Текст книги "Бун-Тур"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Дед – дедушка – дедуля

Не думайте, что мой дед – как все деды. Ни усов у него, ни бороды. Бреется через день. И седых волос совсем мало, потому что их вообще немного – он по привычке стрижется под бокс. Ему уже 71 год, и живем мы с ним душа в душу. Привыкли друг к другу. Мы ведь месяца по три, а то и больше вдвоем во всей квартире. Как лето, пап-с-мамой чистят свое походное снаряжение и – в экспедицию. Геологи. А нынче и зимой укатили. Конференция какая-то в Новосибирске.

За глаза я деда так дедом и зову. Когда он слышит – дедушкой. Ну, а если подлизаться надо, тут уж – дедулей. Безотказно на него действует! Все, что ни попросишь, сделает. И с елкой так было.

Мы с Буном сначала хотели сами ее купить. Несколько раз ходили на рынок после школы. Стоят одни палки, и хвоя на них обсосанная. Слон их, что ли, жевал, а потом выплюнул? Один раз даже втроем с Катюшей пришли и тоже ничего не выбрали.

Заметили, как я ее назвал? Не удивляйтесь. После того случая в классе ее все Катюшей зовут. Царапина на щеке зажила. Метинка осталась – крохотная, похожая на одного жука из Буновой коллекции.

Теперь Бун открыто прогуливается с Катюшей и пальто на вешалке в раздевалке подает. Других бы засмеяли, женихом бы и невестой задразнили, а им разрешено в порядке исключения. Уважают Буна!..

Ходили мы, ходили за елкой – ничего не получается, а Новый год уже скоро. Я – к деду. Дедуля, конечно, и всякие другие словечки. Ему долго объяснять не надо – решает быстро, и два у него ответа. Если скажет: «Кру-гом!» – можно больше не приставать. Не поможет! А если согласен, то он «Есть!» говорит. Послушал он про елку и обрадовал меня.

– Есть, Санька!.. Задание получено.

Утром мы вместе вышли: я – в школу, а дед – по елочным пунктам. И домой возвратились вместе. Идем мы с Буном из школы, а впереди громадная елка по тротуару едет. Густущая, зеленая, с такими лапами, что и человека под ней не видно, будто сама движется. Я деда только по валенкам и узнал. Налетели мы с Буном, подхватили елку и втроем домой приволокли.

Запахло в квартире густо и празднично.

Дед сидит, тяжело дышит и лысину рукавом вытирает. Устал, а самому приятно.

– Красавица!.. Будешь, Санька, деда помнить!

– Еще бы! – говорю. – Буду! Такой елки ни у кого не было и нету! Такая только на катке стоит, ну и в Кремле, конечно!.. Где ты ее раздобыл, дедуля?

Когда дед сказал, где он ее купил, мы с Буном засвистели даже, – у Кузнечного рынка! Туда на такси не меньше рубля стоит! Значит, километров десять он ее на себе тащил! С такой елкой в метро или троллейбус не влезешь. Вот так дед! Силен дедуля!

Силен, а стар все-таки. Долго отдышаться не мог. Мы ему и валенки с ног стягивали. Я его поругал.

– Взял бы, – говорю, – поменьше и поближе!

Он шутит:

– Задание такое было – достать красивую елку!

А мне его почему-то жалко стало.

– Какое, – говорю, – задание? Я и права никакого не имею задания тебе давать!

Это ему понравилось, и спрашивает он:

– А скажи, Санька, бывают красивые задания?

Мы с Буном переглянулись – не знаем, что сказать. Трудно в задании красоту отыскать. Так дед и не дождался нашего ответа, сам ответил:

– Ничего нет красивей выполненного задания!

Любит иногда дед философствовать, особенно, когда ему нездоровится.

Десятикратная перегрузка

Был бы весь год, как Новый год, – здорово бы было! Все сразу: и каникулы, и елка, и подарки!

Тридцать первого вечером пришел какой-то человек незнакомый. Говорит: прямо с самолета. Привез письмо от пап-и-мамы и посылку. Целуют нас с дедом, пишут, что задержатся. А в посылке: костюм лыжный – шикарный и угорь копченый – целый! Это мне. Деду какую-то смешную квадратную бутылку с водкой прислали и рукавицы – тоже потешные. У них не по одному, а по два пальца: большой и указательный. Дед ни перчаток, ни варежек не признает, а рукавицы с двумя пальцами сейчас не продаются. Рад он был, как маленький.

– Это, – говорит, – удружили! И где только такую амуницию откопали?

В тот вечер под нашей елкой собрались все мои друзья: Бун, Катюша, Васька Лобов и еще несколько человек из нашего класса. Первого и третьего числа мы в школе гуляли. Потом раз пять в разные дома культуры ходили. И везде – Деды Морозы и подарки! Не успели опомниться, как кончились каникулы.

Завтра в школу, а сегодня, как назло, дед заболел. Болеет он странно. Градусник ему не засунешь и врача не вызовешь. Запрещает! Лежит тихонько, и на все у него один ответ: «Отлежусь!»

Лег в девять часов, а утром все-таки встал и завтрак мне приготовил. Пьем чай, и вижу я – серый какой-то дед, тусклый и правый глаз у него подмигивает. Не нарочно – сам по себе.

– У тебя, – говорю, – глаз дергается, дедушка!

Он рассердился.

– Без тебя заметил! – и на руку покосился.

Тут я увидел, что и палец у него указательный на правой руке дергается. Дед сжал кулак, в карман руку засунул и проворчал:

– От перегрузки, видать…

– От какой перегрузки? – спрашиваю. – Ты же в космонавтах не был. Это у них перегрузки десятикратные.

– В космонавтах, – отвечает, – не был, но перегрузок похлебал досыта… Знаешь, сколько жизней на этом пальце сидело?.. А жизнь – вещь грузная!

Вспомнил я, что дед в войну снайпером был.

– Какие, – говорю, – жизни? Фашисты!.. Тебе что – жалко их стало?

Дед рассердился.

– Глуп ты, Санька!.. Жалости к ним у меня не было и нету! А только так уж человек устроен… Если он настоящий человек, тяжко ему чужими жизнями распоряжаться, даже вражескими… Вынудили нас… Гитлер заставил… Думаю, Санька, придет такое время, когда любая смерть, как чепе будет! Умрет кто-нибудь раньше срока – траур на земле вывесят! Созовут международный трибунал! Пусть выяснят причину и доложат людям…

Поели мы. Стал я одеваться, а дед – опять на диван. Так один и будет лежать весь день!

– Дедушка! – предлагаю. – Давай я с тобой останусь?

Говорю, а сам знаю: не позволит. Слышу знакомое:

– Выполняй свой долг, Санька!

Долг, задание, приказ – это у деда любимые словечки.

– Что долг? – говорю. – А если плохо тебе будет?

Дед приподнялся на локте, мигнул глазом и скомандовал:

– Кру-гом!

На этом спор и закончился…

Мы еще до каникул знали: в первый день на первом уроке будет сочинение про школьные каникулы. Кирилл Петрович – учитель по русскому и литературе – заранее предупредил нас. Он из тех, кого мы тоже любим. Неразговорчивый и всегда хмурый, а любим – и все! Смешно! Учит русскому, а сам так мало языком пользуется!

Вошел он в класс.

– Здравствуйте! – говорит.

Дошагал до окна, вернулся молча к двери и, наконец, добавил:

– Пишите.

Что писать – известно: про каникулы. Задание на весь урок. А Кирилл Петрович будет ходить от окна к двери и обратно, точно маятник. Бун однажды сосчитал: как маятник качнется сто три раза, так и уроку конец.

Вынул я перо. Сижу. Ничего у меня не пишется.

– Заснул? – спрашивает Бун.

Я ему прошептал про деда.

– Осел! – говорит. – Деда беречь надо! А ты – осел!

Поднял он руку. Кирилл Петрович заметил и остановился.

– Слушаю.

Бун сказал, что дедушка мой заболел и что поэтому никакого сочинения у меня не получится.

– Данилов! – вызывает Кирилл Петрович.

Я встал.

– Врач был?

– Дедушка не разрешает!

– Иди!

А когда я вышел из класса, Кирилл Петрович приказал Буну сбегать в поликлинику и вызвать врача на дом. Но вмешалась Катюша.

– У меня, – говорит, – мама сегодня в поликлинике дежурит. Разрешите мне – быстрее будет.

Я про этот разговор ничего, конечно, не знал. Вернулся домой, тихонько подошел к дивану: спит дед или не спит? Если не спит, я ему тоже про долг скажу пару слов. Придумал, пока из школы бежал.

Дед не спал. Примаргивая правым глазом, смотрит на меня и сейчас свое «Кругом!» скомандует. Но я его опередил.

– Ты, дедушка, меня не пугай! – говорю. – Долги-то, оказывается, всякие бывают. Мне сам Кирилл Петрович сказал.

– Что же он тебе сказал? – спросил дед, и голос у него слабей, чем утром.

Я эти высокие словеса не переношу, но если надо, могу их, как из пулемета, выстрочить. Самое легкое дело! Я и застрочил.

– Учиться, – говорю, – это постоянный долг каждого советского школьника. Но есть долг и повыше постоянного! Первоочередной, например, долг. Слышал про такой?.. Кирилл Петрович так и сказал, что сегодня мой первоочередной долг – с тобой сидеть.

– Ну сиди, – неохотно разрешил дед, но я-то видел: ему моя речь понравилась.

Он даже задышал спокойнее. Долго молчал, а потом и говорит:

– Глупо, Санька, что нету его.

– Кого?

– Того света… Лежал бы там да поглядывал, как вы тут без меня…

– Ты это чего? – рассердился я. – Ты не смей! И думать не смей!.. Во-первых, сам говоришь – нету того света! А во-вторых, нечего тебе там делать! Хочешь лежать – лежи здесь спокойно хоть сто лет и поглядывай на нас на здоровье!

Дед заулыбался.

– Здесь спокойно не улежишь.

– Почему? Войны больше не будет!

Дед вздохнул с каким-то присвистом.

– Война, Санька, и не прекращалась.

– Во Вьетнаме?

– Во всем мире, – возразил дед. – Только не везде она с пушками и снайперами, но зато без перемирия. И вот тебе, Санька, мой приказ: в стороне от этой войны не стоять – на нейтралке не спрячешься. А с кем и за что воевать, ты уже выбрал, когда вступал в пионеры.

– Дедуля! – говорю. – Утром ты такой мирный был…

– Не путай! Утром я тебе про будущее говорил…

Тут звонок раздался. Открыл я, а за дверью – Катина мама. Из-под пальто белый халат виднеется. И Катюша рядом стоит. Пока я удивленно глазами хлопал, они разделись и Катина мама руки в ванной вымыла. У них в семье, наверно, все такие чистюли!

Вышла она с полотенцем, руки старательно вытирает, прихожую нашу осматривает и укоризненно головой покачивает.

– Уж эти мужчины! – говорит. – Как одни останутся – полный беспорядок!.. Займись-ка, Катюша!

А чем заниматься-то? Пол я сам на прошлой неделе пылесосил. Иголки еловые, конечно, кое-где остались, но разве их уберешь? Они же в каждую щель понатыкались!.. Хотел я заспорить, но не успел. Катюша на кухню за пылесосом побежала, а мама халат поправила и говорит:

– Веди к больному.

«Этот больной сейчас тебе выдаст!» – подумал я и повел ее к деду. Поздоровалась она с ним, удивленно на меня посмотрела и спрашивает:

– Неужели это ваш внук! Вы же совсем еще молодой!

Деда хитростью не купишь. Поглядел он на белый халат и говорит:

– Молодой – не молодой, но, простите, я вас не звал.

Она и не подумала обидеться. Согласилась.

– Я знаю. Это естественно. Лежачий больной никогда сам врача не вызывает.

Дед дернулся – хотел сесть, но сил у него не хватило. Упал на подушку и только глазами врачиху сверлит: сердится, что его лежачим обозвали. Рубашка съехала, и вмятина на левом плече видна.

– Интересное ранение! – воскликнула Катюшина мама, будто только из-за этой старой раны и пришла. – Пулевое… Вертикальное… Вы стояли, а в вас стреляли с самолета…

– Не то! – буркнул дед. – Дуэль была… с ихним снайпером.

– Что вы говорите?

Она быстро прощупала плечо и как-то незаметно приложила ухо к груди деда. Вот это подходец!

Слушала, слушала и говорит:

– Оч-чаровательно! Легкие чистенькие!.. Так… Так-так!.. А сердце от…

Она не договорила, но я понял: она хотела сказать, что сердце отвр-р-ратительное. Ухом по груди деда водит, а смотрит на меня и спрашивает:

– Папа с мамой скоро вернутся?

– В феврале обещали.

– Нужно их вызвать телеграммой.

– Они не на прогулке! – зашумел дед. – Никаких вызовов!

Она ласково погладила его по щеке.

– Вы поймите…

– Это вы поймите!.. И никакой паники! Дождусь! Без них не помру… не дождавшись!

Как он это сказал – про смерть, у меня не один, а оба глаза задергались. Выскочил я из комнаты и – в ванную. Только и не хватало, чтоб мои слезы увидели! Уткнулся в полотенце и слышу Катюшин голос:

– Сашек! Милый! Не плачь!

Я бы ей ответил, да горло первый раз в жизни не сработало. Захлопнул дверь перед ее носом, вытерся и вышел в коридор. А она и говорит:

– Не бойся! Мама все постарается сделать. Она опытный врач.

Как раз и мама из комнаты деда вышла с какими-то бумажками в руке.

– Обед у вас есть?

У нас селедка была, колбаса и пельмени.

– Найдем чего-нибудь.

– Уж эти мужчины! До чего беспомощные!.. Катюша, аптека и обед за тобой. Вот рецепты.

– А телеграмму? – спросил я, и опять в глазах у меня защипало.

– Дедушка не хочет. И в больницу отказывается… Подождем денек.

В тот день я швейцаром был: то и дело открывал и закрывал дверь. Сестра с уколами прибегала. Катюша в аптеку сходила, в магазин. А после уроков Бун заявился. Мы с ним на кухне обедали. Катюша на стол подавала. И деда она накормила. Без нее бы он обязательно встал. Не знаю, как она сумела накормить его с ложечки.

Какая-то она удивительная! Я раньше и не замечал. Все у ней само делается. И квартира чистая стала, и обед горячий из трех блюд. Дед даже приободрился.

Собрались мы около дивана. Глаз у деда все дергается. Голос хоть и повеселее, а все же слабый. Шутит:

– Молодцы, гвардейцы!.. На помощь к окруженному пробиваетесь…

А мне и жалко его, и обидно, что он такое про себя говорит. Попасть в окружение – это у деда самое последнее дело, вроде как бы полный конец.

– Никто, – говорю, – тебя и не окружал!

– Нет, Санька… Чего уж тут скрывать… Сплоховал твой дед. В штрафники списать его надо.

– Штрафники тоже хорошо дрались! – сказал Бун. – Я читал: они отчаянные были!

Катюша на часы посмотрела, бутылку взяла и ложку.

– Пора лекарство принимать.

Дед открыл рот и послушно проглотил лекарство, а она и говорит:

– Уж эти мужчины! Все про войну!.. Жить надо и радоваться!

– Жить надо, пока других радуешь, – ответил дед и совсем меня разозлил.

– А ты, – говорю, – не радуешь, что ли? А про елку забыл? И… и вообще!..

Я бы много мог вспомнить хорошего про деда, но неудобно как-то. Да и не любит он, когда его хвалят. Но на этот раз он принял похвалу и посмотрел на елку. Она в углу стояла, в ведре с водой. Не с простой! Дед рецепт один знает. Он в воду мелу натолок, желатину посыпал и еще чего-то. И елка была совсем живая, как несрубленная, даже еще пушистей. Улыбнулся дед елке и спрашивает:

– А что, Санька… Не очень я тебе досаждал?

– Да ты что? – возмутился я.

– А по-честному? Ведь бывало?

– Ну, бывало! – говорю. – Редко… Когда ты про приказ или про долг толкуешь.

– А чем это плохо? – нахмурился дед.

Бун полез выручать меня.

– У нас не любят говорить про это.

– У кого – у вас?

– Ну, у нас… у молодых… Мы сами хотим все проверить… Чтоб не вслепую… Не по приказу, а от себя… Без всякого долга. Свободно.

– Ревизоры! – дед усмехнулся и хрипло вздохнул. – Долг им не нравится!.. А мы в него самое святое вложили: души наши, опыт, веру! От чего вы освободиться-то хотите?

Буну бы смолчать, а он, хоть и не нарочно, уколол деда:

– Вера, душа – эти слова, дедушка, старые, из библии.

Губы у деда дрогнули, но Катюша не дала ему говорить – ладошкой рот прикрыла.

– Дедушка! Дорогой! Не волнуйтесь! Все мальчишки отвр-р-ра-тительные! С ними и здоровому трудно разговаривать!

Я ждал, что дед сейчас рассвирепеет. Шутка сказать – рот ему зажали! А он ничего, стерпел. Еще раз вздохнул и отвернулся от нас. Мы на цепочках вышли из комнаты. В кухне я погрозил Буну кулаком.

– Молчишь, молчишь, да как ляпнешь!

И Катюша сердито на него посмотрела – тоже хотела выругать. А он и без того переживает, что обидел деда.

– Ладно! – говорю. – Идите домой! С моим дедом уметь надо…

Выпроводил я их и вернулся к нему. Он лежит, на елку смотрит, а сам ни елки, ни комнаты не видит. Далеко смотрит, назад, в прошлое: может – в войну, а может, и еще куда-нибудь дальше. Присел я рядом и думаю, что бы такое сказать, чтобы ему приятно стало.

– Дедуля! – говорю. – Никто, это самое, проверять тебя и не собирается. Болтовня одна!

– А вы проверьте! Проверьте! – прохрипел дед. – Ваши внуки вас проверять начнут… А ихние – их… Кто же, Санька, вперед пойдет?..

Последняя медаль

Я проснулся оттого, что кто-то сел на мою кровать. Открыл глаза – дед. Руками за спинку кровати держится и дышит, как загнанный. Устал, пока до меня добирался. Поругать бы его – зачем с дивана слез, но у меня язык присох от жалости. Обнял я его за плечи и тихонько на свою подушку опустил.

– Позвал бы, – говорю, – если что надо. Я чутко сплю. Может, «неотложку» вызвать?

Дед немножко отдышался.

– «Неотложку» не надо… Просчитался я, Санька… Не дотяну, а они обидятся…

– Кто они-то? И за что?

– За то, что не дождался… Не попрощался с ними…

Уткнулся я в подушку и заревел, а дед руку мне на голову положил и дрыгающий палец, как дятел, в затылок мне поклевывает.

– Не надо, Санька… Пора, знать, пришла… Не теряй времени… Выполняй задание!.. Садись на телефон – отстукай телеграмму… Но не очень такую, а… спокойную.

Вытер я слезы.

– Есть, – говорю, – дедушка! Есть выполнять задание. А ты лежи на моей кровати и больше не вставай! Не рыпайся!

Ну и он мне в ответ по-военному:

– Есть, Санька, лежать и не рыпаться… Отрыпался!

Продиктовал я телеграмму по телефону, чайник на газ поставил, дал деду лекарство. Вижу – очень ему трудно и лежать, и дышать. А вид у него какой-то виноватый.

– Вот и я, – говорит, – свой долг нарушил.

– Брось, дедушка! Чего ты зря на себя наговариваешь!

– Не зря… Долг стариков – никому не мешать… Столько канители наделал! А еще сколько будет…

И правда: весь следующий день шумный был. С утра опять сестра пришла, шприц кипятила. Потом – Катюшина мама. Увидела, что дед на мою кровать перебрался, головой покачала. Послушала его и ушла очень недовольная. Днем, после уроков, Бун, Катюша и Васька Лобов к нам заглянули. Только Васька недолго был. Пошептался с Катюшей на кухне и удрал.

Часов в пять – снова звонок. Входят два солидных дяди. Врачи – специалисты по сердцу. Проводил я их к деду и спрашиваю у Катюши:

– Твоя мама прислала?

– Это консилиум, – пояснила она. – И еще кое-что оч-чаровательное будет! Дедушке приятное… Ему сейчас приятное – лучше всяких лекарств.

Махнул я рукой.

– Ты меня не успокаивай!..

Врачи долго у деда сидели и такое вынесли решение: перевозить его в больницу пока нельзя, а все остальное, что Катюшина мама прописала, все правильно и ничего нового применять не надо.

Не успел я дверь закрыть за этим консилиумом, как опять звонок. На этот раз – офицер из райвоенкомата. И тоже – к деду. Это, наверно, Васькина работа! Недаром они с Катюшей на кухне шушукались. Васькин отец в военкомате служит.

Офицер встал перед дедом по стойке смирно и отчеканил:

– Товарищ полный кавалер ордена Славы! Разрешите вас поздравить с награждением медалью в честь приближающегося пятидесятилетия вооруженных сил!

Дед встрепенулся, губы у него задрожали, в глазах – радость и слезы. Воздуху в грудь набрал – сейчас рявкнет! Но не рявкнул.

– Служу, – прошептал, – Советскому… Союзу…

Офицер положил на одеяло удостоверение и новенькую медаль, пожелал деду скорей поправляться и откозырял.

Лежит дед и медаль перед носом держит. Световой зайчик от медали по его лицу прыгает. От этого зайчика, что ли, праздничный какой-то стал дед. И больной, и дышит тяжело, а праздничный.

– Спасибо! – говорит. – Не забыли старого солдата…

Тут я еще раз про Катюшу и Ваську подумал. Молодцы, все-таки! Сообразили, как моего деда порадовать. Может, теперь он на поправку пойдет! И отец Васькин молодец! Нарочного с наградой прислал. На это тоже не каждый способен!..

Под вечер дед задремал. Я выпроводил Катюшу с Буном, взял классные тетради, которые они мне оставили, но голова никак не работает.

Читаю и не понимаю, что они там на уроках без меня проходили. Плюнул я на это дело и пошел взглянуть на деда. Глаза закрыты. Дышит быстро-быстро. Медаль на тумбочке поблескивает. Вдруг дед и говорит:

– Достань, Санька, чистую скатерть… Стол накрой… Бутылку с водкой… ту… граненую из холодильника выставь… Едут.

Я подумал – бредит. А он спрашивает:

– Слышишь?

– Слышу, дедушка.

– Шевелись.

– Кто едет-то?

– Эх ты! Недотепа!

– Ты про пап-с-мамой? – догадался я. – Рано еще! Завтра, наверно…

– Сегодня!

И так он это уверенно сказал, что и я поверил. Побежал на кухню, а он опять меня зовет.

– Не на кухне, – говорит, – а в столовой накрой… Чтоб торжественно… И на меня не забудь – тарелку…

Мне стало полегче: кто умирает, тот про тарелку не думает. Посвистываю от радости и из кухни в столовую бегаю: посуду расставляю, закуски, водку, для пельменей воду кипячу. Бегал, бегал и остановился в коридоре, смотрю на входную дверь. Откуда дед взял, что они сегодня приедут? Может, не сегодня! Может, дня через два! Ведь они, и правда, не на прогулке, не в туристской поездке, а на работе. Не отпустят – и все! А он ждет! Уверен! Если не приедут, то плохо будет!

Больше я не свистел. И посуда скользкая какая-то стала. Раскокошил одну рюмку. Только осколки в мусоропровод отправил, слышу – кто-то ключ в замок вставляет. А кто, кроме своих, с ключом придет! Бегу к двери… Они! Мама поцеловала меня:

– Что случилось?

Папа поцеловал:

– Как отец?

– Плохо, – говорю. – Сердце…

Мы втроем к нему подошли. Увидел дед, заулыбался.

– Порядок, – говорит, – в снайперском взводе… Дождался!.. Лица кислые не строить!.. Вызвал, чтобы медальку обмыть… Стол готов… И я рюмочку опрокину…

– Пить тебе не дам, – сказал папа. – И сами не будем. Поправишься, тогда банкет закатим на весь дом!

– Не спорь! – строго говорит дед и дрожащей рукой медаль показывает.

– Нельзя тебе, отец!

Тут дед свое и выдал – скомандовал:

– Кру-гом!

Да так громко, что папа, как солдат, повернулся на сто восемьдесят и даже каблуками щелкнул. А дед снова командует:

– Кру-гом!

Папа еще сто восемьдесят крутанул и стоит лицом к деду. Руки по швам.

– То-то! – говорит дед. – А теперь помоги к столу дойти.

Папа закутал его в одеяло и на руках в столовую отнес. Усадил в мягкое кресло на колесиках, подкатил к столу – на самое почетное место, где дед всегда в праздники сидит.

– Папаша! – это мама так деда зовет. – Я ваших любимых груздей привезла. Смотрите, какие ядреные! Так и хрустят!

Дед подцепил вилкой грибок и велел наливать водку. Хотел сам взять рюмку, но очень уж рука дрожала.

– Поднеси-ка, Санька!

Я поднял рюмку.

– Ну! – вздохнул дед. – Живите мирно и счастливо!.. Давай, Санька!

Выпил он рюмку водки из моих рук, сжевал гриб, похвалил засол и говорит:

– Эвакуируйте меня на диван… Хватит.

Уложили мы деда, лекарство дали, хотели посидеть у дивана, но он отослал нас.

– Устал, – говорит, – не мешайте… И дверь закройте.

Поужинали мы втроем. Я рассказал все. Полный отчет.

– Завтра в медицинскую академию позвоню. Посоветуюсь, – сказала мама. – А ночью я сама подежурю.

– До четырех, – согласился папа. – А в четыре меня разбудишь.

Но не вышел этот номер. Я и папа легли спать, а мама осталась в столовой, чтобы поближе к деду быть. Полчаса не прошло. Зовет ее дед, а мы с папой слышим.

– Не дури! – говорит. – Не мешай… Чтоб света я твоего не видел! И в темноте не вздумай сидеть… Ложись… Наклонись – поцелую… Спокойной ночи.

С дедом не поспоришь. Только хуже ему будет. Легла она. А утром уже не было деда. Умер ночью. Никого не потревожил.

Эх ты, дед – дедушка дедуля!

Вы никогда не хоронили родного деда? Нет?.. И не советую. По опыту знаю… Самое страшное – это свое бессилие. Не человек, а слабак! Такой слабак, что ничего для деда сделать не можешь. Он лежит в гробу, а ты стоишь. И все! И хоть разбейся!.. Да я бы сейчас за каждый его год по пять своих лет отдал! Но хоть всю жизнь отдай, а у него ни одной секунды не прибавится, у него и глаз ни разочка не моргнет…

Срезал я самые хорошие ветки с елки и деду – в гроб. А сам реву и никого не стесняюсь. Может, он надорвался, когда елку тащил?.. Задание мое выполнял…

Бун тоже плачет. Ему кажется, что и он виноват. Дед тогда обиделся на него.

И все почему-то как провинившиеся: и пап-с-мамой, и Катюшина мама… Живые, наверно, всегда виноваты перед мертвыми. Недоделали, значит, что-то, недоглядели, не поняли! Вот бы трибунал созвать, про который дед говорил. Пусть бы разобрались и всыпали мне, если виноват…

Но трибунала не было. И траура на улицах – тоже. Мороз был и солнце. И народу порядочно. Впереди Васька Лобов шел. В руках – подушечка, а на ней – четыре ордена деда. Бун нес пять медалей. А когда гроб в могилу опускали, над кладбищем пролетел самолет и оставил за собой в небе длинную белую полосу…

Эх, дед – дедушка – дедуля!.. Кто мне теперь про долг скажет?..