Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 1"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Гидрогеологи, выбежавшие из своих палаток, шумно приветствовали пролетающий спутник. Некоторые даже шапки подкидывали. Всем было очень приятно и лестно, что спутник не забыл пролететь и над устьем Югора, где два десятка людей живут в палатках, на дне будущего моря.

Спутник, еще не достигнув горизонта, растаял в сумеречной мгле.

А Катя и Андрей стояли, по-прежнему держась за руки, задрав подбородки.

– Мне пора… – сказала вдруг Катя и отняла руку.

Будто спросонья сказала – тихо, удивленно. Но тотчас оживилась:

– У нас сегодня комсомольское собрание. А я секретарь… Если хотите, можете присутствовать. Вы комсомолец?

– Нет, – развел руками Андрей. – То есть был. А теперь я – этот… перестарок.

– Переросток, – поправила Катя.

Она, кажется, очень огорчилась, узнав, что Андрей Чугуев не может пойти на комсомольское собрание. Даже глаза опечалились. Но, уж видно, ничего не поделаешь.

– До завтра?

– До завтра.

Всполошилась, зашелестела густая еловая хвоя, пропуская девушку. И сомкнулась. Чуть подальше дрогнули белые березовые ветки, извиваясь, как молнии, заплясали в темноте. И застыли. Где-то у самого берега прошлепали легкие шаги…

Андрей стоял у пещеры, прислонясь к ветхим каменным плитам. Скрестив на груди мускулистые руки, долго смотрел в темноту и молчал.

Потом откашлялся, тихонечко запел ему одному известную, ни на что не похожую мелодию: «Тари-ра-ра-рам, трам-да-да…»

– Андрей Николаевич, чай пить будете? – высунулась из грота голова Феодосия Феодосиевича.

– Что? – рассеянно отозвался Андрей Чугуев.

Этой осенью река Печора еще текла на север.

1958

Без боли

– Это Мамыли? – спросила Леночка Рогова.

В трехъярусной стене леса, поднявшейся над рекой, вдруг обнаружился проем. Показался берег, окаймленный снизу глиняной отмелью.

На берегу стояли дома, тянулись плетни, торчали колодезные журавли.

Моторная лодка повернула к берегу.

– Да, это Мамыли, – подтвердил Федор Петрович Журко. И поправил очки.

Федор Петрович Журко знал наизусть все деревни и села на Верхней Печоре. Старожил. То есть не то чтобы старожил, но… все-таки.

Он получил направление в Верхнепечорский район четыре года назад, окончив Ленинградский санитарно-эпидемиологический институт. Однако работать санитарным врачом ему довелось всего полторы недели. Поскольку именно к этому сроку окончательно и бесповоротно спился заведующий Верхнепечорским райздравотделом и его выгнали. А Федора Петровича Журко тотчас назначили заведующим.

Вполне вероятно, что, помимо деловых качеств, районному руководству польстила внешность Федора Петровича: в свои тридцать лет он был не по годам солиден. К тому же в очках.

Федор Петрович оправдал доверие. Он быстро навел порядок в районной больнице, амбулаториях и разных детских учреждениях. Причем не сидел сиднем в кабинете, сочиняя бумаги, а вот так – на моторной лодке – объезжал просторы Верхнепечорского района. Вникал, устранял и давал ценные указания.

В эту очередную поездку Федор Петрович взял с собой Леночку Рогову – зубного врача, окончившую только что стоматологический.

И надо заметить, что Леночка была полной противоположностью Федору Петровичу. Дело, конечно, не в том, что Федор Петрович – мужчина, а Леночка – женщина или, скажем, девушка. Нет. Но если Федор Петрович Журко в свои тридцать лет выглядел много старше, то Леночка в свои двадцать три года выглядела совершеннейшим ребенком.

Вот как она выглядела. Тоненькая в талии и бедрах. Лицо бело и розово, нежно. Причем нежный цвет ее лица подчеркнут теменью волос, туго сплетенных в косу. Коса в свою очередь скручена на затылке калачиком.

Брови у Леночки широки и вразлет. Глаза глубокие, прозрачные.

Особенно же следует сказать насчет рук. Руки эти хотя и тонки в предплечьях и запястьях, однако мускулисты, крепки. Кисти рук тоже сильны, очень подвижны в суставах. Такими руками либо играть на фортепьяно, либо зубы дергать – у кого болят. Леночка предпочла дергать.

Профессия эта достойна всяческого уважения.

Взять, к примеру, Верхнюю Печору. Ныне в самых что ни на есть глухих и богом забытых печорских селах открыты амбулатории. При амбулаториях состоят фельдшера и акушеры с дипломами. Они вам и насморк вылечат и серьезную болезнь – радикулит, удалят хирургическим путем доброкачественную опухоль, не говоря уже об элементарных чирьях. Они все умеют – сельские фельдшера!

Только не зубы. Зубы – это вообще как бы исключительная отрасль медицинской науки.

И вот складывается следующая картина: на всю огромную территорию Верхнепечорского района лишь один зубной врач. И если тебе совсем уж невмоготу – поезжай в райцентр, лечись. А если терпеть можно – терпи. Жди.

Дважды в год – по осенней и вешней большой воде – районный стоматолог совершает гастроль от Курьи, что у самых печорских истоков, до Подчерья – противоположной границы района. Триста пятьдесят километров. Со всеми остановками.

«Главное – профилактика!» – как сказал Федор Петрович Журко, вводя такой порядок.

Это был первый рейс Леночки Роговой. Первый рейс – по осенней большой воде.

Она трудилась на совесть. Хотелось как можно быстрей оправдать звание врача, к которому сама еще не успела привыкнуть. Только по этой причине можно простить Леночке некоторое тщеславие: все вырванные у страдальцев зубы она не выбрасывала, не дарила на память своим пациентам, а складывала в небольшой мешочек со шнурком, наподобие кисета.

Уже кисет оказался полон на две трети, тяжел. А моторная лодка – день за днем – все тарахтела меж крутых щетинистых берегов. Протяжные дожди секли путников по согбенным спинам, хлестали в лицо. Было сыро, неуютно, промозгло…

– Это Мамыли? – спросила Леночка Рогова, от озноба едва разжав губы.

– Да, это Мамыли, – подтвердил Федор Петрович Журко и поправил очки.

* * *

Полыхала печь в просторной избе – в новой избе, сложенной из обхватных бревен, где разместилась мамыльская амбулатория. Дорогих гостей привечала Анна Кондратьевна – участковый фельдшер, женщина пожилая, солидная, вдовая.

– В такую-то мокреть!.. – Она сокрушенно качала головой. – В такую-то слякоть!.. Отдохнете, может, с дороги? Или баньку?

– Баньку? – переспросил Федор Петрович Журко с робостью и предвкушением. – М-м…

– Нет, – категорически отвергла Леночка, – потом. Больные есть?

И тотчас отворилась дверь. В сенях толпились. В сенях было полно народу. Гнулись под тяжестью скрипучие половицы. Сдержанный гомон наполнял сени.

Леночка в растерянности оглянулась на Федора Петровича.

– Прошу вас, товарищи, в порядке очереди, – сказал тогда Федор Петрович Журко. – Прошу соблюдать порядок. Посторонних – у кого не болят зубы – прошу освободить помещение.

Он-то знал, Федор Петрович, что такое Мамыли. Ему-то известно – старожил.

А село Мамыли – это удивительное село.

Здесь никто и никогда не упустит случая поглядеть на приезжих людей. Страсть, до чего в Мамылях интересуются приезжими людьми. К тому же обитатели Мамылей – самые компанейские люди на белом свете. Здесь и в гости иначе не ходят, как всем селом. Сено косить – всем селом. Лес рубить – всем селом. Газету читать – всем селом. Зубы рвать – всем селом. Непременно.

Даже те, у кого на сей раз и впрямь болели зубы (их сразу отличишь по постным лицам), – и те, будто на праздник, понадевали плюшевые жакетки, полушалки с кистями, новые телогрейки, новые шапки понадевали.

Набились в сени, собрались под окнами, расселись на близлежащих бревнах. Все пришли. Только члены правления колхоза отсутствовали – у них как раз было заседание.

И еще не пришла Бурмантиха, Ангелина Прокопьевна – зловредная старуха, знахарка, незарегистрированная ведьма, мастерица зубы заговаривать: «Боль-боль, Марья Иродовна, уходи сегодня, приходи вчера…»

Она со злости не пришла. Со злости же купила в сельповском магазине поллитровку и села сама выпивать.

Тем временем Леночка Рогова уже раскрыла чемоданчик с инструментами, расположила на столике разные дезинфицирующие средства и, придвинув табуретку поближе к окну, пригласила:

– Пожалуйста.

– Спасибо вам. Вот спасибо… – благодарно закивали у дверей и в сенях.

– Ну, кто первый?

Пациенты посовещались между собой и вытолкнули на середину комнаты тетку Дарью.

Тетка Дарья – председателю колхоза дальняя родня – маялась еще с зимы: раскрошила она зуб, перекусывая дратву, – валенок подшивала. Зуб, стало быть, искрошился, а корень остался в гнезде и давал о себе знать. Уж она его и перцем прижигала, и чесноком терла, и к старухе Бурмантихе ходила – все нипочем. Ноет, окаянный, днем и ночью.

Так что тетка Дарья и не стала упираться, когда ее в сенях обнаружили и втолкнули в комнату. Лаяться ни с кем не стала, села на табуретку.

Однако, завидев в руке Леночки Роговой сверкающее никелем ротовое зеркало, тетка Дарья ахнула, надломила пальцы, заголосила, будто по себе самой – покойнице.

– Перестаньте, – приказала Леночка. – Ничего страшного.

Тетка Дарья голосить продолжала. До тех пор пока Леночка не сунула ей в рот стержень с зеркальцем на конце: тут уж тетке Дарье голосить стало невозможно, и она только вращала выкаченными глазами, побелевшими от страха.

– Во рту человека обитает множество микробов, – рассказывала между тем Леночка Рогова всем присутствующим, разглядывая в зеркальце горемычные Дарьины зубы. – Они находят там все необходимые условия для существования… Пожалуйста, не вертитесь. Если не чистить зубов, не полоскать рта, количество мельчайших организмов во много раз увеличивается. В плохих, разрушенных зубах живут миллионы микробов…

Все присутствующие согласно кивали Леночкиным словам, друг на друга поглядывали: вот, дескать, чего только не придумают ученые люди.

Но когда Леночка извлекла из своего чемоданчика «клювики» – не очень симпатичные на вид щипцы, тетка Дарья взвыла неистово, а некоторые наиболее близкие ей подружки и соседки тоже взялись подвывать от жалости.

– Тише! – рассердилась Леночка. – Вы мешаете мне работать.

– Ох, больно… – заранее стонала тетка Дарья.

– Больно не будет. Я удалю корень без боли, – заверила Леночка.

И вынула из чемоданчика шприц «Рекорд», флакон с раствором новокаина.

От первого укола в десну тетка Дарья едва не свалилась с табуретки. После второго укола на нее будто столбняк нашел. А третьего укола тетка Дарья даже не почувствовала – заморозило…

Через минуту все было кончено. Корень тетки Дарьи благополучно выскочил из гнезда, а сама тетка Дарья – сияющая, изумленная – выскочила из амбулатории и стремглав кинулась в правление колхоза: рассказать председателю (он ей родня) про то, как ей зуб рвали. Без боли.

– Следующий, – сказала Леночка Рогова.

* * *

А под окном сельской амбулатории к тому времени собрались табунком – с гармошками и без гармошек – неженатые мамыльские сердцееды. И среди них – самый удачливый и самый неженатый сердцеед на селе Гришка Лызлов.

Парни влезали на завалинку и, расплющив о стекло носы, заглядывали внутрь. Во все глаза – глаз эдак в двадцать – смотрели они, как Леночка колдует над своими инструментами. На инструменты смотреть им, конечно, было не очень занятно. То ли дело – на Леночку…

– Вот это девка! – сказал один.

– Красивая, – согласился другой.

– Ничего, сойдет… – заметил третий.

Но этого третьего тотчас ухватил за воротник Гришка Лызлов и, оторвав от завалинки, кинул куда-то в соседний огород, причинив хозяевам ущерб в три вилка капусты.

Леночке Роговой, однако, уже надоели заоконные зрители: свет они застят, отвлекают внимание.

Она повернулась к окнам и, нахмурив широкие темные брови, в упор посмотрела: на одного, на другого, на третьего, на четвертого и так далее. И один за другим отклеивались от стекол расплющенные носы, одна за другой оседали наземь, исчезали представительные фигуры.

– Коронка зуба покрыта эмалью, – продолжала рассказывать Леночка. – Это самая твердая и самая прочная ткань человеческого организма. Сталь выбивает из нее искры…

Но не тут-то было.

В сенях затопали. В сенях забубнили голоса – будто заговор. Дурашливо хохотнул чей-то тенорок. И медленно отворилась дверь.

– Привет, – сказал один.

– Добрый вечер, – сказал другой.

– Доброе утро, – сказал третий.

– Здравствуйте, – ответила Леночка.

Сидевший поодаль Федор Петрович засопел настороженно. И поправил очки.

– Вы ко мне? – осведомилась Леночка, сипим пламенем спиртовки обмывая иглу шприца. – Вы с зубами?

– При зубах мы, – хохотнул тенорок.

Гришка Лызлов, не оглядываясь, ткнул тенорка локтем, и тот уполз в сени. А Гришка степенно, скрипя хромовыми голенищами, прошагал к табуретке.

На табуретке врачевать больных очень неудобно – у табуреток, как правило, спинки отсутствуют. И Леночке приходилось одной рукой обнимать пациента за шею, а другой действовать. Она и Гришку обняла за шею.

Парин в дверях замерли.

– Откройте рот, – приказала Леночка.

Гришка открыл.

Тридцать два зуба сверкнули жемчугами. Они гнездились рядком – один к другому – в розовых деснах, будто спелые зерна в кукурузном початке. Но зерна в кукурузном початки желтые, как воск, а эти белы, как снег, голубоваты и чуть прозрачны. Мятным, влажным холодком веет от таких зубов…

– Где? – строго спросила Леночка.

Гришка, рта не закрывая, мотнул головой: нигде, мол…

При этом глаза Гришки прямо и честно, с обожанием и преданностью смотрели на Леночку.

Она сурово сдвинула брови, выпрямилась, убрала руку с Гришкиной шеи.

– Позабавиться пришли?

Тут уж и Федор Петрович не утерпел.

– Это просто некультурно! – вступился он за Леночку. – Вы отнимаете время, а врач работает, даже не отдохнув с дороги… Это просто некультурно с вашей стороны.

Гришка Лызлов оскорбился, побледнел, через плечо глянул на Федора Петровича:

– Намекаете?

Потом снова поворотился к Леночке, кашлянул деловито и заявил:

– Рвите… любой. Хоть передний.

В дверях охнули от восхищения.

А Гришкины глаза смотрели на Леночку самоотверженно, влюбленно, даже будто с укоризной: где, мол, чуткость к живому человеку?

Леночка Рогова не выдержала – рассмеялась.

– Следующий, – сказала она.

– А вы не придете вечером на «пятачок»? – поощренный ее смехом, осмелел Гришка. – У нас на «пятачке» танцы.

– Следующий! – повторила Леночка. Щеки ее при этом порозовели больше обычного.

* * *

Уже стемнело к тому времени, когда Леночка Рогова закончила работу: все больные зубы, какие имелись в Мамылях, были повыдерганы, частично запломбированы.

Стемнело. Осенью рано темнеет в этих краях. Надо полагать, что вся темень, которая в пору белых ночей прячется по окрестным лесам, к осени возвращается – наверстывать упущенное.

В соседней комнате, на плите, фельдшерица Анна Кондратьевна сварила крутых щей, и все – Леночка, Федор Петрович, фельдшерица – сели обедать, ужинать заодно.

Федор Петрович ел сосредоточенно, прилежно – будто дело делал. Леночка ела весело, поигрывая ложкой, всем своим видом свидетельствуя, что вкусно. А фельдшерица Анна Кондратьевна к своей же стряпне не притронулась, только поглядывала на гостей взглядом жалостливым и добрым, как обычно глядят хорошие хозяева на проголодавшегося человека.

– Елена Ивановна, у вас родители есть? – спросила вдруг фельдшерица.

– Есть. Мама.

– А отец?

– Папа на войне погиб. В сорок третьем, – ответила Леночка. И тотчас поинтересовалась: – Федор Петрович, а вы на каком фронте воевали? Вы военным врачом были?

Федор Петрович, изумившись, заморгал. Ложка его замерла на полпути. Улыбнулся растерянно.

– Я… на войне не был.

– А-а, – разочарованно протянула Леночка.

Федор Петрович про себя высчитал: в тот военный год, когда погиб Леночкин отец, ему самому минуло четырнадцать лет. По детской карточке паек получал: четыреста граммов хлеба в день. И весь день стоял за этим хлебом в очереди – неподвижной, запорошенной снегом…

Семь лет разница между ним и Леночкой. В одну сторону – шаг, а в другую – пропасть.

Тут ужин кончился – кончились щи в кастрюле.

Леночка сказала «спасибо», встала, поглядела в нерешительности на темное осеннее окно. Решилась, однако. Не скучать же целый вечер!..

И – к зеркальцу на стенке. Все в порядке: красавица, Быстро надела пальто, вязаную косынку.

– Я туда… на «пятачок», – пояснила Леночка у двери. – Посмотрю только.

– В туфельках? – всплеснула руками Анна Кондратьевна. – Да ведь там грязища – ног не вынешь…

А дверь уже захлопнулась за Леночкой Роговой.

– Анна Кондратьевна, – заговорил, едва захлопнулась дверь, Федор Петрович. – У вас… есть претензии к райздравотделу?

И с озабоченным видом вынул из кармана блокнот: записывать.

– Какие претензии? – удивилась, пожала плечами фельдшерица. – Нет у меня никаких претензий.

– Значит, нет?

– Нет…

Федор Петрович раздумчиво прошелся по комнате, отворил дверцу шкафа. И стал изучать наклейки на флаконах с зельями, на банках с пилюлями.

– Из медикаментов в чем нуждаетесь?

– Все как будто есть… Витамины разве? Витаминов пришлите, в драже. Детвора до них больно лакома.

– А, хорошо, – кивнул Федор Петрович, раскрыл блокнот и стал записывать насчет витаминов.

Фельдшерица ушла в смежную комнату, пошуровала кочергой в печи, чугунной вьюшкой прикрыла тягу. Вернулась обратно. А Федор Петрович все писал в своем блокноте про витамины – сосредоточенно, деловито.

– Ну, я пойду, – сказала фельдшерица. – У соседки переночую… Елене Ивановне в той комнате постелила. А вы здесь устраивайтесь. Одеяло вот, подушка… Сами сумеете?

– Да-да, спасибо. Большое спасибо. Спокойной ночи.

Уже с порога, уже коснувшись дверной ручки, фельдшерица помедлила.

– Федор Петрович, а вы… всё неженатые?

– Что? – отвлекся от своих важных записей Федор Петрович. – Да… То есть я имею в виду – не женат… Все никак не соберусь.

Он улыбнулся. И поправил очки.

Фельдшерица ушла.

Сырая и темная ночь прильнула к окнам. Стекла оконные в измороси, в поту. Порой влажные всплески ветра доносят издалека, из тьмы обрывки звуков: визгливый перебор гармони, топот подошв, голоса…

Федор Петрович, не гася керосиновой лампы, прилег на топчан, крашенный белилами, подушку постелил в изголовье. Спать, конечно, не собирался – так, отдохнуть. Не снимая очков, зажмурил усталые глаза. Лежал, прислушивался.

Суматошно, взад-вперед, как неприкаянный, шастал по улице ветер. Редкие капли воды глухо, без звона ударяли в окно: дождь не дождь, не поймешь что…

Чьи-то нетвердые, мелкие шаги прошлепали вдоль стены. Скрипнули ступеньки крыльца.

Федор Петрович приподнялся на локте: Леночка вернулась? Но никто не пытался открыть дверь. Топтались около. Потом сиплый и пьяненький старушечий голос процедил в самую щель:

– Антихристы!.. Хирурги!..

И снова прошлепали шаги.

Федор Петрович разочарованно почесал в затылке, поудобней устроился на топчане и, сам того не замечая, задремал. Долго ли так он дремал? Но вдруг очнулся.

Музыка грянула, взорвалась под окном. Гармошка. Нет, две гармошки… Богатырским рыком исходят басы, трепещет перламутровая мелочь верхних ладов… Не две гармошки – три. Или даже четыре.

– До свиданья, до свиданья, – говорит Леночка. И дверь отворяется.

Федор Петрович едва успел поплотнее смежить веки.

Он слышал, как четыре гармошки (или, может быть, шесть гармошек?) охнули враз, едва не разорвавшись по швам, и все вместе двинулись от крыльца вдоль по улице.

Он слышал, как Леночка долго стояла у двери. Потом вздохнула. Потом сладко зевнула. Взяла со стола лампу и, осторожно ступая, прошла в соседнюю комнату.

Федор Петрович открыл глаза… Зыбкая полоса света легла на пол, пересекла стену. А по свету скользит тень. Эта тень удлинена, и поэтому еще тоньше, еще изящней кажутся девичьи руки, гибкая шея, еще более узки и покаты плечи. Вот руки взлетели, скрестились на затылке – и тяжелый узел волос рассыпался, раздвоился. Две косы легли на грудь и качнулись в полосе света, когда Леночка наклонилась над лампой – дунуть.

* * *

Утром они снова тронулись в путь.

1958

Арбузный рейс

Арбуз не овощ, не фрукт, подавно не ягода. Никто не знает, что он такое. Плод. Богатырский плод земли.

Бывает арбузный сезон.

Он приходит в свое урочное время. В ту пору, когда уже отливает желтизной огуречная кожа. Когда уже отпылал и поблек пламень помидоров.

Поступь у арбузного сезона тяжела, вперевалку. Он никак не умещается в тесноте зеленных лавок, выкатывается прямо на улицу, на площадь.

Там лежат они – добрые кавуны – и греют свои глянцевые плеши в лучах полдневного солнца.

Прохожий человек останавливается, долго целится и говорит:

– Этот.

Ему подают этот. Прохожий человек – а он, как и все остальные, великий знаток арбузных свойств – гулко щелкает в полосатое темя, любовно тискает арбуз, вслушиваясь, как похрустывает под ладонью налитая плоть.

Все выяснив, велит продавцу:

– Ну-ка, надрежьте!

Продавец трижды вонзает кухонное лезвие.

И является свету яркое, как утренняя заря, искристое и свежее, как иней, сокровенное, сахарное недро.

– Сколько потянет? – осведомляется покупатель.

…Это особый и очень важный сезон в году – арбузный.

А крайних северных жителей до недавней поры этот сезон миновал. Арбузы сюда не возили. Далеко и невыгодно: цена – полушка, да рубль перевоз.

Теперь, однако же, возят. Целыми составами возят, пароходами и полными баржами.

И вот какой доподлинный случай произошел с этими арбузами в Верхнепечорской конторе разведочного бурения.

– В магазин две тонны, в столовую тонну, в детский сад триста килограммов.

– Хорошо, – кивнул головой директор конторы товарищ Шурганов.

Бирюков же, начальник торгчасти, который читал все эти слова и цифры по разграфленной бумаге, перевел дух и стал читать дальше:

– Три тонны забрасываем на автомашинах в Курью, четыре – по воде в Мамыли. Итого…

– Замечательно, – сказал товарищ Шурганов. – И тонну сегодня же отправьте на семнадцатую буровую.

Услышав про семнадцатую буровую, Бирюков как-то странно пискнул – вроде бы смеяться собрался. Он уже имел сведения, что новый директор конторы товарищ Шурганов – шутник, веселый человек.

– Будьте здоровы, – не понял писка директор и повторил: – Значит, на семнадцатую. Одну тонну. Ясно?

Бирюков на это ничего не ответил, только пожал плечами и потупился. Ему было стыдно.

Ему было стыдно за директора конторы товарища Шурганова, который только что сказал глупость. Конечно, новый директор еще не успел как следует ознакомиться с разведрайоном, вникнуть в детали, создать представление. И на семнадцатой буровой он еще не бывал. Но зачем же так явно обнаруживать свою неосведомленность и говорить глупости в присутствии подчиненных лиц?..

Бирюков при этом имел в виду лицо экспедитора Гайдамовича, который присутствовал в кабинете – сидел в углу.

Экспедитор Гайдамович был высокий, тощий и сутулый человек преклонного возраста – скоро на пенсию. Он с незапамятных времен работал в торгчасти и с тех же незапамятных времен фигурировал на Доске почета: он был лучшим экспедитором, Гайдамович.

Он сидел в углу, опустив голову, но, услышав про семнадцатую буровую, весь вскинулся и стал выражать безмолвное недоумение.

Бирюков откашлялся.

– Алексей Николаевич, но вы, очевидно, знаете, где расположена семнадцатая буровая?

– Знаю.

Директор конторы, не оборачиваясь, протянул руку к карте разведрайона, висевшей позади него, и, не глядя, постучал толстым пальцем:

– Вот здесь.

Палец ткнулся в сиротливый кружок, вокруг которого простиралась заштрихованная зелеными черточками трясина. Там и была семнадцатая буровая – самая отдаленная на белом свете.

– Вот здесь. Медведь-болото.

Бирюков снова откашлялся и ничего не сказал. Ему было стыдно за директора в присутствии подчиненных лиц.

– Извиняюсь, – сказал тогда в углу экспедитор Гайдамович.

Гайдамовичу не было стыдно, потому что он уже понял, кому придется везти арбузы на семнадцатую буровую в Медведь-болото.

– Извиняюсь, – заявил Гайдамович. – Но какой транспорт вы имеете себе на уме? Я ручаюсь, что ни одно колесо туда не проедет, даже лошадь…

– Возьмете трактор и тракторные сани.

– Трактор? – поразился Гайдамович.

– И тракторные сани, – подтвердил директор.

Гайдамович топтал ковер, хлопал себя руками, и на лице его возникали и пропадали красные пятна. Потом он выпятил грудь и сказал – так прямо и сказал директору конторы:

– Это – на вашу ответственность!

– Согласен, – не испугался директор.

Он вышел из-за своего стола, подошел к Гайдамовичу, похлопал его по сутулым плечам, улыбнулся и сказал:

– Ни пуха ни пера!

Он был страшно веселый человек – новый директор конторы товарищ Шурганов.

Сначала трактор волочил сани по пыльной дороге. Пыль вставала столбом, вихрилась, осыпалась, смешивалась с вонючим, выедающим глаза чадом из выхлопной трубы.

И все это безобразие обволакивало экспедитора Гайдамовича, который сидел на краю саней, подняв капюшон брезентового плаща. Гайдамович чихал, отплевывался и с досады вспоминал разные неприятности.

Уже второй раз тракторист Яша – белобрысый, белолицый и белозубый коми – останавливал трактор, выходил, приветливо улыбался и звал Гайдамовича:

– В кабину садись. Пустая кабина. Что тут сидеть?

На это Гайдамович ему отвечал, не скрывая раздражения:

– Послушайте, вы знаете свое дело, а я знаю свое дело. Каждый сидит там, где ему полагается.

Яша улыбался и лез обратно в трактор.

Опять ехали.

Гайдамович действительно знал свое дело и, будучи добросовестным экспедитором, предпочитал никогда не отлучаться от вверенного ему груза. На его имя выписывалась накладная, и накладную он держал в нагрудном кармане у самого сердца.

Но на этот раз он намеренно истязал себя и пылью, и чадом, и тряской, и всеми иными мучительными неудобствами рейса. Чтобы не забылась, не иссякла обида на директора конторы бурения товарища Шурганова.

Разве он, Гайдамович, когда-нибудь отказывался от поручений или старался увильнуть от работы? Он возил молоко в поисковые партии, когда в поисковых партиях появлялись дети, и это молоко не скисало в дороге. Он возил сено в печорские колхозы, когда там запаздывало лето и не хватало кормов для рогатого скота, хотя это и не касается геологии. Когда это было нужно, он доставлял огонь и воду через медные трубы!..

В конце концов именно он, а не кто-нибудь другой прошлой зимой трижды ездил в это проклятое Медведь-болото. И благодаря именно ему люди на семнадцатой буровой весь год едят хлеб с маслом, сахар, мясные и рыбные консервы, употребляют витамин С и пьют спирт-ректификат по усмотрению бурового мастера. У них, слава богу, есть все, что нужно человеку.

Но ездить на семнадцатую буровую летом? Возить на санях в Медведь-болото арбузы? Нужно иметь вместо головы арбуз, чтобы придумать такое дело…

Сани резко тряхнуло, занесло вправо. Гайдамович едва не слетел с саней.

Трактор переполз кювет, сворачивая с дороги на профиль. Уже был виден этот профиль – прямая просека, рассекшая пополам сине-зеленую чащобу хвойного леса. Плотно стояла тайга. Было трудно даже представить себе, как сумели проломить в ней эту тесную щель.

Впрочем, все здесь и подсказывало, что люди шли напролом, торопясь. Пни не корчевали, подрезанные стволы валили набок, прямо в упругие объятия других деревьев. Лишь бы пробиться: зима сравняет и сгладит все шероховатости, настелет сорок снежных слоев – скатертью дорога, и по зимнику к дальней буровой пройдет караван машин…

То зимой.

А в данный момент натужно ревет трактор. Брызжет из-под гусениц острая щепа. Колкие ветки стегают наотмашь. Трясет, швыряет в стороны…

Гайдамович сел спиной к трактору и, придерживая руками края капюшона, заслонил лицо. Глядел в амбразуру.

Просека, сужаясь, медленно уходила вдаль. Позади саней с озорным свистом выпрямлялись молодые еловые тростинки. Выскакивали коренастые пни в затейливом убранстве поганого гриба. Появлялись настоящие грибы – с пень вышиной, досыта изъеденные червем. Багряной росой высыпала брусника. Широкими кругами шла рябь по замутненным лужам. Уползала одна лужа, другая. Все уползало…

Что-то зеленое, полосатое лежало в луже.

Гайдамович встрепенулся, напряг зрение, ахнул. Его как ветром сдуло с саней. Догнал трактор. Размахивая руками, старался перекричать мотор и грохочущее лесное эхо:

– Стой, стой! Остановитесь, я вам говорю…

Трактор замер. Яша, улыбаясь, выглянул из дверцы.

Попирая лужи бродовыми сапогами, Гайдамович бежал по просеке в обратном направлении.

Он долго, сдвинув брови, со всех боков осматривал оброненный арбуз. Арбуз оказался целым. Гайдамович, дыша тяжело и порывисто, то ли от бега, то ли от пережитого волнения, вернулся к саням.

Улыбающийся Яша выглядывал из дверцы.

– Не заметил бы, потеряли бы – в другой год на дороге росли бы.

– Здесь вырастут! – буркнул Гайдамович, заталкивая арбуз под брезент к остальным. И вдруг изошел стоном: – О-ой…

Из-под брезента глянула на него разинутая алая пасть расколотого арбуза. Розовая слюна текла из пасти… И в другом месте темной влагой набухал брезент. Прощупывалось липкое, скользкое…

– Что вы наделали? – кинулся к трактористу Гайдамович. – Я же вам говорил черным по белому ехать осторожно, самый тихий ход… Что вы наделали, а?

Яша взглянул. В робости почесал затылок:

– Я ведь и так осторожно… Дорога. Дальше хуже будет. Ехать дальше?

Гайдамович ничего не ответил. Сел на сани, нахлобучил капюшон.

Ехали дальше.

Через час просека уткнулась в речку. Никудышная такая лесная речка – ручьишко в пять шагов шириной. Проезжая здесь зимой, Гайдамович даже не догадывался о существовании речки – зима и ее сровняла с землей. А теперь, пожалуйста вам, речка – воды по колено, обрывистые берега…

– Тряхнет, – пообещал Яша.

– Что? – возмутился Гайдамович. И задумался. Он долго стоял и думал. Потом вернулся к саням, откинул брезент, взял под мышки по арбузу и зашагал к речке. Перешел ее вброд, хлюпая бродовыми сапогами, положил арбузы на землю и опять – вброд через речку…

Яша вздохнул, заглушил мотор.

Огромный шар солнца скатывался к горизонту. Солнце, уже осеннее – красное и холодное, было похоже на разрезанный пополам арбуз. Алым соком перепачканы края облаков, алый сок стекает на вершины сосен. Солнце заходит.

А Гайдамович и Яша все таскают через речку арбузы, складывают кучей на другом берегу.

Было уже совсем темно, когда трактор, рыча как зверь на всю окрестную тайгу, переполз русло. Вытащил за собой сани. И снова замолк.

Гайдамович и Яша развели костер на берегу. От усталости едва шевеля челюстями, пожевали хлеба, копченой рыбы. Гайдамович после долгих колебаний принес из кучи расколотый арбуз и отдал Яше.

– Спасибо, – сказал Яша, зарываясь всем лицом в прохладную, освежающую мякоть. – Думал, сегодня приедем, – добавил он немного погодя. – Завтра приедем.

– Послушайте, вы не в курсе дела, откуда взялся этот новый директор конторы? – не выражая особого интереса, поинтересовался Гайдамович.