Текст книги "Бун-Тур"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Злой мальчик

Мы проучились уже четыре дня. Настроение у нас с Буном неважное. Ходим, как над бомбой замедленного действия, и только одна у нас мысль: будет сбор, или Галина Аркадьевна отпустит нам летние грехи?

– Не жди! – говорит Бун. – Под амнистию не попадем. Очень уж ты перестарался!

Я даже спорить не стал. Сам знаю, что перестарался. И опять получается так, что вроде бы Галина Аркадьевна права. Нас только распусти, а отвечать-то ей! Сломал бы Бун ногу в лесу, что тогда? Буна бы – в больницу, а Галину Аркадьевну – в канцелярию за приказом об увольнении…

Амнистии не было. На большой перемене подошел к нам Борька Шилов – председатель совета отряда. Глаза официальные, походка деловая. Сразу видно, что сейчас он подходит к нам не как свой парень, одноклассник, а как председатель.

– Что вы натворили в лагере?

– Когда сбор? – спросил Бун.

– Сегодня после уроков.

– После уроков и узнаешь! – сказал я Борьке.

Он свысока посмотрел на нас.

– Я не из любопытства. Хотел заранее подготовить вопрос. Галина Аркадьевна отказалась присутствовать на сборе.

– Отказалась? – вырвалось у Буна.

– Сбора, значит, не будет? – спросил я.

– Будет. Только без Галины Аркадьевны. Она сказала, что слишком обижена на вас, чтобы быть беспристрастной.

Это была такая новость, о которой не сразу скажешь, хорошая она или плохая. Правда, нам с Буном полегчало, но одновременно эта новость как-то пришибла нас. Я, пожалуй, даже пожалел, что Галина Аркадьевна не придет на сбор. Пришла бы, потолковали, и если бы вышел откровенный разговор, то, может быть, и поняли бы друг друга.

Но она не пришла. Сбор проводила Клавдия Корнеевна. Вы ее уже знаете. С ней легко и просто самые сложные вопросы распутывать.

– Ну что ж, – говорит она, – расскажи нам, Коля Зыкин, как все произошло.

Бун не ожидал такого начала. Мы с ним думали, что она сама со слов Галины Аркадьевны расскажет о нашем поведении в пионерском лагере. Встал Бун и молчит. Минуту, наверно, молчал целую. Я его подтолкнул.

– Давай! Давай!

Он ко мне наклонился:

– Чего давай?

– Рассказывай!

– Как?

– По-русски!

Все слышат нашу перепалку, посмеиваются. А Бун спрашивает у Клавдии Корнеевны:

– Можно мне на секунду выйти из класса? С Туром, то есть с Даниловым.

Она удивилась, но разрешила. Мы – за дверь. В классе – хохот.

– Чего давай? – набросился на меня Бун в коридоре. – Как рассказывать? Не понимаешь, что ли? Тебя никак не выгородить! Где я – там и ты: и с эфиром, и с камнем, и на сборе!

Я его мигом успокоил:

– Валяй и про меня! Разрешаю!.. Только знаешь что?

– Что?

– Про солнышков не надо.

– Ладно!

Мы вернулись в класс, и Бун выложил все, как было. Ничего у него получилось – складно. Меня каким-то даже геройчиком нарисовал. Про наших вожатых – ни одного плохого слова. Признался, что они во всем правы.

После Буна выступила Клавдия Корнеевна и, как всегда, говорила просто и не обидно.

– Вижу, что Коля Зыкин осознал свою вину. А в чем она, в первую очередь, заключается? Я бы назвала два самых главных пункта. Первое – шутка с эфиром. Злая, нехорошая шутка! Второе – стенгазета. Верю, что произошло это случайно. Но в таких вопросах случайности нет места!

И что меня дернуло? Я потом раза три себя по голове стукнул, а тогда не сдержался.

– А чего такого? – говорю. – Стенгазета – не папирус древний, который у Мертвого моря нашли. Чего на нее молиться? Прочитали разок – и сжечь можно!

Клавдия Корнеевна покачала головой.

– Ты не прав. И я не верю, что ты не понимаешь этого.

Бун ринулся мне на помощь.

– Да понимает он, Клавдия Корнеевна! Это у него заноза в языке, а так он все понимает! Он на том сборе в лагере хорошо выступил, по-товарищески! Он же, как на фронте, огонь на себя вызвал!

– Вызвал, – согласилась Клавдия Корнеевна. – Только какими средствами?.. Если разрешите, я вам прочитаю один короткий рассказ.

И достает она из портфеля книгу. Все смотрят: Чехов, том второй.

– Не возражаете?

Мы не возражали. Чехов – не кто-нибудь, можно послушать. И начала она читать про какую-то влюбленную парочку. К чему бы это? Девчонки стыдливо улыбаются, мальчишки перемигиваются. Куда это гнет Чехов? А я чувствую, что щеки у меня загорелись сами собой. Я их ладонями зажал. Тогда на уши перекинулось. Защипало даже.

Влюбленных выследил какой-то мальчишка и стал у них деньги и всякие вещицы интересные требовать. И все грозил разболтать, как они целовались. Такой этот мальчишка противный и гадостный, что я бы его избил! Только кого бить? Ведь про меня Чехов написал!.. Потом влюбленные поженились, перестали прятаться и бояться и вдвоем отодрали мальчишку за уши, а мне казалось, что это они за мои уши дергают!

Когда Клавдия Корнеевна перестала читать, в классе было жарко, как в ванной. Это от меня все накалилось. «Ну, – думаю, – Клавдия Корнеевна! Уважал я вас! И сейчас уважаю! Но если еще что-нибудь скажете – во весь век не забуду!»

Но я же говорил, – умная она, Клавдия Корнеевна. На меня ни разу не взглянула. Чехова в портфель спрятала, встала и говорит:

– На сегодня все! До свидания!..

В классе у нас «лаптей» нету. Догадались. Подошли мальчишки, парту нашу окружили и ко мне:

– Подглядывал, значит?

– Подсматривал, выходит?

Тут еще Катька с первой парты крикнула:

– Чехов добрый! Он его злым мальчиком обозвал, а это хуже! Это отвр-р-рати-тельный мальчишка!

А мне и крыть нечем: слов подходящих никак не найти. Спасибо Буну – выручил!

– Отстаньте от Тура! – говорит. – Никто не подглядывал! Они сами на наш камень садились. У нас там эфир для жуков был спрятан. Мы – за эфиром, а они… сидят. И все! Ясно?.. Очень нам надо подсматривать!

Бун – он такой: если скажет, ему верят. Отстали ребята. А для меня эта история только зимой кончилась.

Помню, бежал я куда-то… В булочную или в кино. В булочную, пожалуй. Если б в кино, то и Бун был бы со мной. Точно! Наша булочная как раз на ремонт закрылась. Потому я через парк и бежал – в другую. А по пути космический корабль стоит – детский. Влезешь в него по лестнице, в люк высунешься и – лети себе вниз по ледяной горке. Никого вокруг нету. Дай, думаю, прокачусь!

И откуда они взялись – не знаю. Я их заметил, когда съезжал с горки и скорость у меня была такая, хоть сто тормозов – не остановиться.

– Эй! – кричу. – Береги-ись!

А они идут внизу у горки и, как в песне: ничего не видят, ничего не слышат. В одной руке у него – очки темные, другой он ее поддерживает – осторожненько, как стеклянную. А она, Ольга Захаровна, ничего себе – физкультурная, ее не очень-то разобьешь.

Я кричу и еду, потеряв самоуправление, а они идут и молчат, как лунатики. Ну и произошла стыковка – подрубил я их на полном ходу… Сидим в снегу все трое и смотрим друг на друга.

– Здравствуйте! – говорю. – Простите, пожалуйста!

Как только они меня узнали, Сеня Петрович очки на нос нацепил – не уважает, значит, по-прежнему. А она улыбается. Вскочила первая и помогла ему подняться. Смеется и снег с пальто стряхивает. Я тоже встал, хотел уйти спокойно, да разве с моим языком уйдешь? Он сам зашевелился, а я только слышал, как он проговорил:

– Можете меня выдрать за уши, как Чехов злого мальчишку!

Ольга Захаровна засмеялась еще громче – читала, наверно, второй том.

– Ты, – говорит, – поторопился! Рано нам встретился!

Я не понял.

– Почему рано?

Она как-то странно на Сеню Петровича взглянула и сказала больше ему, чем мне:

– Ситуация еще не та, не чеховская… В рассказе уже предложение было сделано…

А дальше пошло совсем непонятное. Сеня Петрович очки сдернул, смотрит на Ольгу Захаровну, сияет и заикается:

– Д-да я д-давно!.. Д-да я х-хоть сейчас!..

Тут он схватил ее за руку, а я пошел в булочную. Что с ними, с больными, делать? Иду и слышу – кто-то догоняет. Обернулся – он, Сеня Петрович. Подбежал, с налета чмокнул меня в лоб и шепчет:

– С-спасибо, дружище!.. Спасибо!.. Иди!

Я и пошел…

Про Катьку с первой парты

А ведь Бун-то мой – тоже больной! Не так, конечно, как Сеня Петрович, – поменьше, но больной. Я это на черчении заметил.

Задание тогда было такое: начертить любой знакомый предмет. Пока я думал, что бы изобразить попроще, Бун уже вовсю карандашом работал. Заглянул к нему: жука выводит – вид сверху. Здорово получается! Я сразу узнал – это тот жук, который в мой кефир шлепнулся.

А я думал-думал и решил – туру… Тьфу! Опять оговорился! Уж этот мне дед!.. Ладью решил начертить. Легче легкого! Вид сверху – кружок в кружке, вид сбоку – конус усеченный.

В классе резинки шуршат по бумаге, линейки пощелкивают. Борис Борисович сидит за столом и читает какую-то книгу, заслонив ее портфелем. Он всегда книгу за портфель прячет, чтобы мы обложку не увидели. А разве от нас спрячешь? Все давно знают про его страсть к детективам.

Борис Борисович нравится нам. Он хороший и объясняет нормально. И бородка у него для солидности. Все простит, но если кто у кого хоть одну линию «слижет» – тут уж плохо! Тут он вроде как стареет на глазах и кривится, точно его самого обидели. И обязательно скажет: «Мысль повторенная есть ложь!» Не очень-то мы эту фразу понимаем, но боимся ее хуже любой насмешки.

На уроках черчения мы всегда больше сами работаем. Борис Борисович объяснит, что к чему, и сразу же – задание. Мы – чертим, он – детектив читает. За пять минут до звонка обойдет все парты и тут же без всякой волокиты отметки ставит. Сколько-то он мне сегодня за ладью отвалит? Ладья – что надо! С такой ладьей за первую категорию драться можно!.. Интересно, как там жук у моего дружка поживает?

Посмотрел на Буна, а он уже закончил. Все готово: и сверху вид, и сбоку. Сидит и вперед куда-то уставился. Не моргнет. И в глазах, как у Сени Петровича, когда я его с Ольгой Захаровной у горки встретил, сумасшедшинки плавают… Что это он увидел такое? И я вперед смотрю. Только любоваться-то не на что! Все знакомое: доска, Борис Борисович с детективом, первая парта, за ней – Катька. Вовсю работает резинкой – чертеж запорола, наверно. И так старается, что волосы у нее рассыпались во все стороны. Левой рукой она их собирает, а правой елозит по бумаге – даже скрип по классу.

Я Буна – локтем в бок:

– Ты чего?

Он вздрогнул.

– Ничего!

– Втюрился?

Это я спросил просто так – без всякой мысли. Никакой ни намек! Шутка! Думал – посмеемся вместе!

А Бун отвернулся от меня и карандашом по парте сердито царапает. Забыл про чертеж и чирик поперек листа! Я его за руку схватил.

– Испортишь же!

Но уже поздно: карандаш по самой голове жука проехался, и стереть эту линию некогда: Борис Борисович встал и идет к нам.

– Закончили? – спрашивает и берет чертеж Буна.

– Борис Борисович, – говорю, – я там подпортил Зыкину случайно… Полез за карандашом и…

– Это не страшно! – Борис Борисович бородку потрогал, заинтересовался. – Я таких жуков не видел. Интересный экземпляр! У тебя есть такой в коллекции?

Бун помотал головой.

– В руках держал, но отпустить пришлось – эфира не было.

– Жалко! – говорит Борис Борисович и выводит на чертеже пятерку.

Потом он мою ладью посмотрел, руку мне на плечо положил.

– Ты какими любишь играть?

– Конечно, белыми! Ферзевой гамбит!

– Как-нибудь сразимся!

– С удовольствием! – отвечаю, а сам про себя думаю: «Не тяни резину! Давай отметку ставь!»

Борис Борисович выставил мне жирную четверку и пошел дальше, а я спрашиваю у Буна:

– Обиделся, что ли? Да я же просто так!

– Не надо, Тур!

И таким он голосом это произнес, на полном серьезе, с болью какой-то, что я замолчал и все оставшиеся уроки про Буна и про Катьку думал. А память у меня – как кино, самому удивительно. Если захочу, в голове у меня как кинолента закрутится, и я все вижу, что видел год или два назад. Запустил я ленту про Катьку и Буна – все и прояснилось…

Как Катьку к доске вызовут, Бун нервничать начинает – под партой ногами по полу постукивает, точно у него судороги. А когда она стихи на вечере читала, он громче всех хлопал. Все перестали, а он стоит и бьет в ладоши. Я его тогда еле усадил на место. А на лыжах – на физкультуре? Теперь понятно, почему он не первый к финишу приходит! Я-то знаю: Бун – лыжник первоклассный. Когда не на уроке, никому из наших мальчишек его не догнать. А когда урок – пятым или шестым дистанцию заканчивает, сразу же после Катьки. Теперь ясно: не хочет ее обгонять! А с вешалкой? Когда он раньше Катьки в раздевалку заходит, то обязательно и ее пальто тащит. «На! – говорит. – Упало… Под ногами валялось…» Больно часто пальто у Катьки падало!

И что он в ней нашел? Болтуха-хохотуха! Модница! Чистюля! Руки после физкультуры моет! И все вокруг на две кучки раскладывает: одно – это оч-чаровательно, а другое – это отвр-р-ратительно. Будто других слов нету! Вальс – оч-чарованье! Мальчишка – отвр-р-ратительный!..

Эх, Бун, Бун! Ты и кличку-то, наверно, из-за нее заработал! Помню, как отвечал ты на том уроке. Слова растягивал, чуть не по слогам произносил: «Ца-ри-ца Е-ка-те-ри-на Вто-ра-я». Говорил про Вторую, а думал про свою Катьку с первой парты – вот и вышло у тебя не «бунт», а «бун»! Тоже мне – нашел царицу, нечего сказать!

Бун перетаскивает горы

Бун живет на первом этаже, а я – на той же лестнице под крышей, на пятом.

Утром в воскресенье дед дал мне двадцать копеек на пирожки с мясом – их в парке у метро продают. Я взял лыжи и – вниз, к Буну. Он уже готов. Вышли на улицу. Вход в парк – прямо перед нашим домом, через дорогу. А Бун меня куда-то вправо тянет.

– Там, – говорит, – войдем. Там удобнее…

Но меня не проведешь! Я уже все понял. Буна, как в микроскоп, вижу.

– Не крути! – говорю. – Не темни! Она там, что ли?

Врать Бун не умеет. Сразу признался:

– Она… А что?.. Если не хочешь – не ходи, но лучше пойдем.

– Пойдем, мне-то что!

Идем, значит, а она у другого входа на скамейке сидит. Лыжи аккуратненько в снег воткнуты, а сама сидит. И не как-нибудь – на газетке! Постелила ее на скамейку и сидит.

А снег-то на скамейке белый, почище газеты. «Вот, – думаю, – чистюля! Намучается с нею Бун! Даст она ему жизни! Будет уши и руки на чистоту проверять!..»

– Здравствуйте, – говорит, – мальчики! Поехали! Погода – оч-чарованье! И лыжня – оч-чаровательная! Я уже попробовала. Поехали!

Слушаю я ее, а самому все наперекор сказать хочется.

– Лыжня – как лыжня и погода – как погода. Нечего в телячий восторг приходить!

Она серьезно на меня посмотрела и спрашивает:

– У вас в доме крыша сегодня не протекала?

– Крыша? – удивился я.

– Ну да! Не капало ночью?

– Не-ет! А что? Ночью таяло?

– Не таяло… Настроение у тебя отвр-р-ратительное – я и подумала, что тебя ночью подмочило!

Бун хохочет, а она и не улыбнулась.

– Ладно! – говорю. – Пирожок заработала – получишь у метро, если дойдешь туда на лыжах.

– У меня, – отвечает, – три шоколадки есть.

– Что так мало?

– Я не думала, что ты еще и жадный!

Переругиваясь, вышли мы на лыжню, которая вокруг всего парка проложена. Катька – впереди, Бун слева от нее по целине едет, указания всякие дает: как руками, как ногами работать. Я – сзади, и кататься мне совсем расхотелось. А она все зудит:

– Мама говорит, что у нынешних молодых людей все в рост ушло. Длинные, головка слабенькая и темечко с дырочкой… Акселерацией называется.

Длинные-то мы – длинные, это точно! Мы с Буном ровно по сто шестьдесят сантиметров, но на головы нам жаловаться нечего. Не ей судить про наши головы!

– А девчонки, – говорю, – не меняются: ни роста, ни ума у них не прибавилось. На них, как на мух-дрозофил, никакая радиация не действует.

– А ты не слышал, – спрашивает, – что дрозофилам памятник хотят поставить?

Вот, думаю, языкастая кукла! Так и режет! А вслух говорю:

– Им хотят, а нам уже поставили! И не один! На всех перекрестках, на которых фашистов били!.. И не за язык – за храбрость и ум! Фронтовым болтунам памятников не ставили!

Катька вдруг засмеялась.

– Правильно, – говорит. – За язык не ставили, а то бы тебя давно увековечили!..

– Ладно! – говорю. – Два пирожка за мной.

Катька ресничищами своими шлепает и насмешливо смотрит на меня.

– Вот так-то, длинненькие, с дырочкой в темечке!

Тут она задорно ухнула, палками оттолкнулась и понеслась вниз по крутому берегу пруда.

Бун испугался за нее, крикнул даже:

– Катюша!

А она летит вниз и тоже кричит:

– Оч-чарованье!

Потом одна лыжа у ней на что-то наткнулась, застопорилась – и Катька врезалась головой в снег.

Мы – к ней! И спуска крутого не заметили! А она уже встала на ноги и рукой за щеку держится. Под варежкой – кровь. Бун стал фиолетовым.

– Больно, Катюша?

– Не больно, – говорит. – Как бы шрам не остался!.. Железо какое-то под снегом… Я побегу, а вы лыжи мои захватите, пожалуйста!

Тут она достала три шоколадки, отдала Буну и побежала. Бун – за ней. Она обернулась, за щеку держится.

– Не смей! – говорит. – Рассержусь!

Мы и остались. Бун ее лыжи из снега вытащил и грустный такой. Я его успокаиваю:

– Брось ты! Чепуха! Царапина! Заживет, как на дрозофиле!

Он опять, как в классе, серьезно произнес:

– Не надо, Тур! – и дает мне шоколадку. – Жуй лучше… Она и для тебя захватила!

– За это, – говорю, – спасибо. А все равно девчонка девчонкой и останется! Я тебя всегда понимал, а с Катькой с этой никак не пойму! Заскок у тебя какой-то!

Бун ее лыжи тряпочкой аккуратно вытирает и не слышит меня. Несет чепуху сплошную:

– Я все бы для нее сделал!..

– Дурак!

А он свое:

– Она горы любит, а ни разу их не видела… Был бы такой экскаватор с термоядерным мотором и с ковшом на миллиард кубометров… Я бы за ночь весь Кавказ к ее окнам перетащил! На, раз любишь!..

Ну, разве не больной?..

Под колпаком

Я за эту парту ни за что бы не сел. Чего хорошего – весь день торчать перед учителем? А Катька ни за какими другими партами и не сидела – все за первой.

В тот день каждый урок начинался с одного и того же. Войдет учитель, сядет, а Катька с марлевой наклейкой на щеке так в глаза и лезет. Как тут не спросишь? Все учителя и спрашивали, что да как, да почему. Жалели Катьку. А «англичанка» даже руками всплеснула и запричитала, как на похоронах:

– Ми-илая ты моя!.. Такое личико!.. Неужели рубчик останется?

Все, между прочим, говорят, что Катька – красавица. Я-то не верю, а она сама уверена, и ей этот шрам хуже, чем инсульт с инфарктом. Те – внутри. Их не видно. А это же – во всю щеку.

Катька сидит и переживает. И Бун, вижу, переживает, – резинку пальцами мнет, точно сок из нее выдавливает.

В начале каждого урока Катька вчерашнюю историю с лыжами пересказывает. И не хочется ей, а приходится – учителя расспрашивают.

Когда она рассказывала первый раз, мальчишки и девчонки слушали внимательно, серьезно. Во второй раз ей стали подсказывать, как было дело, будто сами видели. А в третий уже пересмеивались и такие подробности придумывали, каких и не было.

Смотрю я на Буна – он кипит. Я его таким никогда не видел. Кипит, но еще сдерживается, а прорвало его на переменке перед черчением, когда Васька Лобов крикнул на весь класс:

– У нас – новенькая!

Все повернулись к нему: что за новенькая, где он ее увидел? Он и выпалил:

– Катька Меченая?

Вообще-то Васька хороший мужик. Не со зла он это выпалил. Просто не стерпел – очень уж подходящий был момент. Все: ха-ха-ха! И тоже не со зла. А так… Из-за того, что Катька слишком много про свою витрину думает.

Когда в классе загрохотали, Катька уткнулась в ладони и заплакала. Все замолчали. Поняли – пересолили! А Бун – хлоп крышкой парты, как из пушки. Даже мел с доски упал. Встал весь фиолетовый, страшный и говорит замогильным голосом:

– Вы… меня… знаете!.. Попусту не болтаю! В драку зря не лезу! Но кто еще обидит Катю – разорву!.. И нет ни Меченой, ни Катьки с первой парты! Катюша, Катерина Крылова – вот так!

Это было здорово, красиво сказано. Говорил тихо, но всех оглушил. А у меня, когда красиво, зуд начинается. Могу любую чепуху сморозить. Ну и сморозил!

– Если Катерина, – говорю, – то лучше Кабанова, а не Крылова. Все-таки луч света в темном царстве!

Спро́сите, почему я так сказал? Думаете, я знаю! Просто бывают такие имена, которые сами фамилию подсказывают. Если Лев, то обязательно вспомнишь Яшина или Толстого. Если Юрий, то Долгорукий в голову приходит, если Аркадий, то – Райкин. А Катерина напомнила мне пьесу Островского «Гроза».

Ничего обидного, вроде, и нет, но Бун не ожидал, что я вмешаюсь. Смотрит на меня, и глаза у него меняются: сначала растерянные были, потом разъяренные. Потом больно ему стало, а потом перестал он меня видеть. Смотрит как на пустое место. Только что видел, а теперь не видит. Исчез я для Буна, пылью рассыпался. Он зубами проскрипел и выбежал из класса.

Я опомнился и – за ним. А у дверей стоит Борис Борисович. Когда он вошел, никто и не заметил. Буна он не задержал, а меня остановил.

– Садись, – говорит, – на место.

Я рвусь, кричу:

– Не могу сесть! Мне к Буну надо!

Он повторил:

– Садись… Тебе, может быть, и надо, но ему ты не нужен.

– Как не нужен?

– А кому нужен друг, который в спину ударить может?

Взял он меня за плечо, брезгливо взял, как крысу дохлую, и отвел к парте. Плюхнулся я мешком, а внутри все ноет и дрожит почему-то.

Борис Борисович отошел к столу, подержался за бородку и сказал:

– Есть такой сорт людишек, которые с настоящими друзьями не церемонятся… Гадости позволяют!.. Считают, что друг терпеть обязан!.. Подло это!

Я одеревенел. Сижу, как под стеклянным колпаком, из-под которого воздух выкачан: дышать нечем.

Тут дверь скрипнула. Входит Бун. Спрашивает:

– Разрешите?

– Пожалуйста! – Борис Борисович даже поклонился ему слегка.

Идет Бун, а я думаю: «Он сядет – я как обниму его при всех!» А он мимо меня и – в конец класса. Стоит там парта пустая. Он и сел за нее.

И опять такая тишина: блоха прыгнет, и то слышно будет. А я все под колпаком стеклянным. И воздуха все меньше! Задыхаюсь совсем.

Уж хоть бы начинал он свой урок! Но Борис Борисович и не думает начинать. Молчит, смотрит в окно. А мальчишки и девчонки в парты уставились.

Чувствую – терпеть больше невозможно! Если еще хоть одна такая минута – пропаду!.. Вскочил я на ноги и – к Буну.

– Бун! – говорю, а он и не взглянул на меня. – Коля, – говорю, – Зыкин! Так уж вышло!.. Свинство вышло! Самое рассвинячье свинство!.. Прости, если можешь… А если не сможешь, я все равно… Да ты только скажи!.. Скажи!.. Позови!.. Даже горы, когда потащишь – и я с тобой!..

Встал он, в глаза мне посмотрел.

– Могу, – говорит. – Прощу! – и руку мне протянул.

Я схватил ее и не отпускал, пока мы не дошли до нашей парты и не уселись, как всегда, рядышком.

А в классе все еще тихо, но тишина эта уже какая-то другая, не страшная, а добрая, что ли…

Борис Борисович в окно смотрит, и лицо у него задумчивое, и голос задумчивый.

– У нас, – говорит, – по программе – крюк подъемного крана… Но не крюк бы чертить сегодня, а душу человеческую… Только нет таких параметров, которыми определить ее можно!..