольких зятьев и деверей работников обкома – но не один из них ранее не заведовал компотами Кремля.

Буфет чах – вначале пропал финский рольмопс, затем мусс из дичи, волжский балык, рулет из поросенка с черносливом… и, наконец, в буфете появились бутерброды с прошлогодним сыром, булочки с плесенью и кислое пиво…

Буфет закрыли – и остро встал вопрос о закрытиии театра. Конечно, если бы не остался Леви, ненависть к Ягеру и другим евреям, возможно, пересилила бы зов желудка у заядлых театралов, но не о чем было говорить – Ягер скурвился и спал с гуриями на берегах Гвадалкивира…