Текст книги "Бал шутов. Роман"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Леви не совсем понимал ее, он не совсем понимал, что этим хотел сказать великий поэт, мыслитель и жизнелюб, но ему почему‑то казалось, что тот разрешал.

– Спасибо, – горячо благодарил он, – следующей ролью, не сойти мне с этого места, будешь ты – несравненный светоч Востока. Я вырву ее у этого моржа прямо из проруби!

Но следующей был иудушка Троцкий, Иуда Искариот, предатель Азеф… Когда Леви предложили роль Гамаль Абдель Насера – он заколебался, у него несколько закружилась голова и чуть затошнило – он помнил кое – какие высказывания великого революционера об избранном народе.

Леви припал к портрету.

– Иегуда, – взмолился он, – скажи, что общего между мной, потомком испанских евреев, взращенных на музыке, поэзии и мысли, и этим хрякоподобным, розовощеким офицером фараоновской армии?..

Иегуда молчал.

– Понятно, – произнес Леви, – я отказываюсь.

И назавтра он заявил Главному, что не намерен играть антисемита.

– Я не буду, – шумел он, – играть человека, который называл мой народ грязным. Что общего во мне, потомке испанских евреев, воспитанных на…

– Леонид Львович, – перебил его Главный, – я хотел бы вам только напомнить, что жизнь и искусство – две совершенно разные вещи. Великого антисемита, мой дорогой, может сыграть только еврей. Так же, как великого еврея – антсемит. И вы знаете, почему?

– Пока нет, – сказал Леви.

– Я вам уже говорил: ненавистть и любовь близки, это правда, но я ставлю на ненависть, потому что любовь проходит, она преходяща, как облако в ветреный день, а ненависть… Вы помните, как играл вашего Галеви Никита Гаврилов, потомок попов и черносотенцев, жегших ваших предков на различных кострах?

Главный, как, впрочем, и Леви, никогда не видел Гаврилова в роли Иегуды, да и вообще его не застал – тот играл где‑то в двадцатых, до появления Главного на свет…

– Я не хочу о нем говорить! – отрезал Леви. – Подонок Гаврилов играл моего великого предка, а вы мне не даете?! Сколько антисемитов я должен сыграть, чтобы получить роль еврея, сколько?!

– Не знаю, – честно признался Главный, – согласитесь, их больше! Но после Насера, если я буду жив, обещаю вам Галеви.

– Вы подохнете, чтобы только мне его не дать, – ответил Леви, – вы сделаете все…

– Послушайте, Леонид Львович, войдите в мое положение – лучшего Насера, чем вы, у меня нет.

– «Нет, нет», – передразнил его Леви, – он жег людей, ваш Насер! Я не смогу сжечь никого, предупреждаю!

– Об этом не беспоойтесь! Пожарники запретили огонь. Мы заменяем сожжение праздником «Рамадан».

– Час от часу не легче! Я должен буду голодать!

– Но здесь‑то уже нет ничего антисемитского?..

– Не знаю, что хуже, – бросил Леви.

Вечером он вновь беседовал с портретом.

– Иегуда, – начал он, – прошу, дай знак. Я только изгоню Фейсала, объединю арабов – и я к твоим услугам. Ты слышишь?

Галеви слышал, но молчал. То ли он писал стихи, то ли распутничал, то ли мыслил – неизвестно. Но он не сказал ничего. Даже своего обычного «Цель далека, а день короток».

– Короче, – произнес Леви, – если ты против – я не сыграю этого грязного типа, этого Героя Советского Союза, этого подонка, этого… Но учти одно – следующий ты… Первый на очереди.

– Оставь меня в покое, – ответил «первый на очереди», – ты мешаешь мне мыслить.

И Леви почувствовал, что великий земляк и почти однофамилец обиделся на него.

Он встал на колени.

– Иегуда, – с пафосом произнес Леви, – клянусь памятью моих предков – испанских евреев, воспитанных на музыке и поэзии – очередная роль – ты! Даже если мне предложат Хомейни.

Но ему предложили совсем другое…

Из многих мудростей жизни Главный лучше всего почему‑то помнил одну:

«На скамье подсудимых всегда есть свободные места».

Он лежал с рукописью в обнимку, как с любимой женщиной, любовно глядя на нее, лаская и целуя, и в его голову внезапно пришла блестящая мысль.

Почему эта умная мысль не может придти в голову дураку?

«Меня спасет не Отелло, – подумал он, – а Владимир Ильич Ленин, сорока семи лет.»

И тут же принял решение о постановке несгораемой пьесы, принял прямо под одеялом, вернее, под портретом Ленина, так как и одеяло, и сам Главный, да и все остальное находилось под Первым съездом Советов, где Владимир Ильич произносил речь перед тремя тысячами делегатов.

Картина висела давно, Главный знал в лицо всех участников съезда, а речь Ленина – наизусть.

Главный прекрасно понял, почему не сгорела пьеса, и догадывался, что, если он ее не поставит – сгорит сам.

И делегаты не спасут!..

Он приблизился к портрету и на глазах солдатских, рабочих и крестьянских депутатов смачно чмокнул выброшенную вперед ленинскую руку.

– Не перебивайте, Олег Сергееич! – раздраженно бросил Владимир Ильич и отдернул руку. – Вся власть Советам, товарищи!

Товарищи неистово зааплодировали.

Главный свалился в постель.

– У меня жар, – прохрипел он и покосился на портрет. Рука вождя была выброшена вперед.

Главный хотел забраться в холодильник, но испугался окончательного обледенения и побежал в театр…

Устроившись в кресле, он первым делом вызвал к себе Леви,

– Леонид Львович, – торжественно произнес Главный, – сколько вам лет?

– Какое это имеет значение? – удивился Леви.

– Вы правы, – махнул рукой Олег Сергеевич. – Я не спал всю ночь и решил предложить вам роль, о которой вы мечтали.

Перед глазами Леви проплыл облик Иегуды Галеви, проплыли его витиеватые строчки.

«Ты видишь, учитель, – произнес он про себя, – мечты сбываются. И даже быстрее, чем я ожидал. Без этого Героя…»

– Несколько за пятьдесят, – произнес Леви. – В самый раз.

– Что за пятьдесят? – не понял Главный.

– Лет! Вы же спрашивали, сколько мне лет…

– Я вижу – вы довольны, – улыбнулся Главный.

– Что значит – доволен, – произнес Леви, – я счастлив!

– Я тоже, – заметил Главный. – Вы будете ЕГО изображать в самый ответственный момент жизни – в момент вооруженного восстания.

Леви несколько задумался. Перед его взором пронеслась вся бурная жизнь Галеви. В ней было все – не было только восстаний.

– Он разве участвовал в восстании? – осторожно спросил Леви.

– Да, да, вы правы, – согласился Олег Сергеевич, – в момент руководства революцией.

И этого, вроде, не делал Иегуда в своей бурной жизни.

– Революцией?! – обалдел Леви. – Вы не ошибаетесь?

У Главного перехватило дыхание.

– Друг мой, – выдавил он, – я не понимаю, чему вы удивляетесь?! Это же известно каждому школьнику! Даже двоечнику!

Но «друг» продолжал удивляться.

– Откуда, когда ни в одном учебнике о нем нет ни слова!

– Леонид Львович, – Главный медленно встал, – это кощунство!

– И я так считаю, – согласился Леви, – ни слова о великом человеке!

Никто ничего о нем не знает. Даже вы!

– Как это?! – Главный побелел.

– Тогда скажите, как он погиб?

– Он, он, – Главный заикался, – в него стреляли… Он умер от ран. Но не сразу…

– Ерунда! Его раздавила лошадь сарацинского всадника…

Главный долго пил прямо из графина.

– …у самой стены, – продолжил Леви.

– Кремлевской?! – с тихим ужасом спросил Главный.

– Плача! – объяснил Леонид Львович. – Иерусалимской!

В глазах Олега Сергеевича поплыл Первый съезд.

– Но Владимир Ильич никогда не был в Иерусалиме, – выдавил он.

– Какой Владимир, – удивился Леви. – Его звали Иегуда!

Главный издал что‑то наподобие последнего вздоха.

– Ленина?!..

– Галеви, – поправил Леонид Львович. – Насколько я понимаю, речь идет о роли Галеви. Причем здесь Ленин?

Главный долго не дышал. Затем он набрался сил.

– Я вам предлагаю мечту, сыграть Ленина – мечту всех актеров планеты. Или вы об этом не мечтаете?!

Леви все понял.

– Мечтаю! – почти закричал он. – Но я этого недостоин. Я мал. Я – карлик по сравнению с ним. В лучшем случае я – Свердлов, может, Хо – Ши – Мин, но великий вождь?.. И потом, Олег Сергеевич, я еврей, а Владимир Ильич…

– У него был дед еврей, – гнусавил Главный.

– Хорошо, – согласился Леви, – я сыграю дедушку.

– Вы сыграете внука, – протянул Главный.

– Не могу! – завопил Леви.

– Не орите! Вытяните‑ка правую руку вперед.

– Я уже вытягивал. Руки Свердлова, Дзержинского. Нет сил!

Он с трудом поднял руку.

– А теперь скажите: «Вся власть Советам!», – приказал Главный.

– Не сумею, иссяк, пропал революционный пыл. Умоляю, увольте! Я уже играл всех членов ЦК! У них адская работа! Я устал.

– «Вся власть Советам!», – требовал Главный.

– Вся власть Советам, – выдавил Леви.

– Вылитый Ленин, – констатировал Олег Сергеевич. – На Первом съезде! Держите, вот пьеса.

Он кинул ему рукопись.

Леви еле поймал ее – и не успел коснуться, как пьеса вспыхнула и сгорела синим пламенем, не оставив даже золы.

– Что вы с ней сделали? – остолбенел Главный.

– Абсолютно ничего! – поклялся Леви. – Вы же видели.

– Вы ее сожгли! Как вам удалось?

– Нет, ей Богу, я не курю. У меня даже нет спичек.

– Несгораемая пьеса!.. Вы дьявол, Леонид Львович, вы черт! – глаза Главного горели.

И тут его пронзила гениальная мысль. Почему эта гениальная мысль не может залететь в лоб идиота?..

– Будете играть в «Отелло»! – с пафосом выкрикнул Главный. – В «Отелло»!

– Позвольте, Олег Сергеевич, – отбивался Леви, – в «Отелло» нет Ленина, я вас заверяю.

– Яго! – мягко пояснил Главный, и, выкинув правую руку вперед, вдруг брякнул: Вся власть Советам!

Гуревичу, в общем, было все равно, куда ехать, главное туда – где не запрещают, где нет комиссий с дамочками и храпящим «гласом народа». Но он решил посоветоваться.

В то время в ленинградских театральных кругах ошивался некий американец Майк Спиц, которого все называли «Анкл Майк» и который писал диссертацию по Мейерхольду.

Спиц обожал Гуревича, все его постановки, и одно время даже думал сменить великого Мейерхольда на него.

Анкл Майк был долговяз, кое‑что кумекал по – русски и за театр мог предать родину и продать мать.

Они встретились в кафе «Север». Гуревич все поведал ему.

– Ви крейзи, – сказал Анкл Майк, – куда вас несет?!!

– Не знаю. Англия, Италия, США… Не знаю.

– Зачем, – спросил Майк, – Вай? Скашите мне – вай?

– За свободой, – ответил Гуревич, – вы ею надышались, а я ее не нюхал.

– И нэ нухайтэ! – сказал Анкл Майк.

– Как это?!

– Очень просто. Что такое свобода бэз мани? Насинг! Свобода без мани, – повторил Анкл Майк, – хуже неволи. А на сиэтре, май дарлинг, мани не заработаешь!

– С моим талантом?!

– С вашим, с вашим!

– А кем же, по – вашему, я там буду?

– Программирование знаете? – спросил Майк.

– Не обижайте, – попросил Гуревич.

– Тогда официантом, – сказал Анкл, – может, таксистом.

Гуревич вскочил.

– С моим талантом?! – вновь вскричал он.

– Сядьте, Гурвиц, – попросил Майк, – о вашем тэлаэнте никто не узнает. Нушен не тэлэнт, нужен скэндэл!

– Какой скэндэл?! – не понял Гуревич.

– Биг скэндэл! Будэт скэндэл – будут мани! Без скэндэла нэчего уезжать. Приедете со скэндэлом – будут пропозишен, будет паблисити, будут мани.

Гуревич задумался.

– Анкл Майк, – сказал он, – все мое творчество здесь – сплошной скандал. Что еще?

– Итс насинг, – произнес Майк, – итс сиэтэр скэндэл. Надо политикэл скэндэл, уорлд скэндэл.

– Что вы имеете ввиду? – поинтересовался Гарик.

– Угоните эрплейн, – посоветовал Майк, – и на нем прилетите.

– Вы пьяны, Анкл Майк, вам больше не надо пить. Поставьте рюмку.

– Я не пьяный, Гурвиц, я умный. Слушайте меня внимательно: различие между двумя нашими странами в следующем: если здесь вы делаете из Отелло еврея – говорит вся страна, если там вы делаете из Отелло еврея, или японца, или женщину, все равно – не замечает никто. Я боюсь, вы этого не вынесете. Здесь сиэтер – это лайф, там сиэтер – это насинг…

– Какого же черта вы занимаетесь им?!

– Я крэйзи, – пояснил Майк, – вы не заметили? В Америке, Гурвиц, сиэтром занимается два типа людей – крэйзи с мани и без. Я с мани!..

Он захохотал на все кафе.

– Короче, – он перешел к заключению, – у вас, Гурвиц, есть две возможности: или скэндэл, или программирование.

При последнем предложении Гуревич вздрогнул.

– Тэйк ит изи, – успокоил его Анкл Майк.

Идея, мелькнувшая у Главного, была, безусловно, гениальна, достойна его таланта.

На этот раз он решил доказать почти невозможное: что и Шекспир – графоман.

Видимо, невозможное дейстительно не существовало для этого человека. Отелло он вновь покрасил в черный цвет, Дездемоне придал что‑то старорусское, от Ярославны, а Яго сделал кучерявым. С горбатым носом. Картавым с легким шепелявинием, этаким Пиней со Жмеринского рынка. Короче, в новой концепции вместо Отелло евреем был страшный Яго. Руководителям это казалось интересным.

Старый Леви был убит. В разговоре с Отелло Главный просил его вставлять еврейские словечки, отвечать вопросом на вопрос, периодически вскрикивать «Азохун вей».

Леонид Львович часами просиживал под портретом Иегуды, жаловался, бил себя в грудь, проклинал власть и режиссера.

Галеви гордо молчал.

– Это международная обстановка, – объяснял он, – я не при чем!

А у Олега Сергеевича слабоумие. Но созвучное эпохе. Яго для него – Израиль, опутывающий своими коварными сетями народы Африки, освобождающиеся от колониального ига в лице Отелло. Ты понимаешь, Иегуда?

Иегуда молчал, и Леви начинал плакать.

Иногда его утешал Боря Сокол.

– Потерпи, Леня, – говорил он, – скоро все кончится и мы напьемся!

– Тебе легко говорить, – отвечал Леви, – у меня язва. Я больше трех дней попойки не протяну.

– А мы сделаем перерыв.

– Боря, – стонал Леви, – скажи мне, почему не любят евреев?

– А кого любят, Леня, – возмущался Сокол, – татар, хохлов, казахов?

Просто, когда не любят евреев – это антисемитизм, а когда других – это блядство.

– Ты прав, – соглашался Леви, – возьми нашу милую труппу – кто кого любит? Шипящий террариум. Заповедник крокодилов. Я уверен, что у Ореста смертельный укус. Народ – это труппа, Боря. Это Театр Абсурда. Все ненавидят друг друга и все играют комедию. Причем без антракта. И режиссер – всегда идиот. Если появляется нормальный – его вырезают. Страна – это театр, но наш театр – лучше, потому что у нас есть буфет.

И они шли в буфет.

Со стороны было очень приятно наблюдать, как Яго с Отелло пили за здоровье друг друга и жарко лобызались.

Репетиции шли к концу. Была уже назначена сдача. И на день – в отличие от гения Гуревича Олег Сергеевич все успевал вовремя.

И приемка была какая‑то легкая, озорная. И вся атмосфера. В туалет бегали как‑то легче, веселее, радужнее. После туалета выходили окрыленные.

Бутерброды жевались с аппетитом и не только в антракте – Орест Орестыч не успевал кормить с руки.

Рабочий с «Электросилы» спал значительно спокойнее, не храпел, не пугал Яго, посапывал себе, как ребенок, никому не мешая. Да и мнения совпадали, всем нравилось. Дама из Управления даже заявила, что Шекспир прочтен совершенно по – новому, дама из райкома – что свежо. Товарищ из Мавританской Респуболики снова улыбался, но как‑то приветливее, с огоньком.

«Гласу народа» особенно запомнился Ягер – так рабочий стал называть Яго.

– Я таких типов знавал, – признался он, – всех этих Ягеров – Швагеров…

– И Абрамовичей, – поддержал офицер флота, – нельзя ли ему пейсы подделать?

– Почему нет? – соглашался Главный.

– И пусть вместо вина пьет кровь, – добавил Юра Дорин, – христианских младенцев, паскуда!

– Надо будет подумать, – согласился Главный.

– Нет, нет, не стоит, – остановила дама из райкома, – это уже попахивает антисемитизмом.

Она сурово посмотрела на Дорина.

– Не нахожу, – отбивался Дорин, – но всецело доверяю вашему вкусу, Маргарита Степановна.

Все пили, целовались, гегемон упал в оркестровую яму, его хором достали оттуда и приняли спектакль единодушно.

Премьера была назначена через неделю.

Слух о том что Яго – еврей и что в буфете судак в кляре рспространился по всему городу. Билеты шли втридорога, продавались членам партии, передовикам производства и нескольким членам антисионистского комитета. Милиция была на лошадях. Одна взбесилась, ворвалась в буфет, съела рыбу – ее хотели пристрелить.

Афиша была шикарна – грязный еврей в ермолке окровавленными руками душил благородного Отелло.

Многие негодовали уже при входе, в гардеробе, у некоторых чесались руки.

Спектакль начался без опозданий. На сцене появились Родриго и Яго. Яго свой монолог начал так:

– Азохун вей! Да выслушайте раньше,

Зовите Яго тварью, если мне

Хотя бы снилось это.

– Тварь, – тихо донеслось из зала. Многие одобрительно закивали. Постановка явно нравилась. Яго ненавидели люто и звали, как и Семен Тимофеевич – Ягер. В третьем акте на сцену вышел пьяный и с криком «бей жидов» начал носиться за Яго. Бедного Леви ели спасли воины Отелло.

Леви боялся выходить на сцену.

Атмосфера в зале накалялась.

За четыреста лет своей жизни черный Отелло задушил не одну кроткую Дездемону,

Он душил ее в Европе и в Азии, по системе Станиславского и по Гордону Крегу, но еще ни разу по подстрекательству воинствующего сиониста.

Сегодня это было именно так.

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона? – доносилось со сцены.

– Да, мой супруг, – отвечала та.

Женщины вытирали слезы. Мужчины едва сдерживали подступавший к горлу комок и сжимали кулаки в ожидании Яго.

Леви силой выталкивали на сцену из‑за кулис.

– Дай помолиться мне, – молила Дездемона.

– Теперь уж поздно! – рычал мавр.

Заплакали мужчины. Дездемона была не только кротка и благородна, она была явно русской – голубые глаза, коса, время от времени она напевала «Калинку».

Зал подхватывал.

Когда мавр сделал свое дело, он приблизился к рампе и бросил, сверкая очами:

 
Когда в Алеппо злобный турок бил
Венецианца и Сенат порочил —
Я пса – обрезанца схватил за горло
И поразил вот так!
 

Зал ахнул, будто пронзили кинжалом каждого. Всем было ясно, кто это «псы – обрезанцы». Раздались аплодисменты, крики:

– Так их!

– Бей жидов, спасай Россию!

Все были готовы к погрому, сорвались с мест, но евреев, к сожалению, в зале не оказалось, и избили членов антисионистского комитета – на безрыбье и рак рыба.

Ягер, чтобы выйти из театра, загримировался под Хо – Ши – Мина.

– Куй ман ге, – пищал он по – вьетнамски, – пропусисе посалста…

Майор Борщ был любителем изящной словестности и поклонником Мельпомены. Регулярно он общался с людьми сцены, с деятелями театра, следил за всеми новыми постановками, наизусть знал «Ревизора», стихи из «Доктора Живаго», и это было неудивительно – майор Борщ возглавлял отдел искусств городского КГБ. Литература была делом его жизни.

В общем, вся семья Борщей была тесно связана с искусством.

Отец обожал поэзию, увлекался особенно акмеизмом – участвовал в расстреле Гумилева, в аресте Мандельштама и лично вез его в ссылку в Воронеж. Дед больше занимался символизмом, гонялся за Бальмонтом, Сологубом, но, к сожалению, никого не сумел поймать – все удрали за рубеж. Тогда он переключился на лирическую поэзию и несколько лет лично занимался Пастернаком.

Видимо, предки передали любовь к литературе и Коле Борщу.

Он ценил ее всю, но предпочтение отдавал драматургии – лично цензурировал пьесы, запрещал спектакли, выгонял режиссеров и двух строптивых драматургов отправил за рубеж, может, поэтому за какие‑то десять лет вырос от младшего лейтенанта до майора.

К чему только не приводит любовь к изящной словестности…

Все в отделе искусств были во власти муз.

Каждое утро начиналось с какого‑либо писателя – его расспрашивали, с ним говорили, просили признаться, ничего не скрывать, поделиться планами и мыслями.

Писатели обычно делились.

После обеда шли поэты, режиссеры, актеры.

Творческие встречи взаимно обогащали – деятели искусств понимали, чего от них хотят, а работники тайного фронта – что такое хорей или амфибрахий.

Десять лет службы в отделе искусств можно было легко приравнять к университету или литературному институту имени Горького. Майора Борща подчиненные ласково называли «маэстро», а он их – «мои меломанчики».

Не надо забывать, что в комитете занимались музыкой – Шостакович, будь он жив, мог бы подтвердить это…

…На премьеру «Отелло» в Театр Абсурда Борщ послал своих любимых меломанчиков – Зубастика и Ушастика – Борщ предпочитал клички. Они были тонки, полны вкуса, носили очки, слегка грассировали и напоминали интеллектуалов западной школы.

При этом, в случае необходимости, они вам могли переломать все ребра. Они сидели подле членов антисионистского комитета и с профессиональным интересом наблюдали за трагической сценой, делая такие меткие и тонкие замечания, будто сами придушили не одну Дездемону, а заодно и Отелло. Техника удушения Отелло их, в общем, не удовлетворяла – душил он неумело, неловко, будто впервые, совершенно забыв про сонную артерию, которую надо было сразу же перекрыть, про трахею, рвать которую надо было раньше.

Но, как интеллигентные и воспитанные люди, они виду не подавали, а, наоборот, аплодировали, кричали «браво, бис».

После спектакля, как истинные театралы, вместе с другими любителями автографов они пошли за кулисы.

От них, конечно, не ускользнуло, как смылся в костюме Хо – Ши – Мина Леви, как перехватил на ходу стакан коньяка Боря Сокол и как пожарники уминали бутерброды, предназначенные для банкета…

За кулисами шел праздник. Все целовали Главного в уста. Лично Орест Орестыч наливал ему шампанское, называл спасителем. Да, Олег Сергеевич своим могучим талантом спас спектакль, театр, и лично Ореста Орестыча.

Отелло с Дездемоной еле держались на ногах.

В своих древних одеяниях они давали автографы. На программках, листочках, книгах они выводили: «С горячим мавританским приветом», или что‑то там в этом роде.

Мельпоменчики скромно жались в очереди, перемиинались, застенчиво улыбались.

Наконец, подошел их черед.

Зубастик достал из пиджачка удостоверение и протянул Отелло. Боря Сокол взял его своими большими черными руками и, почти не глядя, размашисто, по диагонали вывел: «Поклоннику Шекспира от поклонника Дездемоны. Боря Сокол.»

– На добрую память, – Отелло широко улыбнулся.

Зубастик нежно вырвал удостоверение.

– Вы не любите Шекспира? – спросил Сокол.

– Обожаю, но вы расписались не совсем там, – мягко ответил Зубастик.

И подсунул документ прямо под сверкающие очи Отелло.

Боря взглянул и, так и не разгримировавшись, побелел.

– Помедлите. Молю – два слова только,

Стране известно, как я ей служил… —

начал он вдруг произносить последний монолог.

Ушастик успокаивающе улыбался.

– Нам все известно, – произнес он и поцеловал Дездемоне руку, – прошу, вас ждут. Пройдемте черным ходом.

Они шли в кромешной тьме, ударяясь о какие‑то балки, доски, и, наконец, оказались на улице. Их ждала мерцающая в свете зловещей луны черная, как мавр, «Волга».

– Добро пожаловать! – Зубастик распахнул дверцу.

Отелло с Дездемоной разместились сзади, Зубастик – за рулем, Ушастик – рядом.

– Обожаю ночной Ленинград, – сказал он, – всюду романтика, кажется, вот – вот на набережной появится Пушкин.

Боря с недоверием смотрел на него.

– И вы его арестуете, – продолжил он, – как нас…

– Вы ошибаетесь, – нежно ответил Ушастик, – вы наши гости, хотя после такого преступления, можно было бы и арестовать.

Они синхронно хохотнули вежливым смехом, и машина полетела.

– Курить в гостях можно? – спросил Боря.

– Что за вопрос, – Ушастик протянул «Мальборо», – хотя лучше бросить. Подумайте о своем здоровье!

– Хорошо, – Отелло глубоко затянулся, – к кому мы, простите, приглашены?

– Это сюрприз!

– А мы не испугаем хозяев таким видом? – Ирина указала на их венецианские одежды.

– Нет, нет, что вы, – сказал Зубастик, – там привыкли, там бывают и не такие.

Дездемона похолодела.

– Это надолго? – спросила она. – Мы хотим спать. И потом, летом у нас гастроли в Сочи.

– В Сочи этим летом будет отвратительная погода, – доверительно сообщил Зубастик.

– А куда же вы нам рекомендуете, – поинтересовался Боря, – в Сибирь?

– Вы к нам несправедливы, Борис Николаевич, – обиделся Ушастик, – мы работаем по – новому, старые методы забыты… Скажем, вам бы не хотелось поехать в те края, где ваша любезная подруга обронила платочек? Или на места ваших исторических боев под Кипром?

Отелло закашлялся.

– Знаете, – сказал он, – вы бы могли прекрасно сыграть Яго.

Зубастик сладко улыбался.

– Если понадобится, – ласково произнес он, – мы сыграем и Дездемону.

– И платочек, – добавил Ушастик…

Выскочив из театра, Леви бегом завернул за угол, на Малую Садовую, и вскочил в такси. Он устроился на заднем сидении, продолжая трястись от еще непрошедшего страха.

– Boat people? – спросил шофер, – только что выловили из океана?

– Меня давно выловили, – отстучал зубами Леви.

– А чего тогда трясешься? – он оглянулся, обомлел. И тоже начал трястись. Некоторое время они молча и синхронно тряслись.

– Здраствуйте, товарищ Хо – Ши – Мин, – наконец, заикаясь, произнес таксист, – простите… я вас не разглядел… в темноте… И потом – я думал, что вы давно того… умерли… А вы, оказывается, все еще живой.

– Полуживой, – поправил Хо – Ши – Мин, и назвал адрес. – Гони! И побыстрее!

– Сейчас, – ответил шофер. – У меня к вам только один вопрос. Деликатный. Насчет геноцида. Зачем вы его устроили, товарищ Хо – Ши – Мин?

«Сейчас и этот начнет бить, – подумал Леви, – и кричать: вьетнамская морда!»

– Я тут ни при чем, – объяснил он, – это все ревизионисты! И после моей смерти…

Таксист побледнел и вновь задрожал.

– Пожалуйста, перестаньте дрожать, – попросил дрожащий Хо – Ши – Мин, – и не волнуйтесь. В чем дело? Мы все умрем!

Таксист выскочил из машины и исчез в темноте.

Леви тоже хотел выскочить, но не решился – вокруг бродили толпы разъяренных театралов в поисках евреев. Были шансы, что узнают.

Не вылезая из машины, он перелез на переднее сиденье и сел за руль. И тут же к нему подбежал взлохмаченный тип, отделившийся от толпы. Леви узнал в нем театрала, носившегося за ним по сцене.

– Эй, Хо – Ши – Мин, – крикнул тот, – на Выборгскую подвезешь?

– Занято, товарищ, – ответил Хо – Ши – Мин, – частный вызов.

Он хотел нажать на газ, но дорогу машине преградил театрал, оравший из партера «Бей жидов, спасай Россию!». «Спаситель» требовал отвезти его на Каменный остров.

Бегавший по сцене, недолго думая, выбросил вперед правую руку, как Ленин на трибуне, и дал «спасителю» в глаз. «Спаситель» заревел, как бык, смертельно раненный тореадором, и резким ударом головой в живот отбросил «бегуна» на другую сторону тротуара. Затем он быстро вскочил в такси.

– Вези, косой!

И «косой» повез.

– Ты, бля, слышал, – спросил спаситель, – Яго‑то, оказывается, еврей!

– Я – го, – уточнил Леви, – китаец!

– Ну?! – бросил «спаситель» и вдруг закричал: «Останови машину!»

– Не могу, – сказал Леви, – тут запрещено.

– Эх ты, мудила! Там же еврей прошел. Я хотел ему пейсы вырвать!

Машина неслась по опустевшему городу, все меньше фонарей подмигивало Леви, все меньше машин попадалось навстречу.

– Стой, бородатый, – произнес «спаситель», – ты куда меня везешь?

– Не волнуйтесь, товарищ, уже приехали, – объяснил Леви и остановил машину на пустыре.

Затем он повернулся к «спасителю» и медленно, с каким‑то садистским наслаждением снял бороду.

– Привет от Ягера, – пропел Леви и помахал бородкой перед лицом «спасителя».

Тот обомлел – перед ним сидел Яго.

– Во, жиды, – выдавил он, – все Ягерами заделались!

– Выходи, – предложил Леви.

– Это еще зачем?

– Я хочу тебя машиной переехать, – объяснил Леви.

Затем он резко открыл заднюю дверцу и выбросил «спасителя» в лужу.

– Жиды давят! – завопил тот.

– Еще раз появишься в театре – задушу. Как Дездемону! – пообещал Леви и нажал на газ.

Подойдя к своим дверям, Леонид Львович достал из кармана ключи и начал отпирать дверь. Но ключи не лезли. Они были фигурные, конусообразные и чем‑то напоминали соборы барселонского архитектора Гауди. Хотя и были вьетнамские. Очевидно, их купили вместе с костюмом.

– Боже, – прошептал Леви. – Я представляю, как ты занят. Но прошу тебя: плюнь на все, хотя бы на секунду, и задумайся – разве я заслужил твое божественное наказание? Неужели ты там у себя наверху не видишь, как я не хотел играть эту роль? Прошу тебя – сделай так, чтобы я мог войти. Тебе же это раз плюнуть. А мне надо поговорить с Иегудой, и потом – я хочу спать.

Леви с надеждой нажал на ручку двери, но та не поддавалась.

– Понимаю, – прошептал он, – ты меня не прощаешь. Ты справедливый, но жестокий. Придется мне попробовать самому. Ты не против?

Леви начал трясти дверь, колотить по ней кулаками, бить ногами – сначала одной, потом сразу двумя. Пару раз он саданул по ней головой.

«Надо было соглашаться на квартиру в новом районе, – подумал он. – Их ничего не стоит открыть двухкопеечной монетой». Правда, и монеты у него с собой не было.

Леня стянул бороду, обтер ею пот с лица и опустился на колени.

– Иегуда, – начал он, – я уверен, что ты слышишь меня и через эту дверь. Открой! Чего тебе стоит?! Тем более, я должен тебе сообщить нечто очень важное. И ты меня поймешь и простишь. Ну, ты согласен? Тогда возьми ключ на комоде.

– Цель далека, а день короток, – донеслось из‑за двери.

– На твоем месте я бы не стал отвечать на все просьбы одной и той же мыслью, пусть даже столь мудрой, – печально произнес Леви. – Если бы ты забыл свой ключ в Кордове – я бы обязательно тебе открыл.

Леня поднялся с колен и обтряхнул козлиной бородкой штаны.

«Придется звонить Гуревичу, – подумал он. – В трудную минуту поможет только он. Не вылезать же мне снова на улицу в костюме этого косого бандита.»

На площадке располагались еще две квартиры.

Слева жил Шаповалов. Это был старый, заслуженный антисемит. Звонить от него Леви не хотел. Принципиально. Да тот бы и не дал. Справа находились Котлевичи. Мадам Котлевич периодически просила у Леви соль. Причем в голом виде. И каждый раз Леви выпрыгивал в окно. «Соль в шкафчике!», – кричал он на лету.

Иногда он давал ей бесплатные билеты на премьеры, хотя и боялся, чтобы она не попросила у него соль во время монолога. Леви нажал кнопку звонка.

– Одну секундочку, Ленечка, – раздался радостный голос Анны Иоановны, – бегу!

«Откуда она знает, что это – я?» – растерянно подумал Леви.

Дверь распахнулась, и на его шее повисла дородная нагая Котлевич.

– Пожалуйста, щепотку соли, – раздался голос Леви из‑под левой груди Котлевич.

Та не слезала.

– И перец… красный… и где Михаил Сергеевич?..

– Пошел за солью, – смеясь, ответила Анна Иоановна, спрыгнула с шеи, нежно подняла брыкающегося Ленечку на руки и внесла в квартиру.

– Мне нужно позвонить, – отбивался он.

– Завтра, котик, завтра, – пообещала Котлевич, укладывая его в кровать на лопатки, – перчика захотелось…

– Разве я об этом просил тебя, Иегуда? – прошептал Леви, исчезая под массивным телом Анны Иоановны.

– Цель далека, а день короток, – раздался откуда‑то сверху голос Иегуды…

Черная «Волга» остановилась у помпезного дома на Кировском проспекте. Ушастик выскочил из машины, галантно распахнул дверцу, подал руку Ирине, помог выйти Борису.