Текст книги "Бун-Тур"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Александр Ефимович Власов, Аркадий Маркович Млодик
Бун-Тур

Как нас окрестили

Тур – это я. Бун – это мой дружок Колька Зыкин. И я вообще-то не Тур, а Сашка Данилов. Нас так ребята окрестили. Боролись с этим, а что толку? Остались клички. Когда нас с Колькой вместе зовут, получается так:

– Эй, Тур-Бун! Давайте в футбол сгоняем!

Или:

– Эй, Бун-Тур, пошли в киношку!

И мы идем – привыкли. А сначала я дрался даже…

Если честно – Колька сам свою кличку заработал.

Рассказывал он на уроке про крестьянские восстания при Екатерине Второй. И почему у него такой заскок вышел, не знаю! Что ни фраза, то «бун»: «Крепостные подняли бун», «Бун разгорелся», «Перекинулся бун». Все хихикают, а Колька не понимает. Растерялся и закончил так же: «Бун был жестоко подавлен огнем и мечом».

Клавдия Корнеевна вызвала Кольку к доске и попросила последнюю фразу мелом написать. Он и на доске это свое «бун» вывел. Смеху было!..

Я сижу и думаю: все, пропал мой Колька! Нету Кольки Зыкина! Бун появился! И точно – на первой же перемене его раз десять Буном обозвали.

Я, конечно, в драку. Друг же! Колька в таких делах – полный телок! Молчит. Сидит и вздыхает, самому себе удивляется: почему он букву «т» в слове бунт проглотил? Воевал я, воевал и бросил. Один против класса не выстоишь!

А мне родной дед помог кличку заработать. Люблю я его, потому только и не обиделся… Он меня в шахматы научил играть. И здорово! Не один киндермат – похитрее ловушки ставить могу.

Был у нас в школе турнир. В команде нашего класса я за первой доской сидел. Играем. А противник у меня дерганый какой-то: то потянется к фигуре, то отвернет руку, как от горячего. Я тоже занервничал: жмет он крепко, туго мне приходится. Потянулся он к фигуре и даже пальцем до нее дотронулся. Потом за другую фигуру взялся.

– Стой! – говорю. Хотел сказать негромко, а вышло на всю комнату. Соседние игроки на нас уставились. – Стой! Ты же за туру взялся – с туры и ходи?

Сами понимаете: меня Турой и прозвали, потому что теперь не говорят – тура! Дед меня по старинке научил. Теперь это – ладья…

– Тура, дай перо на минутку!

– Тура! Пойдем за мороженым!

Слышите, как получается? Тура – как дурак! Но не на того нарвались! Настоящие бои начались. Такие, что до учительской дошло! И приказала Клавдия Корнеевна всем нам остаться после уроков.

Она – умная. Я заранее знал, что ругать меня за драку не будет. Начнет по-хорошему доказывать, что клички – это плохо. Только мне по опыту известно: чем больше о кличках говорят, тем они крепче приклеиваются. Если я на этом собрании против своего прозвища выступлю, быть мне Турой до самой смерти.

Кончились уроки. Мы сидим. Пришла Клавдия Корнеевна. Голос у нее спокойный, слушать приятно. И все всем понятно. Имя – хорошо, а кличка – плохо. Кто спорить будет? Никто! Дать кому-нибудь кличку – значит оскорбить товарища. Ведь прозвища бывают обидные, неблагозвучные. И вообще все клички – пережиток дикого прошлого.

Тут я руку поднял и говорю:

– Правильно! Клички – это плохо. Меня вот Турой хотят прозвать… Но, во-первых, тура – женского рода. Тура – она, а я – он. Во-вторых, тура – похоже на дурак, а я не похож.

Оглянулся – никто не смеется. Согласны. Еще бы! Кому в голову придет считать меня дураком!

Говорю дальше:

– Верно! Клички – это пережиток. Но имя – тоже пережиток!

– Как пережиток? – удивилась Клавдия Корнеевна.

Я полез в парту и достал книгу Успенского про имена.

– Вот! – говорю. – Имя тоже вроде клички… Страница двести семьдесят девять… Пятый абзац сверху… Написано по-русски: Клавдия – на древнем языке значит хромая. А пониже: Корней – значит рогатый.

Тихо стало в классе. Все догадались: если сложить Клавдию с Корнеем, получится Клавдия Корнеевна, а если перевести с древнего языка, выйдет Хромая да еще и Рогатая!.. Замерли все и ждут: что сейчас бу-удет!.. А я-то знаю: Клавдия Корнеевна умная – поймет!

Смотрю на нее, а она – на меня. И видно, что ей смешно до невозможности, но она сдерживается.

– Хотела, – говорит, – Александра Данилова от туры защитить, но он и без меня справится. Только больше старайся не кулаками, а головой – как сейчас.

Губы у нее так и ползут в улыбку. Спрашивает:

– Как там написано? Повтори… Хромая и рогатая?

Засмеялась Клавдия Корнеевна, и весь класс ка-ак грохнет от хохота. Она подождала, когда стихнет, и объявила:

– Будем считать, что беседа состоялась и прошла очень успешно. Я надеюсь, что вы сами откажетесь от кличек…

И клички с того дня на убыль пошли. Новых уже не пришлепывали. Старые начали забываться, кроме наших с Колькой. Но мою изменили в тот же день.

Когда ушла Клавдия Корнеевна, ко мне целая делегация явилась. Признались: Тура́ – плохо, обидно. Предложили:

– Мы тебя Ту́ром будем звать.

Я – на дыбы! А они объясняют:

– Ты послушай! Тур – это могучий зверь! Сила!

– А еще тур вальса есть. Оч-чарованье!

Это Катька с первой парты крикнула. Я опять обозлился. Меня с каким-то вальсом сравнивать? А мальчишки говорят:

– Не слушай ты ее! Какой вальс?.. Тур – бык! Силища!.. И потом, ты же с Колькой-Буном дружишь?

– Дружу! Ну и что?

– Звучит-то как! Послушай: Тур-Бун. Как турбобур?

Я подумал: в самом деле неплохо! Турбобур теперь на десять километров в глубь земли вворачивается. Скоро до самой мантии доберется!

– Ладно, – говорю. – Только кто про туру́ вспомнит – пусть не обижается!

Так мы с Колькой и стали Бун-Туром или Тур-Буном – кому как нравится…

Терра инкогнито

Забыл сказать – в шестом я учился, а теперь уже неделя, как в седьмом «Б». Взрослый я или маленький? Думаете, так просто ответить? Никто этого толком не знает: ни пап-ни-мам, ни даже Клавдия Корнеевна. Я и сам-то как следует не знаю. Когда спросишь про что-нибудь такое… необычайное, говорят: «Ты еще маленький – не поймешь». А в другой раз, когда подковырнуть хотят, обязательно скажут: «Ты уже взрослый, должен понимать». Попробуй разберись!

Я это к чему вспомнил? Одна история вышла. В лагере, в пионерском. В самый последний день – двадцать четвертого августа. А двадцать пятого мы уже в город переехали. Не успели в лагере разобрать это дело. В школе на пионерском сборе нас будут прорабатывать. Вот я и думаю, как быть и кто я вообще: большой или маленький?

С Буном мы с третьего класса – за одной партой. Я его знаю как облупленного. И он меня тоже. Я марки собираю, а он – жуков. Мы даже соревнуемся, у кого больше. Ему легче: жуки ничего не стоят, а за марки платить надо. Но зато зимой у него стоп, машина, а я и зимой собираю.

И на улице мы всегда вместе. Только на лето разъезжались: я – в лагерь, он – в деревню, к бабушке. А в это лето и он в лагерь поехал. Ну и жили мы!.. Спали рядом, ели рядом и в строю – рядом: рост у нас одинаковый.

Лагерь наш – под Лугой. Жуков там – уйма! В каждой ямке сидят и усами пошевеливают. Бун с ума чуть не сошел от радости. Я жуков не люблю, но тоже собирал их ради Буна. А потом и все в нашем звене узнали про его коллекцию. Был у нас сбор: «Мое любимое занятие в свободное от уроков время». Каждый рассказывал про себя. Песенка известная. Мальчишки, конечно, про футбол и хоккей толковали. Девчонки про пенье пищали, про драмкружок. А Бун – тот про своих жуков… У него уже штук двести было разных.

Когда все выговорились, вожатый Сеня Петрович снял темные очки, похвалил и девчонок, и мальчишек, а про Буна сказал особо:

– Молодец! Насекомые – это целый мир. И мир почти непознанный… Терра инкогнито!

Сеня Петрович всегда какие-нибудь словечки выкапывал. А сам, как девчонка, застенчивый был и молодой совсем. Когда мы знакомились в первый раз, он разрешил называть его просто Сеней. Но Галина Аркадьевна – наша старшая пионервожатая – плечиками недовольно передернула и строго поправила его:

– Семеном Петровичем!

А мы ни так ни сяк: стали его Сеней Петровичем называть. И ничего – не обижался.

Когда Сеня Петрович на сборе похвалил коллекцию жуков, мы с Буном переглянулись: значит, будет пускать за жуками! А вышло наоборот.

Бун – он честный. Если звено на уборку лагеря пошлют или еще на какую-нибудь неприятную работенку, он и не подумает отпрашиваться. Неудобно. Он не лодырь, сачковать не любит. А в тот раз звено на подножный корм двинули – чернику есть. Лес, где черничник растет, совсем нежукастый. Кто-кто, а Бун в этом разбирается. И решили мы отпроситься. Я бы тоже черники поел, но… дружба.

Сунулись к вожатому. Так и так, Сеня Петрович! Хотим, в смысле просим… Нам, говорим, жуки дороже не только черники, а и плодов манго. Это Бун про манго загнул. Нарочно! Раз вожатому нравятся такие словечки, пусть знает, что и мы их набрать из книг можем.

Сеня Петрович снял темные очки, поморгал глазами.

– Не могу. Не имею права, ребята.

Тут я и спрашиваю:

– А как же терра инкогнито, про которую вы сами говорили? И кто ее из инкогнито в когнито превратит, если не мы? Да у Буна уже двести жуков разных, как у профессора!

– Я бы вас отпустил, – виновато сказал Сеня Петрович, – но лагерные правила не позволяют. Приказ начальства – закон.

С другим вожатым мы так бы разговаривать не посмели, а с Сеней Петровичем можно немножко поспорить.

– Старшей боитесь? – съехидничал я.

Он покраснел, но почти согласился:

– Старших я уважаю.

Колька потянул меня за трусы, чтобы я перестал. Но сразу не остановишься: инерция не позволяет.

– Старших, значит, уважаете? А младших? – спросил я.

– Тоже.

– Не видно что-то!

– Н-не видно?

Сеня Петрович заикнулся от неожиданности, растерялся и быстро поднес руку к глазам, чтобы снять очки. А они у него в другой руке были. Он увидел их и обрадовался.

– У меня, – говорит, – с глазами, ребята, неладно. Но кого уважаю, с тем я в темных очках не разговариваю. Нехорошо глаза прятать.

Спорить мне сразу расхотелось, и пошли мы с Колькой рты черникой пачкать. А самим обидно. Но не на Сеню Петровича. Он бы, я думаю, отпустил нас за жуками. Это все из-за Галины Аркадьевны. Мы ее давно знаем. Она и в школе у нас – старшая вожатая. И здесь, в лагере, старшей стала. А где она, там не разгуляешься. Строгая очень! Только строгость у нее какая-то неживая, из холодильника вынутая…

Смотр и месть

В нашей комнате пять коек было и пять тумбочек. И в других комнатах тоже – где по пять, где по семь. Есть что сравнивать – значит жди смотра. Это я по опыту знаю. Вожатых хлебом не корми, а смотр – подай.

Объявили общелагерный смотр коек и тумбочек. Приз назначили за лучше-всех-заправленную койку и за образцовый порядок в тумбочке. Приз – это такой вымпел с надписью «За пионерскую аккуратность». Кого наградят, тот поставит флажок на свою тумбочку.

Мы с Буном как-то не зажглись. Вымпел? Ну и что? Это же не тот, который на Луну или на Венеру забросили. Пошуровали мы немножко. Для вида. Чтобы Сеню Петровича успокоить. Грязные носки попрятали, рассортировали тюбики и щетки. Это ж закон: зубная щетка всегда с сапожной сцепляется. А с тюбиками я сам чуть не влип. Побежал утром мыться. Выдавил на зубную щетку черную ваксу. Хорошо – Бун заметил, а то бы я весь рот себе вываксил. Тюбики почти одинаковые – спросонок не разберешь.

Комиссия нагрянула к нам сразу после обеда перед тихим часом. Впереди – Галина Аркадьевна, за ней – Сеня Петрович и еще одна вожатая из другого отряда – Ольга Захаровна. Все шло нормально. На вымпел мы не тянули, но и ругать, вроде, было не за что.

Койка Буна стояла у самого окна. Галина Аркадьевна открыла дверцу тумбочки. Порядок! Все, что в рот совать нужно, лежит на верхней полке, а что для одежды и обуви – на нижней. Тогда она выдвинула ящик. Здесь у Буна хранилось самое главное – лист картона с приколотыми к нему жуками. И пошло! Но не из-за жуков.

Нос у Галины Аркадьевны крохотный и острый, как у птицы. Я смотрю – нос у нее вдруг заерзал между щек.

– Чем это пахнет?

Бун несколько раз двинул плечами вверх-вниз и застыл. Робкий он. Где ему защищаться! К тому же, не догадался он, про что она спрашивает. Жуки ведь ничем не пахнут. Старшая вожатая выдвинула ящик до конца. Брови у нее под самые волосы залезли, а глаза как циркулем обвело, точно бомбу она у Буна атомную увидела.

– Водка! Это же водка!

Бун молчит. Оглушила она его воплем про водку. Не знаю, что бы было, если б не я.

– Во-первых, это для жуков, – говорю, – а не для людей! А во-вторых, это эфир, а не водка! И нечего панику разводить!

Галина Аркадьевна вытащила пробку из бутылки, понюхала.

– Все равно! Опасно! Вылить!

Это она Сене Петровичу приказала и бутылку ему в руки сунула. Он снял темные очки и говорит:

– Я думаю, не стоит…

– Зачем выливать? – удивилась и Ольга Захаровна. – Я тоже думаю…

– Вы еще думаете, а я уже знаю! – одернула ее Галина Аркадьевна. – Вылить немедленно!

Но Сеня Петрович не захотел выливать эфир. Тогда она выхватила бутылку и – к окну. А бутылка выскочила из рук, трах об пол и – вдребезги. Эфиром завоняло – ужас!

Ну и была потеха! Начальник пионерлагеря прибежал, потом врач. Двери и окна распахнули, а нас на улицу выпроводили и половину тихого часа около дачи продержали.

Когда все выветрилось, Галина Аркадьевна сама уложила нас в кровати и каждого одеялом прикрыла. Но мы ей все равно эфир не простили. Не совру – я придумал, как отомстить.

Никто в тот тихий час и не вздремнул в нашей комнате. Зато когда подъем сыграли, мы все улеглись поудобнее и затихли, точно неживые. Слышим, в соседних комнатах зашевелились, а мы спим. Мимо наших дверей протопали, а мы спим. Стихло все: построились, чтобы на вечерний чай в столовую идти. А мы спим.

Прошло минут десять, кто-то пробежал по коридору и – к нам. А мы спим как мертвые. Я приоткрыл один глазок. В дверях стоит наш звеньевой – совсем очумелый. Тут очумеешь! Если б утром, тогда – понятно. Тогда можно поверить, что мы проспали. А днем – нет! В тихий час из тысячи один спит, да и то не каждый день. У звеньевого губы от страха задрожали. Так он ничего и не сказал – умчался и только на улице завопил не своим голосом:

– Сеня Петрович!.. Сеня Петрович!

А мы спим. И когда Сеня Петрович ворвался в комнату – спим. И когда Галина Аркадьевна примчалась – спим. Одна у нас забота – не расхохотаться. Нас тормошат, а мы спим! Хоть бы ногой кто или пальцем дрыгнул! Спим и слышим, как Сеня Петрович говорит старшей вожатой, заикаясь:

– Это-то в-вы!.. Эт-то ваш эф-фир!.. Они нан-нюхались!

По правде сказать, и я, и все мы переиграли и упустили момент, когда нужно было закрывать представление. Чем дальше, тем трудней просыпаться в такой установке. Страшно!

– «Скорую»! «Скорую»! – чуть не плачет Галина Аркадьевна. – Звоните в Склифасовского.

– Ск-клифасовский в-в Москве! – заикается Сеня Петрович. – А м-мы п-под Ленинградом!

А она ничего не слышит. Бегает от койки к койке, руки заламывает и кричит:

– «Скорую»! «Скорую»!

Тут я с духом, наконец, собрался и сел на кровати.

– Не надо «Скорую»… Мы скоро проснемся…

И все проснулись. Нам было уже не до смеха.

Галина Аркадьевна плюхнулась на мою кровать. Щеки у нее белые, а на виске жилка бьется быстро-быстро.

Сеня Петрович нацепил темные очки и молча вышел из комнаты. А старшая вожатая несколько раз глотнула воздух, точно без акваланга метров на тридцать ныряла, и тоже вышла. И тоже молча…

Толком про эту историю так никто и не узнал. Слухи по лагерю ходили всякие. Мальчишки даже хвалили нас за выдумку. Мы – все пятеро – смеялись вместе с ними, хотя нам было совсем невесело и даже жалко Галину Аркадьевну. Как вспомню испуганную жилку на ее виске, так стыдно становится. Конечно, она погорячилась с эфиром, но почему? Из-за нас, из-за нашего здоровья. Боялась, что мы отравимся или нанюхаемся случайно.

Я бы не удивился, если бы нас за эту шутку вытурили из лагеря. Но все обошлось. И никакого разбора не устроили. Будто не было ничего. Только Сеня Петрович очки перестал снимать, когда со мной или с Буном разговаривал. Галина Аркадьевна, когда встречалась с нами, была очень вежливой, а в глазах – мороз.

Про солнышко

Две недели Бун не ловил жуков. Я бы и без эфира с ними расправился, а он не хотел их мучить. Пока не усыпит, ни одного жука на булавку не посадит. Вот и ждал родительского дня. Привезли ему новую бутылку с эфиром. На этот раз Бун ее в тумбочку не положил.

За лагерным забором начинался здоровенный холмина с соснами. На самом верху камень лежал. Не камень, а целая глыбина. В ней щель – руку засунуть можно. Туда мы эфир и спрятали. Удобно и безопасно. Как жук попадется, мы его – в коробку с ватой и бегом к камню. Там накапаем эфира, и пока до дачи дойдем, он уже и заснет… Так мы думали, а получилось совсем по-другому.

Запомнился мне тот вечер. Тогда на ужин дали нам по куску угря копченого. Люблю я его больше пирожного! И, как всегда, еще по стакану кефира было. Столовая у нас открытая: без окон, без дверей – один навес. Летняя, в общем. Сижу я и хрящик обсасываю. Еще бы угорька кусманчик!

Бун мой вкус знает. Он взял небрежно свою порцию ко мне подвинул.

Я говорю:

– Ты чего?

А он:

– Да ничего! Ешь!

– Как ничего? – спрашиваю.

– А так – ничего, и все! – отвечает.

Заспорили. В это время кто-то щелкнул меня по лбу и – бряк в мой стакан с кефиром. Глядим – а там жук, и рога у него, как у оленя, с отростками. Такого у Буна не было.

Я так обрадовался, что и про угря забыл. Осталась порция Буна на столе несъеденная. А мы жука засунули в коробку и – к забору. Перелезли и бежим вверх по холму, чтобы эфир достать. А сосны красные – солнце как раз садилось.

Полторы пробежали и камень уже виднеется, а на нем наш Сеня Петрович сидит. С ним – вожатая из другого отряда, Ольга Захаровна. Я затормозил и с досады в куст плюнул. Бун тоже остановился. Посовещались и решили подождать. Не век же они на этом камне сидеть будут! Ждали, ждали, а они все сидят. Мы ближе подобрались. Кругом тишина и слышно, о чем они болтают. Не все, конечно, а через слово, через два. Но понять можно. Она, значит, про солнце, про закат. И он – про солнце, но почему-то про восход. А какой восход, если темнеет? Еще послушали. И дошло до меня: это он не про настоящее солнце, а про нее, про Ольгу Захаровну. Потому и восход получился.

Я говорю Буну:

– По опыту знаю… Раз такое дело – их не пересидишь!

Вернулись мы к своей даче ни с чем. Бун вздохнул, открыл коробку.

– Лети, рогатый!

Это он жуку сказал. И опять мы заспорили. Я говорю:

– Не отпускай – он все равно сдохнет! В кефире же плавал!

Но Бун про жуков все знает. Они – в каком-то хитине, что ли, как космонавты в скафандрах. И этот хитин не то что кефир – никакая кислота не берет! И отпустил он рогатого жука, а сам всю ночь ворочался на койке…

И еще одного редкого жука мы проворонили. И все из-за них – из-за солнышков этих! И тоже после ужина. Не знаю, где Бун жука раздобыл. Вижу: бежит – меня ищет.

– Есть! – говорит. – И какой! Мечта!

Мы – через забор, на гору, а камень-то наш занят. Опять сидят! Несколько раз так было. Я уж подумал – пронюхали они про эфир и нарочно караулят, чтобы мы его не тронули. Потом догадался: мы ведь когда к камню бегали?.. Когда свободные от вожатых были. Значит, и они в то время были от нас свободные. Вот мы и сталкивались у камня. Пришлось для эфира, другой тайник искать…

Ночная вылазка

Не повезло Буну с жуками в этом году. Из деревни он штук по двадцать привозил, а в лагере собрал всего девять. И смена уже кончалась. Скоро в город. Осталось пять дней. Тут я ему одну мыслишку и подбросил.

– Давай, – говорю, – ночную вылазку устроим, Никто не помешает! Может, сотню наловим и сразу же усыпим.

Забыл я, что темно ночью. Медведя в лесу не заметишь, а уж жуков и подавно! А Бун – с виду рохля, но не простачок.

– А свет где? – спрашивает.

Я тоже не лопух. Прикинул, что к чему, и сообразил:

– Бумаги наберем – будем жечь, а спички днем купим.

Ларек был недалеко от лагеря. Между завтраком и утренней линейкой сбегать можно. Нажимать надо здорово, но можно успеть.

Буну моя идея понравилась. Руку даже мне пожал.

– Голова, ничего не скажешь! Жуки свет любят – сами прилетят… Только ты не обижайся – я один пойду.

Этим он меня как поленом по голове погладил.

– Как один? А я?..

Оказывается, Бун за меня, дурачок, боялся. Он так это объяснил: если в лагере узнают про нашу ночную вылазку, то достанется, конечно, обоим, но ему – немножко, а мне – крепко. За язык!

– Я отмолчусь! – сказал Бун. – Покаюсь: «Виноват, больше никогда не буду!» А у тебя рот в другую сторону открывается и не заткнешь его ничем. И что выйдет? Про меня подумают: осознал вину, можно его простить. А тебя пропесочат, да еще и родителям сообщат…

Доказал я ему тогда, что вдвоем все-таки лучше. Решили вылазку устроить в самую последнюю ночь перед отъездом в город. Заранее купили спички и договорились спать подольше и покрепче, чтобы в последнюю ночь не захотелось.

Сплю я, значит, спокойненько и ничего не слышу. Вот Бун меня и обдурил: пошел один и не в последнюю ночь, как договаривались, а в предпоследнюю. Бумагу мы еще не успели припасти. Он ее без меня раздобыл. В нашей даче, в красном уголке, всякая макулатура в углу валялась. Он туда в темноте пробрался и захватил с собой рулон какой-то бумаги.

Это я уж потом узнал. А проснулся я от того, что по лагерю шум пошел. Такого ночью никогда не бывало. Кто-то мимо дачи пробежал. Дверью где-то хлопнули.

Я руку протянул к койке Буна – хотел его разбудить:

– Бун! Проснись!

А койка-то пустая и подушка холодная. И я похолодел – догадался: убежал Бун за жуками без меня и влип. Из-за него и суматоха в лагере.

Влез я в штаны и босиком – на крыльцо. А его, Буна, уже ведут к даче. Он один, как преступник, а вокруг – человек десять с электрическими фонариками. И все на него светят, чтоб не убежал. Чудаки! Куда он побежит? Да Бун и не такой, чтоб бегать!

Я – обратно и в постель. Лежу. Одеялом голову прикрыл, а щелочку оставил. По коридору они шли тихо-тихо. У дверей остановились, и в комнату с Буном вошел только Сеня Петрович. Бун сопит и раздевается, а Сеня Петрович стоит над ним в темных очках и молчит – ждет. А когда Бун залез под одеяло, Сеня Петрович пригрозил ему пальцем и ушел. Никто, кроме меня, и не проснулся.

Зол я был на Буна не знаю как! Спрашиваю ехидным шепотом:

– Ну, как жучки, дружище ты мой верный?

А Бун вздыхает и говорит жалостно:

– Да эти помешали – солнышки!.. Не спится им!.. Гуляли по лесу – огонь заметили!.. Ты не сердись! Понимаешь…

– И понимать не хочу, и слушать не буду!

Я закрылся одеялом, отвернулся от Буна и не разговаривал с ним до самого сбора.

На следующий день после завтрака нас оставили в столовой. Весь отряд!

Сначала выступал Сеня Петрович. Говорил он плохо. Не подготовился, что ли? Или не хотелось ему выступать? Очки из одной руки в другую перекладывает и мямлит про то, как Бун ночью за жуками в лес ушел.

– Вы, Семен Петрович, не смягчайте! – не вытерпела Галина Аркадьевна. – Зыкин нарушил основное правило!

– Нарушил, – вяло согласился Сеня Петрович и послушно повторил: – Основное…

– И про газету расскажите! – приказала старшая вожатая. – Это же такой вопрос!

– Вопрос, – опять повторил Сеня Петрович и пояснил: – Коля Зыкин провинился еще и в том, что потратил газету на жуков…

Никто ничего не понял: какую газету, как потратил? И выяснилось: Бун в темноте вместо простой бумаги унес из красного уголка старую отрядную стенгазету. Не разобрал, что это за бумага, и запалил ее в лесу.

У меня и злость на Буна выдохлась. За газету могут здорово всыпать. Выручать друга надо, а не злиться!

Как только Сеня Петрович закончил и старшая пионервожатая открыла прения, я поднял руку. Она видела, но сделала вид, что не замечает.

– Кто хочет выступить? – несколько раз повторила она.

Бун мне шепчет:

– Не надо, Тур! Не лезь! Выкручусь!

А я уже завелся. Поднял вторую руку. В столовой загалдели:

– Данилов хочет! Данилов!

Посмотрела на меня Галина Аркадьевна и говорит:

– Я бы пока слово Данилову не давала. Мы знаем, что он дружит с Зыкиным и, конечно, будет его оправдывать!

– Буду! – крикнул я. – Друзья и должны защищать друг друга! У врагов, что ли, помощи просить? От них не дождешься!

– Слышите? – воскликнула старшая вожатая. – Вы слышите, что он говорит?.. А ведь Данилов взрослый человек – должен понимать, что врагов у нас нет! Все мы – друзья, честные, объективные, и относимся друг к другу с одинаковой требовательностью! Или в вашем отряде существуют другие законы?

– Почему же? – смутился Сеня Петрович. – Мы – как все! Как везде! У нас в отряде тоже все одинаковы…

Это меня больше всего и рассердило. Почему он такой на-все-согласный, этот Сеня Петрович? Ведь не согласен он с Галиной Аркадьевной. Вижу, что не согласен! Он бы и сбор не затеивал! Попилил бы маленько Буна и – конец!.. Меня и прорвало!

– Одинаковы? – спрашиваю. – Все и везде одинаковы?

Сеня Петрович от неожиданности очки в карман сунул, засмущался еще больше, но ответил:

– Все… Одинаковы… То есть – равны.

Тут я и поймал его.

– Если все равны, то почему Галина Аркадьевна не хочет дать мне слово? Это раз! И еще: если все равны, то почему вы, Сеня Петрович, не со всеми сидите на камешке? Не с Галиной Аркадьевной, например?

Глаза у старшей пионервожатой опять, как тогда, циркулем обвело. Голова у нее, как на подшипниках, то ко мне, то к нему поворачивается.

– Что такое? Какой камешек?

Сеня Петрович спрятался за темные очки и сказал:

– Ты еще м-маленький, н-не поймешь.

Бун двумя руками ухватился за меня и как дернет! Я и сел, а язык сам во рту ворочается:

– Неувязочка у вас получается: то взрослый – понимать должен, то маленький – не поймешь!

Мальчишки и девчонки засмеялись. Галина Аркадьевна и Сеня Петрович стоят у стола и не знают, что делать дальше. Сбил я их с толку. А сам думаю: на этот раз не пронесет – готовься, Тур, к взбучке! Да еще к какой!

И вдруг – горн! Поет – зовет весь лагерь! Выручил он и меня, и наших вожатых. Сеня Петрович быстренько объявил, что сбор отряда переносится. Нас построили и повели в центр лагеря на площадку перед трибуной. Там всегда проводят всякие торжества.

Другого такого хорошего митинга я за всю жизнь не помню. Выступали из колхоза – хвалили нас за помощь. Мы там грядки пололи, сено убирали. Но дело не в том. Нас с Буном этот митинг прямо-таки от гибели спас.

Говорили долго. Сначала от имени правления колхоза. Потом от имени руководства лагеря. Потом от имени и по поручению пионеров. Благодарили друг друга. Обещали и в будущем году крепить взаимную помощь.

Проговорили чуть не до самого обеда. А после обеда, извините, тихий час! Его никто, даже старшая пионервожатая, не имеет права нарушать! В тихий час сбор не соберешь! А после – чай! Тоже дело святое! А после чая – подготовка к отъезду в город! Потом был ужин и прощальный костер. Так сбор отряда в лагере и не состоялся. А может, Сеня Петрович нарочно все подстроил, чтобы его не было? Не знаю.

Но напрасно мы радовались с Буном. Это была лишь временная отсрочка.