Текст книги "Бун-Тур"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Шинель

Целую неделю со мной нянчились, как с больным. Мальчишки во всем мне уступали. Васька Лобов ни с того ни с сего подарил девять потрясающих африканских марок. А учителя не вызывали меня на уроках. Потом постепенно все вошло в норму, только комната деда пустовала и внутри у меня еще долго посасывало, как от голода.

Вот что значит родной!.. Интересно, чужих бывает так жалко? Наверно, бывает…

Взять хотя бы Буна. Он как родной мне. Я уж не говорю про Буна и Катюшу. У них между собой еще роднее получается. Смешно даже!..

Сидим мы на уроке седьмого марта, накануне праздника. Урок вроде политинформации был – про Международный женский день. У стола поет наша Галина Аркадьевна. Не поет, конечно, – говорит. Это мы между собой считаем, что поет: очень уж похоже. Она как на сцене в самодеятельности: плечиками поводит, прическу поправляет и льет-льет, заливается. Даже глаза иногда закатывает. Но не помогает. Скажу честно: плохо мы ее слушаем, потому что гулкая она какая-то, из чужих слов сделанная. В блокнот заглянет и такой речитативчик выдает, что самый прилежный пионер глохнет и ничего не слышит.

А Бун что-то строчит. Напишет, зачеркнет и опять строчит. Неужели, думаю, про 8 Марта? Посмотрел – нет, записка. Кому бы это? Он никогда писулек по классу не пускает, а тут так старается, что забылся совсем.

Между нами секретов нету. И я не подглядывал, а смотрел с полным правом и прочитал записку. Он ее Катюше писал. Слово в слово я не запомнил, а смысл такой: если б на всей земле она одна была, а все бы остальные – мужчины, то и тогда стоило бы праздновать Женский день.

– Правильно! – шепчу я Буну.

Он как проснулся. Переспрашивает:

– Верно – правильно?

– Конечно, – говорю, – верно. Если б всего одна-единственная на всей земле! Тут и спорить нечего! Одна – на несколько миллиардов! Редчайшее явление природы! Да ее бы на руках носили, как богиню крылатую!

– Точно! – говорит Бун: – На руках!

Он даже не почувствовал, что я пошутил немножко. Сложил записку, послал на первую парту, и оба мы в Катюшин затылок уставились. Не знаю, что видел он, а я заметил, как у нее уши и шея вспыхнули. Она нагнулась к парте и щеки ладонями зажала, точно у ней голова закружилась.

– Крылова! – Галина Аркадьевна возмущенно закатила глаза. – Не размагничивайся! Или тебе нехорошо?

Катюша вздрогнула, и голос у нее звонкий, праздничный.

– Хорошо! – говорит. – Даже очень!.. Оч-чаровательно!

Это она на записку ответила. Бун расцвел и ка-а-ак стукнет меня по колену под партой.

– Не бесись! – говорю, а самому завидно.

Что-то во мне не так устроено. Хоть сто девчонок – мне не станет ни жарко, ни холодно. А ведь, наверно, приятно быть такими, как Бун.

Он от радости еще и локтем мне бок пробуравил.

– Отцепись! – говорю.

– Бревнышко! – шепчет он. – Истуканчик!.. Ты маме подарок приготовил?

– Я ее и так поздравлю.

– И так! – передразнил он. – Лень подумать?

И чего пристал? Возьму и куплю подарок! Не трудно, и время еще имеется. Только что купить и где взять деньги?

Стал я вспоминать, какие подарки дед-и-пап маме покупали. И вспомнил: дед на Восьмое марта всегда какие-то духи дарил, которые мама любит. Вот бы их, а?.. Как они называются?.. На шинель похоже… Хотел спросить у Буна, а Галина Аркадьевна все на нас подозрительно поглядывает. Пришлось записку писать: «Эй! Не истуканчик! «Шинель» – есть такие духи?» А он мне на том же листке отвечает: «Есть. Защитного цвета и двух сортов: для солдат и для офицеров. У твоей мамы какое звание?» Разорвал я записку. Ну, думаю, и язва!..

Только прозвенел звонок, я – к Катюше.

– Это по твоей части… Какие есть духи, на шинель похожие?

– «Шанель»! – запросто говорит она, будто всю жизнь этими духами мазалась. – Французские!

– Вкусные?

– Оч-чарованье! Только дорогие – ужас!

– Тройки, – спрашиваю, – хватит?

– И тридцать мало!

У меня от этой цены в глазах потемнело. Зову Буна.

– За твое ехидство, – говорю, – доставай мне полрубля!.. Где хочешь! И может быть, без отдачи.

Катюша догадалась.

– Маме на подарок?.. У меня есть шестьдесят копеек – возьми.

Взял я деньги, но предупредил:

– Учти – без отдачи!.. Вернее, отдам, когда заработаю.

Собрал я в тот день рубль двадцать пять копеек. Надо бы хоть до трех дотянуть. Дома за папу взялся:

– Ты богатый, пап?

А он хитрущий – понял, что на подарок нужно.

– Сколько?

– Подкинь рубля два.

Он смеется.

– Пиши расписку, что через двадцать лет вернешь!

Получил я деньги, в метро – и на Невский приехал. Иду к самому главному одеколонному магазину. От него за три дома духами пахнет. А народу! И все мужчины. В магазине покупают и пудру, и краску всякую, и наборы. Я подумал, что сегодня здесь и зубного порошка не купить. Но купил! Эту бутылку я сразу взял на прицел. Заметная она очень – больше всех других.

– Сколько, – спрашиваю, – эти духи?

– Три девятнадцать, – отвечает продавщица. – Но это не духи, а одеколон.

– Заверните, – говорю, – пожалуйста!

Выложил кассирше все бумажки, всю мелочь выгреб, получил копейку сдачи и вышел на улицу с бутылкой в кармане. Весело было, и плевал я на то, что осталась у меня всего одна копейка – ни на метро, ни даже в трамвае не проедешь. В другой бы день я и зайцем не постеснялся, а в тот не мог. Хотел – и не мог! Вспомнил про деда. Он же с елкой пешком пришел, а я с одеколоном не дойду! В нем и весу-то вместе с бутылкой граммов триста… Как поднажал! Настоящий марш-бросок! Через полтора часа дома был. И еще веселее стало, точно я какое-то большущее дело сотворил. Дед бы сказал, что я всего-навсего долг сына выполнил. Только это не долг. Просто я люблю маму и могу пройти для нее хоть сто километров!

А утром что было!..

Пока мама причесывалась перед зеркалом, мы-с-пап выложили на стол наши подарки. У него та самая «Шанель» – крохотный флакончик. Смотреть не на что! А я как свою бутылку выставил, так и совсем пропал французский пузырек.

– Ах ты, – говорит папа, – такой-сякой! Обскакал отца! – и цап меня за ухо.

А в коридоре уже мамины каблучки постукивают. Похватали мы стулья, сидим чинненько. Она вошла и ахнула, увидев подарки. Села и сначала всплакнула, а потом уж расцеловала нас.

– Не ждала, – говорит, – сегодня такого… Думала: умер папаша – и традиция кончилась… Спасибо, дорогие мои мужчинки! И папаше спасибо! Это он вас к хорошему приучил!

Папа, как мальчишка, надул губы.

– А мы с Сашко́м безнадежно плохие?

– Не плохие, но до папаши вам далеко! – шутливо сказала мама.

– Ладно! – папа погрозил пальцем. – Теперь ходи по тайге да поглядывай! На меня не рассчитывай. Вывихнешь ногу – не понесу!

Мама рассмеялась и обняла его.

– Шучу, шучу! – говорит. – Вы все хорошие!

А я спрашиваю:

– Разве было такое – с ногой?

– Было! – говорит мама. – Давно, осенью пятьдесят второго года. Нес нас с тобой папа по тайге целых двадцать километров!

Меня это удивило:

– Как со мной? Загибаешь ты что-то, мам!.. Я и тайги не видел, и родился в пятьдесят третьем!

Они как захохочут!

– Человека, – спрашивает папа, – по биологии проходил? Или вам все еще про таинственных журавлей рассказывают?

Пока я соображал, что к чему, папа перестал смеяться и сказал совсем другим тоном:

– А вообще-то это, конечно, великая тайна!

Но я уже сообразил.

– Никакой, – говорю, – тайны нет и журавлей тоже. Человека я проходил. Все просто.

– Тайна! – повторил папа. – Удивительная, прекрасная тайна… Сам подумай! Живут два незнакомых человека в разных городах и не знают, что пройдет какое-то время – и станут они самыми родными, самыми близкими на свете! Разве не тайна?

Я вспомнил про Буна и Катюшу.

– А может, – говорю, – и не в разных городах, а рядом.

– И так бывает, – согласился папа. – Тем более – тайна! Сидит рядом с тобой девчонка. Ты ее за косы дергаешь, глупой обзываешь, на бантик чернилами стараешься брызнуть, а она лет через пятнадцать твоей женой будет.

– Очень мне надо!

– Тебе не надо – другому надо. А кому интересно жениться на той, которую за косы дергали и чернилами обливали?

– Отмоется! – буркнул я.

– Не все отмывается! – сказал папа. – Любая девчонка – это маленькое чудо!.. Парню ты можешь и в ухо заехать – разрешаю, если за дело. А на девчонку и смотреть грубо не смей!

Я бы мог еще с папой поспорить, но при маме не стал – Восьмое марта все-таки!

Пожар

Встаем мы рано. Пап-и-мам привыкли в экспедициях с рассветом просыпаться. В семь уже завтракаем. До уроков – два часа. Вышел я в девятом часу во двор, а навстречу мне – самосвал. Землю для цветника привез. Свалил ее и уехал. Солнышко греет. От земли парок пошел.

Смотрю – что-то поблескивает и шевелится. Я – ближе. Жук! Его вместе с землей привезли. И какой-то смешной. Не помню, есть ли такой у Буна? Хотел схватить, но увидел еще какие-то белые горошины. Может, коконы или как их там называют. Бун и их берет. Рядом битый стакан валялся. Я взял его и накрыл все это хозяйство, а сам – к Буну.

В коридоре, помню, почтальонша как раз газеты по ящикам рассовывала. В дверях я с родителями Буна столкнулся.

– Встал? – спрашиваю.

– Моется, – отвечают.

Я открыл ванную, кричу:

– А побыстрей можешь?

Бун посмотрел через мыльную пену и сразу же глаза зажал, рассердился:

– Горит, что ли?

– Не горит, так загорится!.. Выходи быстрее!

Вернулся я во двор, дежурю около жука, а Бун все не идет. Мальчишки незнакомые выбежали с нашей лестницы, а его все нет. Потом закричали где-то, зашумели. Слышу голос Буна:

– Беги!

Ничего не понимаю!

Стекло какое-то разлетелось вдребезги.

Я подбежал к дверям, а оттуда выводят Буна. Слева – дворничиха, справа – мужчина со второго этажа. Оба держат Буна за шиворот. До того это было неожиданно, что я и рта открыть не мог. Стою, как болван, и на Буна смотрю. А он нарочно от меня глаза отводит. Наконец рот у меня сработал.

– Бун! – спрашиваю. – За что они? Что ты натворил?

Он не отвечает и не смотрит на меня. Его подталкивают к подвалу, а вокруг народ собирается. «Украл? Разбил? Ударил?» И советы сразу же: «Оштрафовать. В милицию его!..» А за что?

– Мы его, – говорит дворничиха, – в дружину сначала! Ближе!

Комната добровольной дружины – в нашем подвале. Там редко дежурят, а в то утро сидел какой-то дружинник. Запихали Буна в подвал, и я туда протиснулся.

Началось следствие. Оказывается, Бун поджег газеты в почтовом ящике. А когда его заметили, стал удирать и, чтобы его не догнали, припер дверь в коридоре метлой. Дверь у нас со стеклами. Дворничиха поднажала – метла соскользнула и выбила одно стекло.

Слушаю и поверить не могу. И Бун говорит, что ничего не поджигал.

Вышел я вперед, к столу, за которым дружинник сидит.

– Врут они!.. Во-первых, Бун не такой человек, чтобы чужие газеты жечь. А во-вторых, старая это шуточка! Ее и в кино уже показывали: там тоже газеты поджигали. Мы, если б захотели, поновей могли придумать!

Дружинник трубку закурил. Настоящий Шерлок Холмс, только рыжий, с веснушками и глаза круглые. Он с трудом их прищурил для проницательности, уставился на меня и спрашивает:

– Значит, не первый раз хулиганите? Вдвоем?.. Придется и тебя задержать.

– Его-то за что? – возмутился Бун. – Меня поймали, со мной и делайте, что хотите… Но газеты я не поджигал, а, наоборот, потушить хотел. Они уже горели, когда я из квартиры вышел.

– А зачем побежал? – тоненьким голоском спросила дворничиха. – А дверь метлой зачем припер и стекло выбил?

– Стекло вы сами разбили.

– Я? – взвизгнула дворничиха и вдруг разразилась басом: – Ах ты хулиган!

– Не обзывайтесь! – говорю. – Это и дворникам не положено!

– Ах ты хулиган! – Это она уж на меня своим басом обрушилась. – Задержать! Задержать и этого!

Как в опере, все завопили на разные голоса:

– Обоих! Обоих!

– Вдвоем они, конечно! Сразу видно!

– Свидетели есть!

– Нечего канителиться – акт нужно составить на обоих!

И составили бы, и на обоих. Но мужчина со второго этажа вдруг сказал:

– На обоих я не подпишу. Второго парня я не видел.

– Как не видели! – взвизгнула дворничиха.

– И вы не видели! – ответил он, взял меня за плечи и повернул к выходу. – Иди! Нечего тебе тут толкаться.

Что делать? Вышел я во двор. А что бы вы на моем месте сделали? Отец и мать Буна ушли. Бежать к своим? Ну и что? Да им и рта раскрыть не дадут – они же не присутствовали. И помчался я в школу. Бегу и все думаю: как это Бун опять в историю влип? Не понятно!

А почему, собственно, не понятно? Понятно! Очень даже понятно! Еще как понятно!

Я даже остановился. Все мне вдруг ясно стало… Бегу опять, и радостно мне и тревожно.

Бун, дружище! Ты же, наверно, меня старался выручить! Ну, конечно! Мы ведь о чем в ванной говорили?.. Ему в глаза мыло из-за меня попало. Защипало. Он и спросил недовольно: «Горит, что ли?» Я говорю: «Не горит, так загорится!». Вышел он из квартиры, видит – газеты в ящике горят. Он и подумал на меня. А это наверняка те мальчишки, которых я заметил…

Ворвался я в школу и – в класс. Там уже человек десять собралось: Васька Лобов, Борька Шилов, Катюша… Я им все рассказал и требую:

– Надо Буна спасать! А как – сам не знаю!

Посыпались проекты всякие. Заспорили. Катюша слушала, слушала и говорит:

– Вы до ночи проспорите! Я лучше к нему побегу!

– Что ты одна сделаешь? – спрашиваю.

– Там посмотрю!

– До звонка – пятнадцать минут! – предупредил Борька Шилов. – Не опоздай.

Она не ответила и убежала, а Васька Лобов поскреб подбородок. Он у него с ямкой. Эту ямку он и скребет, когда думает. Поскреб и говорит:

– Ладно! Идемте! Отцу буду звонить!

Я, по-моему, уже рассказывал: отец у него в райвоенкомате работает. Офицер! Погоны на дружинников здорово действуют!

Автомат – рядом с нашей школой. Мы всей гурьбой – к нему. Даже Борька Шилов. Кто из нашего класса навстречу попадался, тот тоже поворачивал и шел за нами.

У телефона целая толпа собралась. Мы с Васькой в будку влезли. Он номер набрал. Мне все слышно. Когда он рассказал про Буна, отец пошутил:

– Ты, дорогой, телефон спутал. Это не милиция.

Васька ему в ответ:

– Не шути, папка! Дело серьезное!

Слышу, отец смеется.

– Вы, товарищ, хотите использовать семейное положение в корыстных целях. Не выйдет! Я ничего не видел и защищать какого-то Буна…

Не вытерпел я, заорал в трубку:

– Я видел! Я! Слово даю – не он!

– Ты не один? – спрашивает у Васьки отец. – Тогда скажу серьезно. У меня через пять минут важное совещание и попрошу тебя не мешать со своими глупостями.

– Прозаседавшийся! – рявкнул Васька и повесил трубку.

Стоим мы с ним в будке, как на трибуне, а вокруг весь наш класс столпился. В рот нам смотрят. Васька ямку на подбородке скоблит и спрашивает:

– Все в сборе?.. Вот и хорошо!

Есть такое предложение: построиться отрядом – и к Буну!.. В организованном, так сказать, порядке! С барабаном впереди!.. Командуй, Борька!

Борька Шилов – председатель совета нашего отряда.

Когда все на него посмотрели и закричали: «Командуй! Командуй!» – он как-то съежился и залепетал:

– Да вы что?.. Да ведь уроки!.. Это же будет коллективный прогул! Знаете, что за это?..

И слушать его никто не стал. Загалдели все и требуют, чтобы Васька Лобов командование на себя взял. А он решительный – не то что Борька Шилов. Долго не думал. Приказывает мне:

– Беги, Тур, за барабаном!

Я с места и в карьер. Бегу в пионерскую комнату, а Васька, слышу, сзади командует:

– Отряд! В колонну по четыре – стройся!..

Так мы и вмаршировали в наш двор: Васька с барабаном впереди, я – рядом, как ассистент, за нами – отряд, а сзади Борька Шилов плетется.

Около штаба дружины Катюша стоит. Не пустили ее к Буну. Стоит, нервничает и чуть не плачет.

– В строй! – кричит ей Васька. – Отряд, стой! Ать-два!

Только он это скомандовал, влетает во двор такси. Развернулось и тоже – к подвалу. И выходит Васькин отец. Прошелся перед строем.

– Не вижу, – говорит, – равнения! Подравняйсь!.. Смирно!

Мы выровнялись, грудь колесом, замерли. А Васькин отец спрашивает:

– Кто по телефону слово давал?.. Два шага – вперед!

Отрубил я эти два шага. По спине – мурашки, точно все жуки Буна ожили и под рубашку ко мне заползли. Но держусь. Отвечаю:

– Это я, товарищ майор, слово давал!

– Честное!

– Пречестное!

– Вольно! – командует Васькин отец. – Не расходиться!

Спустился он в штаб, а мы ждем. Минуты три ждали. И хоть бы кто слово сказал! Уж очень все неожиданно и необычно получилось, как во сне.

Но вот опять дверь открылась. Вышел Васькин отец. За ним – Бун. Бледный, точно в одиночке десять лет просидел. Нас увидел, обрадовался и чуть не растянулся на лестнице – за ступеньку ногой задел.

Васькин отец поддержал его и приказывает:

– Встать в строй!

Бун мне улыбнулся и побежал на левый фланг – к Катюше.

– Вопросы есть? – спрашивает Васькин отец.

А у меня поет все от радости и хочется, чтобы совсем хорошо было, оч-ч-аровательно, как Катюша говорит.

– Просьба, – кричу, – есть, товарищ майор!

Он на меня вопросительно взглянул, а я на кучу земли глазами показываю.

– Разрешите за жуком сбегать?

Он не понял, что за жук, но разрешил:

– Беги!

Подбегаю – стакан на месте и жук под ним ползает. Я его с землей в стакан запихнул и – к Буну.

– Держи! – говорю. – Стопроцентный жук! А тебе – спасибо за все! Только зря ты!.. Я ведь не поджигал! Я жука во дворе караулил!

Васькин отец еще раз спросил, есть ли вопросы. Вопросов не было. Тогда он сказал:

– Слушайте приказ! После уроков провести сбор отряда и обсудить сегодняшний случай! Понятно? А теперь: направо! В школу бегом – марш!

В школе тишина страшенная – урок идет. В коридорах, как в каникулы – пусто. На цыпочках подкрались мы к своему классу. Васька Лобов дверь приоткрыл и остолбенел совсем. В пустом классе за первой партой сидят директор школы и Клавдия Корнеевна…

Самое удивительное, что они и не поругали нас.

– Входите, входите! – очень даже вежливо предложил директор.

Мы и по классу на цыпочках шли. Расселись по местам, тетрадочки вынули и сидим паиньками. Ну, думаю, сейчас начнется! Держись только!

Директор и говорит:

– Начинайте урок, Клавдия Корнеевна.

Учительница успела сказать всего одно слово:

– Здравствуйте…

А тут звонок как зазвенит!

– До свиданья! – закончила она и вышла вместе с директором.

Вот это сбор!

Весь день вокруг нашего класса Торричеллиева пустота была. Никто не спросил, где мы пропадали целый урок, никто не распекал нас, никто не бил тревогу. На большой перемене мы не выдержали и откомандировали Борьку Шилова к Галине Аркадьевне, чтобы она назначила время сбора. Наш председатель вернулся сам не свой.

– Отказалась! «Не до этого, – говорит, – мне!» Придется нам отложить сбор.

Никому эта идея не понравилась. Как это отложить, если никак не откладывается! Висит что-то на шее… Если б отругали нас, если б предупредили последний раз, тогда бы все и кончилось, а то ведь никто ни слова!

– Нельзя, – говорю, – откладывать! А отказывается она очень просто почему! Не успела у начальства узнать, что с нами делать!.. Как по-твоему, – спрашиваю у Васьки, – может такое быть?

– А что! – говорит. – Похоже! Или, может, вычитала где-нибудь, что надо приучать кадры к самостоятельности. Сейчас это поощряется.

И решили мы сбор не откладывать.

Когда кончился последний урок, Васька Лобов взял учительский стул и засунул ножкой в дверную ручку, чтобы никто не мешал. Борька Шилов вышел к столу. Стоит и мнется – никак ему не открыть сбор отряда. Не привык без взрослых. Спрашивает:

– Не отложить ли все-таки? Занесет кого-нибудь в чушь непролазную и… не выберемся!

– Есть предложение! – кричит Васька Лобов. – Чтобы никого никуда не занесло, поручить Туру выступать за Галину Аркадьевну: подправлять, одергивать и нацеливать.

Я подскочил даже.

– Мне-е?.. Нашел, это самое, как его… праведника!

– А ты не бойся! – говорит. – Перевоплотись, как в рецензиях пишут, и все! Кто за?

Все в классе руки подняли.

– Раз так, – говорю, – потом не плачьте! Предупреждаю – поведу это дело на полном серьезе!

– Валяй! – кричат мне. – Работай!

Я откашлялся, возмущенно закатил глаза и сказал голосом Галины Аркадьевны:

– Борис Шилов! Тебе не кажется, что пора открывать сбор? Хиханьки и хаханьки только размагничивают пионеров.

В классе хохотали минут десять, пока в дверь не застучал кто-то. А я уже вошел в роль. Иду к двери, точь-в-точь как вожатая ходит: шажки мелкие, и плечики туда-сюда ерзают. Открыл, а за дверью – мелочь из пятого класса.

– Что у вас? – спрашивают. – Драка?

– Уважайте, – отвечаю, – старших товарищей!

Захлопнул дверь и опять – к Шилову:

– Борис! Отряд ждет! Учись ценить свое и чужое время.

Борька Шилов промямлил, наконец, что сбор отряда открыт, и предоставил первое слово Галине Аркадьевне, то есть мне.

Просеменил я к столу, прическу поправил, сделал вдохновенное лицо и толкнул речитативчик. Здорово получилось! Ребята еще посмеялись, а потом перестали. Раздвоилось у них в глазах. Смотрят на меня, а видят Галину Аркадьевну, потому что говорю я, как кибер, по ее программе запущенный:

– Трудно найти название этому возмутительному случаю, недостойному высокого звания советского школьника! Всякий прогул – это черное пятно на нашей светлой действительности! А прогул коллективный, организованный – это просто преступление! – Я снова поправил прическу, полистал невидимый блокнот и, повысив голос еще на одну ступеньку, запел: – Могу привести красноречивые факты. Но и без них достаточно ясно, что вы вступили на скользкую дорожку, которая ведет вниз, в болото разгильдяйства и анархии. Остановитесь! Накажите зачинщиков и бодро, по-пионерски шагайте вверх, к вершинам подлинных знаний!

Кто-то засмеялся, но не очень весело. Кто-то раза два шлепнул в ладоши. Я так это понял: высмеялись, значит, хотят поговорить начистоту.

– Довольно? – спрашиваю. – Будем без Галины Аркадьевны?

Этого я уж никак не ожидал: все захотели, чтобы я продолжал в том же духе.

– Как хотите! – говорю. – Мне не трудно!.. Итак, зачинщики!.. Кто же они?.. Это – Тур, вернее, Александр Данилов. И, к сожалению, Василий Лобов. Должна оговориться: главный, конечно, Данилов. Вася Лобов почти не виноват. Он очень живой и отзывчивый мальчик! Истинный пионер! Он замешан в этом преступлении совершенно случайно! Он жертва своей обаятельной натуры и ложно понятого чувства дружбы и товарищества!

Тут Васька как шарахнет кулаком по парте.

– Брось! – кричит. – Меня нечего выгораживать!

– Ты, – говорю, – Вася, не волнуйся! Ты, Васенька, успокойся! Я, старшая пионервожатая, в обиду тебя не дам!

Вижу – Васька совсем взбесился: сейчас кусаться начнет. Все же знают, что он в любимчиках ходит. Галина Аркадьевна – дальняя родственница Васькиного отца.

– Что, довольно? – спрашиваю. – Отменим Галину Аркадьевну?

Но не тут-то было. Все опять требуют, чтобы я продолжал. И Васька очухался.

– Давай, – говорит, – дальше, зубастина! Гладко ты меня причесал!

Я плечиками повел, посмотрел на Борьку Шилова.

– Борис! Веди же сбор! Я высказала свое мнение. Дело за пионерами.

– Кому дать слово? – хмурю спрашивает Борька.

Встает Катюша.

– Срывать, – говорит, – уроки – плохо, даже отвр-р-ратительно! Но из-за чего это произошло? Понять надо… Может быть, цель была хорошей, такой оч-ч-чаровательной, что и ругать зачинщиков не надо. Ведь были же такие надписи: «Все ушли на фронт!» А мы с урока, чтобы помочь товарищу.

Я состроил возмущенные глаза.

– Стыдно, Крылова! То фронт! А здесь?.. Бун не в разведку ходил и не в плен попал, даже не в окружение! Его задержали наши доблестные народные дружинники!

Катюша смотрит на меня, как на вожатую, и спрашивает:

– А вы бы хотели попасть в милицию? Да еще ни за что?

Я обиженно поправил прическу.

– Фу, Крылова! Фу!.. Я не давала повода для таких мерзких предположений!.. А за что или не за что – это еще проверки требует!

– С этого и начинать надо! – поддержал Борька Шилов.

Я поднял руку. Он удивился.

– Ты же только что выступал!

– Это вожатая говорила. А теперь я от себя! И пусть Бун меня поправит, если не так.

И рассказал я, как прибежал к Буну в ванную, как он спросил: «Горит, что ли?». Про мальчишек рассказал, которые, наверно, газеты подожгли, и про то, как Бун старался меня выручить и попал в лапы к дворничихе.

– А теперь, – говорю, – я опять вожатой буду… Это что же получается? Это разве настоящая боевая пионерская дружба? Это преступная круговая порука! А если бы Данилов убил в том коридоре дворового блюстителя чистоты и порядка, Бун тоже старался бы спасти своего дружка от наказания?

И начался спор. Да какой! Одни доказывают, что Бун – герой, на такого друга молиться надо. Другие не согласны: не то как-то, не так! Вроде и хорошо, а не совсем! Им говорят: на то и друг, чтобы грудью друга защищать. Если обо всем доносить, так это не друг, а предатель! А им в ответ мое выдуманное убийство суют. Выходит, и убийцу покрывать надо? И за него в тюрьму идти?

Взял слово Бун.

– Убийцу я бы не покрывал и не дружил бы с ним! Человека сразу видно – на что он способен!

– Значит, – спрашивает Васька Лобов, – Тур, по-твоему, способен на поджог?

– Нет! – твердо говорит Бун.

– Так зачем же ты старался его выручить, если знал, что он не может поджечь?

– Не знаю! – признался Бун. – Так уж вышло… Подумал, что дурь ему с утра в голову ударила.

– Есть предложение! – говорит Васька. – Поставить Буну на вид за то, что он плохо своего друга знает. Знал бы лучше, верил бы в него – и не было бы всей этой заварухи!

Головастый Васька парень, ничего не скажешь! Все проголосовали и влепили Буну на вид. Я даже немножко рассердился на Ваську. «Хорошо! – думаю. – Я тебе тоже преподнесу пилюльку!» Прошу слова и говорю, как вожатая:

– Мы разобрали только первую половину этого постыдного случая. Осталось главное – прогул! Коллективный! Организованный!

И опять долго спорили. И снова Васька отлично выступил.

– Мы, – спрашивает, – пионеры? Пионеры! Бун – пионер? Пионер! А для чего наш пионерский отряд существует? Чтобы только поручения раздавать, ругать и прорабатывать? Нет! На то и отряд, чтобы своих в обиду не давать! Бороться за них!

– Вася! – произнес я с укоризной. – Ты только подумай, милый, что ты говоришь! Бороться – это правильно! Это великолепно – бороться за товарища! Но весь вопрос – как, каким путем?.. Я понимаю: тебя Данилов толкнул на скользкий путь самоуправства! Надо было обо всем сообщить мне или Клавдии Корнеевне!

Люблю я ее, потому и назвал. И попал в самое яблочко! Конечно, если бы Клавдия Корнеевна все знала, она бы, может, и сама урок отменила и не хуже Васькиного отца Буна выручила.

В общем, подвел я к тому, что мне и Ваське вынесли строгое предупреждение за… Ох, и попотели мы, пока искали формулировочку – за что? И решили записать так: «…за то, что, выручая Буна, Данилов и Лобов забыли о Клавдии Корнеевне, которая всегда правильно понимает нас и заслуживает полного доверия».

Борька Шилов хотел уже закрыть сбор. Я запротестовал. Требую на правах вожатой заключительного слова. Не хотел он давать, будто предчувствовал что-то. Весь этот сбор ему страшно не нравился, но я настоял на своем.

– Обратите, – говорю, – внимание, как достойно вел себя сегодня председатель совета отряда Борис Шилов. Он и Крылову предупредил, чтобы она на урок не опоздала. Он и всех вас предупреждал об ответственности. Он и шел сзади всех, подчеркивая свое несогласие. Он и на сборе ни разу прямо не высказался… Вожак! Настоящий пионерский вожак! И быть ему вашим вожаком еще много-много лет!

Сначала было тихо. Никто не ожидал такого моего выпада. А потом Катюша спрашивает:

– А когда перевыборы?

– Чего их ждать! – крикнул кто-то.

И загалдели, да как голоснули, так сразу и слетел Борька с председательского места, а уж нового долго выбирать не пришлось – двумя руками за Ваську Лобова проголосовали. Все! Даже сам Борька Шилов!

Ну он-то ясно почему – чтобы не отвечать за этот сбор. Спросят, а он скажет: я не виноват, меня самого сняли!

Но отвечать никому не пришлось. Только надо мной туча нависла, а гром так и не грянул. Нависла она на следующий день. Встретила меня Галина Аркадьевна, посмотрела, нет ли кого поблизости, прическу поправила, плечиками повела и пообещала:

– Никогда этого не прощу! И не мечтай о комсомоле, пока я жива!..

Жива-то она осталась, а из нашей школы ушла. Перевели ее куда-то.