Текст книги "Бун-Тур"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Доброрабочие

Последний урок – ура! Мы уже в восьмом классе – ура, ура! А впереди целое лето – ура, ура, ура!.. Что там Шопен или Бетховен! Последний звонок – вот это музыка!

Клавдия Корнеевна рассчитала так, что урока ей хватило и на окончание программы и на короткую поздравительную речь, а перед самым звонком она сказала:

– Девочки и мальчики! Знаете ли вы, что такое восьмой класс? Это таинственная дверь, за которой начинается самая, пожалуй, чудесная пора человеческой жизни. Детство и отрочество остались у вас позади. И это немножко грустно. Но впереди – юность! И это прекрасно!

Соловьем звонок залился. Вся школа задрожала, как от веселого землетрясения. Скажете: такого землетрясения не бывает? Бывает! Еще как бывает! Приходите весной на последний урок – увидите!

Как бурей сдуло нас с парт. Васька Лобов побежал в конец класса и вытащил из-под пустой парты большую корзину с ярко-голубыми цветами. Среди зеленых листьев – небольшой прямоугольник с надписью: «Клавдии Корнеевне от 7-го «Б» – и двадцать семь подписей.

Прослезилась Клавдия Корнеевна, и у девчонок глаза подозрительно заблестели.

Корзина тяжелая. Мы всей гурьбой донесли ее до учительской и распрощались с нашей воспитательницей до осени.

А в школе рев сплошной, будто реактивный двигатель работает. Васька что-то кричит – на объезд какой-то зовет.

– Да не объезд! – снова кричит он. – На объект, говорю, пошли! На объект! Поняли?

Поняли наконец. Объект – это наш физкультурный зал, который строится. Мы к нему прикреплены на две недели. Прорабом у нас Арнольд Викторович. Он приказал завтра в восемь утра собраться у школы, чтобы всем вместе идти на строительную площадку. А сегодня мы сами решили посмотреть, что там делается.

Давно мы за школой не бывали. С тех, наверно, пор, как того парня на сборе прорабатывали. А зал-то почти готов! Стоит домина в три этажа. Красиво к школе прислонился, и получилась буква Т. И стекла уже есть в окнах, и двери навешены. Но все, что из дерева сделано, еще не покрашено. Это снаружи.

Вошли внутрь. Там тоже конец близок. Одна стена, как тетрадь, разлинована деревянными перекладинами. Другие стены оштукатурены. На кронштейнах, как огромные ладони, желтеют щиты для баскетбола. А мусору – горы. Пола не видно.

В толпе всегда сначала длинных замечают. И рабочие в первую очередь наших баскетболистов увидели.

Один – молодой, мелом весь запудренный – говорит:

– Понятно!

А другой – бригадир, наверно, – шутит:

– Раненько пожаловали! Международная встреча назначена на первое сентября.

– А мы не играть! – говорит Костя Сажин. – Мы – чернорабочие. Вам помогать будем.

Бригадир смеется.

– Чернорабочих теперь нет.

Я протолкался вперед.

– Куда же они девались? – спрашиваю.

– Переквалифицировались! Стали разнорабочими.

– Хорошо! – говорю. – В таком случае – мы разнорабочие. Нам сегодня все равно! Мы сегодня добренькие! Для нас сегодня последний звонок играл!

– Вам-то все равно! – шутит бригадир. – А нам ни черные, ни разные не нужны! Нет ли у вас настоящих специалистов – доброрабочих?

– Есть! – отвечаю. – Можем выставить целых двадцать семь штук!

Бригадир пальцем быстро пересчитал нас и удивился.

– Ровно двадцать семь. Все пришли. Дружный класс. Если и завтра все явитесь, поверю, что вы настоящие доброрабочие.

Въедливый же этот бригадир! Лицо доброе, а глаза с иголочками. Рабочие его побаиваются. Пока мы болтали, ни один не закурил. Все шесть человек занимались своим делом. Слушать – слушали, конечно, и реплики пускали, но работе это не мешало.

Бригадир – звали его Сергеем Семеновичем – не забыл и на следующий день проверку нам устроить.

Ввел нас Арнольд Викторович в зал в начале девятого. Рабочие уже на местах.

– Здравствуйте! – кричим.

Они отвечают, а Сергей Семенович опять нас пальцем переметил, насчитал двадцать семь и только тогда сказал:

– Здравствуйте, доброрабочие!

Ему в отместку я тоже палец выставил и прошелся по рабочим.

– Пять! – говорю. – А вчера шесть было. Как это понять?

В глазах у бригадира иголочки заострились. Он на часы посмотрел.

– Н-да! – произнес и закончил: – Ну-ну!..

– Не очень, – говорю, – вразумительный ответ! Повторите, пожалуйста!

Сергей Семенович на меня смотрит, и видно, что сказать ему нечего. Неудобно, неприятно, а слов нету. Я собирался загнуть еще что-нибудь.

– Данилов! Отставить! – сказал мне Арнольд Викторович и пояснил бригадиру: – Ребята у нас колкие, но хорошие.

– Вижу! – ответил Сергей Семенович и стал нас распределять.

Он говорил, что нужно делать и сколько требуется человек, а мы либо шли добровольцами, либо выдвигали кого-нибудь. Каждому хотелось получить работенку поинтересней, но спора сначала не было.

Девчонок распределили по паре на каждое окно. Тут никаких разногласий не произошло – мыть стекла их дело. Осталась в резерве только одна женская сила – Катюша.

– Потолок побелен начисто, – говорит бригадир. – Можно электролампы протирать. Но одной не справиться. Высоко. Лестницу подставлять нужно.

– А Бун на что? – спрашивает Васька Лобов.

Это дело закрепили за Буном и Катюшей. Ламп много – штук сорок – и все за железными сетками, чтобы мячом их не разбили. С ними повозишься!

Затем самая неприятная работенка разыгрывалась. Бригадир красиво назвал эту операцию: подготовка пола под паркет. А на самом деле все гораздо проще: нужно вынести из зала кучи строительного мусора и похоронить в яме за школой.

– Борьку Шилова! – крикнул кто-то из бывших членов праклюфа.

И эту кандидатуру поддержали бы. Я тоже чуть не поддержал, чтобы самого себя обезопасить. Но такие номерки у Васьки Лобова не проходят.

– Отставить! – сказал он. – Клюф, не забывайте, давно распущен! Ты, Борька, не обижайся! Сработал слепой механизм привычки! Что ты хочешь делать – выбирай!

Вы бы посмотрели в ту минуту на Борьку Шилова! Он же самым рассчастливым человеком себя почувствовал!

Молодец Васька! Наказывать, конечно, нужно. Необходимо даже! Но такое право не всякому доверить можно. Я бы так постановил: если ты можешь сделать человека счастливым, то получай и право наказывать его. А если не можешь, то и никаких тебе прав над людьми не положено!

Борька Шилов по сторонам смотрит – работу себе выбирает. А глаза – слепые от счастья, и ничего он не видит. А может, наоборот: все видит, и всякая работа кажется ему сейчас распрекрасной. И говорит он:

– Я грязь и мусор выносить буду. Можно?..

– Тащи носилки, – отвечает Васька. – Ты – впереди, я – сзади… Кто еще на эту работу?

Никто меня не подталкивал – сам вышел вперед. За мной – Костя Сажин.

Остальных мальчишек послали окна и двери красить масляной краской, грунтовать стены.

Разошлись мы по своим местам. Костя приволок лопату и носилки.

– Давай так! – предлагаю ему в шутку. – Сначала я буду грузить, а ты – носить. Потом ты будешь носить, а я – грузить.

– Нет, – говорит. – Не так будет!

– А как?

– Грузить я все время буду, а носить – вместе.

– Это почему?

– Тебя жалею! – говорит. – Отдых даю… Пока я гружу, ты легкие вентилируй!

– Жалостливый какой! – вырвалось у меня. – Атлант, сбежавший с Эрмитажа! Если хочешь знать, Атланты только держать большой груз могут, а нести, извините, слабы!..

Жужжу, значит, и не верю в свое комариное жужжание. А Костя на носилки мусор грузит. Лопату за лопатой! Лопату за лопатой! Не вынес я этой горы – сдался.

– Ты что, плотину, – кричу, – для Братской ГЭС строишь, комик несчастный! У меня пап-с-мамой в экспедиции, меня и похоронить некому будет!

– Бун похоронит! Берись сзади!

Взялся я за задние ручки. Подняли вместе носилки. Меня так и водит из стороны в сторону от тяжести, точно я только что слез с центрифуги. А Костя идет и еще меня за собой волочит на буксире. Он выше на голову и шире на плечо. Чтобы носилки в мою сторону не наклонялись, идет он на полусогнутых ногах. И вдобавок мусор он грузил так, чтобы к его краю больше ложилось. Вижу, что на его долю две трети груза приходится, но не спорю – духа не хватает.

Подошли к яме. Рук не чувствую. Пальцы отваливаются. И воздух вокруг школы поредел – сосу его, сосу, а все мало. Не помню, как мы накренили носилки. Мусор кучей вниз бухнулся.

Кислород снова появился в воздухе. Каждую молекулу чувствую! Проглотил миллионов сорок и говорю Косте:

– Силен, бродяга! Ты, наверно, на продуктах Ленмясокомбината живешь или одними кукурузными хлопьями питаешься!

– А ты, – смеется Костя, – не поддразнивай! Из-за тебя перестарался! Следующие носилки полегче будут.

Я ему немедленно руку сунул, чтобы закрепить трудовое соглашение.

– Договорились! Я – полный молчок, а ты старайся не перестараться! Мы еще не в походе! Побереги силы!

– Чьи?

– Ты же знаешь! – говорю. – Я не эгоист – не о себе забочусь! Наши! Общие! Спаренные! Коллективные!

– А договор? – напомнил Костя. – Опять залопотал?

– Молчу!

Вернулись мы в зал. Я легкие вентилирую. Костя грузит, и только шея у него малость покраснела.

– Летучка! – на всю строительную площадку крикнул бригадир. – Собирайтесь сюда! Все. И доброрабочие – тоже.

– Жаль! – говорю Косте. – Только разохотились! Что там еще случилось?

Собрались мы под баскетбольным щитом. А в углу, как наказанный, стоит тот, шестой рабочий, которого не хватало. Кепку мнет. Бригадир на часы смотрит.

– Пять, – говорит, – минут десятого… Чулков опоздал больше чем на час… Причина?

А Чулков застенчиво жмется в углу, и причина у него на лице заглавными буквами написана. Живет он, наверно, где-нибудь рядом со школой. Видно, что проспал. Вскочил с кровати и – прямо сюда. На щеке рубцы от подушки разойтись не успели.

– Причина, – снова спрашивает бригадир, – какая?

Чулков робко улыбнулся.

– Поздно лег… Проспал…

Улыбка у него какая-то смешанная: и радость в ней, и вина.

Но бригадира эта улыбка ничуть не тронула.

– Пил?

– Выпил… Свадьба же! Как не выпить?.. Вы уж, Сергей Семенович, не очень…

Бригадир не стал слушать – отвернулся и на нас смотрит.

– Вы, – говорит, – теперь в нашей бригаде работаете. Вместе решать будем… Причина неуважительная. Все свадьбы не обойдешь!

– Свадьба-то, – тихо из угла сказал Чулков, – моя… Я женился…

Ну и смеялись мы! И бригадир – тоже. Потом Васька Лобов вперед вышел.

– У нас к вам просьба, Сергей Семенович! Только сначала я с отрядом посоветуюсь.

– Ну, посоветуйся, – разрешил бригадир.

– Я, – говорит нам Васька, – так предлагаю: товарища Чулкова отпустить с работы на три дня, а самим сверх своего задания и его норму выполнить. Кто за?

Против никого не было.

– Мы готовы! – говорит Васька бригадиру. – Дело за вами.

– Хорошо! – согласился Сергей Семенович. – Норму Чулкова записываю на вас, а трехдневный отпуск ему и так положен – по закону о новобрачных.

Бригадир уже без всяких иголочек посмотрел на молодожена.

– Ты что, не знал?

– Не знал. Я в первый раз…

– А чего скрывал про свою женитьбу?

Пока они между собой переговаривались, мы вынесли новое решение: подарить Чулкову четвертый день. Три государство дарит, а мы – четвертый.

Бригадир не сразу согласился. Пришлось мне свой язык запустить.

– Сергей Семенович! – спрашиваю. – Вы болели когда-нибудь?

– Болел.

– И тогда не работали?

– Не работал.

– А женитьба, – говорю, – хуже болезни! Важнее то есть! Вы знаете, что это такое? Гоголь про женитьбу писал! Фигаро женился! Бальзаминов женился! Даже Сеня Петрович женился! А сами-то вы так ни разочка и не женились, что ли?

Убедил я его. Подсчитал он дни. Четвертый день на рабочую субботу падает. Махнул рукой.

– Была не была! Иди, Чулков! Выйдешь в понедельник! А вы…

Это уж к нам относилось.

– А мы, – кричу, – костьми ляжем!

Второй раз в один день видел я счастливчика: сначала Борьку Шилова, а теперь – Чулкова.

Я не раз читал, что кого-нибудь из знаменитых людей включают почетным членом в бригаду и дают слово – выполнять за него норму. Чулков, конечно, ничем не знаменит, но мы все равно честно за него работали.

Когда Костя Сажин ради меня недогрузил носилки, я ему сказал:

– Человек женится, а ты крохоборничаешь! Давай еще пяток лопат!

– Опять заноешь! – предупредил Костя.

– Умру, а не пикну!

Вторые носилки ничуть не легче первых были, но я шел за Костей, как на образцово-показательных занятиях по переноске строительного мусора. Хоть опытом делись! И с третьими носилками так же, и с пятыми. А потом мы оба втянулись, и работа пошла на втором дыхании; К тому же интерес появился.

Это только кажется, что носить мусор – занятие не вдохновляющее. Когда у стены образовалась плешинка чистого пола и когда она соединилась с другой площадкой, расчищенной Васькой Лобовым и Борькой Шиловым, это было здорово! Как встреча двух фронтов! Мы чуть не бегом начали таскать носилки. И с каждым разом светлей и светлей становилось в зале.

А девчонки с тряпками у окон колдуют – еще больше света вливается! А Бун и Катюша лампы протирают – и от этого тоже светлей! А когда кто-то подошел к вымытому окну и кистью для пробы проехался по раме, и она из грязновато-желтой превратилась в ослепительно белую, нам показалось, что зал вот-вот будет готов.

Но работы еще было много. Хватило и на первый день, и на все две недели. Но первый день запомнился лучше других. Выложились мы тогда до самого конца!

Закончив с полом, сели мы вчетвером у шведской стенки на заслуженный отдых. Ноги гудят, руки зудят. Подходит Сергей Семенович.

– Работа, – говорит, – ваша принята с высокой оценкой. А еще называли себя чернорабочими! Вон как чисто стало!

В руках у бригадира – две синтетические губки. И протягивает он их мне.

– Пожамкай и другим передай.

– Зачем? – спрашиваю.

– Чтоб не разболелось.

– А у меня, – соврал я, – и не болит совсем!

– Покажи.

Я и раньше чувствовал, что набил мозоли, но рассматривать при ребятах не хотел. А теперь увидел прорвавшиеся волдыри. Кожа где лепестком висит, а где, как на мяче спущенном, гармошкой бугрится.

Бригадир вложил в мои бедные руки по губке и повторил:

– Жамкай и терпи.

Я сжал пальцы, почувствовал холодную сырость, а потом ударила такая оглушительная боль, что я зажмурился и чуть не выронил эти губки.

– Терпи, терпи! – приговаривает Сергей Семенович. – Дезинфекция.

И я, как факир индийский, сидел зажмурившись и сжимал в кулаках раскаленные угли. Потом эту пытку вынесли и Костя, и Борька, и Васька. У всех оказались мозоли.

Но зато зал уже в первый день стал другим и с каждым днем хорошел и наряжался. А когда мы закончили наше двухнедельное привитие трудовых навыков, до готовности номер один залу не хватало нескольких мазков.

А мозоли больше не болели. Не знаю, каким чудесным бальзамом смочил губки Сергей Семенович!

Последняя глава

Хитролобый – хорошо это или плохо? Так меня Бун назвал, когда я внес одно предложеньице…

Была суббота. Строители отдыхали. Мы без них работали, чтобы не выходить в понедельник. Последнее дневное задание выполнили рано – в первом часу. Мылись. И Арнольд Викторович руки мыл. Все страшно довольные. Во-первых, трудовые навыки привились вполне успешно. Доказательство – мозоли. Во-вторых, мы действительно здорово поработали, от души. И, в-третьих, конец все-таки! Шабаш! Как не быть довольными?

Я и говорю Буну:

– Давай к нему подкатимся?

– К кому?

– К Арнольду Викторовичу.

– С чем?

– Да с рекомендацией в комсомол! Момент больно подходящий!

– Хитролобый же ты! – обозвал меня Бун и даже головой помотал, но пошел за мной.

Пойти-то он пошел, а толку мало: знаю, что из него и слова в таком деле не выдавишь. В лучшем случае мне поддакивать будет. И на том спасибо!

– Арнольд Викторович! Есть, – говорю, – просьба.

– Где? – смеется. – Не вижу!

– А вы присмотритесь! Мы ведь в восьмой класс перешли… Знаете, что такое восьмой класс? Это – начало юности! Нам Клавдия Корнеевна сказала… Верно, Бун?

Бун головой кивнул. Арнольд Викторович тоже согласился:

– Клавдия Корнеевна зря не скажет.

Я с духом собрался и выложил самое главное:

– Хотим, Арнольд Викторович, в юность комсомольцами войти! Вы как смотрите?

– Положительно, – говорит, – смотрю.

Я ждал, что он догадается и сам рекомендацию предложит, но он ничего не добавил. Стоит и ждет. Пришлось мне говорить дальше:

– Положительно – это, конечно, хорошо! Мы очень благодарны! Но нам бы еще и рекомендацию! Верно, Бун?

Бун опять меня головой поддержал.

– Пионерская, – говорю, – у нас есть, а нужно еще комсомольскую… Если бы вы нам… Если можете, конечно…

– Комсомольскую не могу, – сказал Арнольд Викторович, и мне показалось, что Бун перестал дышать, да и у меня в горле пересохло. – Я вам дам рекомендацию как член партии. Годится?

От радости я плохо помню, что еще говорил Арнольд Викторович. Он, вроде, хвалил нас с Буном и несколько раз повторил, что верит нам. Потом он подозвал Костю Сажина и Ваську Лобова и сказал:

– Давайте знакомиться!

Мы на него уставились, как неграмотные на интеграл.

– Через три дня – поход, – объяснил Арнольд Викторович. – Я буду руководить группой особого назначения. Вы – моя команда.

Мы так и присели. Значит, и Арнольд Викторович в поход идет! Если б кто другой из взрослых, мы бы не обрадовались, а с Арнольдом Викторовичем – одно удовольствие! Он зудить и оберегать не будет!

– Физкульт!.. – крикнул Костя Сажин, а мы рявкнули: – Ура!

– Так вот, товарищи гоновцы! Товарищи из группы особого назначения! Копите силы! – сказал Арнольд Викторович. – В походе могут быть потертые ноги, вывихнутые руки, насморк, кашель, температура. Это может быть в любом походе и с любым человеком. С любым, кроме вас! Мы с вами – группа особого назначения. У нас с вами есть только одно право: нести двойной груз – свой и товарища, который ослаб…

Арнольд Викторович посмотрел, как мы реагируем. И вдруг громко произнес:

– Данилов!

У меня ответ сам выскочил:

– Я!

– Взять мешок у Шилова!

И опять само собой у меня ответилось:

– Есть!

Я даже чуть не побежал к Борьке Шилову, который стоял у стены и пятерней расчесывал мокрые волосы.

– Зыкин!

– Я! – ответил Бун.

– Помочь Катюше Крыловой!

– Есть! – громче меня ответил Бун и засиял.

– Вот так и будет в походе, – сказал Арнольд Викторович и пошутил: – Ешьте полусырые бифштексы! В классе имеются ребята и посильнее вас физически, но мы с Семеном Петровичем решили отобрать сильных духом. Это надежнее…

Хороший был денек! И работу закончили, и с рекомендацией уладили, и заслужили высокое звание – сильные духом!..

Когда везет, тогда во всем везет. Ходить нормально в тот день я не мог: к себе поднимался через две ступеньки на третью и ни разу не сбился до самого пятого этажа. Только вошел в квартиру – зазвонил телефон.

– Да! – говорю. – Слушаю!

А из трубки девчонка какая-то спрашивает:

– Это Данилов? Саша?

– Он! – говорю. – Он!

– А я – Римма Груздева.

– Очень приятно.

– Мне папа, – продолжает девчонка, – велел вам позвонить…

Телефон у нас рядом с зеркалом. Слушаю я Римму Груздеву и вижу, как лицо мое из просто веселого становится развеселым, потом развеселейшим и, наконец, наиразвеселейшим. Дальше некуда, а то бы оно лопнуло от удовольствия. Еще бы! Эта самая Римма сказала, что ее отец тоже геолог, что он вчера прилетел домой и привез мне от пап-с-мамой какую-то большую посылку.

– Когда, – спрашивает, – вы зайдете за ней?

– Что за вопрос! – кричу в трубку. – Да сейчас! Дайте только адрес!

Она подробно рассказала, как ехать и куда идти. Они, оказывается, кооперативную квартиру строят. Дом почти готов, и отец косметику в их будущей квартире наводит. Посылку он прихватил с собой.

Вниз, к Буну, я не через две, а через четыре ступеньки прыгал. Потряс перед ним бумажкой с адресом.

– Пошли подарки получать!

Он ничего не понял, но день был такой, что позови меня хоть на край галактики – я бы тоже пошел и не спросил, зачем и далеко ли это.

По дороге к троллейбусу я рассказал про звонок. И стали мы гадать, что там – в посылке? А тут Катюша подвернулась. Шла в магазин и нас увидела.

– Поздравляю! – говорит. – В школе вывесили оч-чаровательное объявление: двадцать пятого июня в два часа дня Зыкина и Данилова будут принимать в комсомол.

Мы с Буном переглянулись со взаимным уважением, а в груди стало и холодно и сладко, как от хорошего мороженого.

– Куда же вы, – спрашивает Катюша, – шагаете, товарищи будущие комсомольцы?

Я шучу:

– Наивный вопросик! Не знаешь, куда комсомол шагает?

– А если серьезно?

– Если серьезно, то прямиком в дом номер семнадцать. Пап-с-мамой посылку прислали! Попируем сегодня!

– А как же кино? – огорченно спрашивает Катюша.

– Должны успеть, – отвечает Бун и на меня смотрит. – Не опоздаем?

– Ехать, – говорю, – нужно до конца троллейбуса. Десять минут ходу до новостроек. Пять – на получение посылки и на выражение нашей искренней благодарности. Все! И обратно! Жди нас в четыре у кино!

Зашуршал троллейбус.

– Итак, – говорю. – Прощайтесь быстренько! Жизнь – штука суровая! На запад поедет один из вас, на Дальний Восток – другой!

Катюша меня за ухо оттаскала, и мы с Буном поехали.

Троллейбусное кольцо – на самой окраине города. Стоит круглый домик для диспетчеров. На стене домика – часы. Мы ехали минут двадцать. На часах – без пяти два.

– Поднажмем! – говорит Бун. – Куда идти?

А я еще в троллейбусе догадался, куда нам надо. Увидел краны и недостроенные дома – ясно, что туда. Там целый район растет. Одни дома уже под крыши подведены, другие только с двумя, с тремя этажами. Улицы пока никакой нету. Проложена бетонная дорога, чтобы машины с грузом ездить могли. А рядом деревянные мостки для пешеходов.

Шлепаем мы по доскам, а вокруг – грязь непролазная. У новостроек всегда так. Как извержение грязевого вулкана было.

Вдалеке электричка пробежала. Рельс не видно, проводов – тоже. И шума не слышно. Быстро несутся вагоны, и кажется, что они просто так – на воздушной подушке над землей летят. Строящиеся дома как раз у дороги и стоят. Туда же и мостки ведут. Все в порядке.

– Бежим! – говорит Бун. – Чего тащимся!

Мы побежали. Из-под досок грязь во все стороны разбрызгивается. Мчимся без остановок, и никто не мешает – никто навстречу на узких мостках не попадается. Суббота. Строители не работают, а будущие новоселы, наверно, не все такие нетерпеливые, как отец Риммы Груздевой.

Чем ближе к домам, тем грязнее. Потом сплошная вода пошла. Когда насыпь для железной дороги строили, отсюда землю брали. А теперь тут пруды. Строители их поприжали – засыпать начали. Вода и разлилась повсюду. Море! Из-под досок фонтанчики выпрыгивают.

– Петергоф, – говорю, – настоящий!

– Ну и сравненьица у тебя! – ворчит Бун.

– А чем плохие? В Петергофе грибок есть. Зайдешь под шляпку, а со всех сторон вода струйками. Там сверху, а тут снизу – вот и вся разница!

– Не выкручивайся! Мастер художественного слова!

Я хохочу. Меня в тот день хоть мясорубкой называй!

Добежали до первых домов и под дождь вдобавок попали. Он хлынул сразу, без всякого предупреждения. Мы и тучу не успели заметить. Хотя, конечно, в тот день мы и не могли заметить никаких туч, будь они даже из черной туши. Хлещет дождь по лицу – теплый, крупный и веселый.

– Что? – спрашиваю у Буна. – Не Петергоф разве? Тебе сверху воды не хватало? Пожалуйста!

– Ты дом давай ищи! – говорит он и языком капли с губ слизывает.

А дом тут как тут. Стоит у железной дороги, и на его скуле большущая цифра семнадцать выведена. Он уже под крышей, только подходы к нему затрудненные: такие полосы препятствий, на каких даже солдат не обучают. Сунулись мы с одной стороны – не пройти. Вода вплотную к стене подступила. Мы – с другой. А там – грязь. Стою на мостках на правой ноге, а левой почву зондирую. Ботинок почти весь в грязь ушел, а до твердой породы так и не добрался.

– Правей! Правей идите! – крикнул кто-то из дома.

Приняли мы вправо. Видим: от мостков тропинка начинается. Цирковая тропинка. Лежит в грязи обрезок доски. Через два метра камень брошен. Еще через два – ящик. Потом – лист железа. И так до самого дома, до средней лестницы, куда нам как раз и нужно.

Делать нечего. Стали мы с Буном мокрыми козлами с одной твердой точки на другую перепрыгивать. А дождь все хлещет.

– Как, – спрашиваю, – обратно выбираться будем? Посылка-то большая!

– А вот так! – отвечает Бун. – Смотри!

Я обернулся. Он штаны до колен засучил, с ящика в грязь спустился, утонул в жиже выше щиколоток и прямиком к дому пошлепал.

– Что так, – говорит, – что не так, разницы особой не вижу!

– А деньги, – спрашиваю, – есть?.. И в «Невских зорях» бесплатно не чистят.

Он не ответил. А я взял и тоже штаны вверх поддернул. Догадался: идти по грязи безопаснее – одни ноги запачкаешь. А прыгать будешь – поскользнешься и весь в грязь угодишь!

Доплыли мы до средней лестницы с козырьком, ноги под водосточную трубу подставили. Вода – как из брандспойта. Мигом всю грязь вымыла. Осадили мы мокрые брюки, пиджаки друг другу ладонями огладили – лишнюю воду выдавили.

– Двинулись! – говорю и открываю дверь. – Третий этаж.

На лестнице сумрачно, влажно и тепло, как в парнике. Дошли до первой площадки. Квартиры еще без дверей. Четыре темных провала.

И оттуда, из этой темноты полез на нас какой-то кошмар…

Я увидел обезьяньи морды.

Про Буна не знаю, а я сначала струхнул. Сердце в горле застукало. Проглотил его на место, в поручни вцепился и говорю:

– Сегодня не первое апреля и не карнавал новогодний! Снимайте маски! Кто тут Римма? Которая?

Обезьяны молчат. Их картонные лица лаком в полутьме поблескивают. И начинают они из дверных проемов к нам приближаться, как обезьяньи привидения.

Я предупреждаю их:

– Бить буду!

Бун пониже стоял – на ступеньке. Взял он меня за руку. Сказал:

– Нужно уходить, Тур! Это еще та посылочка!

Сказал спокойно, но тем самым голосом, который у него в критические моменты появляется. Даже я такого голоса слушаюсь, потому что Бун не часто его применяет.

– Отступай! – говорю. – А я пятиться буду, чтобы эти шутники сверху не набросились.

А обезьяны молчат и за нами по лестнице спускаются.

Я побыстрей стал пятиться и спиной уперся в спину Буна.

– Прибавь, – говорю, – шагу!

А он по-прежнему спокойно отвечает:

– Некуда, Тур. Оглянись. Пробиваться придется.

Посмотрел я вниз, а у дверей такие же, как и наверху, молчаливые обезьяны. Западня устроена по всем правилам! Понял я в ту секунду, что попали мы в руки «компахи» и прочно, кажется, влипли.

– Таран? – спрашиваю у Буна.

Он только головой кивнул.

Свистнул я на весь дом для психологического эффекта, и мы с Буном бросились на нижних обезьян. Мощно ударили! Они назад подались. Одна макака даже дверь выходную спиной открыла и плюхнулась в грязь. Маска слетела с головы и в лужу шлепнулась. А мы с Буном до дверей так и не пробились.

Я и боли вначале не почувствовал. Вслепую молотил руками куда попало и ни разу не крикнул. Почему? А потому, наверно, что и обезьяны молчали. Ни одного выкрика с самого начала. Сопят, кряхтят, хрипят, а слов нету.

Где-то рядом, слышу, Буна обрабатывают.

– Держись, Бунище! – крикнул я и постарался продвинуться в его сторону.

А на моих руках целый обезьянник повис. За ноги стали дергать, выбили из-под меня землю и поволокли куда-то вниз по ступеням.

– Бун! – кричу. – Запомни! Меня в подвал тащат!

– Меня тоже! – прохрипел Бун.

Понял я по голосу, что его впереди меня волокут. Дернулся изо всех сил, сбросил с себя несколько рук. Но от этого легче не стало. Туловище освободилось, а ноги – в плену. Головой ступеньки просчитал, лбом о железную дверь стукнулся, и наступил полный мрак. Я даже подумал, что у меня зрительный нерв отшибло, но догадался: подвал, а в подвалах люстры дневного света не вешают.

Здесь нам еще добавили. И все молча. Только мы с Буном переговаривались и то языком деловой телеграммы.

– Бун! – говорю. – Держись!

А он мне:

– Держись, Тур!

Никогда бы никому не поверил, что и на два слова нужны силы. А нужны, оказывается! И скоро у меня их не стало. За один раз я мог произнести только одно слово. И я его произносил:

– Бу-ун!

А в ответ слышал:

– Ту-ур!

Хорошо еще, что прозвища у нас короткие…

Потом все пропало куда-то, и очнулся я как на рассвете. Тихо. Дождь где-то шелестит и хлюпает. Тусклый свет сверху пробивается. Слышу:

– Турушка! Жив!

Бун меня в плечо головой боднул.

– Порядок! – говорю и начинаю осматривать этот самый порядок.

Оба мы лежим рядышком на цементном полу, как в средневековом подземелье.

– А где же эти? – спрашиваю у Буна. – Обезьяны где?

Спросил и сразу же их увидел. Стоят напротив нас и по-прежнему молчат, как безъязыкие.

Вы знаете, я не трус. Бун – тоже. Но жутко нам было. Подвал. Полутьма. Мертвые маски. И хоть видно, что это мальчишки, но все равно жутко! Я этот страх с трудом пересилил и спрашиваю у обезьян:

– Что дальше?

Кто-то из них пальцами прищелкнул, и обезьяны задвигались – стали уходить. И все молча, как роботы. С грохотом закрылась железная дверь. С той стороны к ней привалили что-то тяжелое.

Тихо. Только дождь булькает и гром вдалеке перекатывается. И еще – боль. Я ее при обезьянах не чувствовал, а сейчас она так и поползла по всему телу. Привстал я и спрашиваю:

– Бун! Тебе ничего не сломали?

– Откуда я знаю! – отвечает он и тоже встает. – Все болит одинаково.

Я его успокоил:

– Значит, цел, а то бы в одном месте больше всего болело.

– А может, все сломано?

– Ну тебя! – говорю. – Не пугай! – и обнял его за плечи.

Так мы и простояли несколько минут. Прочухивались. Потом к двери подошли и сразу поняли: нам с ней не справиться. Она из толстого железа и надежно приперта с той стороны. Как мы ее ни толкали, как ни тужились, она не приоткрылась ни на миллиметр.

Бун сел около двери. Затих.

– Ты о чем, – спрашиваю, – думаешь?

А он, оказывается, часы подсчитывал.

– Сейчас, – говорит, – около трех. Строители придут в понедельник к восьми утра. Осталось ждать сорок один час. Высидим?

– А раньше никак не выбраться?

– А как?

Я и сам знал, что никак.

– Тогда, – говорю, – должны высидеть. Только бы обезьяны не вернулись.

– Не вернутся! – ответил Бун. – Незачем!.. Они все, что могли, уже сделали.

Логично рассудил!

– Правильно! – говорю. – Не вернутся, пожалуй.

Сел я рядом с Буном. Тишина мертвая. Только где-то капли о цементный пол разбиваются: тук, тук, тук… И мысли какие-то нудные, серые.

– И откуда, – спрашиваю, – все это берется?

– Что? – не понял Бун.

– А все! Телефоны, пальто у Сысоевой, маски…

– Пятна! – отвечает Бун с усмешкой.

Нам про эти пятна капитализма Галина Аркадьевна все уши прожужжала, но мы до конца так и не поняли, как они сохранились до наших дней.

Ведь этим обезьянам не больше лет, чем нам с Буном. По росту видно. И мы, и они про капитализм из одних и тех же книг знаем. И от границы с капитализмом мы на одном расстоянии живем. Так почему же они в пятнах, а мы нет?

Взять наш класс. Честное слово, все у нас нормальные какие-то. Бывают, конечно, и у нас мелкие срывы. Но чтоб трубки воровать, чтоб бить кого-то, – никому и в голову не придет!.. Эх! Наших бы всех сюда, в этот дом! Кончилось бы обезьянье царство! Только ведь не придут! Откуда им знать про нашу беду?