Текст книги "Драма девяносто третьего года. Часть первая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Все понимали лишь, что на протяжении последних двадцати лет министры использовали Францию как неисчерпаемый рудник и что фавориты, пребывая в убеждении, что подобная расточительность не может продолжаться вечно, или опасаясь, что какой-нибудь министр, оказавшийся честным человеком, однажды вынудит их вернуть полученное ими золото, всеми возможными средствами укрывались от такого возврата.

И в самом деле, одни обращали свои пенсионы в капиталы, оплачиваемые королевской казной; другие заставляли принимать эти пенсионы как наличные средства в многочисленные государственные займы, которые в те времена были предметом обсуждения. Третьи, наконец, доходили в своей наглости до того, что принимали на себя обязательства по таким займам и, ничего не выплатив, пользовались при этом процентами с сумм, которые были ими обещаны, – только и всего. Никто не знал, где искать следы всех этих хищений, как вдруг, наконец, стало известно, что существует некая особая ведомость, в которую были внесены все такие бесстыдные траты, и что эта ведомость называется Красной книгой.

В начале настоятельные просьбы Национального собрания ознакомить его с этой книгой были безрезультатными; однако, поскольку Национальное собрание проявляло тем большую настойчивость, чем сильнее оно ощущало сопротивление, король в итоге уступил.

Было договорено, что он ознакомит с Красной книгой комиссаров, которых пришлет к нему Национальное собрание, но при условии, что они не будут расследовать траты, относящиеся к предыдущему царствованию.

Будучи благочестивым внуком, Людовик XVI не хотел позволять поднимать саван, обнажая язвы Людовика XV.

Впервые возможность ознакомиться с этой знаменитой ведомостью была предоставлена комиссарам 15 марта, после полудня, в кабинете у г-на Неккера и в присутствии г-на де Монморена.

Но, как и было условлено, комиссары ограничились изучением расходов Людовика XVI; часть ведомости, имевшая отношение к царствованию Людовика XV, была опечатана посредством бумажной ленты.

Красная книга состояла из ста двадцати двух листов и была переплетена в красный сафьян; для ее изготовления использовали голландскую бумагу превосходной выделки, произведенную на мануфактуре Д. и К. Блау. Рассматривая эту бумагу на просвет, можно было прочитать совершенно неподходящий девиз, нанесенный на нее в виде водяного знака и замаранный тем, что было написано на обеих ее сторонах:

«Pro Patria et Libertate^[2]».

Десять первых страниц заключали в себе расходы, относящиеся к царствованию Людовика XV, и, как мы уже говорили, были опечатаны; следующие тридцать две содержали расходы, приходящиеся на царствование Людовика XVI, а все остальные страницы были еще чистыми.

Первой записью, датированной 19 мая 1774 года, регистрировалась раздача двухсот тысяч ливров беднякам по случаю смерти короля Людовика XV.

Последняя запись, датированная 16 августа 1789 года, касалась суммы в семь тысяч пятьсот ливров, израсходованных на четверть пенсиона г-жи д’Оссён.

Общая сумма денежных средств, внесенных в Красную книгу, денежных средств, заимствованных – и это помимо пенсионов и апанажей короля и принцев – из королевской казны с 19 мая 1774 года по 16 августа 1789 года, достигла устрашающей величины, составив двести двадцать семь миллионов девятьсот восемьдесят пять тысяч пятьсот семнадцать ливров.

Часть этой суммы являлась долгами графа Прованского и графа д’Артуа, которые дважды оплачивал король и которые составляли в общей сложности двадцать восемь миллионов триста шестьдесят четыре тысячи двести одиннадцать ливров.

Углубляясь в эту бездну, депутаты одновременно выставили на продажу имущество духовенства, оцененное в четыреста миллионов ливров; одни только городские власти Парижа купили его на двести миллионов.

Это имущество послужило обеспечением выпуска бумажных денег, введенных Национальным собранием.

Как если бы уже всем было понятно, что будущее становится все более неясным, депутаты продолжали эмигрировать, как, со своей стороны, это делала знать. Мы уже сообщали о бегстве Лалли и Мунье. Вскоре к ним присоединился Мирабо Младший; он так торопился уехать и уехал в такой тревоге, что прихватил с собой знаменные ленты полка, которым он командовал, и потому его прозвали Рикетти-Лентой.

И потому одна из тогдашних газет, «Утренняя звезда, или Изречения госпожи Верт-Аллюр», досадует:

«Каждый день, – говорит бывшая монахиня, – какой-нибудь член Национального собрания, то ли под предлогом болезни, то ли ссылаясь на дела, просит предоставить ему отпуск. Тысяча чертей! Когда так ведут себя женщины, их называют ветреными. Женщина, которая хоть сколь-нибудь нарушит супружескую клятву, будет обесчещена по прошествии десяти месяцев, а зачастую и раньше; однако представители нации, французские законодатели, не краснеют, забывая о знаменитой клятве в Зале для игры в мяч!»

Правда, 5 июня, в то время как депутаты разбегаются, герцог Орлеанский возвращается во Францию. В тот день, когда он появляется в Национальном собрании, Байи предлагает план грандиозного празднества Всеобщей федерации, и депутаты восторженно голосуют за этот план.

Не для того ли, чтобы противостоять возвращению принца, своего врага, высокомерная Мария Антуанетта сделала шаг навстречу человеку, которого она презирает и ненавидит всеми силами души и которого зовут Мирабо?

Бедная королева! Дело в том, что народ совершенно отвернулся от нее; дело в том, что, когда в Национальном собрании стоял вопрос о том, чтобы нанести ей визит с поздравлениями по случаю Нового года, депутаты, как ей стало известно, обсуждали, как следует к ней обращаться: ваше величество, королева или просто сударыня; дело в том, что изучение Красной книги, как ей было понятно, разорвало последние связи, еще удерживавшие подле нее несколько последних сердец.

Бедная женщина! Как же велико должно было быть ее отчаяние, если она повернулась лицом к Мирабо.

Но, при всем расположении Мирабо к монархии, ибо в глубине сердца он являлся аристократом, на душе у него было неспокойно; Мирабо, которому хорошо заплатил герцог Орлеанский, полагал, что уж если продаваться королю, то продаваться следует дорого, и задумывался над тем, что в то самое время, когда двор обратился к нему со своими предложениями, этот же двор передал Национальному собранию пресловутую Красную книгу.

Разве можно было быть уверенным в том, что рано или поздно какая-нибудь Черная книга, в которую внесут его договор с монархией, не будет доверена трем комиссарам, как это только что произошло с Красной книгой?

И потому, вместо того чтобы продаваться королю, Мирабо скорее предпочел бы довериться королеве.

К тому же Мирабо начал терять свою популярность. Чтобы восстановить свое прежнее влияние на Национальное собрание, ему нужны были могучие удары тех молний, какие он один умел метать. В это время Париж был сильно озабочен вопросом о войне. Франция протянула руку помощи Бельгии, а точнее, Бельгия обратилась за помощью к Франции, и Англия встревожилась.

Ирландец Бёрк, ученик иезуитов из Сент-Омера, произнес в английской Палате общин страшную обличительную речь против Революции.

Англия оставила Бельгию императору Леопольду и вознамерилась затеять ссору с Испанией.

Король уведомил Национальное собрание, что он вооружил четырнадцать линейных кораблей.

Речь шла о том, чтобы выяснить, кому впредь должна принадлежать инициатива войны.

Будет это правом короля или Национального собрания? Споры длились четыре дня.

Мирабо ждал четыре дня, прежде чем взять слово.

На четвертый день он поддержал притязания двора в его противостоянии с патриотами.

Это предательство – а именно так расценили речь Мирабо – подняло против него страшную бурю.

У выхода из Национального собрания его поджидали два человека: один из них показал ему веревку, а другой – два пистолета.

Мирабо пожал плечами.

На другой день, направляясь в Национальное собрание, Мирабо всюду на своем пути слышал крики: «Раскрыта великая измена графа де Мирабо!»

Барнав, величайший из адвокатов, поднялся на трибуну и, набросившись на Мирабо, затеял с ним рукопашную схватку. Мирабо счел его выступление чересчур длинным, вышел из зала заседаний и направился в сад Тюильри поухаживать за г-жой де Сталь.

Затем он вернулся в Национальное собрание и, вдохновленный, как всегда, опасностью, начал блистательную речь.

– О, я прекрасно знал, – воскликнул он, – что от Капитолия до Тарпейской скалы не так уж далеко!

Он стоял уже на краю этой скалы, и достаточно было толкнуть его, чтобы он упал в пропасть. Однако после произнесенной им великолепной речи никто уже не осмелился поднять на него руку, и колосс устоял.

Именно после того, как Мирабо пожертвовал своей популярностью в пользу двора, королева решилась увидеться с ним.

Королева находилась в это время в Сен-Клу, и надзор за ней там был менее строгим, чем в Тюильри. Вместе с королем она отваживалась иногда на прогулки в карете, удаляясь на три или четыре льё от замка. Означает ли это, что уже тогда они готовили себя к бегству в Варенн? Возможно.

Само собой разумеется, принять Мирабо в замке королева не могла; она велела уведомить графа, что будет ждать его в самой высокой точке заповедного парка, в беседке, увенчивавшей сад Армиды.

Мирабо приехал верхом; стоял конец мая. Мирабо был уже болен той болезнью, от какой ему предстояло умереть: он страдал от того, что народ охладел к нему; к тому же столько любовных бурь отбушевало в этом переполненном сердце, столько политических гроз отгрохотало в этом кипящем мозгу, что колоссу вполне было позволено согнуться под действием того и другого урагана.

Королева, все еще красивая, все еще надменная, внешне еще сильная, но совершенно сломленная изнутри; королева, на чьих щеках, покрытых синевой, днем не могли исчезнуть следы ночных слез; королева, тоже больная, и больная тем страшнее, что ей-то предстояло жить; королева, которая уже так настрадалась, теперь готовилась страдать сильнее, чем когда-либо прежде, ибо ей нужно было улыбаться Мирабо!

В этой встрече для нее был момент неожиданности; тем не менее, когда она оказалась лицом к лицу с этим страшным другом, она ожидала увидеть если и не льва – ибо ей не хотелось оказывать честь депутату из Марселя, сравнивая его с царем зверей, – то нечто похожее на медведя, кабана или бульдога.

Вместо этого она увидела безукоризненного, отменно учтивого дворянина и не могла понять, как такая бешеная энергия сочетается с такой утонченной изысканностью.

Они оставались вместе целый час.

Никто не может повторить то, что было сказано во время этой встречи с глазу на глаз; один лишь Бог, перед лицом которого обсуждают жизнь и смерть королевств, один лишь Бог был свидетелем этого тяжелого разговора, а то, что г-жа Кампан узнала из уст королевы, было лишь тем, что та пожелала обронить.

Нетрудно, однако, догадаться, что встреча эта оказалась бесполезной и ни к чему не привела. Каждый из собеседников говорил на своем языке, непонятном другому, и, когда настал момент расставания, каждый остался в том кругу, какой он заранее очертил вокруг себя.

Известно лишь, причем со слов королевы, что в ту минуту, когда им предстояло расстаться, Мирабо, обращаясь скорее к женщине, чем к королеве, сказал ей:

– Ваше величество, когда ваша августейшая мать оказывала кому-нибудь из своих подданных честь, одаряя личной с ней встречей, она никогда не отпускала его, не подав ему руку для поцелуя.

Королева протянула Мирабо свою руку, холодную и белую, как слоновая кость, и Мирабо припал губами к королевской руке.

Мирабо с его головой, исполненной пламени, с его сердцем, исполненным поэзии, этого поцелуя было достаточно; ему показалось, что он получил великую милость от той, которой следовало бы, если бы она умела сгибать колени, пасть к его ногам и просить у него пощады. Он поднял голову и голосом, исполненным уверенности в собственной силе, произнес:

– Ваше величество, этот поцелуй спасет монархию!

Увы, он ошибался! Монархия находилась уже на столь крутом склоне, что даже у Мирабо, каким бы гигантом он ни был, не было возможности остановить ее в этом падении.

А кроме того, эта женщина, которая приняла его по настоянию Ламета, эта женщина, которая по просьбе Мирабо подала ему руку для поцелуя, эта женщина, пользуясь той самой рукой, которой только что коснулись его губы, по возвращении в замок Сен-Клу написала в Германию г-ну фон Флаксландену:

«Я использую Мирабо, однако в отношениях, которые я завязываю с ним, нет ничего серьезного».

Напомним читателю, что депутаты проголосовали за проведение праздника Федерации.

Церемония была назначена на 14 июля 1790 года, то есть приурочена к годовщине взятия Бастилии. Местом ее проведения наметили Марсово поле.

Девятнадцатого июня Анахарсис Клоотс, прусский барон, которому позднее предстояло принять звание оратора человеческого рода, потребовал, чтобы патриоты всех наций могли присутствовать на этом торжестве. Разумеется, такая возможность была им предоставлена; более того, удивительный патриот, которого звали Александр Ламет, воскликнул:

– Неужто вы, граждане, принимая посланцев Эльзаса и Франш-Конте, потерпите, чтобы они видели на наших городских площадях фигуры своих предков, закованных в цепи у ног наших королей? Я требую, чтобы эти символы рабства были убраны, а сопутствующие им тщеславные надписи стерты.

Понятно, что это предложение было принято.

Пример оказался заразительным, и потому, используя прием своего друга Александра Ламета, маркиз де Ламбель воскликнул в свой черед:

– Сегодня настал день опустить в могилу тщеславие: я требую упразднить все титулы герцогов, графов, виконтов и маркизов!

Фраза была построена не совсем по-французски, но в тот день она оказалась уместна и снискала огромный успех. Барнав и Лафайет поддержали это предложение; Ноайль и Лепелетье высказались в том же духе, а герцог де Монморанси заметил, что следует предать забвению семейные гербы, и принес в жертву свой золотой гербовый щит с красным крестом, украшенный шестнадцатью лазурными орлятами без ног и клюва.

И тогда, под всеобщие восторженные крики, Национальное собрание приняло указ, навсегда отменявший во Франции наследственное дворянство, а также титулы «ваше высочество» и «ваше превосходительство».

Помимо того, этим же указом гражданам запрещалось брать себе какое-либо иное имя, кроме семейного.

Так что с этого времени не было больше графа де Мирабо и маркиза де Лафайета, а были всего лишь г-н Рикети и г-н Мотье.

Именно тогда Камиль Демулен, причислив короля к разряду обычных граждан, назвал его г-ном Капетом.

Любопытно, что интересы этой знати, которая сама отказалась от своих титулов, отстаивал один лишь аббат Мори, сын сапожника.

Заметим, что, отменив наследственность чести, Национальное собрание отменило одновременно и наследственность стыда: знатность отца не приносила более чести сыну, но и казнь преступника не пятнала более его семью.

Тем временем федеративное движение набирало силу.

Возможно, ничто и никогда не проникало в недра Франции глубже, чем этот призыв Парижа, обращенный к провинции.

Якобинцы, имеются в виду первые якобинцы, – позднее, когда мы откроем двери политических клубов, чтобы впустить туда наших читателей, мы скажем, в чем состояло различие между первыми и вторыми якобинцами, – так вот, якобинцы говорили:

– Праздник Федерации укрепит королевскую власть во Франции.

Роялисты же заявляли:

– Приводить эти грубые толпы в Париж в высшей степени неблагоразумно. Это чревато страшными драками, грабежами, побоищами и поджогами.

Между тем и роялисты, и якобинцы были слепцами!.. Они не видели того, что происходило в действительности, а тем более того, что должно было произойти.

Одни надеялись, что наплыв людей будет менее значительным, чем все говорили: день празднества был весьма близок, а некоторые департаменты находились очень далеко. Как смогут эти бедные люди проделать пешком подобное расстояние?

Другие не взяли в расчет энтузиазма, того энтузиазма, который, подобно вере, сдвигает горы; бремя путевых издержек было возложено на местные власти, люди устраивали складчину, богатые платили за бедных, многие отдавали все, что у них было: хлеб, деньги, одежду; все двери стояли нараспашку, гостеприимство превращало каждый дом в бесплатную гостиницу, вся Франция стала не чем иным, как одной семьей; никогда крестовый поход одиннадцатого или двенадцатого веков не являл собой подобного зрелища, даже в то время, когда принцесса Анна Комнина говорила: «Неужто Запад сорвался с места, чтобы ринуться на Восток?!»

Люди шли под прекрасным летним солнцем, шли без передышки, мужчины несли на руках детей, юноши поддерживали стариков; каждый принимал участие в грандиозном совместном пении, позволявшем не считаться с дорожной усталостью; все распевали:

Слышишь, кругом повторяет народ:

«Дело пойдет, и пойдет, и пойдет!»

Новый закон справедливо рассудит,

Все по евангельской мудрости будет:

Тех, кто высо́ко, падение ждет,

Те, кто унижены, выйдут вперед.

Дело пойдет, и пойдет, и пойдет!^[3]

Первые волны этого огромного людского прилива начали биться о стены Парижа в то время, когда стало ясно, что пространство, которое должно было вместить пришедших, еще никоим образом не было подготовлено.

Трудиться туда отправили тысячу двести рабочих.

Дело происходило 7 июля, а праздник был назначен на 14 июля; чтобы выполнить поставленную перед ними задачу, такому количеству рабочих понадобилось бы более трех лет.

Сделать это за оставшееся время было невозможно, однако Париж, этот великий творец света, заявил: «Я хочу, чтобы так стало», и так стало.

В течение семи дней Марсово поле – в том виде, какой оно имеет сегодня, с его выровненной ареной и окружающими ее склонами – в течение семи дней, повторяю, Марсово поле было подготовлено для проведения праздника Федерации.

Все население Парижа принялось за работу – от детей до стариков, от актеров до священников, от куртизанок до матерей семейства; представители всех классов общества, за исключением нескольких недовольных аристократов, слились в безграничной любви к родине, в святой общности чувств.

Праздник Федерации, который должен был, по мнению одних, укрепить королевскую власть в провинциях, а по мнению других, нарушить порядок в Париже, сплотил французскую нацию. Присоединяясь к этому великому целому, каждый осознавал себя его частицей; даже самые боязливые умы осознавали, что человеком является тот, кто желает им быть, и все дело заключается лишь в этом желании.

Более передовые умы видели в этом празднестве 14 июля нечто большее: они видели, что это протестное выступление не только одного народа, но и всех народов. Каждая страна была представлена на нем каким-нибудь изгнанником, и в тот момент, когда руки Лафайета, героя этого дня, были зацелованы не только губами его соотечественников, но одновременно и австрийскими, английскими и прусскими губами, государи, изгнавшие этих людей, втайне замышляли объявить нам войну.

В этот самый момент император Леопольд претворял данный замысел в реальность. Благодаря прямым переговорам с королем Пруссии и по соглашению с Англией и Голландией он без всяких дипломатических проволочек созвал конгресс в Рейхенбахе.

Внутри Франции, как мы видели, королевский двор занимался подкупом: он подкупил Мирабо и Сиейеса, а через них и Клуб 89 года. После обнародования Красной книги и ее издания король получил цивильный лист в двадцать пять миллионов, а королеве была установлена вдовья доля в размере четырех миллионов.

Наконец великий день настал; к этому времени все депутации прибыли в Париж.

Вся Франция откликнулась на призыв столицы.

На протяжении двух предыдущих недель погода была ненастной, землекопов заливали потоки воды, однако люди продолжали работать; 14 июля небо оставалось таким же дождливым, как и 13-го; ежеминутно проносились резкие порывы ветра, ежеминутно на головы людей обрушивались настоящие потоки дождя, и казалось, что Бог желает увидеть, до каких пределов может дойти терпение народа, а точнее, его упорство.

– А небо-то – аристократ! – весело говорили все.

И эта неослабная веселость помогала не считаться ни с какими трудностями, даже с дождем, вызывающим у французов такую неприязнь, что это побудило Петиона сказать: «Идет дождь, сегодня ничего не будет».

Невероятно, что французы способны работать с такой веселостью.

Сто шестьдесят тысяч людей могли рассесться на возвышениях Марсова поля, сто пятьдесят тысяч оставались на ногах, пятьдесят тысяч шествовали по самому полю и двести тысяч наблюдали за происходящим, расположившись, словно в амфитеатре, на склонах холмов Шайо и Пасси.

Встреча федератов происходила возле снесенной Бастилии. Дождь, как мы уже говорили, лил как из ведра, все промокли и многие умирали с голоду.

Они начали кричать:

– Хлеба! Вина!

Тотчас же все двери распахнулись, пропуская женщин с корзинами, полными еды, а из окон стали на веревках спускать бутылки и окорока.

Каждый смог выпить стакан вина и слегка закусить.

Наконец, все двинулись в сторону Марсова поля.

Посреди только что выровненной арены высился алтарь Отечества.

Перед Военной школой были в виде амфитеатра установлены скамьи, на которых предстояло сидеть королю и депутатам Национального собрания.

Народ, естественно, прибыл на Марсово поле раньше короля; по-прежнему лил дождь, и с этим дождем, способным расстроить праздник, следовало как-то бороться; это удалось сделать с помощью танцев и пения. Началась грандиозная фарандола, к которой непрерывно, по мере того как прибывали федераты, присоединялись все новые кольца.

Каждое кольцо составляли посланцы того или другого департамента, каждый круг – посланцы той или другой провинции.

Внезапно наступила полная тишина и танцы прекратились: прибыли король и королева.

Король вместе с депутатами Национального собрания расположился на скамьях, воздвигнутых для обеих верховных властей.

Королева заняла место на трибуне, куда за ней последовали несколько придворных, которые пережили горести и остались верны надежде.

Лафайет, сидя верхом на своей белой лошади, подъезжает к подножию трона, спешивается и выслушивает приказы короля.

Талейран, со своей двусмысленной улыбкой и хромой ногой, истинное лицо празднества, на котором со стороны народа все исполнены радости и прямодушия, а со стороны королевского двора – уныния и притворства, Талейран поднимается к алтарю среди двух сотен священников, опоясанных трехцветной перевязью и облаченных в белоснежные стихари.

Однако небо неумолимо: никогда еще дождь не падал такой плотной стеной.

Более ста тысяч женщин, облаченных в белые платья, промокли насквозь под этим ливнем. Дождь уродует все – шляпы, перья, прически, но это не имеет значения: ни одна из женщин не покидает праздника.

В этот день женщины согласны быть менее красивыми, лишь бы видеть и слышать то, что будет происходить.

К тому же у всех есть зонты: из окон Военной школы виден лишь один огромный разноцветный шелковый купол; но стоит дождю прекратиться на какое-то мгновение, и зонты тотчас же закрываются.

Играют двенадцать тысяч музыкантов, однако их не слушают; грохочет пушка, и ее гром слышат.

Она подает сигнал к началу богослужения.

Месса начинается и завершается при глубоком молчании полумиллиона человек.

Лафайету предстоит первому принести присягу.

Он поднимается по ступеням алтаря, держа в руке шпагу, и, прикоснувшись ее острием к дарохранительнице, от имени национальной гвардии громким голосом произносит:

– Мы клянемся вечно хранить преданность нации, закону и королю;

всей нашей властью поддерживать конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную королем;

обеспечивать, в соответствии с законами, безопасность граждан и собственности, а также свободный оборот зерна и продовольствия внутри королевства, взимание государственных налогов, в какой бы форме они ни существовали;

сохранять единство со всеми французами посредством нерушимых уз братства.

При этих последних его словах над алтарем взвивается трехцветный флаг, раздаются пушечные залпы и им вторят продолжительные крики: «Да здравствует король! Да здравствует нация!»; сигнал всеобщей федерации подан.

И тогда в свой черед поднимается председатель Национального собрания.

– Клянусь, – произносит он, – хранить верность нации, закону и королю; всей моей властью поддерживать конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную королем.

В ответ на эту вторую присягу снова звучат одобрительные возгласы толпы и грохот пушек; все старые солдаты, находящиеся в рядах федератов, обнажают шпаги и в едином порыве повторяют присягу, устремив клинки к алтарю Отечества.

Затем наступает очередь короля. Он будет приносить присягу, не сходя со своего места, он не будет приносить присягу на алтаре Отечества. Это боковой выход, который остается открытым для него в том случае, если он пожелает нарушить свою клятву.

Клянитесь громче, государь, громче! По крайней мере так, чтобы вас слышали все!

Но берегитесь, государь! Тучи расходятся, сквозь просвет между ними пробился луч солнца, Бог смотрит на вас, Бог слушает вас, и, если вы нарушите свою клятву, вам это дорого обойдется: где бы вы ни клялись, для Бога его алтарь повсюду!

Король простирает руку и произносит:

– Я, король французов, клянусь употреблять всю вверенную мне основным законом государства власть для того, чтобы поддерживать конституцию, принятую Национальным собранием и одобренную мною, и приводить в исполнение законы.

На этот раз все склоняются в поклоне, словно огромное поле луговых трав, гнущихся под ветром; на этот раз все внимают королю, на этот раз все сердца радостно бьются.

Затем, когда его голос смолкает, слышатся оглушительные возгласы ликования, снова взвиваются трехцветные флаги, грохочут пушки, бьют барабаны, из всех уст вырываются радостные крики, колышется лес поднятых кверху шпаг, гренадерские шапки взметаются в воздух на концах штыков, все тянут друг к другу руки и обмениваются рукопожатиями.

Там было полмиллиона человек, и в эту минуту ни один из них не отказался бы умереть за короля, только что присягнувшего конституции.

О король! Скажи, положа руку на сердце, а ты готов умереть за свой народ?

При виде этого зрелища хищный проблеск мелькнул в прекрасных глазах королевы.

– Вы видите эту колдунью? – восклицает граф де Вирьё, депутат от дворянства Дофине, указывая на нее пальцем.

От всей этой великой эпохи Революции остался лишь один памятник.

Марсово поле!

Великие уравнители, трудившиеся на протяжении шести лет, не построили ничего зримого. Задуманному ими единственному зданию предстояло вознестись в будущем.

Одно лишь Марсово поле остается зримым образом их труда, грандиозным напоминанием о том, что могут сделать, когда они сплочены, руки и сердца народа.

V

Бегство Неккера. – Господин де Монморен. – Новое министерство. – Побоище в Нанси. – Старшие офицеры полка и его солдаты. – Повышение жалованья. – Господин де Буйе. – Требования солдат. – «Они справедливы». – Горожане. – Ссоры. – Стычки. – Фехтовальщик. – Иуда. – Эмиграция. – Леопольд II. – Проход для австрийской армии. – Брожение в северо-восточных департаментах. – Пехотный полк Короля, кавалерийский полк Местр-де-Кампа и швейцарский полк Шатовьё. – Окончательный расчет. – Швейцарцы. – Наказание шпицрутенами. – Депутация. – Бунт. – Национальное собрание. – Указ. – Господин де Ну. – Помье. – Два швейцарца. – Денежное возмещение. – Отпускные билеты. – Офицеры арестованы. – Указ Национального собрания. – Лафайет. – Опасения солдат. – Поездка депутации. – Ее арест. – Байи. – Господин де Мальсень и Серизье. – Ропот. – События развиваются. – Господин де Буйе. – Молодой Дезилъ. – Поражение мятежников. – Казни. – Поведение Национального собрания и короля. – Лустало. – Обратный путь Неккера.

Скороговоркой скажем о второстепенных событиях того времени, к которым, как это ни странно, мы причисляем и отставку, а точнее сказать, бегство г-на Неккера.

Господин Неккер, чья отставка в 1789 году, всего за год до этого, вызвала революцию, г-н Неккер, вернуть которого весь народ требовал тогда громкими криками, г-н Неккер утратил свою силу, обратился в ничто, потерялся в потоке великих событий, каждодневно следовавших друг за другом; банкир, биржевой делец остался, но политик исчез.

Он подал в отставку, и его отставка была с равнодушием принята Национальным собранием, с беспечностью – народом, с радостью – патриотической партией и партией королевского двора.

Из всего министерства г-на Неккера министерский пост сохранил лишь г-н де Монморен.

Господина де Ла Люцерна сменил Флёрьо.

Господина Шампьона де Сисе – Дюпор дю Тертр.

Господина де Ла Тур дю Пена – Дюпортайль.

Господина де Сен-При – Делессар.

Остановимся ненадолго на побоище в Нанси и волнениях на Юге.

Эти события являются весьма знаменательными.

Начнем с побоища в Нанси.

Где-то выше выше мы уже говорили о том, что расходы на офицеров армии составляли сорок четыре миллиона ливров, а на всех солдат вместе взятых – сорок два. Странное распределение средств, ничего не скажешь.

В феврале Национальное собрание обратило внимание на подобную несправедливость и, все еще робкое, согласилось увеличить солдатское жалованье на несколько денье.

Но в мае солдаты еще ничего не получили из обещанной прибавки.

И в самом деле, ее будто бы пустили на улучшение хлеба; однако солдаты, питавшиеся этим хлебом, никакого улучшения не обнаружили.

Солдаты стали возмущаться, заявляя, что их обокрали; они замечали это уже давно, однако впервые осмелились сказать об этом вслух.

«Видя, что никто не тревожится по поводу их жалоб, – говорит г-н де Буйе (запомните хорошенько это имя, которое мы уже называли пару раз и которое вскоре приобретет роковую известность), – солдаты сформировали комитеты и избрали депутатов, потребовавших от своих начальников, вначале достаточно спокойно, удержанные деньги. Жалобы солдат были справедливы, и их уважили».

В подобном вопросе г-н де Буйе беспристрастен, так что ему можно поверить. Солдаты жаловались; но раз солдаты жаловались, то, стало быть, они обвиняли; и кого же они обвиняли? Своих офицеров.

Нанси стал главной сценой этой тяжбы, судьей в которой был город.

Будучи по своей природе друзьями солдата, горожане признали правоту солдата в его споре с офицером, который раздражает их своими развевающимися плюмажами, оглушает своими гремящими шпорами и превращает в своих любовниц их жен и дочерей.

Офицеры сочли неправильным, что у них хотят оспорить то, что они полагали своей непреходящей привилегией.