Текст книги "Бал шутов. Роман"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Он был только не согласен с двумя пунктами.

– Почему это власть только элитэ и фызыкам?! А где, я спрашиваю, зубные врачи?!

– Понимаете ли… – начал Сокол.

– Я нычего нэ хачу панымать! Вся власть элитэ, фызыкам и зубным врачам! Илы я выхожу из общества!

Соколу пришлось согласиться.

Лозунг получился несколько растянутый, вялый, но что было делать? И потом, Гурамишвили был категорически против угона самолета. И Сокол не возражал бы, если б вместо угона Гурамишвили не предлагал другой террористический акт – разрушение всех старых зубоврачебных кресел и полной замены их на новые, им созданные.

– Ни в одном тайном обществе нэ был такой требований, – кричал он, – даже у дэкабрыстов.

– Хорошо, – сказал Сокол, – включаем ваш пункт в программу третьим пунктом! Согласны?

– Вторым! – потребовал Гурамишвили.

– Черт с вами, – рявкнул Борис, – поздравляю с членством. Гоните семь восемьдесят.

– Как это, как это, – начал заикаться Тенгиз, – какой сэмь восэмьдэсят, генацвале?

– Взнос, – объяснил Борис.

– Какая взнос, дарагой, я думал, мне платыть будут.

– У нас не платят, – извинился Борис.

– Что ж эта за тайная общества, где нэ платят, – неизвестно к кому обратился Тенгиз, – какого черта тайное, если нэт дэнэг? К чертям собачьим!

«Набат» был под угрозой срыва. Сокол взял инициативу на себя.

– Хорошо, – сказал он, – плачу вам, как старому члену, десятку в месяц. Идет?

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – согласился диссидент.

Денег Леви искать не умел. За всю свою жизнь он не нашел ни одного рубля, почему же он должен был найти пессеты?..

По ночам ему начал сниться Гуревич… Гуревич сидел на берегу Сены, болтал ногами и кричал Леви:

– Выше кубок и пейте залпом, все, до дна… И кто так обнимает гурий?.. Прижмите крепче…

Однажды Леви проснулся, выпрягся из испанской телеги и двинул в Париж…

Он не сомневался, что найти Гуревича будет раз плюнуть.

«Я увижу его имя на первой же афише, – думал он, – на первой же тумбе… Его, без сомнения, знают все – ажаны, таксисты, гурии… Ведь каждый парижанин немножко театрал.»

Афиш было много, тумб еще больше, но имя Гуревича на них почему‑то не попадалось. Не знали его и ажаны, а к проституткам, заполнившим Сан – Дени, он не пошел. На всякий случай. Леви вспомнил кордовскую гурию, с которой он так и не расплатился…

И он отправился в «Комеди Франсез» – где еще мог быть Гуревич?..

И, действительно, ему вывели Гуревича, – лет шестидесяти, с усами, говорящего немного по – русски.

– Простите, – сказал Леви, – ошибся. Вы не тот. Мне нужен Гуревич из России.

– Я из России, – сказал усатый.

– Но мне нужен гений.

– Я гений.

– Вы гений, но не тот, – ответил Леви и ушел.

В доме Мольера, к сожалению, его Гуревич не был прописан.

Он зашел в «Одеон», в «Ателье» – и всюду были свои Гуревичи.

И все гении. И почти все из Росии…. Но не те!

Он болтался по городу, по его набережным, по бистро – Гарика нигде не было.

И вдруг Леви вспомнил про «Де Маго» – Гуревич наверняка должен был быть там. Сидеть и пить кофе за себя и за него.

И он помчался туда.

Людей в кафе было много, но разглядеть их лица Леви не мог – все читали «Liberation». Он ходил мужду столиками, отодвигал «Liberation» и заглядывал в лица.

Наконец, ему смазали по роже, и он уселся на террасе, глядя на вечерний бульвар Сэн – Жермен.

Подошел какой‑то субъект в черных очках.

– Девочек не надо? – заговорщицки прошептал он.

– Нет, спасибо, – поблагодарил Леви, – мне нужен Гуревич.

– Педе, – сплюнул субъект и исчез.

Леви вновь уставился на прохожих, но вдруг почувствовал на себе пристальный взгляд. Он его явно раздражал. Леви начал беспокойно вертеть головой, но люди за всеми столиками сидели, уткнувшись в «Liberation». И только за соседним столиком пристроилась жаба, пожиравшая его своим жабьим взглядом. Одновременно она пожирала яичницу, бутерброды, кусок жареной свинины. Все вместе и жадно. И струйка пота медленно стекала по ее тройному подбородку. Он заставил себя отвернуться, заказал еще кофе, вытащил пьесу о Галеви и уставился в нее.

Но ее непрекращающееся чавканье не давало ему сосредоточиться, и глаз ее, он это чувствовал, ползал по нему, как влажная тварь. Леви вдруг захотелось выбросить ее в окно, но она не была капитаном, да и куда выбросишь с террасы?..

– Сука! – зло произнес он, куда‑то в сторону.

Проходившая мимо старушка вздрогнула и ускорила шаг.

– Простите, вы мне? – донеслось с соседнего столика.

Он резко обернулся – жаба широко улыбалась.

– Я понимаю по – русски. Я – из Винницы.

Леви вздрогнул. Они были из одного города. Вернее, его отец, часто рассказывавший, какие замечательные люди живут в этом городе.

И вот сейчас он видел одну из них.

– Вы не предствляете, какие замечательные люди живут в этом городе, – продолжала жаба. – Например, мой муж. Он открыл средство от носа. Нас знала вся Украина… А откуда вы?

– Отсюда, – ответил Леви.

– А до этого?

– Есть такой город – Ленинград.

– А, что я спрашиваю?! – жаба всплеснула руками. – Это и так видно по вашей физиономии, что вы оттуда. Она у вас довольно интеллигентная. Вы это знаете?

«С каких это пор жабы стали разбираться в человеческих лицах?» – хотел спросить Леви, но сдержался.

– Вы не представляете, как мне нужны интеллигенты, – призналась она.

– Что вы хотите с ними делать? – Леви даже передернуло. Он вдруг представил себе, как эта жаба, не торопясь, заглатывает представителей славной русской интеллигенции.

– Я их отправляю на копи, – объяснила она. – У меня алмазные копи, и мне нужны люди, которые не воруют алмазы. Как вы думаете, такие существуют?

– Вы ставите очень сложные вопросы, – ответил он. – Обратитесь в институт Геллапа – он проведет опрос.

– У вас вид человека, который не ворует. Я не ошибаюсь?

– Ошибаетесь, – ответил Леви. – Я ворую все, что попадется под руку. Сегодня я утащю чашку.

Она захихикала.

– Так вы согласны работать у меня?

– Где это у вас? – спросил он. – В Виннице?

– Я живу в Кейптауне, – сказала она. – С Винницей покончено навсегда, мой дорогой. У меня две копи в Южной Африке. У меня много алмазов и мало честных работников… Как вы думаете, вы честный человек?

– Я – мерзавец, – ответил Леви. – Я могу проглотить алмаз. В триста каратов.

Она вновь закудахтала.

– Таких не бывает. Но там, где много алмазов – там мало порядочных людей. Так сказать, обратная пропорция. Я надеюсь, что вы знакомы с математикой… Десять тысяч вам хватит?

Спектакль стоил три миллиона. Леви разделил – и получилось, что для того, чтобы он сыграл Галеви, он должен отбатрачить у этой жабы двадцать пять лет. «Но через двадцать пять лет я уже встречусь с ним там», – подумал он.

– Я плохо переношу жару, – бросил Леви и поднялся.

– А – пятнадцать? С пятнадцатью вы лучше переносите?

– Пардон, мадам, мне пора, – он отошел от столика.

– Сядьте, ленинградец, – властно приказала она. – Я же все вижу – вы обычный голоштаник, даром, что живете на Западе. Вы ж от него далеко. Дальше, чем были там… Вы же никогда не сидели за рулем «Мерседеса», не поднимались с красивой женщиной за облака на личном самолете, не пили «Дон Периньян» в собственном шале. Все это для других. А теперь это может быть и для вас. У вас будет свой дом. И ранчо. И слуги. Правда, черные. Или, если захотите – индусы… И за что? Всего лишь за вашу интеллигентную рожу. Вы просто пользуетесь моим тяжелым положением… У меня все воруют. Даже евреи!

– Возьмите верующих, – посоветовал Леви.

– Особенно они! Я вижу в моем телевизоре, как они запихивают камни в свои пейсы! Они не знают, что у меня телевизор… Они запихивают – а я потом должна рыться в их грязных пейсах. Это адская работа… Ну, я вылетаю завтра через Дакар. Вы летите?

– Отстаньте, – сказал Леви, – меня все это абсолютно не интересует. Ваши камни, ваши пейсы, ваши индусы…

– Странно, – произнесла жаба, – что же вас тогда интересует?

– Иегуда, – сказал он, – сейчас только Иегуда.

– А это еще кто такой?

– Вы его не знаете. Поэт, философ…

– Почему это я его не знаю, – удивилась она, – даже очень хорошо знаю. Представьте себе, он у меня тоже работает на копях. И все время философствует. Но он‑то и ворует больше всех!

– Как вас зовут? – спросил Леви.

– Интересно, кто кого нанимает? Ну, Рая…

– Расскажите мне, Рая, что вы делаете с деньгами?

Она радостно пискнула.

– Лучше расскажите вы мне, что вы делаете без денег? Пьете кофе?

– Хотя бы.

– И снимаете чердак в районе Сан – Дени. По утрам вы строчите ваши никому не нужные пьески, а потом разглядываете в бинокль из окна фланирующих проституток… И не спорьте – я знаю. Ваших денег хватает только на то, чтобы пожирать их глазами… Послушайте, вы же еще красивый мужчина…

– Еще? – переспросил Леви.

– А что вы думаете – «уже»? «Уже» давно уже прошло… Подумайте – сколько вам еще осталось наслаждаться жизнью?

Леви, впрочем, как и всякий артист, терпеть не мог, когда ему напоминали о его возрасте. Где‑то в сорок он прочитал у Пастернака, что тот все время чувствовал себя четырнадцатилетним, и с радостью перенял у него это ощущение. А эта жаба хотела возвратить его на землю…

– Мадам, – резко произнес он, – вы тоже далеко не девочка…

Он хотел ей напомнить про три подбородка, про струйку пота и вообще сообщить, что она не женщина, а жаба – но осекся.

– Ну, что вы замолчали? – спросила Рая, – продолжайте – «… и вы никогда не были большой красавицей». Ведь именно это вы хотели сказать, молодой человек? И вы правы. Вы даже не представляете, как вы правы… Но у меня всегда были деньги. Даже в той стране, где их вообще нет. Скажите, вы когда‑нибудь видели, чтобы богатый человек был некрасив? Я – нет! На шею моему мужу вешались такие касавицы, по сравнению с которыми местные королевы красоты выглядят облезлыми шлюхами. А он выбрал меня, некрасивую Раю. Правда, тогда у меня было только два подбородка… Так вы летите или нет?

«Если бы эта жаба была моей женой, – с отвращением подумал Леви, – мы бы с Гуревичем поставили пьесу о Галеви. Это вам не испанская телега».

– Послушайте, Рая, – спросил он, – где вы откопали эти копи?

– У настоящих евреев, – загадочно произнесла она, – всюду есть родственники. И иногда они умирают.

– И у вас умерла тетя в Кейптауне?

– Дядя, царство ему небесное… Дяди не стало, а копи остались… И завтра вечером мы можем быть там, где есть все, кроме интеллигентных харь. Это, к сожалению, дефицитный товар. Иначе бы я к вам никогда не обратилась.

– Вы уверены, что моя харя останется такой же, когда я увижу алмазы?

– Есть такие идиоты, которые остаются интеллигентами, что бы ни случилось…

– Спасибо за откровенность, – поблагодарил Леви.

– Нет, я вас не понимаю, – Рая перешла в наступление. – Чего вы, собственно, размышляете? Что вам здесь терять, кроме кофе? Так у нас и кофе лучше, уверяю вас, в нашем частном клубе. И вы станете его членом и сможете поболтать с самим Оппенгеймером – он у нас часто бывает. И встретитесь с вашим Иегудой. К тому же, у нас нет антисемитизма и нет черных на террасах кафе, как у вас.

– Будут, – пообещал Леви.

– Друг мой, вы нас плохо знаете… Европа – это же коммунальная квартира, все вместе – белые, черные, китайцы… Я, мой дорогой, предпочитаю квартиру отдельную…

– Я привык, – сказал он, – я всю жизнь жил в коммунальной.

– У вас слишком развит дух противоречия, – произнесла Рая, – впрочем, это присуще нашему народу. Господин писатель…

– Я не писатель, – перебил ее Леви. – Я артист, комик. Я написал только одну пьесу. Для себя.

– Самый длинный путь, господин артист – это путь к кошельку. Я предлагаю вам счастливую возможность его сократить. Когда у вас будут деньги, мой дорогой, вам и играться будет легче. Хотя бы потому, что не надо будет о них думать. Сознайтесь, ведь они вам нужны.

– Нужны, – сознался Леви. – Но я не могу ждать двадцать пять лет.

– Зачем ждать, – удивилась Рая. – Вы их начнете получать сразу же. Завтра я вам выпишу аванс.

– Три миллиона? – спросил он.

Рая весело завизжала.

– Который кофе вы сегодня пьете? – спросила она.

– Кажется, третий.

Она взглянула на его тощую фигуру.

«Из меня спокойно можно сделать трех артистов, – подумала Рая, – а, может, даже четырех».

– Официант, – крикнула она, – принесите для интеллигента сосиски и яичницу из шести яиц! И потом – мороженое!

– Мороженое сначала, – поправил Леви.

Она удивленно взглянула на него.

– И в конце тоже, – добавил он. – Чего вы удивляетесь? Я его люблю. С детства.

Леви жадно пожирал мороженое «Romanoff» и задавал вопросы.

– Скажите мне, Рая, – спрашивал он, – ради чего вы живете? Ну, миллион, потом еще миллион, затем снова – а что дальше?.. Вы умрете – и черви сожрут вас.

– А кто сожрет вас? – спокойно поинтересовалась Рая.

Он поперхнулся и перестал жевать.

– О вас даже песни не напишут, – наконец выдавил Леви.

Рая внимательно взглянула на комика.

– Вы уверены? – уточнила она.

– Абсолютно! Кто будет о вас писать?

– Вы, – просто сказала Рая, – вы…

Она достала чековую книжку и выписала пятнадцать тысяч франков.

– Держите! – Рая протянула ему чек.

Такую сумму Леви не получал никогда. Даже за Ягера. Включая премию.

– Но я комик, – начал он. – Я никога не писал песен.

«Хотя, – вспомнил он, – один раз было, когда театр ставил героическую комедию о строительстве Байкало – Амурской магистрали». Артисты носились по сцене со шпалами на плечах, как Ленин на субботнике, и распевали его песню. «Приезжай ко мне на БАМ» называлась.

– Я в вас верю, – сказала жаба. – Вы способный. Только учтите – это должна быть очень трогательная песня… Песня о том, как простая еврейка из Винницы спасает от голодной смерти тысячи черных, а также пейсатых, а они, в знак благодарности, прячут алмазы в свои пейсы. И назовите ее без выпендронов, просто: «Песня о Рае». Знаете, что‑нибудь на манер «Трансвааль в огне». Помните?

И Рая запела тонким, визгливым голосом:

 
Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
Ты вся горишь в огне…
 

Она пела долго, протяжно, как еврейскую молитву, и, закончив, смахнула набежавшую слезу.

– До сих пор, когда ее пою, у меня по телу мурашки бегают…

– У меня тоже, – согласился Леви.

Ночью он беседовал с Иегудой, просил его помочь, читал его стихи – «Песня о Рае» не слагалась. Тогда он вышел на улицу и побрел по Сан – Дени. И то ли в нем разбудили вдохновение проститутки, то ли нежный ночной ветерок – сказать трудно, но стихи вдруг полились сами, без каких‑либо усилий, и Леви, прислонившись к афише, еле успевал их записывать.

Утром они встретились снова.

– Прекрасно, – пропела Рая, – вы – талантливый поэт. Вот только мало заряда. Чуть мажорней. Вы, наверно, заметили – я оптимистка. И потом – вы написали для сольного исполнения. А ее должны петь большие коллективы. Хоры. Я могу вам предложить припев. Я ведь когда‑то в детстве тоже писала стихи.

Она на мгновение задумалась и вновь запела.

– Рая, Рая, живи, не умирая…

Леви передернуло, но он тут же подхватил – нужны были деньги:

– Всем людям на земле хоть в чем‑то помогая…

– Прекрасно, – восхитилась она, – вы меня верно чувствуете…

И выписала чек еще на пять тысяч…

Когда Рая ушла, унося с собой песню, Леви перевел дыхание. Голубел Париж, светилась желтым огнем церковь, где‑то играли на аккордеоне. Он заказал две порции мороженого и развернул газету. На странице объявлений Леви прочел: «Даю уроки русского языка. Звонить целый день. Приходить тоже…» Там не было ни имени, ни фамилии, только адрес и телефон, но комик Леви почувствовал, что это гений Гуревич…

В Таллин, к третьему члену тайного общества, Сокол поплыл на корабле.

Ему все надоело и он думал, что, может, море его поглотит и кончится вся эта абсурдная пьеса в плохой постановке.

Но корабль успешно прошел все штормы и гордо вошел в таллинский порт.

Таллин Сокола поразил – готические соборы, венские кафе, спокойные узкие улицы, латинский шрифт на вывесках и рекламе – казалось, он уже прибыл на Запад.

Он пошел в собор к старому Томасу и долго слушал Баха, на великолепном органе.

Затем он пил кофе, в каждом кафе, ел местные пирожные, которые напомнали ему детство, слушал крики чаек – и поплелся к Аймле.

Тот оказался настоящим викингом, громадным, с рыжей бородой, с горящим камином.

«Этот мог бы и самолет угнать, – подумал Сокол, – и разрушить зубоврачебные кресла».

Викинг пил стаканами эстонский бальзам шестидесятиградусной крепости, требовал немедленного отделения Эстонии и соблюдения принципа «Каасииви Виикааки».

Сколько викинг ни объяснял Соколу, что это такое, тот так и не понял, но «Каасииви Виикааки» был поставлен первым пунктом.

К тому же девиз был вновь изменен. Под угрозой развала тайного общества Сокол вынужден был принять следующую формулировку:

«Вся власть элите, физикам, зубным врачам и эстонцам».

Девиз начинал несколько пугать его, он думал, как же они будут после захвата делить власть, но потом успокоился.

До захвата было далековато…

Аймла предложил отпраздновать создание тайного общества в сауне, он знал одну хорошую, в пригороде у моря.

Они ехали долго, на машине, и когда вошли голые в сауну, Соколу показалось, что Эстония уже отделилась – в сауне было несколько прекрасных нагих блондинок, с длинными волосами, тонкими фигурами и улыбками лесных богинь.

Сокола угощали копченой курицей и не слезали с колен. По блондинке на колено – о таком можно было только мечтать даже и после передачи власти. Блондинки смеялись большими нордическими ртами и пели призывные песни, с припевом, в котором Соколу слышался тот самый непонятный принцип «Каасииви Виикааки».

Что было потом, он не помнил. Добавили пару, все поплыло, как в тумане – нагие викингши, нордические рты, сосновые скамейки, принцип «Каасииви Виикааки», рыжая борода Аймлы.

Ему было хорошо, тепло, уютно.

Он подумал, что, в общем, зря отказывался от создания тайного общества, что, в общем, Борщ – не дурак, но тут появились нордические губы в опасной близости, и известный диссидент растворился в эстонском тумане.

Первое заседание «Набата» было назначено в той самой сауне, недалеко от моря.

Некоторые члены не понимали, почему там, но Сокол объяснил, что ввиду того, что Эстония может отделиться, надо ловить момент. Аймлу Сокол попросил не приглашать весталок и одалисок на открытие, а только на торжественную часть.

Все разделись, подпустили пару и заседание началось.

Внимательней всех был физик Шустер – он предлагал, выдвигал и спорил. Гурамишвили не спорил ни о чем. Своим грузинским нюхом он почувствовал близкое присутствие белых бестий, беспокойно вертел головой и втягивал волосатыми ноздрями воздух.

После каждого выступления закусывали копченой курицей и запивали пивом.

Весь спор шел вокруг известного уже принципа «Каасииви Виикааки». Атмосфера была горячая, и все были, в общем, не против, но требовали объяснения. Все были не против, но как‑то не понимали смысла.

Аймла объяснял всю ночь, он поддавал пару, бил себя по телу березовым веником и вновь объяснял.

Стало яснее, но непонятным все равно осталось.

Поддали еще пару и распили шесть бутылок эстонского бальзама.

После пятой, казалось, что с «Каасииви Виикааки» начало что‑то проясняться. Но наутро был опять сплошной туман.

У Аймлы, этого викинга – гиганта, больше не было сил, и ему ничего не оставалось, как впустить белых одалисок.

И тут с принципом «Каасииви» все сразу стало как‑то ясно. Он стал прозрачен и понятен. Всем и каждому, но особенно почему‑то большому любителю Грибоедова Тенгизу Гурамишвили.

Он обнимал нагую весталку и казалось, что ради нее мог даже пожертвовать зубоврачебным креслом новой конструкции.

Из всех членов тайного общества воздержался только Шустер. Он ушел на берег моря, причем одетый, и думал, не пора ли подавать заявление о выходе.

Возможно, он бы и надумал, но его позвали – начиналось пленарное заседание, на котором должны были распределяться портфели министров будущего элитарного кабинета.

У Шустера было предложение до начала заседания.

– Уважаемые собратья, – сказал он, – нельзя ли распределять портфели, не раздеваясь?

Вопрос был поставлен на голосование.

Шустер продул со счетом 3:1.

– Прошу раздеться, – вежливо попросил его Сокол.

Старый Шустер начал нехотя стягивать панталоны, затем поддали пару – и началось распределение.

– У меня предложение такое, – начал Сокол, – я – премьер министр, Шустер – министр по физике, вы, Гурамишвили – по зубам, вы, Аймла – по отделению Эстонии.

Аймла был недоволен. Во – первых, он хотел быть министром не только по отделению, но и по «Каасииви Виикааки».

А, во – вторых, еще даже не взяли власть, а уже дискриминация малых народов. Немцу, видите ли, отдали всю физику, грузину – все зубы, а ему только отделение Эстонии.

– Что вы хотите? – мягко спросил Сокол.

– Министр по отделению Эстонии, Латвии и Литвы!

– Я не против, – сказал Сокол, – а вы? – он обратился к остальным членам «Набата».

Члены тоже были «за».

– И отдельное министерство «Каасииви Виикааки».

Проголосовали единогласно.

Тогда, видимо подогретый успехом эстонца, возмутился Гурамишвили.

– Министерство зубов и зубоврачебных кресел! – потребовал он.

Ему отдали кресла.

– И повышение зарплаты!

– Какой зарплаты? – удивились остальные.

И тут открылось, что Сокол платит грузину за членство.

Члены были возмущены, поставили вопрос об исключении Гурамишвили, общество опять было в опасности, и тогда эстонец впустил одалисок. Всем стало хорошо. Тенгиз даже согласился платить членские взносы и скрылся с длинноволосой блондинкой в адских парах.

И остальные, кроме Шустера, тоже.

Тот стоял голый, покрытый потом, и призывал членов тайного общества вернуться к прямым обязанностям, к выполнению программы.

– Попрошу придерживаться устава, – кричал он в непроглядный туман.

Оттуда доносились только сладострастный хохот Гурамишвили и не менее сладострастное пение с непонятным припевом.

– «Каасииви Виикааки» – выводил голос сирен.

Шустер плюнул в огонь и отправился в непроглядный туман …

Предчувствие не обмануло Леви. Вскоре он уже был в чердачной студии Гуревича.

– Привет, Гуревич, – с порога произнес он, – вы были правы. Параллельные прямые пересекаются в Париже. На чердаке дома rue du Temple…

Гуревич вскочил с дивана, и они припали друг к другу.

– Я знал, что вы останетесь, – сказал Гуревич, – я был уверен.

– Как это вы могли быть уверены, когда я сам не знал?

– Это потому, что вы актер, – объяснил Гарик, – а я режиссер. Я вижу решение всего спектакля от начала до конца.

– Гарик, – произнес Леви, – это даже некрасиво. Если вы знали, что я останусь – почему же вы мне сразу не сказали? Мне не пришлось бы ожидать, пока Семена Тимофеевича вытащат из Гвадалкивира, не нужно было бы тащить ренессансную повозку, писать стихи о Рае… Но все это в прошлом. Вы хотели великого актера на роль Иегуды – и он перед вами!

– Потрясающе, – сказал Гуревич, – это такая удача!

– Мы можем приступать. Я готов. Хоть завтра… Вы согласны?

– Зачем откладывать на завтра? Мы начнем сегодня. Прямо сейчас. У вас пьеса с собой?

– Я с ней не расстаюсь. Вот она… – Леви достал рукопись откуда‑то из области сердца. – Вы уже нашли труппу?

– Это не проблема. Можем в «Одеоне», можем в «Пале Ройаль»… Где захотим…

Леви подозрительно посмотрел на Гуревича.

– А как с композитором? Это не так просто – стилизировать под мавританские мелодии и еврейские напевы средневековья…

– Раз плюнуть… Есть Моррис Жерар, пригласим Косму… Это не вопрос…

Леви сел на кушетку и похолодел.

– У вас нет денег! – констатировал он.

– У вас тоже, – констатировал Гарик.

– Почему, – удивился Леви. – У меня есть.

Он достал из штанов два раиных чека.

– А – а? Что вы на это скажете?..

– Бешеные деньги, – сказал Гарик. – Откуда они у вас? Нам хватит на целую гурию. Правда, одну на двоих…

Опустился вечер. Комик Леви и гений Гуревич молча сидели на диване, без света, без денег, в лунном луче.

– Что же мы будем делать, Гарик? – произнес Леви.

– Не знаю, – ответил Гуревич. – Если хотите, я могу вам дать пару уроков русского… Как вы, наверно, знаете, в русском языке шесть падежей.

Гуревич не спеша перечислил падежи. Леви печально смотрел на него.

– Теперь повторите, – попросил Гарик.

– Что мне повторять, – сказал Леви, – когда вы меня неправильно учите. После винительного идет дательный, а не предложный.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Наверно, вы правы… Я никогда его не преподавал. Просто всегда любил…

Гуревич поднялся, достал какого‑то сыра, бутылку красного вина, длинный белый батон – и они выпили…

– Знаете, – сказал Гарик, – это здорово, что вы притащились. Что бы я делал без вас… Расскажите мне что‑нибудь… Говорят, вы великий рассказчик…

Леви опустил голову на руки.

– Я вам никогда не рассказывал историю про капитана?

Глаза Гуревича заблестели.

– Про капитана?.. Нет… Никогда…

– А, это удивительная история… Слушайте… Однажды из поезда Ленинград – Киев, причем скорого, я выбросил капитана Красной Армии.

– Не может быть!

– Клянусь!.. И представьте себе – одним махом.

– Вы, наверно, были полковником?

– Куда там… Простым лейтенантом.

– И лейтенант поднял руку на капитана?

– Да, а чего вы удивляетесь? Я бы его выбросил, даже если бы он был маршалом. Да вы слушайте… Поезд шел по Украине, мы стояли в тамбуре и курили… Тогда я выкуривал по две пачки в день, Гуревич, как вы сейчас… Капитан повествовал о своих любовных победах. Их у него было множество. Женщины его любили повсюду – на лафете орудия, на крыше бронепоезда, в окопах, в тамбуре, на шпалах… Затем он вдруг перешел на евреев. Вы не знаете, почему у антисемитов всего две любимые темы – женщины и евреи? Что объединяет нас с бабами в их маразматических головках?… Сначала он мне сообщил, что все евреи – трусы. Я промолчал, хотя это было непросто. Тогда капитан поведал, что они распяли Христа.

– Это мне уже известно, – тихо произнес я.

– Вместо того, чтобы воевать, они отсиживались в Ташкенте, – сообщил он. – Вы знаете, Гуревич, я непохож на еврея, и поэтому я все это уже знал давно.

– И это я слышал, – сообщил я капитану.

Он был недоволен.

– Я стрелял им в спину, когда мы шли в атаку, – вдруг произнес он, – это ты тоже слышал?

– Врешь! – сказал я.

– Стелял! – завопил он. – Сукой буду!

– Как ты мог в них стрелять, – тихо спросил я, – когда они были в Ташкенте?

Леви замолчал и в свете лунного луча Гуревич увидел, как побледнело его лицо.

– Ну, и что же он ответил? – спросил Гарик.

– Ничего… Он не успел ответить… Я его уже выбросил. Хотя, – Леви задумался, – может, и не надо было этого делать…

– То есть – вы убили человека? – уточнил Гуревич.

– Я? – удивился Леви. – Кто вам сказал? С чего вы взяли?

– Как с чего? Вы же его выбросили!

– Ну, конечно.

– Притом из скорого поезда?!

– Ну да. Из скорого… Но поезд стоял… Я вам разве этого не сказал? Хотя, – Леви задумался, – стоянка была всего пару минут… Может, надо было подождать?… А, как вы считаете?…

Гуревич молчал, Леви дожевывал остатки сыра…

– Послушайте, Леви, – начал Гарик, – почему вы мне никогда не говорили, за что вы выкинули капитана?

– Я не хотел вас огорчать, Гуревич. И потом – я давал волю вашей буйной фантазии… Я думал рассказать вам это когда‑нибудь, на свободе… Когда все уже будет позади… Кстати, у вас, случайно, не найдется еще кусочка сыра?..

Борщ был разгневан. Он почти кричал на Сокола.

– Что вы создали? – глаза Борща горели, как угли в камине Главного.

– Тайное общество, – отвечал Борис.

– И чем вы там занимаетесь, в вашем тайном обществе? – голос его наполнился сарказмом.

– М – мы, – начал Борис, – м – мы провели организационное собрание.

– У меня нет времени слушать, как вы врете, – прервал его Борщ, – я хочу вас только спросить: Вы хотите попасть в тюрьму как политический деятель, как властитель дум – или за блядство?! Вы знаете, что я могу вам дать расстрел?

Борис испугался.

– За что, товарищ Борщ?

– За разврат! За растление малолетних!

– Каких?!

– Ваших одалисок, ваших златоволосых русалок. Вы знаете, сколько им?

– За двадцать?..

– Это вам так хочется. Им нет и семнадцати. Все ваше тайное общество пущу в расход, к чертовой матери!

Сокол почти дрожал.

– Вы собираетесь заниматься передачей власти или нет?!

– К – конечно, – ответил Сокол, – что за вопрос, обязательно передадим.

– Что же вы медлите?

– Одалиски, товарищ майор.

– Забыть! Приступайте к делу, – он протянул Соколу пачку, – вот! Воззвания! Прокламации. Листовки. Распространяйте в центре города, на Невском, на Дворцовой площади, на Неве. Ясно?

– Так точно! – отчеканил Борис.

Листовки пришлось распространять самому Соколу.

Шустер наотрез отказался – утром он шел к врачу, а после обеда – спал.

– Мне семьдесят восемь лет, уважаемый, – напомнил он.

Эстонец был моложе, но сказал, что и не подумает раздавать их людям.

– Посмешище, – причитал он, – ни слова о «Каасиики Виикааки», это издевательство, позор. Пусть распространяют те негодяи, кому принцип «Виикааки» до лампочки.

Грузина просто не нашли. Он бежал с одной из одалисок куда‑то в Пицунду, к Черному морю, к пальмам и мандаринам, прихватив все золото, что было в кабинете, бросив жену и Грибоедова.

Ничего не оставалось, как встать самому.

Сокол взял чемодан, набил его листовками и потащился на Невский проспект.

Он дошел до канала Грибоедова, зашел в Казанский Собор и начал тяжело подниматься на самую верхатуру.

Добравшись до баллюстрады, выходившей на Невский, почти под самым куполом он раскрыл чемодан и начал швырять листки на прохожих.

– Вся власть элите! – орал он. – Долой правительство, не умеющее писать слово «интеллигент».

Прохожие хватали листовки и разбегались.

Он кидал еще и еще. Они кружились над Невским, над старым садиком, над памятниками великих полководцев и церковью «Спаса на крови».

Началась паника. Он вдруг увидел, как люди кинулись в разные стороны. Появилась машина с красным крестом, и оттуда выскочили двое дюжих санитаров и ринулись в Казанский Собор.

Сокол догадался, что за ним.

Он опорожнил чемодан, скинул его вниз и ринулся наверх, к куполу. Сапоги санитаров стучали уже по лестнице. Борис бежал, как угорелый. Ворвался на колокольню, со всего разбегу ударился о колокол, набат забил на весь город.

Санитары уже были там. Они бегали за ним вокруг колокола и все поочередно стукались об него головами.

Особенно страшный звук был от удара усатого санитара, казалось, что началась война, колокол звучал грозно и протяжно.

Сокол надеялся, что после таких ударов санитары, наконец, свалятся, и погоня прекратится, он думал, что головы их должны рано или поздно расколоться, но он ошибся – раскололся колокол, который не смогла расколоть даже прямо попавшая в него бомба.

Без колокола не было вокруг чего бегать, санитары должны были вот – вот схватить Сокола, и он полез на золоченый купол.