Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 1"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

И точно. Разноголосый гомон эфира вдруг начисто смылся, уступив место ясной, отчетливой всеми тембрами, сразу привлекшей слух, музыке, будто оркестр играл рядом, и даже не рядом, а в самой этой комнате.

Ким, не разгибаясь, постукивал подошвой по ковру – пробовал ритм. Оглянулся, подмигнул Юрке.

– Дюк?.. Это подойдет.

Он добавил еще громкости и решительно двинулся к табуретке с круглым черным сиденьем, что была за большим барабаном. Сел.

И поначалу, когда щеточки коснулись тугой шкуры барабана, когда одна из них легко порхнула на медь тарелки и тотчас вернулась обратно, Юрке даже показалось, что все это только видимость: отец сидит на табуретке, прикрыв глаза, руки его совершают неторопливые пассы, будто бы он играет, будто он тоже играет в оркестре, но на самом деле он не играет, а лишь изображает, что играет. Так дети иногда, маршируя за духовым оркестром, надувают щеки, вытягивают губы, складывают и разнимают ладони, бьют по воздуху кулаком – изображают музыку. Он и сам, Юрка, когда-то изображал…

Но все-таки его уши уловили, что это не только изображение. Партия ударных как бы удвоилась, будто в оркестре сидели теперь сразу два ударника, как будто это выступал такой необычайный и богатый джаз-оркестр, где имелись две ударные установки, и они разом были приведены в действие. Но до чего же слаженно, понимая и слыша друг друга, играют оба ударника!

Юрка сидел завороженный.

Текла неторопливая мелодия, убаюкивающая слух.

Но вдруг она оборвалась. И далекое, нарастающее рокотанье стало наполнять комнату.

Две палочки с немыслимой быстротой замельтешили над малым барабаном.

Оглушительно, злодейски ухнул большой барабан. Сомкнувшись на миг, раскатисто зазвенели тарелки.

И тотчас рявкнула дюжина труб. Вот это да!

Теперь Ким Фролов едва поспевал колотить направо и налево. Он вертелся на своей табуретке, как на угольях, подпрыгивал, изгибался. Капли пота выступили на его лбу.

И он крикнул, стараясь перекричать весь этот оглушительный рев и грохот, который исторгался на свет не без его участия, – он крикнул:

– Юрка!.. Убери звук. Левый, левый регулятор… Юрка, сейчас я дам соло!

Юрка впопыхах перестарался: он совсем выключил радиолу, зеленый глазок погас. Но отец кивнул ему – дескать, ладно, хорошо и так.

А дальше было чудо. Светопреставление. Цирк.

Взрывался, едва не лопаясь, большой барабан. Попеременно лязгали и дребезжали тарелки. В отчаянных синкопах метались палочки – там, сям – с такой невероятной скоростью, что было трудно уследить. И вдруг одна из палочек, закружившись пропеллером, взлетела в воздух. Ударник поймал ее и без малейшей передышки опять пустил в работу.

Юрка, не сумев превозмочь восторга, откинулся на диванные подушки и захохотал.

Но в этот момент резкий металлический, по-своему тоже ритмичный, но явно посторонний, раздраженный звук неожиданно ворвался в комнату.

Юрка вздрогнул, обернулся.

Звук шел от стены, от радиатора, и даже не от самого радиатора, а от отопительной трубы, уходящей в потолок. Стучали железом по железу, и стук этот наверняка пронзал все пять этажей дома. И можно было только догадываться, что он предназначался для одного лишь этажа и для одной квартиры.

Ким Фролов, гневно сплюнув, отшвырнул палочки.

– Гетмановы. Сволочи… А когда сами? Черт-те что вытворяют, пляшут, как бегемоты. Штукатурка летит…

Он отдышался. Сказал:

– Идем, Юра.

Они вернулись к столу.

– Чаю хочешь? Или кофе сварить?

– Не надо, папа. Поздно уже затевать… – Юрка посмотрел на свои часы.

– Но ты еще посидишь?.

– Я посижу.

Они помолчали.

– Юрка, – сказал потом отец, уставясь в скатерть, – а ведь ты смеялся… Когда я играл, ты смеялся.

– Ну и что?

– Ты надо мной смеялся. Я знаю.

– Нет! Я вовсе не над тобой. Я смеялся потому, что мне понравилось. Ты так здорово играешь. И ты очень хорошо это… придумал.

– Правда?

– Ну, конечно.

– А если честно?

– Я честно.

Юрка внимательно посмотрел на отца.

– Батя, я не понимаю даже. Откуда у тебя такое настроение?

Ким Андреевич потянулся рукой к тарелке, взял жесткий кружок колбасы и стал жевать его медленно, нехотя, насилуя челюсти.

– Бывает, Юрка… Хочешь, я все расскажу тебе?

– Про это? – Парень обеспокоенно заерзал на стуле. – Не надо, папа. Пожалуйста. Если про это, то лучше не надо.

– Да я не про это, – отмахнулся Фролов. – Это ворошить незачем… Я тебе совсем про другое хотел рассказать.

– Рассказывай.

– Я расскажу… Понимаешь, недавно была одна вечеринка. В одном доме. В новом доме, только что заселили, было новоселье. Там дали квартиру двум нашим, из треста – муж и жена, молодые. Они гостей назвали – не протолкнешься, в основном тоже молодежь. И меня пригласили: ну, я все-таки начальник отдела, помог им с этой квартирой. И не только поэтому. Я ведь, ты знаешь, человек компанейский. И разве я старик? Сорок лет, Юрка, это пустяки, поверь…

– Конечно, пустяки, – согласился Юрка.

– Ну, вот. Они меня даже тамадой назначили, чин чином… А мебели в квартире еще никакой, один только стол. Магнитофон завели, танцевали… Но я их решил разыграть, Юрка. Я люблю разыгрывать…

Ким Андреевич улыбнулся, глаза его озорно блеснули: он и теперь порадовался, какой хитрый номер придумал тогда, на этой вечеринке. Кому бы еще пришло в голову?

– У них там в коридоре стенных шкафов полно. Сплошь стенные шкафы, наверху антресоли. Все пока пустые. Я и залез в один шкаф, заперся изнутри. Чтобы они меня искали. Пальто, шляпа на месте, а меня нет. Исчез… Тебе налить?

– Не надо. А что было дальше?

– Я себе налью… Что было дальше?

Фролов пожал плечами.

– Я залез туда, в шкаф. Ждал-ждал. И заснул нечаянно. Я уж не помню, сколько спал – может быть, час или полтора. Потом стало душно, я проснулся. И вылез.

– Ты там испачкался? – Юрка смотрел на него сочувственно.

– Нет, там чисто было… Я просто вылез и опять зашел в комнату.

– Ну и что же?

– Как что?

– Так что из этого? Я не понимаю, – сказал Юрка.

– Вот и не понимаешь. – Фролов резко и досадливо оттолкнул бокал. – Они ничего не заметили. Я вхожу, а они танцуют. Они даже не заметили, что меня нет. Хотя я и тамада, и все такое… Никто не заметил. Будто меня и не было.

Он скрестил руки на столе, уронил на них подбородок.

Юрка задумался тоже. Потом, обдуман, изрек:

– Ерунда. Ты же сам говорил, что там было очень много народу, не протолкнуться?

– Много. Человек сорок.

– И все поддатые?

– Поддатые. Я тоже был поддатый.

– Чего же на них обижаться?

– Да я не обижаюсь. Мне просто, Юрка, вдруг стало отчего-то жутко. И до сих пор. Они не заметили, что меня нет. Как будто меня и на свете не было…

– Вот и хорошо, что не заметили. А то бы стали искать, а ты в шкафу спишь. И тебе потом было бы неудобно перед ними на работе. Они бы подсмеивались.

– Ты так считаешь? – переспросил отец.

– Факт, – сказал сын.

Ким Андреевич вздохнул – коротко и облегченно.

Он еще вспомнил, что как раз в тот вечер, когда он прятался в стенном шкафу, а потом зашел опять в комнату, он увидел сидящую на подоконнике девушку в кожаной юбчонке с густыми черными волосами. Она сидела одиноко, глаза ее были грустны. Он позвал ее танцевать, она пошла. Потом он ей стал выдавать разные хохмы, она смеялась, и он проводил ее домой. К себе домой. Так что грешно было считать, будто этот вечер оказался для него совсем несчастным. Нет. И Юрка, наверное, прав.

– Батя, а теперь я пойду. – Юрка посмотрел на часы, висящие на стене, и еще, для сверки, на свои часы. – Пора.

– Что ж, если пора…

У вешалки он внимательно следил за тем, как Юрка надевает свою шинель, как подпоясывается ремнем с латунной бляхой, как он посадил фуражку на голову и привычно ребром ладони проверил совпадение кокарды с кончиком носа.

– Молодец. Бравый ребятушка, – похвалил Ким Андреевич. И, приблизясь совсем вплотную, добавил: – Только ты, Юрка, все-таки осторожней там. Не лезь на рожон. Без надобности не лезь.

– А мы и не лезем. Без надобности, – ответил Юрка.

– И пиши мне почаще.

– Ладно.

– Послушай… – Ким Андреевич потер лоб, что-то припоминая, потом, кажется, вспомнил, но не сразу посмел высказать, заробел, смутился, однако же высказал: – Послушай, а как ты его называешь – на «ты» или на «вы»?

– Кого?

– Ну, этого… гражданина.

– Кого?.. – Юрка оторопело моргал глазами. Наконец понял: – А-а. На «вы», конечно. Но я его больше держу на безличных оборотах.

Юрка улыбнулся. Потом, сделавшись серьезным и глянув Киму прямо в лицо, сказал:

– Я тебя люблю, папа.

Фролов отвернулся, не вынеся этого взгляда.

– Я знаю. Я в этом не сомневаюсь, Юрка… Но, вот когда я сегодня играл тебе, а ты захохотал, мне показалось, что ты… Мне иногда кажется, что вы… Конечно, вы какие-то новые. Но ведь и мы были новыми, понимаешь?

– Да. Я люблю тебя, батя, – повторил Юрка.

И почти задушил, обняв.

Ким Андреевич вернулся в комнату, постоял над столом, над ополовиненной горкой бутербродов, над двумя пустыми и одним нетронутым бокалом.

Потом направился в другую комнату, включил приемник. И тот, накалившись, вдруг сразу же завещал баритональным женским голосом:

– …совершенно очевидно, что прокоммунистические силы в Юго-Восточной Азии…

Фролов, брезгливо поморщась, перевел волну. Рядом была музыка, он послушал, но музыка ему не понравилась. Стрелка двинулась по шкале – не то, опять не то, совсем не то. А вот это звучит симпатично… Ким добавил громкости, но, покосившись на радиатор и отопительную трубу, умерил звук.

Он прошагал к черной табуретке, взял в руки щеточки, прикрыл глаза.

1974

Повести

Товарищ Ганс

Аванти, пополо.

Алла рискосса,

Бандьера росса,

Бандьера росса…

Лучшие люди, которых я знал, умирали за эту песню.

Э. Хемингуэй

Сыну Андрею

Помни об этом, малыш

Глава первая

А я хорошо все это помню. Так уж устроена человеческая память, верней, так уж устроена жизнь, что из тысяч дней, отпущенных тебе на веку, запоминается лишь несколько. И не нужно обижаться ни на жизнь, ни на память. Может быть, самыми лучшими днями и являются те, которые в памяти не остаются. Ведь именно они заполнены будничной работой, составляющей дело твоей жизни. И только в эти дни успеваешь заметить, как сине небо, как благодатен дождь, как свежа зелень и как чист снег. В эти дни отменно вкусен ржаной хлеб, а в библиотеках выдают хорошие книги. В эти дни просыпаешься бодро и засыпаешь мирно.

Это как дыхание. Человек не помнит двух своих вздохов: первого и последнего. Но и на остальные он как-то не обращает внимания. Разве что порой вздохнет глубже обычного, и вздох этот от полноты чувства, или перехватит дух от неожиданности, или же однажды человек заметит, что наступила одышка. А так он просто живет и дышит. И как же это здорово – дышать!

Но выпадают и такие дни, которые запоминаются на всю жизнь, запечатлеваются во всех подробностях, час за часом. Они встают над течением будней, как вехи над пашней. И как ты идешь по вспаханному полю – от вехи до вехи, – так и жизнь движется – от памятного до памятного дня.

Вовсе не обязательно, чтобы этот день был отмечен великой радостью либо тяжкой бедой. Нет, он бывает и без радости и без горя. Но спустя некоторое время ты вдруг поймешь, что с него началась другая, новая полоса жизни.

Таким оказался и этот день.

Это был выходной день. Не воскресенье, а именно выходной, потому что в ту пору, о которой идет речь, не всякий выходной день приходился на воскресенье. Тогда была шестидневка. Пять дней подряд работай либо учись, на шестой гуляй. И красной цифрой в календаре были отмечены не воскресенья, а выходные дни: шестое, двенадцатое, восемнадцатое и так далее. Никто, кроме богомольных старушек, тогда не интересовался, что у нас нынче: понедельник или воскресенье, вторник или четверг, среда или пятница.

Но вскоре шестидневку отменили, и неделя снова стала неделей, как было и прежде, как водится и по сей день. Так, наверное, удобней.

Словом, был выходной день.

Мама с утра принялась за уборку. Сперва она мыла пол на кухне, а я сидел в комнате. Потом она велела мне тщательно вытереть подошвы о мокрую тряпку и прогнала на кухню, сама же занялась комнатой.

Я перебрался на кухню и там на подоконнике расположил свое хозяйство: бумагу, ножницы, клей, причиндалы всякие. В то утро я мастерил самолет. Мы, мальчишки, тогда очень увлекались авиацией. Как теперешние мальчишки увлекаются ракетами. Тогда беспосадочные перелеты над сушей и морем вызывали не меньше восторга, чем нынешние витки космонавтов, а имя Чкалова было так же чтимо, как теперь имя Гагарина.

Из ватманской бумаги, которую мама приносила с завода (она работала чертежницей), можно было склеить отличный самолет: крылья, киль, фюзеляж – все как полагается. Главное, такой самолет летал. Прилепить к его носу хлебный мякиш для тяжести, взобраться на шестой этаж, открыть форточку на лестничной площадке, легко подтолкнуть – и самолет, полого снижаясь, слегка покачиваясь на ветру, спланирует в самый конец двора.

Успей лишь попрытче сбежать вниз, а то не ровен час кто-нибудь унесет модель, либо, соблазнившись мякишем, сожрет его дворовая собака.

Мой новый самолет был почти готов. Он стоял на подоконнике, опершись на две спички, распластав широкие крылья, нацелясь вдаль острым носом. Пилот, вероятно, уже в кабине. Приборы в порядке. На взлетной полосе сигналят старт. «Контакт?» – «Есть контакт!» Взревел мотор…

Мне нетрудно было вообразить все это. Близ подоконника, на кухонном столе, натужно и грозно ревел примус. От него несло керосином. На примусе стояла кастрюля, до половины прикрытая крышкой, – большая кастрюля, должно быть, мама варила обед на два дня.

В коридоре послышались влажные всплески, скрежет таза. Спиною мама приближалась к двери. Добравшись до порога, она слегка распрямилась, в бараний рог скрутила тряпку, отжала мутную воду, обернулась.

Ноги ее были босы, полы застиранного ситцевого халатика подоткнуты, темные пряди волос смешно и длинно свисали на лоб. Она откинула их локтем, и тогда появились глаза: тоже темные, как и волосы, но волосы тускло темны, а глаза темны ярко, и они такие большущие, эти глаза, что даже удивительно, как им хватает места на маленьком худощавом смуглом лице. Сверх того, они еще умеют отчаянно расширяться – брови вразлет, ресницы вразлет…

– Санька, – сказала она, глянув мне под ноги, – я только что здесь вымыла, а ты опять…

На полу, у подоконника, валялись обрезки бумаги. Это я настриг, пока делал самолет. Ну и что же, долго ли собрать? Сам и соберу.

Я нагнулся и стал подбирать бумажки.

А она продолжала сердито и строго, но, как обычно, не повышая голоса, не раздражаясь:

– Свинство какое! Я только что вымыла пол… Знаешь, что за это полагается? Взять ремень и как следует тебя отстегать…

Хорошо, что я наклонился. А то бы она заметила, как я улыбаюсь.

Ведь я ее нисколько не боялся.

Слишком она у меня была молодая. Мне уже шел девятый год, а ей всего лишь двадцать седьмой. Комсомолка еще. Никто не верил, что у нее сын учится в школе. И я даже как-то стеснялся называть ее «мамой», говорил «ма». А звали ее Галя. Мы с ней никогда не ссорились, тем более никогда не дрались, и я ее совсем не боялся, а просто очень любил. Я вообще не мог себе представить, чтобы ее кто-нибудь боялся: она была слишком молодая для этого и красивая.

А улыбался я главным образом из-за того, что она помянула ремень.

Никакого ремня у нас не было.

Школяры в ту пору еще не носили форменной одежки с ремнем и бляхой, мы тогда ходили в чем попало. Штаны мои держались на помочах. И я был единственным мужчиной в квартире. Я рос без отца.

Конечно, отец у меня был, как и у всех. Но я его сроду не видал. Когда я спрашивал у мамы про отца, она отвечала коротко: «Умер». Что поделаешь?

Иной раз, не скрою, бывало завидно, когда мои приятели-пацаны появлялись во дворе либо шли куда-нибудь вместе со своими отцами. Скажем, у Васьки Булыгина отец был военным, две шпалы в петлицах, орден Красного Знамени; у Гошки Карпенко – шофером трехтонки, и он его чуть ли не каждый день катал на своем грузовике. У Яшки Овсюка отец был простым чернорабочим, но зато он играл левого инсайда в «Спартаке» – лучшей команде города. А фамилия папы Марика Уманского была даже написана на стеклянной табличке у ворот нашего дома. «Доктор З. В. Уманский, кв. 17. Прием с 8 до 8». Почему-то сам Марик не очень этим гордился, не любил разговоров о своем отце, очень смущался, когда мы спрашивали его, от каких болезней лечит людей его папа; и сами эти люди, направляясь в квартиру семнадцать, вели себя довольно странно – заслонялись воротниками, сутулили плечи, – может быть, потому, что отец Марика доктор З. В. Уманский был частником?

У всех моих приятелей были отцы. Но если говорить по совести, то я и не очень сожалел о том, что в нашей семье единственный мужчина – я. Когда время от времени я слышал, как за соседскими стенами орут не своим голосом мои приятели, когда я видел, как эти хорошие пацаны выползали на белый свет, размазывая по щекам кулаками свои горькие слезы и сопли, я, признаться, нисколько не жалел, что у меня нет отца и что в нашей квартире при всем желании и самой острой необходимости не сыщешь ремня.

– Вообще, Санька, ты бы лучше не путался под ногами, – сказала Ма. – У меня еще пропасть дел… Иди-ка погуляй во дворе, пока я управлюсь.

Возражать я, конечно, не стал. Когда дело касалось гулянья, меня не приходилось просить дважды.

Бросив на подоконнике все свое бумажное хозяйство, я метнулся в переднюю, натянул шубейку, напялил шапку.

– А рукавицы? – из кухни напомнила Ма, хотя и не видела, как я одеваюсь. – Сегодня мороз.

Дом наш был старый, очень старый – его еще до революции построили, при царе Горохе. Его построил какой-то купец, чтобы драть деньги с жильцов. Денег ему, наверное, нужно было много, и он отгрохал домину в шесть этажей, в два крыла. Крылья дома были обращены на разные улицы, на Журавлевку и Рыбную, и смыкались на перекрестки этих улиц. Оттого, что обе улицы сходились под острым углом, во дворе была теснотища: окна заглядывали в окна, стена налезала на стену, между ними зияло ущелье, узкое и мрачное, с гулким эхом.

На дне ущелья – клочок земли, той особенной земли, которая встречается лишь на городских дворах: плотно утрамбованное крошево щебенки, пыли, шлака и битого стекла. А сейчас все это засыпано снегом.

Не шибкий, конечно, простор. Но нам хватало.

Когда я вышел из дома, посреди двора только-только слепился кружок мальчишек и девчонок, из кружка доносилась считалка:

 
Аты-баты, шли солдаты,
Аты-баты, на базар,
Аты-баты, что купили?
Аты-баты, самовар…
 

Считалку эту, надо полагать, тоже при царе Горохе изобрели.

Я успел втиснуться, покуда считали первый раз. А то бы именно мне, опоздавшему, пришлось водить. Или мне же и выпадет?

 
Аты-баты, сколько стоит?
Аты-баты, три рубля.
Аты-баты, он какой?
Аты-баты, зо-ло-той…
 

Нет, миновало. Водить, конечно, выпало на долю Марика Уманского. Ему всегда выпадало такое счастье. У него вообще были основания обижаться на свое счастье. Всех толстых ребят у нас во дворе и в школе награждали кличкой «Тэжэ», что значило «Трест «Жиркость» – был в ту пору такой уважаемый трест, торговавший мылом. А каждого, кто носил очки, дразнили «четырехглазым». Марику повезло вдвойне: он был и «Тэжэ» и «четырехглазым». И папа у него – частник. И водить всегда ему. А между тем наш Марик Уманский был хорошим и добрым малым. Просто такое у него было в жизни счастье.

Не ропща, он уткнулся лицом в стену, заслонил ладонями все свои четыре глаза и начал считать: – Раз, два, три, четыре… Мы бросились врассыпную, кто куда. Кто куда, а я в одно прекрасное, давно облюбованное мною для пряток место. В угольный подвал.

По уговору, ставшему на нашем дворе законом, прятаться по подъездам не разрешалось. Подъездов было много. И в каждом подъезде шесть этажей. Если все начнут прятаться по подъездам и за ними придется лазать по этажам, то это уже будет не игра, а черт знает что. Поэтому прятаться в подъездах было у нас строжайше запрещено.

А на угольный подвал запрет не распространялся. В подвал вела глухая, без стекол дверь. За дверью – несколько ступенек вниз и черная угольная яма. Вот на этих ступеньках я обычно и отсиживался, пока меня искали.

Туда я заскочил и на сей раз. Но оказалось, что в подвале я не один. В этом темном подвале околачивался еще некто: лет пяти, замотанный башлыком от поясницы до самых глаз, мальчишка или девчонка, не разберешь. Вероятно, с нашего двора, из нашего дома, но я его не знал в лицо, да и лица-то не было видно за башлыком – одни глаза; я не знал, как его зовут, и даже не знал, мальчишка это или девчонка. Мы с такой малолетней публикой не водились.

Но я тотчас догадался, что этот некто лет пяти, в башлыке – мальчишка.

Потому что в тот момент, когда я туда нагрянул, этот малолетний товарищ, от горшка два вершка, занимался серьезным делом. Солидно сопя, он рисовал на стене куском угля. На стене был изображен танк.

И я догадался, что мальчишка. Была бы девчонка, она уж, будьте уверены, нарисовала бы какую-нибудь растопыру в косицах и бантах, с ридикюлем, на высоких каблуках.

А тут был танк. С башней, пушкой, гусеницами.

На танке свастика. Фашистский танк.

– Ты зачем стену пачкаешь? – грозным шепотом спросил я.

Некто насупился, спрятал уголь за спину, но ничего не ответил: испугался, наверное.

За дверью раздался топот, кто-то вихрем пронесся мимо, и уже издалека послышался торжествующий вопль Марика: «Палочка-стукалочка, Гошка!..»

– А почему танк фашистский?

Некто смутился окончательно, опустил глаза, покраснел и стал переминаться с валенка на валенок.

– Ну? Зачем на нем фашистский знак?

– Я не умею… звезду рисовать, – виновато, едва слышно признался он.

Видали такого? Ему целых пять лет – и не умеет рисовать звезду. А вот фашистский знак умеет. Правда, рисовать звезду, конечно, труднее. Не то что свастику: тощий крест с паучьими лапками набекрень – тьфу!.. Но ведь нужно все-таки соображать, что рисуешь. И уж если рисуешь танк, то танк должен быть нашим, советским танком, а не наоборот.

– Эх ты!..

Я стер варежкой свастику, отобрал у него уголек и быстро, пятью четкими штрихами, не прерывая линии, изобразил звезду.

– Понял? Ну-ка… – Я отдал уголек малышу.

Восторженный девчоночий визг пронесся снаружи, потом долетело: «Палочка-стукалочка, сама за себя!..»

Малыш, сопя от старания, начал чертить на стене. Одна кривуля, другая кривуля, третья…

– Да не так!

– А как?

Я снова начертил звезду – уже медленней, чтобы втолковать ему раз навсегда, на всю жизнь, как рисуется красная звезда.

Малыш опять засопел. На стене возникала какая-то немыслимая каракуля, и он, очевидно, решил схитрить.

– А тебя еще не застукали?

Вот пройдоха!

Признаться, я чуть не позабыл об игре, покуда учил этого мальца уму-разуму. Едва не забыл, зачем я сюда забрался, в угольный подвал. Ведь я здесь скрывался от Марика Уманского, а не просто коротал от скуки время.

Я осторожно приоткрыл дверь, выглянул в щелку. И замер от удивления. Там, во дворе, уже никто никого не искал, никто не гонялся друг за другом, там уже не было ничего похожего на игру.

Все ребята, все мальчишки и девчонки, которые только что играли в прятки, теперь сбились в кучу посреди двора, плотно обступили какого-то незнакомого мне человека. В шляпе.

Что за невидаль? Я выбрался из своего убежища и пошел к ним. Интересно все же.

В самом центре этой кучи стоял высокий человек в зеленой шляпе. Еще на нем было надето легкое – «продуй ветер» – пальто, а шея повязана пестрым шарфом. Вывернутой наизнанку перчаткой он тер пылающее ухо – замерзло… Ну, так тебе и надо. Разве умный человек станет франтить в шляпе при таком морозе?

Да и шляпа у него была какая-то чудная: вместо ленты шнурок, а из-за этого шнурка торчит перышко, неизвестно чье. Курам на смех. Вообще в те времена немногие люди отваживались ходить в шляпах – тогда не было такой моды, шляп не уважали. А тут еще с перышком…

Человек в зеленой шляпе тер перчаткой ухо и, мучительно улыбаясь, с явным трудом выговаривал слова:

– Дом дры… Квартира цвацет пят. Пошалюста…

– Что? – Окружавшие его ребята недоуменно переглядывались.

– Какая квартира?

– Вам кого надо?

– Пят унд цвацет… – робко повторил человек в шляпе.

Да, с таким побеседовать – одно удовольствие. Все вокруг только плечами пожимали. Я, конечно, тоже. Хотя это глупое перышко меня смешило куда больше, чем красноречие незнакомца.

Вдруг вперед протискался Марик Уманский. Он поправил очки и, запинаясь от смущения, задал вопрос:

– Шпрехен зи дойч?

– Яволь, – обрадованно воскликнул этот тип и перестал тереть свое ухо.

– Вас волен зи? – уже уверенно продолжил Марик и, кашлянув, добавил: – Битте…

Он был круглым отличником, наш «четырехглазый» толстый Марик, а немецким языком занимался дома чуть не с пеленок, честное слово.

– Ихь зухе ди Шуравлоффка-штрассе, хауз драй, воонунг фюнф унд цванциг. – Незнакомец с надеждой смотрел на Марика.

– Журавлевка, дом три, квартира двадцать пять, – перевел Марик. – Так ведь это… к Саньке Рымареву.

Он уже назвал мое имя, а мозги мои все еще не могли переварить услышанное, они все еще не отдавали себе отчета в том, что квартира двадцать пять – это та самая квартира, где я живу. Где я жил спокон веков.

А все ребята уже обернулись, как по команде, и смотрели на меня, не скрывая любопытства.

– К тебе, Санька…

– Это к тебе!

Они расступились, и тогда незнакомец тоже увидел меня – я стоял позади всех. Он увидел меня и, улыбнувшись, чуть кивнул головой. Несколько секунд длилось молчание. Он, этот незнакомец, деликатно скользил глазами по моей фигуре, как бы измеряя мой рост и как бы прикидывая, чего я стою.

А я, не выказывая особой приязни, рассматривал его самого, ненашенского покроя пальто «продуй ветер» и главным образом эту дурацкую зеленую шляпу со шнурком и перышком.

Что же касается мальчишек и девчонок, то те просто рты разинули от любопытства.

Конечно, не стоило продолжать это дармовое представление, тешить зрителей. Я уже смирился с мыслью, что здесь нет никакой ошибки и этому типу действительно требуется двадцать пятая квартира.

Я круто повернулся, сунул руки в карманы и, не говоря ни слова, двинулся к своему подъезду.

Позади меня заскрипел утоптанный снег: незнакомец шагал следом.

А по двору уже неслись ликующие крики:

– К Саньке иностранец пришел!

– Мистер Твистер…

– Харла-барла…

Радостно им очень, ротозеям.

Обычно я вихрем взлетал по лестнице на свой этаж, перескакивая через ступеньку, а то и через две. Несколько скачков – и я уже дома. Обратный же путь был еще стремительней: я вскакивал на перила, уже давно отполированные до блеска моими штанами, штанами моих приятелей, штанами моих предшественников, и лихо съезжал в самый низ, отталкиваясь ногой на крутых виражах. По этой причине штаны мои в одном месте были тоже всегда отполированы до блеска.

Но на этот раз я не торопился. Я нарочно поднимался очень медленно, вразвалку, лениво переставляя ноги. И ни на одном лестничном марше, ни на одной площадке ни разу не оглянулся назад. Хотелось оттянуть время, и я впервые вдруг остро пожалел, что мы живем не на самом последнем этаже, не под самой крышей, не на голубятне.

Все необычное настораживает, тревожит. А этот приход был необычным. И даже не потому, что необычным был сам пришелец, этот странный тип, ни бельмеса не понимающий по-русски. А просто потому, что в нашей квартире никогда – сколько я себя помню – не появлялись чужие мужчины. Ну, наведывался раз в год электромонтер чинить проводку, в канун зимы слесари копошились у радиаторов, заходил с какой-нибудь оказией дворник, но все это были не чужие люди – из нашего домоуправления. Однажды заявился человек, которого я принял за чужого, но оказалось, что это какой-то наш дальний родственник, отпетый пьянчуга, – он выпросил у мамы трояк на опохмелку и обещал зайти еще раз, вернуть долг, однако не пришел, позабыл, наверное.

Но этот, который сейчас шагал следом за мной по ступенькам, был совсем чужим. И шаги его в гулком лестничном пролете отзывались в моих ушах тревожно и чуждо.

Как ни тяни, как ни медли, а все же мы добрались до четвертого этажа, до нашей двери с номером «25». Я хотел по обыкновению подпрыгнуть и в прыжке нажать звонок – он у нас был высоко, под самой притолокой. Но большая рука в кожаной перчатке поверх моей руки легла на кнопку.

Когда Ма отворила дверь, мне сразу же стало ясно: ее нисколько не удивляет появление чужого человека. Ее отнюдь не огорошил приход незнакомого иностранца. Она знала, что он придет. Она, конечно, еще утром знала, что к нам в дом явится гость.

И значит, именно поэтому такой ослепительной, бьющей в глаза чистотой сияла сейчас неказистая, старенькая наша квартира. И значит, ради этого случая из кухни долетали сюда, в переднюю, сногсшибательные запахи: украинского борща, щедро заправленного чесноком, жареной гусятины и оладий – я тотчас, как вошел, учуял все эти запахи.

Да и сама она – Ма, Галя, Галина Викторовна – была, боже ты мой, до чего нарядная! На ней было шерстяное канареечное платье с заутюженным в мелкую складку подолом и с перламутровыми радужными пуговицами – самое лучшее ее платье, которое она надевала по праздникам, а в другом она ходила на работу: у нее еще было и другое платье.

Но поверх этого праздничного платья был надет фартук, дававший понять, что никакого праздника нынче нету, а всего лишь выходной день и что она здесь, в этом доме, не досужая гостья, а хозяйка.

Смуглые щеки ее слегка запунцовели: ведь она только что, на звонок, выскочила из кухни, где готовила обед, жарила-парила и крепко умаялась со всей этой стряпней.

А губы ее улыбались приветливо и слегка растерянно, когда она переводила взгляд с меня на пришельца, а с пришельца опять на меня…

– Вы уже познакомились?

Этот, в шляпе, должно быть, догадался, о чем его спрашивают, хотя и ни бельмеса не понимал по-русски, – как-то сообразил. Он снял с головы шляпу, содрал перчатку и подал мне пятерню:

– Ганс…

– Рымарев, – ответил я и, коротко тряхнув протянутую руку, ушел на кухню.

Надо бы пообедать, пора уж. В делах, касающихся обеда, я давно был вполне самостоятельным человеком. Ведь Ма обычно обедала на работе, на заводе – завод находился очень далеко от нас, на краю города, целый час ехать трамваем, и она при всем желании не могла приезжать домой в перерыв, чтобы накормить меня. Она всего-то и успевала, что приготовить обед с вечера на завтра, а остальные заботы – согреть, съесть, перемыть посуду – ложились на меня. Я привык хозяйничать сам. Мне это даже нравилось.

Вот и сейчас я взял тарелку, половник, сдвинул крышку кастрюли – под нею вкусно клокотал рдяный борщ.