Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 1"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

Ожидания

– Мне письма нет?

– Взгляну. Всех не упомнишь.

Конечно же, Таисья Корычева, усть-уньинский почтовый агент, знала наперечет, кому есть, а кому нет, поскольку больше трех писем одной почтой сюда не поступало.

Но Таисья заметила, как порывисто – белым парусом – вздувается полотно на груди Александры Собяниной (бежала, что ли?), как по-детски раскрылись смуглые губы, как ее чернющие – не северной породы – глаза шарили по адресам.

И Таисья не торопилась: жди, больше ждала.

– Воинское. Без доплаты, – сказала Таисья и бросила на перегородку конверт с треугольным штемпелем.

Нежным облачком заволокло цыганские глаза звеньевой. Она взяла письмо, быстро разорвала конверт и пошла к двери, читая на ходу, ступая неверно и легко.

А в окошко Таисья видела, как Александра спускалась по ступенькам крыльца, потом шла по улице, потом по шаткому мостку – и все читала. Далеко виден белый листок в руках девушки…

Таисья дернула плечиком. Она по справедливости считала, что если пришло тебе такое письмо (знаем, что за письмо, и от кого – знаем!), то просто даже очень неприлично читать его на глазах у всей улицы. Иди домой и читай сколько хочешь. Хоть три раза.

А вообще о Шурке Собяниной один человек сказал: «Первая красавица на селе». Из нахальства добавил: «И единственная…» Так вот, если уж ты такая красавица и к тому же единственная, то веди себя как положено и письмами не хвастайся.

Что же касается ее, Таисьи, то она, конечно, не красавица (хотя, в общем, ничего), зато с характером. Она, Таисья, ни за что не стала бы читать письма на улице. Впрочем, получать писем ей еще не доводилось: родных нет – детдомовская она, сирота. Окончила семилетку, подучилась на курсах связи, послали в Усть-Унью. Теперь работает на почте, но сама писем не получает.

Что ж, говорят, повара не очень-то охочи поесть, а сапожники, как известно, в старое время ходили без сапог.

Когда Таисья все это обдумала, заверещал телефон. Она сняла трубку:

– Да-а… Я – Усть-Унья… Телеграмма? Пишу… «Верхнепечорска, сорок семь двенадцать…»

Записывая на бланке текст телеграммы, Таисья слышала, как заскрипели ступеньки крыльца, а потом краешком глаза увидела: вошел человек и стал у перегородки. Не здешний человек. Среднего роста, в брезентовой куртке, клетчатая рубашка, а на голове – девчачий берет. Бородатый. Кудрявая такая, не особенно длинная бородка. Стоит, дожидается чего-то.

– Вам что, гражданин? – спросила Таисья, повесив трубку.

Гражданин с бородкой облокотился на перегородку и сказал негустым баском:

– Здравствуйте. Я Самсонов, Роберт Афанасьевич.

– Очень приятно познакомиться, – сказала Таисья.

– Мне должен быть денежный перевод. Из Верхнепечорска. Пожалуйста…

– Никакого перевода нет.

– Как… Вы уверены?

– Говорю вам: нет ни одного перевода.

Человек с бородкой тяжело потоптался на месте, снял берет, отер платком лоб.

– Будьте добры, посмотрите получше. Мне обязательно должен быть перевод… Самсонов моя фамилия.

Таисья подернула плечиком, но все-таки достала с полочки тонкую пачку оставшейся корреспонденции и принялась ее не спеша перелистывать. И тут она скорее почувствовала, чем увидела, как порывисто задышал человек, стоявший у перегородки, как приоткрыл он рот, как вглядывался в письма, которые перебирала Таисья.

– Вам нет перевода, – заключила она и строго взглянула на человека с бородкой.

А он все стоял у перегородки, только брезентовые плечи его как-то опустились и голова поникла.

– Извините, – сказала Таисья, – однако мне нужно газеты разносить, и почта закрывается.

Человек покорно вышел на крыльцо. А Таисья повесила на дощатую дверь пудовый замок и сбежала по скрипучим ступенькам.

День был яркий, хороший. Прямо в лицо били лучи солнца, процеженные пернатым облачком. Влажным холодком обдавал ветер с Печоры. На взгорье густая зелень кедров перемежалась светлой зеленью берез, и вся эта зелень была свежа, как первый снег.

Телеграмму Таисья доставила в сельсовет. Открытку с надписью «Привет из Кисловодска» – бабке Туркиной, у которой дедка – объездчик заповедника – на старости лет повадился ездить на курорты: хоть на грязи, хоть на кумыс, – лишь бы бесплатная путевка. Извещение от «Книги – почтой» Таисья вручила Ефиму Давыдовичу, фельдшеру, и он опять стал божиться, что давно бы уехал из Усть-Уньи куда-нибудь поближе к культурным центрам, если бы мог увезти книги, которых у него набралось больше, чем в районной библиотеке.

Пачку газет Таисья отнесла в правление колхоза «Сила». В правлении, в самом углу, увенчанный снопами показательной ржи позапрошлогоднего урожая, сидел счетовод Бурмантов. Он первым делом схватился за районную газету, обследовал ее, пробежав взглядом столбцы, и сказал удовлетворенно:

– Порядок.

Это означало, что в данном номере газеты колхоз «Сила» никак не упоминался.

Налегке, чуть раскинув руки, сбегала Таисья по крутой тропе. Уродилась девушка длинноногая, с тонкими щиколотками, неширокими бедрами. Еще и красы – бронзовая прядка на лбу и короткий решительный нос.

Вот снова почта: стоит над берегом изба в три окошка. Крыша согласно печорскому уставу изогнута коромыслом. Крыльцо с петухами, резными столбами. А на ступеньке сидит все тот же человек, подоткнув кулаком бороду, растопырив сапоги. Видно, настырный товарищ.

– А вы ждете кого? – осведомилась Таисья. – Или просто так… загораете?

– Я денег жду, – глухо ответил человек. – Мне должен быть перевод из Верхнепечорска. Самсонову… Я в командировке, понимаете?

– Понимаю, – сказала Таисья. – Тут недавно тоже один командировочный, из райзага, что ли, неделю водку пил. А как вконец пропился, на последний трояк пришел телеграмму подавать: «Высылайте двести под отчет…» Только никаких ему денег не прислали. На барже уехал.

Человек решительно встал. И только теперь, на свету, лицом к лицу, Таисья поняла, что человеку с бородой от силы лет двадцать пять. Ни бороздки на обветренном лбу. Скулы румяные, а глаза чисты. Очень чисты и в данный момент очень холодны.

– Знаете, а мне наплевать на этого вашего из райзага. Я из другой организации. И вообще…

Скулы Самсонова заалели еще ярче, он махнул рукой и опять уселся на ступеньку.

Сочувствие тронуло Таисьино сердце. Отпирая замок, она очень вежливо сказала:

– Рублей десять могу вам одолжить из своих. Или молока кипяченого, хотите?

Но тут же гневно сдвинула брови: Самсонов, услышав ее слова, как-то странно квохтнул, повалился на ступеньки и стал умирать от смеха. Даже крыльцо затряслось от этого хохота, а глаза, когда их открыл Самсонов, были полны веселых слез.

– Спятили? – поинтересовалась Таисья.

И вошла в избу. Самсонов зашел следом. Теперь, когда между ними оказалась дощатая перегородка, Таисья опять приняла вид строгий, а Самсонов посерьезнел. Он сел на скамью, расстегнул полевую сумку, добыл из нее какие-то бумажки и стал объяснять:

– Понимаете, я из партии. Геологическая, на Унье… Я везу керны. Это – как бы вам объяснить? – столбики пробуренных пород. В общем, камни. Двенадцать ящиков. Полтораста километров везли на лодках. Теперь нужно грузить на пароход. И расплатиться нужно – за лодки, за погрузку. Люди на берегу ждут, им домой возвращаться… Из партии радировали в контору, чтобы перевели деньги сюда. Две тысячи. Телеграфом…

Таисья тихонечко присвистнула:

– Телеграфом? А где же он, телеграф, в Усть-Унье? Нету.

– То есть как? – заволновался парень. – Вы же при мне телеграмму принимали?

– Принимала. Так то телеграмма. От руки записать можно. А для телеграфного перевода нужен аппарат, который сам на ленту принимает. А его здесь нет.

– Значит…

– Значит, привезут ваш перевод пароходом, с почтой.

– А когда пароход?

– Ночью «Достоевский» вверх прошел, завтра утром здесь будет, сутки до Верхнепечорска, сутки с половиной обратно. Если на мель не сядет – спала вода…

Глаза Самсонова смотрели на Таисью с отчаянием, с укоризной, будто она, Таисья, была повинна в том, что нет в Усть-Унье телеграфного аппарата, а Печора рано обмелела.

– И ничего нельзя сделать? – спросил он тем тоном, которым спрашивают, когда ответ известен заранее.

– Ничего.

Самсонов встал и побрел к двери, забыв девчачий берет на скамейке.

Равнодушным взглядом проводила Таисья его ссутулившуюся, беспомощную спину. Но, увидев в окошке молодую физиономию, сердитую и хмурую, поросшую неюношеской бородой, Таисья второй раз прониклась сочувствием. Сердитых людей она предпочитала остальным и верила им больше, чем добрым.

– Алло! – забарабанила Таисья по стеклу. – Идите сюда! Сюда, говорю!..

Самсонов вернулся.

– Как фамилия начальника вашей конторы? – сдвинув брови, спросила Таисья.

– Солодов… А что?

– Ничего. Подождите.

Таисья крутнула ручку телефона и сняла трубку.

– Курья-а… Курья!.. Раечка? Здравствуй. Кедровка у тебя на линии? Соедини, пожалуйста… Ничего, все по-старому… Замуж? Ох, была нужда… Соединяешь? Алло, Кедровка… Кедровка-а!

По телефону Таисья разговаривала совсем иным голосом, чем обычно, – распевным, гнусавым. Вероятно, такой голос предписан всем телефонисткам специальной инструкцией. А сейчас, когда на линии должна была появиться Кедровка, в голосе Таисьи послышались зловещие нотки: вся Печора знает, что кедровская телефонистка – сущая язва.

– Кедровка? Соедините с Верхнепечорском… А я говорю – соедините!.. Ну и что с того, что не мое время? Может, у меня землетрясение. И не выражайтесь на линии… Даешь? Ну, давай, – облегченно вздохнула Таисья и, прикрыв ладонью трубку, добавила: – Корова!..

Потом, не отрывая ладони, зашептала:

– Как учреждение называется? Номер телефона?.. Алло, Верхнепечорск? Девушка, давайте два тридцать четыре… Кто это? Товарищ Солодов? Из Усть-Уньи звонят, из агентства связи. Здесь ваш товарищ находится, Самсонов… Ну да, Самсонов! Ему за лодки расплачиваться, а деньги вовремя не перевели… Ладно, оправдываться перед ним будете. Слушайте, что я говорю. Созвонитесь сию же минуту с управляющим банка и председателем райпотребсоюза. Ясно?.. Внесите две тысячи рублей на счет райпотребсоюза. Понятно?.. Дайте заверенную телеграмму, записывайте текст: «Усть-Унья, магазин сельпо, Собянину. Выдайте две тысячи рублей Самсонову, имя и отчество…» Три подписи – ваша, председателя райпотребсоюза, управляющего банком. И гербовая печать. Запомнили? И сделать нужно сейчас же!.. Что?.. Почтовый агент Корычева. Привет!..

Таисья повесила трубку и откинулась к спинке стула. Бронзовая прядка свесилась на ее лоб, капельки пота выступили на носу.

Самсонов то ли изумленно, то ли с уважением разглядывал эту прядку, эти капельки и вообще всю ее, Таисью.

– Что же дальше? – наконец спросил он.

– А дальше мое дело маленькое. Будет телеграмма – приму. Не будет – целуйтесь со своим начальством. Деньги получите – с вас три шестьдесят, за трехминутный переговор.

– Спасибо, большое спасибо! – оживился Самсонов. – Я – к лодкам, уговорю ждать до утра…

И метнулся к выходу.

Эти лодки, а рядом с ними – груда ящиков, а рядом с ящиками – группа людей были хорошо видны Таисье из окна почты.

Она видела, как закатное солнце позолотило ящики. Видела, как они потемнели и стали такими же черными, как смоленые лодки. Как зажглись костры у лодок, и сизый дым поплыл над водой…

И тогда Таисья решила прогуляться вдоль берега. Это никому не заказано после рабочего дня.

Она надела туфли, которые поновее, накинула на плечи платок с бахромой.

В кострах весело трещали замысловатые речные коряги. Сизый дым слоился и смешивался с клубами тумана. Было ни темно, ни светло – июньская, ненастоящая ночь.

У костров молча сидели огромные люди в кожаных лазах и сапогах с раструбами – люди с заповедной Уньи, прямые потомки новгородских ушкуйников. Рыбаки, следопыты и, по мнению районного прокурора, отпетые браконьеры. Они заваривали в котле чай, запахом и цветом напоминающий деготь, и пили его емкими кружками. На Печоре такой напиток известен под названием «чифир», и еще известно, что пить его человеку никак невозможно, если он не родился на Илыче или Унье.

Таисья шла по берегу, по сырому песку, зябко ежась под платком.

Четкой тенью вырисовался на фоне огня человек, он шагнул ей навстречу.

– Вы?

– Я, – ответила Таисья.

Самсонов пошел рядом. Должно быть, у своих соседей по костру перенял он немоту. А Таисье неохота начинать разговор на холоде. Так они оба шли и молчали. И только чуткие рыбы шарахались от берега, заслышав шаги.

Потом они сели на обсохшее бревно, у самой воды. Самсонов долго раскуривал трубку и, закинув голову, деловито глотал дым. А когда глотать ему надоело, задал вопрос:

– Как вас зовут?

– Таисьей, – ответила она и еще туже закуталась в платок.

– Таисья? Значит, Тая… Хорошее имя, – одобрил Самсонов. – А меня родители назвали Робертом. Глупо, конечно. Но ничего не поделаешь.

– А жену вашу как зовут? – справилась Таисья.

– Жену? А у меня нет жены.

– Понятно, – сказала Таисья. И заметила, что Самсонов опять рассердился, как тогда, слушая о злоключениях пропившегося командировочного.

– Пока не женат… Я геолог. Геологу не так легко найти жену. То есть найти нетрудно, но не всякая подходит на эту должность. Знаете, какая у нас работа! Зимой – в поле, летом – в поле. Домой гостем заявляешься. Геологу нужна такая женщина, которая готова ждать подолгу. И всю жизнь так – ждать. Таких женщин, по-моему, мало.

– Идите вы к черту, – поддержала разговор Таисья. – Любит ваш брат прибедняться – в поле, в море… А я думаю, что и геологи не лучше других мужиков. Ну, а женщины… Те ждать умеют. Некоторые умеют всю жизнь ждать… и ни до чего не дождаться.

Самсонов помолчал, а потом опять стал высказывать свои соображения:

– Главное в женщине – характер. Твердый характер… У вас, Тая, по-моему, характер есть.

– Есть. А что? – Таисья с вызовом глянула прямо в лицо геологу.

Но тут дунул ветер, искры посыпались из самсоновской трубки, холодные капли – то ли с неба, то ли с реки – упали на лица. Таисья встала. И они пошли вдоль берега обратно.

Самсонов почему-то обиделся, смотрел в сторону, и Таисья решила повернуть беседу на иное:

– Зачем вам борода? Такой молодой – и борода.

– Видите ли, в полевых условиях бриться не с руки.

– А умываться с руки? Просто модничаете. Или от лени заросли по уши. Вы побрейтесь, хорошо?

– Хорошо, – заверил Самсонов и рассмеялся: – Придется заглянуть к верхнепечорскому парикмахеру. А у него прямо над зеркалом висит картинка: Иван Грозный убивает сына. Тебя бреют, а перед глазами – кровища сквозь пальцы!.. Ей-богу, страшно!

Засмеялась и Таисья. Даже лодочники, сидевшие у костров, обернулись на ее смех, нарушив обет невозмутимости.

Путь был окончен.

Капал редкий дождик. Таисья подставила каплям ладонь, подумала и сказала:

– Будете спать у меня. Что вам за радость – мокнуть? Идемте.

Таисья и жила в той самой трехоконной избе, где помещалась почта. Она аккуратно застелила Самсонову узкую свою кровать, прикрикнула, когда он вздумал перечить, и вышла, захватив подушку с одеялом, в смежную комнату, оклеенную древними обоями, с перегородкой посредине.

Уже устроившись на скамейке, Таисья вспомнила, что на двери имеется крючок. Закрыть, что ли? Нет, не надо. Вдруг потребуется человеку выйти.

Она прильнула щекой к подушке, зажмурила глаза и уснула.

И проснулась, когда молоточек громко зазвенел в чашечку телефона. Было синее утро. Пять часов.

– Да… – хрипловатым спросонья голосом отозвалась в трубку Таисья. – Усть-Унья… Телеграмма? Пишу… «Верхнепечорска, сорок восемь пятнадцать… Так… Магазин сельпо, Собянину…»

Самсонов уже стоял рядом. После сна он выглядел довольно смешно: борода свалялась, поперек лба – полоса. Он расчесывал гребенкой выцветшие от солнца жесткие волосы и разглядывал Таисью. Наверное, Таисья тоже выглядела смешно после сна. Потому что все проснувшиеся люди выглядят очень забавно.

Но они смотрели друг на друга и не смеялись.

– Вот… телеграмма, – сказала Таисья.

– Уже? – удивился Самсонов.

– Да. И сейчас пароход здесь будет.

– Сейчас? Так быстро?

– А чего же, – дернула плечиком Таисья. – Теперь, знаете ли, все быстро. Быстрое такое время.

– Очень быстрое, – горячо согласился Самсонов. И решил подробнее разъяснить свою мысль: – Как же иначе? Атомный век…

Таисья встала, резко двинула стул.

– Пора. Счастливо!

– Разве вы не придете на пристань?

– Не знаю. Будет почта – придется идти.

– Вот как? – сказал Самсонов. – Впрочем, конечно… Ну, спасибо!

И ушел.

А тут принесли заказное письмо, и Таисье – ничего не поделаешь! – пришлось идти к пароходу.

На берегу, как водится, собралось все село. Скачет детвора. Старые деды щеголяют в шерстяных чулках до колен и сверкающих галошах. Рука об руку – стеной – стоят тихие девушки.

«Достоевский» нарушил расписание и потому возражал против долгой погрузки. Сразу же по прибытии он дал длинный сигнал, присовокупив к нему для убедительности короткий.

Уньинские лодочники, в два шага меряя сходни, таскали ящики в темное чрево парохода. Вон тот, сухощавый, что нес первый ящик, уже взвалил на плечи второй. А груда на берегу будто и не убывает.

Самсонов стоит с блокнотом в руке, что-то чиркает карандашом, сверяет с цифрами на ящиках, шевелит губами.

Длинный гудок. И два коротких. Люди обступили Самсонова. Он вынул из кармана рыхлую пачку денег и стал отсчитывать бумажки в малахай старшого. Долго отсчитывал. Наконец старшой водрузил шапку на голову, а все остальные приподняли малахаи – дескать, не обижаемся, будьте здоровы!

В этот момент «Достоевский» стал гневно пыхтеть, лопасти колес зашуршали о прибрежную гальку. Долгий гудок. И три коротких.

Самсонов быстро оглядел людей, стоявших на берегу. Отыскал Таисью и решительно зашагал к ней.

«Спятили?» – хотела спросить Таисья. Но не спросила.

А он подошел и, вместо того чтобы заговорить, молча стоял перед ней.

– Пароход, – кивнула Таисья.

– Да, – сказал Самсонов. – Знаете, я кое-что хотел вам сказать. Я напишу из Верхнепечорска…

– Смотрите не забудьте.

Скулы Роберта заалели, брови грозно сошлись.

Тут «Достоевский», у которого, должно быть, лопнуло терпение, дал еще один долгий гудок и четыре коротких, не предусмотренных правилами.

Самсонов круто повернулся и, шлепая сапогами по воде, побежал к пароходу.

Распластав по ветру, впереди себя, лохматую бороду дыма, «Достоевский» вышел на уньинский плес. Он тут же свернул за излучину, и над низкорослым ельником поплыла белая труба с каймой.

Таисья отвела взгляд. На Печоре – волны. Уже в отдалении остроносые лодки чередой уходят в Унью.

Разбредается народ по своим делам. Пустеет берег. Тихо. Только поскрипывают, шумят собольей хвоей столетние кедры. Ярок день и холоден: где-то у горных подножий просыпался град. Студеный ветер летит с верховьев.

Таисья глотнула ветра, захлебнулась, положила руку на шею, на то горячее место, где смыкаются ключицы. Прогнала с глаз долой непокорную бронзовую прядку. Засмеялась.

– Бывает же…

«Значит, следующую почту когда ждать? – высчитывала она, взбираясь по тропе к своему агентству. – Сутки до Верхнепечорска, сутки с половиной обратно. Не иначе – на мель сядет… Снова подписчики ругаться будут, что газеты запаздывают. Самолетом бы…»

1956

Останутся кедры

– Как-то с ним невесело, – пожаловалась Любка. – По-моему, если человек полюбил, ему должно быть очень весело. Чтобы пел, смеялся, ходил Ваней-дурачком. А он брови супит, пальцами хрустит, слова откуда-то из живота достает…

«Хрустеть пальцами неприлично», – мысленно согласилась Надежда Борисовна.

Она стояла вблизи Любки с тетрадью и карандашом в руках. А Любка ползала на коленях между ежастыми ростками, замеряла длину побегов и сообщала цифры Надежде Борисовне. Любка – лаборантка.

Два года назад здесь уже высевали семена, присланные из Баргузинского заповедника. Птицы-кедровки начисто склевали семена. Новая попытка, кажется, удалась. Теперь в хозяйстве Надежды Борисовны появился еще один питомник – кедрового стланика. Если удастся акклиматизировать стланик здесь, на Верхней Печоре, зоологи займутся созданием соболиных резерватов. По-змеиному гибкие и длинные зверьки заскользят в зарослях. Их лучистый мех будет густ, как густа кедровая хвоя.

Пора, пора восстанавливать царственного соболя! Когда-то его здесь было видимо-невидимо. Когда-то – сто лет назад…

– А вообще он парень серьезный, – продолжала Любка, вычерчивая коленями борозды в сухом сыпучем песке, – не шалопут. Нынче много шалопутных парней развелось.

«Шалопут? Странное словцо в лексиконе вчерашней десятиклассницы», – отметила Надежда Борисовна.

Да, соболя нужно возобновлять. Так же решительно и быстро, как возобновлен здесь лось. Теперь на огромной территории заповедника уже не хватает пастбищ для прокорма расплодившихся таежных гигантов. Объездчики радируют с кордонов: «Лоси уходят на юг, в Пермскую область, за неделю около трехсот голов…»

Пусть уходят. Заповедник не кунсткамера. Восстанавливать природу в старых правах – это тоже обновление земли.

Нужно воскрешать и сибирский кедр. Его тоже здесь было видимо-невидимо. Когда-то – сто лет назад… Деревья валили наземь только затем, чтобы обирать шишки с орехами. Даже драгоценной древесиной гнушались, оставляли с пренебрежением – гнить. В то время как…

– А нос у него – пятачком, ноздри круглые. Знаете вроде чего… вроде электрической розетки – штепсель втыкать!

Был полдень. Солнечные лучи отвесно обрушивались на лес. Воздух клубился от жары. Шмели ревели над головками соцветий. Текучей слезой исходили сосновые стволы – нагие, загорелые, с шелушинкой.

– Пора обедать, – сказала Надежда Борисовна. И когда Любка поднялась, отряхивая с розовых полных колен припекшийся песок, она с некоторой торжественностью добавила:

– Вот что, Люба. Приходите сегодня вечером ко мне. Вдвоем… Ну, с ним. Буду рада познакомиться. Кроме того, из твоих суждений очень трудно составить впечатление о человеке, – следовательно, что-либо посоветовать…

Любка насторожилась, взглянула на Надежду Борисовну с интересом: «А что, собственно, вы можете посоветовать, Надежда Борисовна? Ведь вы, извиняюсь… старая дева. К тому же как понять: это разрешение прийти или просьба?»

Надежда Борисовна, будто догадавшись о Любкиных раздумьях, смутилась и уже явно просящим тоном повторила:

– Приходите, пожалуйста.

Надежда Борисовна Савина была кандидатом наук и действительно старой девой.

Хотя дирекция заповедника и предоставила ей отдельный домик, своего хозяйства Савина не вела: некогда, да и стоит ли для одной? В Ягше – крохотном поселке научных работников – не было столовой, и Надежда Борисовна столовалась у Криницких – в многолюдном, шумном и хлебосольном семействе своего коллеги. Ради того, чтобы не чувствовать себя нахлебницей, она делала регулярный взнос в семейную казну.

Еще на тропинке, ведущей к дому Криницких, навстречу Надежде Борисовне бросилась молодая белая лайка Альма. Она отчаянно виляла хвостом, стелилась по земле, растопырив запыленные лапы, улыбалась черными слюнявыми губами, умильно заглядывала в глаза.

– Здравствуй, собака ты этакая! – Надежда Борисовна растроганно теребила Альму за уши, гладила жесткий загривок, совала руку в горячий ребристый зев. – Как живешь, моя красавица, дуреха?

Эти нежности повторялись ежедневно.

Но лайка была не вправе называться «красавицей», «дурехой» и даже носить свое имя, поскольку являлась кобелем и была наречена Альмой вследствие опрометчивости Надежды Борисовны.

Когда-то собака принадлежала ей. Больше того, юридически она и теперь оставалась собственностью Надежды Борисовны. Щенком ее подарил Савиной охотник с Илыча.

Забавный пес устраивал беспорядки в квартире, пронзительно визжал, лаял и очень скрашивал одиночество своей хозяйки. С появлением Альмы в жизни Надежды Борисовны наступила особо светлая, необычайная пора. Она покупала молоко от лучшей в поселке коровы. И на этом молоке щенок очень быстро сделался взрослой собакой.

Отправляясь обедать к Криницким, Надежда Борисовна стала брать с собой и Альму. Она даже повысила сумму ежемесячного взноса, и собаку кормили отлично.

Альма скоро уяснила новые обстоятельства. Дом, в котором жила ее хозяйка, был точно таким же, как и этот дом, где живут хозяйкины знакомые. С той лишь разницей, что кормят вкусным обедом не там, а здесь. Зачем же каждый день отправляться к заветной миске в такую даль, а потом путешествовать обратно, если можно лечь и вздремнуть сразу же после обеда?

Вероятно, самой Альме эта собачья логика показалась неотразимой.

Она все неохотней покидала двор Криницких. Когда Надежда Борисовна звала ее с собой, Альма послушно плелась до калитки, а там усаживалась, виляла хвостом, восторженно повизгивала и дальше – ни шагу.

В доме Савиной воцарилась прежняя тишина. Днем и ночью – тишина. Только стучат часы-ходики…

К Надежде Борисовне Альма по-прежнему питала самые дружеские чувства. Она бросалась на улицу, едва услышав знакомые шаги. А потом, когда Савина, отобедав, выходила из дому, Альма провожала ее.

– Ах ты глупая, ничтожная тварь! – говорила Надежда Борисовна, на прощанье терзая гладкую собачью шерсть. – Не скучно тебе здесь?

И Альма улыбалась, весело скалила пасть: «Нет, ничего! Здесь столько всяких людей – совсем не скучно…»

Ближе к вечеру Надежда Борисовна зашла в сельповскую лавочку.

Лавочка эта – единственная в поселке, – помимо своего прямого назначения, была тем местом, где ягшинские хозяйки обсуждали новости дня. Сплетничали, если был повод, а не было – толковали о погоде.

Продавец Мартыныч не возражал против этих ежедневных сборищ, поскольку, как и всякий настоящий мужчина, питал интерес к женским сплетням. Кроме того, каждая из посетительниц старалась оправдать свой приход в лавочку: одной кусок мыла потребовался, у другой все спички дома вышли…

Как раз в этот прекрасный вечер свежих новостей не оказалось, хозяйки приуныли, и появление Надежды Борисовны оживило обстановку: Савина, не будучи хозяйкой, в лавочку заходила очень редко.

– Здравствуйте, Надежда Борисовна! – со сладостными улыбками сказали хозяйки.

– Добрый вечер, – поприветствовал ее Мартыныч и лег брюхом на прилавок. – Что прикажете?

Надежда Борисовна, близоруко сощурившись, оглядела полки, достала из кармана сторублевую бумажку и сказала:

– Будьте любезны, дайте мне водки.

Хозяйки распахнули рты и замерли. Мартыныч чихнул с перепугу, не глядя потянулся рукой к ящику, потом отдернул руку и тихо переспросил:

– Водку?

– Да, водку.

– Э-э… есть красная водка – верму;´т! Не желаете?

– Благодарю. Я просила водку, а не вермут. И взвесьте две селедки…

Когда Савина закрыла за собой дощатую дверь лавочки, за дверью забурлило ликование.

Дома вместо обычного черного платья с белым воротничком Надежда Борисовна надела темно-синее с белым воротничком. Распустила перед зеркалом косу и заново заплела, сложила калачиком. Коса была тугая, длинная, седая.

Тут явились гости.

Любкин поклонник сообщил, что зовут его Константином, решительно уселся на стул и принялся изучать комнату: портрет Мичурина, кадки с лимонными деревцами, птичье чучело на шкафу. При этом задранный нос парня действительно напоминал розетку – штепсель втыкать.

А сама Любка, интимно пошептавшись с Надеждой Борисовной, ускользнула в смежную комнату: ей тоже потребовалось заплести косу перед зеркалом, а может, просто из любопытства.

Между прочим, и на Любке было платье с белым воротничком – только коричневое, еще школьное.

Да, Любка была хороша. Это сейчас отчетливо увидела Надежда Борисовна. Собственно говоря, ничего в ней хорошего не было: волосы темно-рыжие, круглое лицо с наличием веснушек, глаза невелики. Но в живой белизне шеи, в застывшем вздохе груди, в этих самых веснушках – точках соприкосновения небесной и земной красоты – воплотилось юное могущество, из-за которого ягшинские кавалеры заикались, теряли головы и не обращали внимания на настоящих красавиц.

– Что это ты вертишься как на угольях? – строго спросила Любка парня.

Константин очень испугался, сказал «ничего», насупился и сидел теперь прямо, как штык. Кажется, он не очень ловко чувствовал себя в незнакомом доме и уж явно предпочел бы бродяжничать с Любкой по темным лесным тропинкам.

«Не пора ли накрывать на стол?» – соображала Надежда Борисовна.

– Давайте пить чай, – объявила она. И тут с очевидным лукавством добавила: – Правда, некоторые молодые люди предпочитают крепкому чаю еще более крепкие напитки.

Парень с подозрением глянул на Савину, покраснел.

– Бывает, конечно… некоторые.

– Ну, а вы?

Константин взъерошил пятерней волосы, покосился на Любку, выдохнул:

– Чай.

Сказать по правде, он с удовольствием выпил бы водки. Особенно в такой обстановке.

«И это я не сумела», – подосадовала на себя хозяйка.

Пили чай.

– Где вы работаете, Константин? – поинтересовалась Надежда Борисовна.

– На буровой. По ту сторону, шесть километров.

Левобережье Печоры не было заповедной территорией.

Туда в прошлом году сейсморазведчики привезли баржу взрывчатки и каждый день устраивали показательные землетрясения. А нынешней весной над лесом возникли буровые вышки. Здесь предполагалась нефть. По другим слухам – газ. Во всяком случае, окрестности Ягши стали многолюдней.

– Значит, вы – разведчик? – сказала Савина. – Это отличная профессия.

– А вы по какой специальности работаете? – не остался в долгу гость.

– Я биолог. Так же, как и Люба.

– Ясно. Гибриды выводите. – Константин кивнул головой на Мичурина.

– Ох, бестолочь, – простонала Любка. – Я же объясняла…

Надежда Борисовна изложила вкратце проблему восстановления сибирского кедра. Упомянула о соболе.

Парень все выслушал и в общем одобрительно отнесся к этой проблеме. Однако, имея на Любку серьезные виды и зная, что бурение разведочных скважин в районе Ягши будет продолжаться не вечно, решил уточнить: сколько нужно ждать, пока кедр восстановится?

– Ну, – мягко улыбнулась Надежда Борисовна, – завершать эту работу уже не мне…

Юноша долгим сочувственным взглядом посмотрел на Савину. Утешил:

– Вы еще не очень старая… А ей, например, долго с этим делом возиться?

– Видите ли… Сибирский кедр начинает здесь плодоносить в семьдесят лет.

– Та-ак… – протянул Константин.

Затея с кедром стала ему меньше нравиться.

Приуныла и Любка: сузившиеся ее зрачки нащупали точку в стене и отрешенно застыли на ней. Выдалась вперед розовая влажная губа. Кажется, Любка высчитывала. А потом, мотнув рыжими кудрями, заявила:

– Ну, и наплевать… Зарплата-то идет.

– Что? – изумилась Надежда Борисовна.

– А вот что, – вмешался Любкин поклонник. – Ничего у вас все равно не выйдет. Печору скоро поворачивать будут. Обратно. Волгу поить. И здесь, в верховьях, образуется море. Большо-ое море…