Текст книги "Бал шутов. Роман"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Товарищ Борщ вас ждет на третьем этаже, – мягко произнес он, – вторая квартира слева от лифта.

– Мы можем идти одни, – удивилась Ирина, – без сопровождения?

– К сожалению, нам нельзя, – застеснялся Зубастик, – не приглашены.

Важных гостей майор любил встречать не в своем кабинете, в сером доме на Литейном проспекте, – а в своей шикарной квартире, которую Киров за выдающиеся заслуги предоставил его отцу. Одна из комнат квартиры была превращена в уникальный музей. Музей был ровесником революции. Первым его экспонатом было перо Гумилева, добытое еще дедом.

Перед принятием ответственных решений Борщ облачался в халат Пастернака и отправлялся в музей. Он усаживался на ветхий стул, на котором сиживал Бабель, опирался руками на стол, за которым в Воронеже работал Мандельштам, и закрывал глаза. Очевидно, незримое присутствие великих каким‑то странным образом влияло на майорский мозг.

Во всяком случае, минут через десять он выходил из кабинета, окрыленный, с готовым решением…

Борщ встречал гостей в дверях, в мундире, с цветами в руках.

– Спасибо, что пришли, – волнуясь произнес он, вручая Ирине огромный букет и галантно целуя руку.

Возбужденный Борис вошел в квартиру, словно Отелло в Синьорию после победы на Кипре. Ирина была бледна, будто двадцать минут назад ее действительно душили.

Они прошли в комнату, на стене которой висело огромное полотно.

Дзержинский задушевно беседовал с чекистами. Очевидно, решался вопрос – кого повесить, кого – расстрелять, а кого – просто засунуть в паровозную топку.

Боря вздрогнул и отвернулся.

– Кто вы, – обратился он к майору, – и что происходит?

– Я – Борщ, – улыбнулся Борщ, – майор. Но прежде всего я – ваш поклонник. И, заметьте – горячий. Я слежу за вами уже давно. С вашей первой роли. Как вы бесподобно играли Хлестакова! Я смеялся громче всех. Да вы, наверно, это заметили. Я гоготал в третьем ряду, на двадцать шестом месте. Помните? Уже тогда я говорил, что из вас выйдет замечательный артист. И, как видите, не ошибся.

– Вы не могли сказать мне этого в театре, за кулисами? – спросил Сокол.

– О чем вы говорите, – всплеснул руками Борщ, – к вам не пробиться! Я пытался несколько раз… Вы помните, как вы сыграли Иванова?

– Помню, – сознался Борис.

– Как вы тогда кричали: «Оставьте меня! Оставьте меня!» А потом застрелились. Это было восхитительно. Я рыдал, как ребенок. Да вы, наверно, это заметили. Я рыдал во втором ряду, на двенадцатом месте.

– Мне кажется, вы были бы не против, если бы я действительно застрелился, – заметил Борис.

– Ну и шуточки у вас, – сказал Борщ и рассмеялся. – Когда я узнал, что вам поручили роль Ленина – я две ночи не мог уснуть. Я был рад, что смогу увидеть, наконец, настоящего Владимира Ильича, – с большой, львиной головой, не картавящего, с мощными бицепсами, огромного – гораздо выше всех этих пигмеев, всех этих Каменевых, Зиновьевых, Троцких.

– Троцкий в жизни был выше Ленина, – заметила Ирина.

– И это говорит Дездемона! – вскрикнул Борщ. – Та самая Дездемона, которая заставила меня сегодня трепетать!

Майор грациозно, как венецианский дож, поднялся со стула и вновь чмокнул руку Ирины.

– Вы были на спектакле? – удивилась она.

«Венецианский дож» закрыл глаза.

 
Но не пролью я крови!
И этой кожи, что белее снега
И глаже алебастра всех гробниц,
Не тронет нож!…
 

– продекламировал он. – Как вы это сегодня произнесли!

Ирина побледнела. В исполнении Борща бессмертное произведение приобрело совершенно иной смысл. И было такое ощущение, что если ему будет нужно, он и кровь прольет и тронет ножом кожу…

– Вы плохой актер, – сказала она.

– Зато я хороший майор, – заметил майор и рассмеялся.

– Почему вы все столько смеетесь? Вы, ваши люди.

– Лучше бейте меня, но дайте мне посмеяться, – процитировал Борщ.

«Если бы это было в моих силах, – подумала Ирина, – ты бы у меня смеялся всю жизнь…»

– Я все‑таки предпочитаю второе, – заметил Борис.

Наступила тишина. Казалось, что даже Дзержинский с портрета прекратил беседу с чекистами и внимательно следил за беседой с Соколами.

– Ну, так чем мы обязаны такому визиту? – спросил Борис.

Веселый майор долго смотрел на черное лицо мавра, потом на бородатое лицо своего шефа с портрета, видимо, советуясь с ним.

– Я хочу вам предложить роль, – наконец, четко произнес он.

Соколы удивленно переглянулись.

– Вы собрались менять профессию, – догадался Борис, – переходите в режиссеры?

– Ну, что вы, – опять засмеялся майор. – Для этого надо иметь талант… Но я ваш коллега.

– Это в каком смысле? – поинтересовалась Ирина.

– А в том, уважаемая Ирина Александровна, что весь мир – театр, и все люди лицедействуют, а?

– То есть вы – лицедей? – уточнил Борис.

– Если хотите – драматург. И не смотрите так на мои погоны. Их носил, если не ошибаюсь, и Лермонтов?..

Откуда он это знал – неизвестно. Даже его деду не приходилось встречаться с великим русским поэтом…

– Итак, – продолжал майор, – как мне известно, вы мечтаете, и не раз заявляли об этом в прессе, сыграть роль нашего современника?

– И вы хотите написать для нас пьесу? – уточнил Борис.

– Я ее уже написал, – вновь улыбнулся Борщ.

«А почему бы ему не написать, – подумал Борис. – Сейчас все идиоты пишут. Чем он хуже их?»

– Комедию? – уточнила Ирина.

– Как вы отгадали? – обрадовался Борщ.

– Вы такой веселый, – объяснила она.

– В двух актах. Причем, главные роли исполняете вы. А? Как вам это нравится?

– Интересно, интересно, – пробурчал Борис, – я – майор госбезопасности, а она – мой верный друг и советник?..

Майор хитро взглянул на мавра.

– Я не пишу тривиальных вещей, – объяснил он. – Да, я знаю, что сейчас все идиоты пишут… – Борщ выразительно посмотрел на Бориса.

Мавр вздрогнул.

«В этой квартире надо как можно меньше думать, – подумал он. – Похоже, что этот майор читает мысли.» И вновь испугался: «Боже, что же это я такое думаю…»

– Если уж я сочиняю, – продолжал Борщ, – то обязательно что‑нибудь оригинальное. И поэтому для вас я написал роль диссидента.

– Для меня?! – веницианский мавр подпрыгнул.

– А для Ирины – жены диссидента!

Здесь подскочила и жена «мавра». И оба они застыли перед лукавым взглядом майора.

– Ну, как вам нравятся ваши роли?

Прежде, чем ответить, Борис хотел было подумать, но, памятуя о прозорливости Борща, испугался.

– Даже и не знаю, – сказал он, не думая, – я ведь всегда играл положительных героев – передовиков производства, крупных военачальников, секретарей парторганизаций. Вы понимаете?..

– А Клавдий? – хитро спросил майор. – Тоже положительный персонаж?

– Во всяком случае, он мне ближе, чем любой диссидент.

Борис воодушевленно порол чушь, твердо зная, что за Клавдия ему ничего не будет.

– Скажем, – продолжал он, – с крупным военачальником мой душевный строй, многие мои мысли совпадают… конечно, не считая тех, которые не совпадают… а с диссидентом…

– Многие ваши мысли не совпадают, не считая тех, которые совпадают? – смеясь, закончил Борщ.

– У меня с ними нет ничего общего! – закончил Борис, не пытаясь больше философствовать.

– Будет, – подмигнул майор, – будет, если постараетесь.

– Но он играл товарища Ленина, – напомнила Дездемона. – Не забывайте!

– Вот именно, – обрадовался Борис, – а теперь вы мне вдруг предлагаете сыграть Сахарова!

– Кто вам сказал?

– Или Солженицына. Как я могу играть такого человека?.. Помните сцену в «Архипелаге Гулаге», когда…

Борис запнулся.

«Боже, что я несу», – подумал он. Но было поздно.

– Нет, не помню, – ухмыльнулся майор. – Ну, и как вам понравился «Архипелаг»?

– Я его никогда не читал!

– Это бывает, – печально покачал головой Борщ. – Я ведь его, можно сказать, тоже не читал. А все помню… Тайны мироздания… Так какую сцену вы имели в виду?

– Как какую? Театральную… Я ж на сцене с девяти лет… Я ж мальчиком пришел в театр, из беспризорников, сразу после войны…

Сокол с опаской взглянул на прищуренные глаза Дзержинского и его подручных. Ему показалось, что именно в эту минуту «железный Феликс» отдает распоряжение о его ликвидации…

– Я играл «сына полка», юного разведчика, сирот, – понесло Бориса. – Спал прямо в зале. На полу. Почти не ел. Вы знаете, тогда был голод… Вернее, не голод, а просто нехватало продуктов. Немножко… Однажды так подвело живот, что во время спектакля я начал есть бутафорский батон. И поломал зубы. Не все… Некоторые… Вот, видите…

С перепуга «мавр» открыл рот и пошел на майора. – Я не дантист, – вежливо заметил майор, – и потом – вроде зубы все на месте.

– Выросли новые, – объяснил Борис, – я же тогда был еще мальчишкой…

– И к тому же, – продолжил Борщ, – я, как вы заметили, знаю всю вашу биографию… Если вы помните, я ваш поклонник.

Он ухмыльнулся.

– Если вы наш поклонник, – резонно спросила Ирина, – почему ж вы нас заставляете играть диссидентов – врагов народа? Почему бы нам не сыграть его друзей?

– Послушайте, – мягко произнес майор, – я обожаю театр, вы это уже, очевидно, заметили, но жизнь я люблю больше. Бумажным страстям я предпочитаю подлинные, и бутафорскому батону, о который мой любимый актер сломал свои молочные зубы, я предпочту горячий и хрустящий…

– Так их тогда не было, – в смятении вставил Борис.

– Я люблю, – продолжал «дож», – когда смеются не по указанию режиссера, а потому, что умирают от смеха, и мне нравится море, а не синие простыни, которые колышут два ассистента, и негры по рождению, и не намазанные ваксой, и чтоб волоы седели от страха, а не от перекиси водорода. Театру я предпочитаю жизнь. И роли ваши вы должны будете играть не на сцене, а в жизни!

Борис с некоторым ужасом смотрел на майора. Ирина уронила платочек.

– Это еще зачем? – спросила она.

– Милая моя, – взмолился Борщ, – неужто не ясно? Вы производите впечатление очень сообразительных людей… Чтобы посадить вас в тюрьму! Зачем же еще?…

Бориса качнуло. Он почему‑то явственно себе представил, как летят его зубы, и не от бутафорского батона, а от кулака надзирателя.

– Его в тюрьму?! – вскричала Ирина, указывая на Бориса.

– Не волнуйтесь, – успокоил Борщ, – вас тоже.

Он нагнулся, поднял платочек и галантно подал его Ирине.

– Разве вы об этом не догадались еще в машине? – удивился майор.

– Догадались, – призналась Ирина, – но мы бы хотели знать: за что? Хотя, – она печально улыбнулась, – вы можете посадить и просто так. У вас это прекрасно получается. Простите мой глупый вопрос.

Майор был искренне возмущен.

– Запомните, – строго произнес он, – эти времена канули в лету!

– Тогда за что же? – спросил несколько оправившийся Борис.

– Вы меня удивляете, – произнес Борщ. – От вас я этого не ожидал… Как это – за что?! Да за то, мои дорогие, что вы – диссиденты! Просто, как дважды два!

– Теперь все ясно, – «мавр» вытер пот со лба, – вы хотите из нас сделать диссидентов, чтобы посадить в тюрьму, а посадите в тюрьму за то, что мы – диссиденты.

– Что ж вы делали вид, что ничего не понимаете? – обрадовался майор.

– И сколько лет мы будем сидеть? – спросила Ирина. – Я надеюсь, что это уже известно?

«Все‑таки мы живем в замечательной стране, – подумал майор. – Никто не возмущается, не спорит, не дискутирует. В тюрьму – так в тюрьму, на каторгу – и туда все готовы. Каких удивительных людей мы сумели создать!»

Он с нежностью посмотрел на Бориса и Ирину.

– Не волнуйтесь, – мягко сказал он, – вы выйдете очень быстро… Ведь вам надо ехать на Запад. Вернее, мы вас туда вышлем…

Соколы окончательно одурели. Но кто знает, какие светлые перспективы могут неожиданно открыться перед простыми советскими людьми?..

– Зачем? – тихо спросил Борис.

– Что значит – зачем? – непонимающе проговорил майор. – За бомбочкой!

– Какой бомбочкой?!

И тут майор поднялся, бросил взгляд на «железного «Феликса, и Борису показалось, что тот одобрительно кивнул ему. Стало ясно, что «дож» будет произносить речь. И, действительно, голосом диктора, зачитывающего заявление ТАСС, он начал:

– Империалистические круги Франции и Израиля заняты разработкой новой, ужасной бомбы. Она падает – и все, что вы видите вокруг – заводы, фабрики, дома и даже театры – все остается…

– Так у нас уже, по – моему, такая есть, – сказала Ирина. – Нейтронная?..

– Если бы… – перебил Борщ. – Все люди тоже остаются…

Соколы переглянулись.

– Простите, – начал Борис, – я не понял… Вы что, хотели бы, чтобы всех людей уничтожили?.. Но, насколько я знаю, политика нашей любимой партии и правительства…

– Оставьте партию и правительство в покое, – попросил майор, – и не мешайте им бороться за мир во всем мире!

– Боже упаси! – сказал Борис. – Пусть борются… Мне просто кажется, что империалистические круги придумывают очень удобную бомбочку. Если все остается… Зачем им мешать? В чем тут дело?

– В голове! – сурово ответил майор, – в голове все меняется.

«Может, она уже упала, – испуганно подумал Борис, – и потрогал голову. – Последний час с ней происходит что‑то странное…»

– В зависимости от капсулы, – продолжал Борщ, – так сказать, начинки, меняется ваша идеология. Теперь вы представляете, что это за бомба?

– Идеологическая? – тихо спросила Ирина.

– Если хотите! Это идеологическое оружие, которое пострашнее бактереологического! Бомба разрывается – и вы вдруг становитесь социал – демократом, черным полковником, троцкистом, оппортунистом, христианским демократом или сионистом! Вы представляете – наш могучий Советский Союз становится сионистской державой, где заправляют пейсатые! Наш Верховный Совет превращается в крикливый Кнессет, красная звезда – в желтую звезду Давида, златоглавые церкви – в синагоги, и, наконец, мы все начинаем картавить!

Было бы некоторым преувеличением сказать, что возможные последствия взрыва бомбы заставили Бориса и Ирину дрожать от внезапно охватившего их ужаса. Не то, чтобы они захотели стать ни с того, ни с сего евреями, нет, но им вдруг показалось, что в этом есть что‑то заманчивое. Окружавшие их евреи были людьми интеллигентными, яркими, своеобразными. И кто знал – может, бомбочка была именно тем путем, по которому следовало идти?… Но вот то, что они начнут картавить – было ужасно. Это их пугало.

– Нет, так дело не пойдет – картавить! – сказал Борис. – Как же это так?.. Мы ж играть должны. У нас положительный герой не картавит. Нам с Ириной только и остается, что Ленина играть. На сей раз картавого. Нет, нет, мы ж на сцену не сможем выйти…

– Вот именно, – поддержал Борщ, – даже играть не сможете! Поэтому я вам и предлагаю стать диссидентами и отправиться в тюрьму. А потом выехать за бомбочкой. Теперь все ясно?

– Кроме одного, – сказал Борис. – Какова связь между диссидентами и бомбочкой?

– Прямая, – объяснил майор. – Только диссидент и никто больше может ее выкрасть. Кого еще они там обожают? За кого так борются и горланят? Кого встречают с распростертыми объятиями?! Они будут молить о вас – и они вас получат!

Майор расхохотался.

– И вы выкрадете бомбочку, и мы зарядим ее, чем надо, и тогда уже будет не Эрэц Исраэль, а Израильская Советсая Социалистическая Республика, и не будет Сенатов, а только Советы.

Соколы сидели, потрясенные. Возможно, им было жаль Израиль, которому была уготована участь стать шестнадцатой республикой…

– Вам выпали гениальные роли, – продолжал Борщ, – вы войдете не только в историю театра, но и в мировую историю… Скоро, скоро Запад начнет молить о вас!

Глаза майора мечтательно горели. Борис был растерян. Его совершенно не тянуло входить в мировую историю. Он никогда не мечтал о славе Александра Македонского, Наполеона, или, на крайний случай, генералиссимуса Суворова.

– Скажите, – робко спросил он, – а нельзя ли, чтобы Запад молил о ком‑нибудь другом?

– Кого вы имеете в виду?

– Ну, я не знаю… Кого‑нибудь из ваших людей… Профессионалов. Например, этих двух, которые нас доставили к вам…

– Исключено, – развел руками Борщ, – они не справятся с такой ролью.

– Как, они же могут сыграть и Дездемону, и платочек, – напомнила Ирина.

– Но не диссидента.

– Диссидента сыграть труднее, чем платочек? – поинтересовался Борис.

– Увы, – произнес майор. – Наших узнают по лицам со спины. А теперь взгляните на себя.

Борщ повел их к зеркалу, и Борис с Ириной долго разглядывали свои покрытые гримом, растерянные лица.

– Ну, чувствуете разницу? – спросил майор.

– Вы хотите сказать, что у нас лица диссидентов? – осторожно спросила Ирина.

– К сожалению, – вздохнул «мавр». – У них время от времени встречаются очень симпатичные морды…

– Спасибо, – поблагодарил Борис. – Ну, допустим, вам удастся из нас сделать диссидентов… Но какие из нас шпионы?

– Великолепные!

– Вы ошибаетесь, – произнес Борис, – я вас уверяю! Мы совершенно не подходим! Мы не умеем следить, наблюдать, подслушивать, если уж вам обязательно нужны артисты – то даже в нашем театре есть люди, которые подошли бы для этой роли гораздо лучше. Понимаете, у нас совершенно иное амплуа… Смешно сказать, мы даже не знаем, кто с кем живет.

– Я знаю, что вы не знаете, – улыбнулся майор. – И поэтому мы вас выбрали. Вы чисты, как Отелло, а вы – как Дездемона.

– Простите, – спросила Ирина, – о чем идет речь: о чистоте или о шпионаже?

– М – да, – произнес Борщ, – у вас какое‑то превратное впечатление об этом. Если хотите знать, для меня шпион – это прежде всего личность благородная, как вы говорите – положительный герой. Вас сам Бог, которого нет, создал шпионами!

«О, Боже, – подумал Борис, – кажется, ты меня заставляешь вынести все, что я способен вынести. Но зачем?!»

– Если угодно, – пояснил свою мысль майор, – пример благородного шпиона – это Прометей, укравший у богов огонь, чтобы отдать его нам!

– Ну, знаете, – развела руками Ирина, – это уж слишком! Я даже не знаю, что сказать…

– Если нечего сказать, ничего и не говорите, – оборвал ее Борщ. – Первые люди, если хотите, были и первыми шпионами.

Борис, раскрыв рот, настороженно смотрел на теоретика шпионажа.

– За что, по – вашему, изгнали из рая Адама и Еву, – продолжал развивать свою мысль теоретик, – не за грехопадение же, в самом деле!

– Очевидно, за шпионаж, – сострил Борис.

– Да, именно за него, – убежденно произнес Борщ. – Адам узнал государственный секрет Евы, а Ева – Адама! И Богу, которого нет, ничего не оставалось, как выслать их из рая, которого, впрочем, тоже нет… С тех пор шпионаж поселился на нашей грешной земле!

Борис покачал головой.

– Оригинальная концепция нашего мира, – сказал он.

– Спасибо за оценку! – поблагодарил Борщ.

Он приблизился к ним, обнял за плечи и подвел к «железному» Феликсу. Очевидно, для благословения.

– Ну, что ж, – подытожил майор, – роли распределены, можно приступать к репетициям. С завтрашнего дня начинайте понемногу вживаться.

– Что вы имеете в виду? – уточнила Ирина.

Входите в образ. Поругивайте власть, рассказывайте анекдоты, посмеивайтесь над нами – в общем, как полагается, – улыбнулся Борщ.

«Да, – подумал Борис, – если дела не идут к лучшему, то они обязательно пойдут к худшему».

– А если эти роли нам не понравятся? – осторожно поинтересовалась Ирина.

Улыбка не сошла с майорского лица.

– Жизнь, мои дорогие, многое заставляет делать добровольно, – мягко произнес он.

Утром в костюме полковника – Котлевич был военным и в описываемый момент испытывал в Средней Азии новые баллистические ракеты – Леви покинул квартиру Анны Иоановны.

Тело ломило и, казалось, оно было деформировано – его мускулистая грудь вдруг оказалась впалой, ребра были вдавлены, как пружины матраца. Кто держал на себе мадам Котлевич – тот поймет…

Проходя мимо своей двери, Леви злобно пнул ее ногой – и она вдруг растворилась.

Он обалдел.

– Ты все‑таки услышал меня, Иегуда, – произнес Леви, – но объясни мне – почему только к утру? Почему к свету обязательно идти через страдания? Я знаю, что ты был гуляка, но, прости меня, я сомневаюсь, что на тебе когда‑нибудь лежало нечто похожее на донну Котлевич.

Галеви хитро улыбался с портрета.

– Не может быть! – воскликнул Леви. – Впрочем, кто знает твои сексуальные возможности… Послушай, Иегуда, я должен тебе сказать нечто очень важное. Но не могу. Язык не слушается меня, веки опускаются и ноги не держат. Сон одолевает меня.

И в форме полковника артиллерии он рухнул, как неразорвавшийся снаряд, и уснул.

Спал он плохо, во сне вскрикивал, вскакивал, выкрикивал проклятия театру, Оресту Орестычу, системе Станиславского, призывал народ сжечь министра культуры.

Галеви с портрета спокойно смотрел на него.

Проснулся он от ожога. Что‑то жгло его. Леви вскочил, недоуменно оглянулся – рядом с ним лежала пачка денег. Это была премия, которую Орест Орестыч вручил ему за роль Яго. Премия прожгла полковничий мундир, обожгла его бедро, и, не проснись он еще минуту – другую – и мадам Котлевич никогда больше не попросила бы у него соль. Просто она была бы уже ни к чему…

Да, эти деньги жгли его, словно костер, на котором когда‑то, в средние века, жгли его братьев.

Во всяком случае, ему так казалось.

Он приблизился к портрету и показал Галеви пачку купюр.

– Иегуда, – сказал он, – посоветуй: куда мне их деть? Что мне делать с этой заразой, заработанной на роли, о которой мне не хотелось бы вспоминать? Я мог бы их истратить на гурий, но ты знаешь, сколько мне лет, я тебе говорил. Я мог бы, конечно, пить вино. Но сколько кубков может поглотить моя язва? Что мне делать, учитель, они жгут мою душу, как песок пустыни ноги паломника.

И Иегуда вдруг ответил.

– Сердце мое на Востоке, – четко произнес он.

– Не понял, – сказал Леви, – ты мог бы говорить яснее?

– Сердце мое на Востоке, – повторил учитель.

Возвратившись домой, Борис, не снимая грима, обложился энциклопедиями и словарями, и углубился в них. Ему хотелось хоть что‑то узнать об этих самых диссидентах. Но нигде о них не упоминалось, как будто их и нету. Было только неясно, за кого борется Запад. Наконец, в «Словаре русского языка» Борис прочитал, что диссидент – это лицо, отколовшееся от господствующего вероисповедания, короче, вероотступник.

– Скажи мне, Ирина, – спросил он, – откуда у нас могут быть диссиденты, когда нет никакой веры? Объясни мне, как можно отколоться от того, чего нет?

– Чем меньше веры – тем больше диссидентов, – ответила Ирина. – Диалектика.

– Теперь понятно, – произнес Борис и захлопнул энциклопедию. – Объясни: как я могу играть диссидента, да еще не на сцене, а в жизни, когда даже толком не знаю, чего они хотят?

– Это я тебе объясню, – сказала Ирина. – Свободы – вот чего они хотят.

– По – твоему – я тоже диссидент, – улыбнулся Борис. – Я тоже ее хочу.

– Ты хочешь, – усмехнулась Ирина. – Ты хочешь, но не борешься, а они хотят – и борются. В этом вся разница!

– То есть ты мне предлагаешь начать бороться?

– Чего не можешь избежать – принимай с радостью.

– Да, но как? И с кем?

– С режимом, властью, правительством!

Борис резко повернулся к Ирине и закрыл ей ладонью рот.

– Мы не на сцене, – напомнила Ирина. – Или ты меня решил действительно задушить?

– Что ты такое говоришь? Ты что, с ума спятила? С каким режимом?

– Спокойно, сейчас нам разрешено все!

– Что значит – все?! Я, конечно, раз уж это разрешено, начну возмущаться Орест Орестычем, который ни черта не смыслит в театре, плохой работой почты и даже тем, что в магазинах пропала безголовая селедка! Но не властью же!

– Именно ей! И прошу тебя – успокойся. Если нет выхода – будь хотя бы храбрым!

– Понятно, – констатировал Борис. – Ты хочешь угодить в тюрягу. А я – нет! Я хочу гулять по весеннему Ленинргаду, играть Отелло, любить тебя.

– Ты, кажется, знаешь пьесу, – напомнила Ирина. – Тюрягу нам, так или иначе, не миновать.

– Да, но надо время, чтобы свыкнуться с этим. Я всего – навсего – человек, а иногда, мне кажется, и того меньше… Это же идиотизм. Я сам должен предпринимать какие‑то действия, не зная какие, чтобы меня посадили в тюрьму! Ты когда‑нибудь слышала о чем‑нибудь подобном?

– Что ж, – сказала Ирина, – будем радоваться, что мы первые.

– Когда я играл военачальников – я встречался с генералами, когда передовиков производства – с директорами заводов, рабочими, наконец, с доярками…

– Теперь ты хочешь встретиться с диссидентами?

– Я хочу?!.. Что это за постановка вопроса?! Я не хочу! Но я должен. Хотя я их и боюсь. Нас сразу же занесут в «черные списки».

Всю жизнь Сокол боялся этих «черных списков». И когда ему рассказывали о ком‑то, кто туда уже угодил, его сердце сжималось от страха и жалости к этому человеку. И вот сейчас у него появились шансы попасть туда самому.

– Ты уже в списке, – успокоила Ирина. – Я не знаю, какого он цвета – черного, коричневого или красного, но нам из него просто так не выбраться. Поэтому можешь смело встречаться с любым инакомыслящим.

Но я никого не знаю! До черта знакомых – и ни одного диссидента…

– Может, у тебя кто есть?

– У меня? У меня даже любовника нет, не то, что диссидента.

Борис нервно заходил по комнате, меряя ее своими огромными шагами.

– Надо найти, я должен видеть его, говорить с ним, наблюдать за ним… Как ты думаешь, Сергей Павлович не диссидент?

– Ты сдурел! Секретарь парторганизации?

– А почему бы и нет? Академик может себе это позволить, а секретарь – нет?

– Боря, инакомыслящий секретарь – это уже из пьесы абсурда. Это уже Беккет.

– Тогда я знаю, кто, – твердо сказал Борис, – наши соседи. Они рассказывают анекдоты, ненавидят Ярузельского и слушают «Голос Америки».

– В таком случае, – мы – дважды диссиденты, – сказала Ирина. – Мы вдобавок слушаем «Би – би – си».

Вообще‑то, по теории Сокола, получалось, что вся страна состоит из одних диссидентов, если, конечно, не считать тех, кто находился в психиатрических больницах. И то только потому, что там не давали слушать «Голос Америки».

– Единственный, кто б тебе действительно мог что‑либо посоветовать – это Леви.

Борис удивился.

– Ты считаешь его диссидентом? Человека, который в «Отелло» кричит «азохун вей»?!

– Да, но как он это кричит! Это крик отчаяния, крик ненависти!.. И потом, не забывай – он из испанских евреев…

– Ну и что, – спросил Борис, – а я из варягов.

– Что ты сравниваешь! Испанские евреи были горды, свободолюбивы – они не могли бы примириться с тем, что происходит вокруг. К тому же он – из просвещенных. И обожает Иегуду Галеви. Ты думаешь – можно одновременно любить Иегуду и Борща?

– Может, ты и права, – согласился Борис, – но в таком случае Гуревич еще больший диссидент. Ты посмотри, как он ставит спектакли. Даже Софокл у него получается антисоветским. Даже Еврипид. Я уже не говорю о том, что он сделал из меня, вернее, из Отелло. Затравленного ленинградского еврея!

– Тогда все ясно, – подытожила Ирина, – изучай их, беседуй с ними, влезай в их диссидентские души!.. А сейчас пошли спать!

– Легко сказать, – вздохнул он, – а как спят диссиденты?

– Так же, как шпионы, – улыбнулась Ирина, – на левом боку…

Всю ночь «диссиденты» ворочались в кровати.

Пару раз «черно – белый» вскакивал, почему‑то кричал «азохун вей», читал стихи Иегуды, произносил монологи затравленного Отелло, порывался поехать то к Леви, то к Гуревичу. И все время хотел позвонить Борщу, чтобы отказаться. Но майорского телефона почему‑то в телефонной книге не оказалось…

Наконец, забрезжил рассвет.

После бессоной ночи Борис поехал в театр, даже не поев. И даже не разгримировавшись.

Он трясся в набитом автобусе, держась за поручень, думая о предстоящем начале подрывной деятельности и не замечая многочисленных взглядов, устремленных на него.

– Головешка, – сказал лысый пассажир, – смотри, как вымахал. Поди, метра два!

– Так не дерьмо же жрет, как мы, – бросил плюгавый человечек и осторожно потрогал его мускулы.

– Наверное, баскетболист, – догадался лысый.

– Навряд. Стар больно, – заметил горбатый пассажир.

– У черных не поймешь – стар – нестар. Все темно, – объяснил плюгавый.

– А что шимпанзе – так видно, – хихикнул горбатый и скорчил харю, изображая шимпанзе. Хотя ему это было делать совсем не обязательно…

– Ага, прямо с пальмы в наш автобус, – пискнул лысый.

– Не скажи – уши так навострил, будто понимает, – заметил плюгавый. – Дипломат, может. Иди Амин какой…

– Тогда поосторожней! А то откусит кое‑что, так жена домой не пустит, – захихикал горбатый и прикрыл рукой ширинку.

– У такого, наверно, жен пять, – предположил лысый.

– Ну уж скажете – пять! Три еще куда ни шло. Я и одну прокормить не могу, – заметил плюгавый.

– Так ты ж не дипломат, – парировал горбатый.

– Смотри, как глазищи вылупил! – удивился лысый. – Чистый шпион.

– А вот сейчас мы его спросим, – засмеялся плюгавый. – Эй, головешка, ты кто – шпион?

Плюгавый, горбатый и лысый нахально улыбались прямо в лицо Борису.

– Идите вы к ебаной матери! – на чистом русском языке ответила «головешка» и вышла из автобуса…

Леви и Сокол столкнулись у входа в театр и чуть не сбили друг друга с ног. У обоих былы мятые, небритые лица, всклокоченные волосы, воспаленные от бессонницы глаза. Они уставились друг на друга.

– У тебя такой вид, – сказал Борис, – будто тебе тоже предложили…

– Что, – не понял Леня, – что мне должны были еще предложить? Тебе мало того, что уже есть?

– Пойдем‑ка сначала выпьем, – сказал Сокол.

В вестибюле Леви вдруг остановился.

– Подожди, – произнес он, – куда мы идем?

– В буфет! Куда же еще!Ў

– Тебе же нельзя.

– Это еще почему? – возмутился Борис.

– У тебя же язва. Ты больше трех дней не протянешь.

– У меня? – удивился Сокол. – У меня даже геморроя нет!

– Значит, у меня, – сказал Леви, – я уже точно не помню, у кого. Но кто‑то из нас больше трех дней не протянет.

Борис удивленно взглянул на Леню.

– Что‑то ты стал площе, – сказал он, – будто тебя переехал бульдозер.

– Не переехал, – поправил Леня, – а находился на мне. Всю ночь. Бульдозер Котлевич. Сто килограмм свинины.

– Ты начал есть свинину? – ничего не понял Борис.

– Скорее, свинина ела меня.

Сокол задумчиво почесал затылок.

– Тут без ста грамм не разберешься, – подытожил он, и они поднялись в буфет.

Борис взял бутылку водки и разлил по стаканам.

– Азохун вей! – произнес он вместо тоста и опрокинул стакан. – Так что ты там говорил про свинину?

– О ней потом, – остановил его Леня, – она третьесортная. И вообще, ты все путаешь. Азохун вей должен говорить я, а ты должен меня хватать за горло.

– Ты собрался играть Дездемону?

– Я – пес – обрезанец. Скажи мне, почему я согласился на эту роль, я, потомок испанских евреев, взращенный…

– Это я уже знаю, – перебил его Сокол, – и хочу с тобой посоветоваться.

– Как с потомком или как с Ягером?

– Как со шпионом.

Леви застучал зубами о стакан.

– Что ты несешь?!

– Извини, – произнес Борис, – совсем зарапортовался, каким к черту шпионом! Как с сионистом… в смысле… как с диссидентом.

Стакан выпал из рук Леви.

– Боря, – заикаясь, произнес он, – то, что ты играешь негра – еще не означает, что у тебя получается черный юмор.