Текст книги "Драма девяносто третьего года. Часть первая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Этим третьим обвиняемым был Тома Маи, маркиз де Фаврас.

Маркиз де Фаврас, которому было сорок пять лет, являлся подлинным образцом дворянина былых времен и соединял в себе одновременно знатность, элегантность и достоинство.

Он начал военную службу в роте мушкетеров, проделал кампанию 1761 года, стал капитаном и помощником командира полка Бельзёнса, а затем лейтенантом швейцарской гвардии графа Прованского, брата короля, однако в 1775 году вышел в отставку с этой должности и отправился в Вену, где познакомился со своей будущей супругой, законной дочерью князя Ангальт-Шаумбургского.

В 1787 году, во время восстания в Голландии, он участвовал в военных действиях в этой стране, затем вернулся во Францию и в конце 1789 году был обвинен в подготовке заговора против Революции, имевшего целью предпринять под покровом ночи попытку ввести в Париж вооруженных людей, чтобы разделаться с тремя главными руководителями государственного управления, атаковать телохранителей короля, похитить государственную печать и увезти короля и его семью в Перонну.

Обвинителями Фавраса выступали три ничтожных вербовщика: Морель, Туркати и Маркье.

Согласно доносу, маркиз предлагал королевскому двору набрать у границ Франции войско численностью в сто пятьдесят тысяч человек, дабы ниспровергнуть новую конституцию.

Как видим, Фаврас несколько забежал здесь вперед, ведь новая конституция еще не была принята.

Но его главное преступление заключалось не в этом.

Его главное преступление заключалось в посягательстве на короля, королеву и королевских детей.

Предполагалось ввести в Париж тысячу двести конников, за спиной каждого из которых должен был сидеть пехотинец. Эти две тысячи четыреста солдат, хорошо вооруженных, решительных и готовых на все, должны были убить генерала Лафайета и мэра Байи, похитить, как мы уже говорили, короля и его семью и препроводить беглецов в Перонну, где их должна была ждать армия численностью в сто двадцать тысяч человек.

По слухам, весь этот заговор был затеян графом Прованским и бывшим лейтенантом его телохранителей.

Граф Прованский удостоил ответить на подобные слухи: обвинения, задевавшие знать, начали доноситься до народа.

Граф Прованский ответил, что пятнадцать лет тому назад он совершенно потерял из виду маркиза де Фавраса и недавно снова увиделся с ним в обстоятельствах, не имеющих совершенно никакого отношения к политике, а именно по поводу займа, о котором он хотел условиться и в пользу которого готов был уступить рентные договоры на общую сумму в два миллиона.

Запирательство графа Прованского не помешало тому, что на другой день после ареста маркиза де Фаврас и его жены весь Париж облетело следующее циркулярное письмо:

«Маркиз де Фаврас был арестован вместе с супругой за то, что замыслил поднять на бунт тридцать тысяч человек, которым поручалось убить г-на де Лафайета и мэра Парижа, а затем отрезать подвоз продовольствия в город. Во главе заговора стоял Месье, брат короля. Подписано: БАРРО».

Никакого Барро, по всей вероятности, не существовало, но попробуй докажи, что такого человека на свете никогда не было! В итоге за одни сутки обвинение против графа Прованского приобрело такую важность, что граф Прованский счел своим долгом отправиться в Ратушу и прилюдно отрекся там от маркиза де Фавраса, сделав это примерно в тех же самых выражениях, в каких он уже отрекся от него в присутствии своих друзей и родственников.

Такое смирение графа Прованского подкупило народ, встретивший его запирательство бешеными аплодисментами.

То, что во власть народу отдали знать, было уже немалой победой, и он еще не требовал принцев крови.

И тогда граф Прованский, целый и невредимый, и не опасавшийся более за себя, попытался проявить великодушие: он попросил пощадить тех, кто оскорбил его. Однако с тем же единодушием, с каким они рукоплескали принцу, горожане завопили:

– Никакой пощады! Никакой пощады!

Граф Прованский с триумфом возвратился в Люксембургский дворец; триумф графа Прованского означал осуждение Фавраса.

Судебный процесс, прерванный на короткое время, возобновился с беспримерной активностью, и 19 февраля 1790 года Фаврас предстал перед судьями.

Войдя в зал, г-н де Фаврас должен был по поведению суда, а главное, по поведению присутствующих понять, что он осужден заранее; тем не менее, невозможно было сохранять хладнокровие и уверенность в большей степени, чем это делал г-н де Фаврас. Он ясно и вежливо отвечал на поставленные ему вопросы и настоятельно просил устроить ему очную ставку с теми, кто его обвинял. Это было его право, однако он неизменно получал отказ.

Но это еще не все: выслушав свидетелей обвинения, суд отказался выслушать свидетелей защиты.

Этот отказ вызвал лишь презрительную улыбку на надменных губах обвиняемого.

– Я полагал, что меня судит Шатле, – заявил он, – но ошибался: меня явно судит испанская инквизиция!

Единственная улика против маркиза де Фавраса представляла собой письмо некоего г-на де Фуко, который спрашивал его:

«Где находятся Ваши войска? С какой стороны они войдут в Париж? Я хотел бы служить в них».

Одного заседания суда оказалось достаточно, чтобы довести рассмотрение дела до конца; Фаврас предстал перед судьями в девять часов утра, а уже на другое утро, в десять часов, выслушал оглашение своего приговора.

Он был приговорен к публичному покаянию перед собором Парижской Богоматери, а затем к казни через повешение на Гревской площади.

Маркиз выслушал приговор, сохраняя полнейшее спокойствие, хотя в этом приговоре было страшное для дворянина слово «повешение»!

– Ах, сударь, – промолвил он, обращаясь к докладчику суда, – мне искренне жаль вас, ведь вы вынуждены осуждать человека, основываясь на подобных доказательствах!

В ответ на его слова докладчик произнес:

– Как вы знаете, сударь, у вас не остается теперь других утешений, кроме тех, что дает религия.

– Вы ошибаетесь, сударь, – возразил осужденный, – у меня есть еще и те утешения, что дает моя чистая совесть.

Впрочем, время, которому предстояло пройти между вынесением приговора и его исполнением, было коротким. Для чиновников Шатле речь шла о том, чтобы вернуть себе утраченную популярность, и, поскольку Фаврас был осужден, казнить его следовало как можно быстрее.

К тому же народ не был расположен целую ночь ждать исполнения приговора, ибо он слишком хорошо знал, что можно сделать в течение одной ночи.

И потому казнь была назначена на тот же день.

Новость, следует признать, вызвала великую радость в Париже. Казалось, что речь шла о какой-то победе.

По улицам бродили люди, просившие у прохожих денег на выпивку.

– А по какому поводу? – интересовались прохожие.

– По поводу казни маркиза де Фавраса.

В три часа пополудни виселица была установлена, и позорная телега уже ожидала у ворот Шатле осужденного.

Маркиз поднялся в нее в одной рубахе, с непокрытой головой и босой. В руках он держал свечу из желтого воска, а на шею ему уже была накинута веревка, с помощью которой его должны были повесить.

Конец веревки держал палач.

Когда телега подъехала к собору Парижской Богоматери, осужденный сошел с нее и встал на колени.

Едва он сделал это, двери церкви распахнулись настежь, и с площади можно было увидеть нижнюю часть главного алтаря, освещенного множеством свечей.

Секретарь Шатле приготовился зачитать приговор, но Фаврас взял его из рук секретаря и прочел вслух.

Затем, закончив чтение, он твердым голосом произнес:

– Готовясь предстать перед Господом, я прощаю тем, кто вопреки своей совести обвинил меня в преступных замыслах. Я любил короля и умру, оставаясь верным этому чувству, но никогда не было у меня ни возможности, ни желания употребить насильственные меры против установленного недавно порядка. Мне известно, что народ громогласно требует моей смерти. Ну что ж, раз ему нужна жертва, я предпочитаю, чтобы его выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабодушного невинного человека, которого предвидение незаслуженной казни повергло бы в отчаяние. Мне предстоит умереть осужденным за преступления, которые я не совершал.

Затем, поклонившись алтарю, видневшемуся в глубине церкви, он твердым шагом направился к телеге.

По прибытии на Ратушную площадь, когда осужденный оказался перед орудием казни, вид которого мог породить в нем новые мысли, его, согласно обычаю, препроводили в помещение, чтобы он сделал там последние признания.

Однако маркиз де Фаврас был не из тех людей, кому страх развязывает язык. Его письменное заявление, а лучше сказать, его предсмертное завещание, которое принял из его рук Жан Никола Катрмер, королевский советник Шатле, и которое было напечатано несколько дней спустя, являет собой образец достоинства.

После того как это заявление было продиктовано, Фаврас взял перо из рук секретаря и исправил три сделанные им орфографические ошибки.

Когда он снова появился на ступенях Ратуши, все захлопали в ладоши, как это происходило при его появлении у выхода из Шатле и у собора Парижской Богоматери.

Казалось, что такое свидетельство радости народа не сердило его и не удручало; по виду он был совершенно спокоен.

Тем не менее уже темнело, и на Гревской площади развешали осветительные плошки; их поместили даже на виселице, огненный силуэт которой вырисовывался в темноте.

Фаврас твердым шагом двинулся к лестнице; в ту минуту, когда он подошел к ней, кто-то крикнул:

– Давай, маркиз, прыгай!

Фаврас остался равнодушным к насмешке, как прежде проявил равнодушие к оскорблению, и лишь у подножия виселицы произнес, возвыся голос:

– Граждане, я умираю невиновным! Молитесь за меня Богу!

На второй ступени лестницы он остановился и таким же твердым и громким голосом повторил:

– Граждане! Прошу вас помочь мне своими молитвами… Я умираю невиновным!

Наконец, вступив на последнюю ступеньку, он в третий раз воскликнул:

– Граждане, я невиновен! Молитесь за меня Богу!

Затем, обращаясь к палачу, он промолвил:

– Исполняй свою обязанность!

Как только Фаврас произнес эти слова, палач толкнул его, и тело маркиза закачалось в воздухе.

Толпа же кричала «бис!».

Ненависть народа к аристократии была огромной, и ему было явно недостаточно, что невиновного аристократа повесили всего один раз.

Когда казнь завершилась, тело маркиза отдали сьеру Маи, барону де Кормере, и сьеру Маи де Шитне, его братьям. Однако им пришлось выдержать страшную борьбу. Народ хотел протащить по улицам тело маркиза, как он это проделал с телами Флесселя и де Лоне.

Маркиза поспешно похоронили в церкви Сен-Жан-ан-Грев, в то время как национальная гвардия сдерживала у дверей церкви толпу.

Одна из фраз в памятной записке Фавраса служит страшным обвинением против графа Прованского.

Вот эта фраза:

«Я не сомневаюсь в том, что какая-то невидимая рука присоединилась к моим обвинителям, чтобы преследовать меня. Но это не столь уж важно! Мне назвали этого человека, и мой взор последует за ним повсюду: он выступил моим обвинителем, и я не жду с его стороны угрызений совести. Бог-отмститель возьмет меня под свою защиту, по крайней мере я на это надеюсь, ибо никогда, никогда преступления подобного рода не остаются безнаказанными».

Маркиза де Фаврас, заключенная в тюрьму Аббатства, оставалась там вплоть до казни мужа, хотя против нее самой не было выдвинуто никаких обвинений.

Выше мы выделили слово «повешение».

И в самом деле, повешение дворянина стало большим новшеством; оно явилось проведением в жизнь указа Национального собрания, датированного 21 января 1790 года и провозгласившего всеобщее равенство в отношении казни.

Это заседание Национального собрания было достаточно любопытным для того, чтобы мы посвятили ему несколько строк.

III

Заседание 21 января 1790 года. – Дюпор и Робеспьер. – Доктор Гильотен. – Его машина. – Смех в Национальном собрании. – Песенка. – Попурри. – История гильотины. – Древность подобного устройства. – Маршал де Монморанси. – Указ от 3 июня 1791 года. – Смертные казни. – Триумф Гильотена. – Отмена права помилования. – Утро 17 апреля 1792 года. – Пинель, Кабанис. – Подрядчик Гидон. – Сансон. – Господин Парижский. – Доктор Луи. – Гражданин Жиро. – Три трупа. – Все рукоплещут неудачно закончившемуся испытанию. – Первый человек, казненный на гильотине. – Людовик XVI вносит исправление в ее механизм.

«НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ.

Заседание 21 января 1790 года.

После передачи патриотических даров беднякам и зачтения приветственных обращений, среди которых выделялось то, что было составлено патриотически настроенными гражданами Гренобля, депутаты заслушали доклад в отношении таможенных пропускных свидетельств, каковые Собрание не сочло уместным обсуждать.

Затем возобновились прения по поводу внесенной г-ном Гильотеном резолюции о смертных казнях, и были утверждены следующие положения.

Наказуемые действия одного и того же вида должны караться казнью одного и того же вида, каковы бы ни были положение и звание виновных.

Поскольку наказуемые действия и преступления носят личный характер, казнь виновного и позорящие приговоры в отношении кого-либо не приносят никакого позора его семье. Честь тех, кто принадлежит к ней, никоим образом не запятнана, и все они по-прежнему должны быть допущены к любого рода профессиям, должностям и чинам.

Решение о конфискации имущества приговоренного не может быть принято ни в коем случае.

Тело казненного передадут его семье, если она потребует этого. В любом случае будет позволено похоронить его обычным порядком, и ни в какие реестры не будут внесены записи о роде его смерти». («Парижские революции» Прюдома. — Заседание 21 января 1790 года, в четверг.)

Разве не любопытно, что именно 21 января 1790 года было провозглашено всеобщее равенство в отношении смертной казни, равенство, которому король, одобривший и подписавший этот указ, был вынужден подчиниться три года спустя, день в день?

Разве не любопытно также, что двумя депутатами, восставшими против смертной казни, были Дюпор и Робеспьер?

Свое мнение эти ораторы обосновывали следующим образом:

1° общество не имеет права предавать смерти ни одного из своих членов, каким бы преступным и опасным он ни был;

2° смертная казнь не является самым тяжелым из всех наказаний.

Что же касается способа, каким следует совершать смертную казнь, то, по всей вероятности, это надлежит делать с помощью машины, изобретенной доктором Гильотеном.

Вот уже во второй раз имя доктора Гильотена было у всех на слуху.

В первый раз это произошло в тот день, когда он предложил Зал для игры в мяч в качестве помещения, где можно было провести заседание Национального собрания.

Там была произнесена клятва, которой предстояло убить королевскую власть.

Во второй раз он предложил ввести в употребление гильотину.

То было орудие, которому предстояло убить короля.

Самое удивительное состоит в том, что Гильотен, опытный практикующий врач, был дежурным придворным медиком.

Уже долгое время Гильотен трудился над созданием своей машины: его навязчивая идея состояла в том, чтобы научиться отнимать у человека жизнь, не причиняя ему боли.

И теперь он пребывал в убеждении, что ему это удалось.

В карманах у него находился целый набор миниатюрных машин такого рода, причем разных размеров, и с их помощью, находясь в гостях у друзей, он отрубал головы куклам того или иного роста.

От рвения он перешел к одержимости.

– Посредством моей машины, – воскликнул он на заседании 1 декабря 1789 года, – я снесу вам голову в мгновение ока, и вы не испытаете при этом никакого страдания, разве что почувствуете легкий холодок на шее!

Понятно, что подобное утверждение вызвало недоверие у многих депутатов.

В Национальном собрании поднялся смех.

Сколь многим из тех, кто смеялся тогда, предстояло в свой черед испытать на себе машину доктора Гильотена и ощутить тот легкий холодок, какой она оставляет на шее!

Нет ничего удивительного в том, что в то самое время, когда Национальное собрание потешалось над предложением доктора Гильотена – хотя и одобрив его, заметьте! – нашлись шутники, высмеивавшие доктора и его машину в своих песенках.

В ту пору существовали две газеты, высмеивавшие все, что происходило в Париже; одна из них носила название «Новая газета», другая – «Деяния апостолов».

Они высмеивали и гильотину.

Вот песенка, позаимствованная нами из «Деяний апостолов»; ее распевали на мотив менуэта Экзоде:

Доктор Гильотен,

Ученых комитетов член,

Политик преотличный,

Дошел до мысли странной,

Что вешать негуманно

И непатриотично.

Иную казнь тотчас

Задумал он для нас:

Помягче, понежней,

Без мыла и веревки,

Без долгой подготовки,

А заодно без палачей.

Вотще кричат газеты,

Что просто зависть это:

Приспешник, мол,

Одной из школ

Адептов Гиппократа

Похвастаться затеял вдруг,

Что убивать готов без мук

И смерти он за брата.

Как римлянин, суров,

Он не жалел своих трудов

И с головою в дело влез,

Советников из знатоков избрав —

Таких, как Шапелье, Барнав,

Ну и Журдан-Головорез.

К вопросу подойдя научно

И поработав саморучно,

Он одарил народ машиной:

Легко убьет она немало нас,

И, верно, в должный час

Ее окрестят гильотиной!

Ну а теперь песенка из «Новой газеты». Ее исполняли на манер попурри:

(На мотив «Подвластен королю Париж всегда».)

Славный доктор Гильотен

Любовью к ближнему давно

Захвачен в крепкий плен,

И в мыслях у него одно.

Хоть с виду он и неказист,

К трибуне скоро подбежал,

Держа в руке бумаги лист,

И начал речь как либерал.

Он предложил,

По сути, чепуху

И в две минуты уложил

Все то, что было на слуху,

Но странным поведеньем

И выспренностью слов

Снискал он одобренье

Пяти-шести глупцов.

(На мотив «Сельской любви».)

«В премудрости своей

Вы, господа, постановили,

Чтоб все грехи людей

Равны перед законом были.

Мой замысел замешан,

Поверьте, на любви: ведь

Так жестокосердно вешать

И так мучительно висеть!»

(На мотив «Баронессы».)

«Ну как нам поступить,

Когда почтенный человек, не фат,

Во гневе умудряется убить

Того, кто был ему как брат?

Ну как нам поступить?»

(На мотив «Пятнадцатилетнего влюбленного».)

«Но я народ в беде не кину:

Перечитав немало книг,

Придумал я машину,

Что головы лишает вмиг!»

(На мотив «Когда предстало море Красное глазам…»)

«Удар получишь,

Не успев моргнуть,

И не увидишь

Лезвия ты жуть.

Упрятан сбоку рычажок,

Его потянем… Скок!..

Нож падает…

Вжик!..

Нож бьет…

Вмиг!..

Нож падает,

Нож бьет

И отделяет голову от шеи.

Нет, право, ничего честнее!»

Как видим, крайне прискорбно для бедного маркиза де Фавраса, что эта филантропическая машина, одобренная Национальным собранием, еще не была в употреблении к моменту его казни.

Проследим вкратце за историей гильотины. Прежде чем гильотина восторжествовала над своими противниками, ей, как и всем новым изобретениям, пришлось преодолеть много трудностей.

Гильотина – ибо название, которое дал ей в своей песенке бедняга Сюло, главный редактор газеты «Деяния апостолов», за ней сохранилось, – гильотина, повторяем, вовсе не была изобретением г-на Гильотена, и, если бы история Средних веков представала в сознании его критиков образца 1790 года такой же, какой она представляется его критикам образца 1850 года, г-на Гильотена безусловно обвинили бы в плагиате.

Что поделать! Каким бы богатым ни было воображение человека, ему трудно не позаимствовать что-либо у воображения его предшественников, а люди всегда были необычайно изобретательны по части орудий смертной казни.

Нечто похожее на гильотину обнаруживают в Шотландии, Германии, а прежде всего в Италии, где история орудия казни под названием mannaja теряется во мраке веков.

Маршал де Монморанси, этот достославный мятежник, узнанный его врагами, ибо, после того как он поверг шестерых из них, у него еще достало сил убить седьмого, маршал де Монморанси был казнен в Тулузе с помощью машины, которая, если верить Пюисегюру, имела большое сходство с изобретением доктора Гильотена.

«В этих краях, – говорит историк, – используется бочарный топор, помещенный между двумя деревянными столбами; когда голова ложится на колоду, веревку отпускают, топор падает и отделяет голову от тела».

Заметим, что лишь 3 июня 1791 года, то есть за восемнадцать дней до бегства короля, машина г-на Гильотена была окончательно одобрена Национальным собранием.

Вот текст этого указа:

«Статья I. Наказания, к которым могут быть приговорены обвиняемые, признанные судом виновными, таковы:

смертная казнь,

кандалы,

заключение в тюремный замок,

одиночное заключение,

содержание под стражей,

изгнание,

поражение в правах,

выставление к позорному столбу.

Статья II. Смертная казнь должна состоять исключительно в лишении жизни, и никаких пыток по отношению к осужденным применять нельзя.

Статья III. Всех осужденных на смерть должны обезглавливать».

В тот момент, когда Национальное собрание приняло решение о том, что всякого осужденного на смерть следует обезглавливать, машине доктора Гильотена был обеспечен триумф.

Четвертого июня Национальное собрание отняло у короля право помилования.

Но это было еще не все: прошло голосование по вопросу смертной казни.

Осужденному на смерть следовало отсекать голову.

Отсечение головы следовало производить с помощью машины доктора Гильотена.

Осталось изготовить такую машину и испытать ее.

При всей приверженности человеколюбивого врача к своему изобретению и при всем его доверии к такому роду казни он не мог испытать эту машину на себе.

Тем не менее испытать ее было необходимо.

И вот что он придумал.

Однако, дабы наши читатели стали свидетелями задуманного зрелища, нам следует впустить их в один из дворов Бисетра.

Впустим мы их туда, если они этого пожелают, 17 апреля 1792 года.

Теперь семь часов утра. Капает мелкий дождик, а тем временем пять или шесть плотников, которыми руководит мастер, сооружают в этом дворе какую-то машину незнакомой и странной формы.

Это была деревянная площадка, на которой высились два столба высотой в десять-двенадцать футов.

Столбы были снабжены пазами, по которым, стоило только открыть некую пружинную защелку, скользил и свободно падал вниз под действием собственного веса, многократно увеличенного дополнительным грузом, резак в виде полумесяца.

Между столбами было устроено небольшое раздвижное окошко; две створки окошка, сквозь которое человек мог просунуть голову, соединялись, кольцом охватывая ему шею.

Кроме того, там имелась откидная доска, которая в нужный момент могла мгновенно занять горизонтальное положение на уровне этого окошка.

Взглянув на забранные решетками оконные проемы, пробитые в четырех стенах, образующих этот двор, можно было увидеть бледные и встревоженные лица нескольких зрителей, чьи взоры были устремлены на все еще сооружавшуюся машину.

То были узники, разбуженные ударами молотка.

В тюрьме сон у заключенных некрепкий, и теперь они глядели в окна, пытаясь понять, что за неожиданное событие готовится в этом дворе.

Во двор один за другим вошли несколько человек и, невзирая на начавшийся дождь, стали с любопытством разглядывать строившуюся машину.

Среди них выделялись прежде всего доктор Филипп Пинель и знаменитый Кабанис, на чьих руках за две недели до этого скончался Мирабо.

Присутствующие, само собой разумеется, попросили разъяснений у плотничьего мастера, которого звали Гидон, и он, следует сказать, поспешил дать эти разъяснения, проявляя отменную вежливость.

Метр Гидон старательно разъяснил достоинства машины, к которой он явно питал особое расположение и которую со смехом называл барышней, поскольку, по его словам, она была девственницей.

В углу двора особняком держалась другая группа, состоявшая из четырех человек.

Они были очень скромно одеты, и на волосах у них не было пудры.

Главным среди этих четырех человек выглядел господин лет пятидесяти или пятидесяти пяти, высокого роста, с доброжелательной улыбкой и открытым лицом.

Звали его Шарль Луи Сансон. Он родился 15 февраля 1738 года и с двадцати лет, вначале под руководством своего отца, исполнял обязанности парижского палача.

Тремя другими были его сын и два подручных.

Присутствие господина Парижского, как называли тогда заплечного мастера департамента Сены^[1], наделяло страшным красноречием вышеупомянутую машину, которая с этого времени говорила без всяких подсказок.

Итак, как было сказано, палач, его сын и два помощника составляли отдельную группу, никоим образом не смешивавшуюся с другими присутствующими.

Около восьми часов утра у решетчатой ограды появились два человека, перед которыми ворота распахнулись.

Один из них, лет семидесяти, бледный, страдающий болезнью, от которой ему предстояло вскоре умереть, был доктор Луи, дежурный врач короля.

Другой – изобретатель достославной машины, гражданин Жозеф Игнас Гильотен.

Они оба подошли к плотникам: Луи – медленно, а Гильотен – с живостью, составлявшей приметную сторону его личности.

Гильотен, явно восхищенный тем, как метр Гидон воплотил его замысел, поинтересовался у мастера, сколько может стоить такое орудие.

– Сказать по чести, – ответил Гидон, клявшийся так всегда, – я не могу отдать его дешевле, чем за пять тысяч пятьсот франков.

– Ого! – воскликнул Гильотен, несколько ошеломленный такой суммой. – Мне кажется, что это дороговато.

– Так ведь это не такое изделие, как все прочие, – ответил Гидон.

– И в чем же отличие этого изделия от прочих?

– Сказать по чести, такого рода работы вызывают у рабочих отвращение.

– Надо же, – подойдя к доктору Луи, промолвил один из присутствующих, – а вот у меня на примете есть мастер, неделю тому назад предложивший мне соорудить точно такую же машину за шестьсот франков.

Гильотина упала в цене: какой-то человек отыскал гильотину, стоившую на четыре тысячи девятьсот франков дешевле, чем у метра Гидона, – от такого не следовало отказываться.

Этот человек, гражданин Жиро, был архитектором города Парижа.

Как нетрудно понять, между метром Гидоном и гражданином Жиро завязался весьма горячий спор.

Тем временем в ворота постучали, и во двор впустили небольшую ручную тележку.

– О, вот это мы и ждали! – радостно воскликнул доктор Гильотен.

В тележке лежали три мешка, а в каждом мешке было по трупу, присланному управлением богаделен.

Палач, его сын и два помощника завладели одним из этих трупов и уложили его на откидную доску гильотины.

Затем кто-то из них нажал на пружинную защелку.

Защелка сработала, резак устремился вниз со скоростью молнии, и голова трупа, отделенная от тела, покатилась по мощеному двору.

Гильотен радостно закричал.

Что же касается гильотины, то теперь ее можно было называть мадам, ибо она только что утратила свою девственность.

Раздались редкие аплодисменты.

Доктор поклонился.

Второе испытание прошло с тем же успехом.

Однако во время третьего испытания резак скользил плохо и падал с перекосом. В итоге голова оказалась отрублена всего лишь на три четверти, и пришлось доводить дело до конца, отрезая ее с помощью ножа.

Это незначительное происшествие, которое приписали причине, не зависящей от изобретателя и машины, по счастью не навредило ни ему, ни ей. Кабанис, придя в восторг, составил доклад и написал письмо генералу Лафайету, призывая его принять все меры для того, чтобы зеваки не испортили машину.

Со своей стороны, капитан национальной жандармерии, не имевший возможности присутствовать на испытании, о котором мы только рассказали, письменно обратился к городским властям, спрашивая, нельзя ли, ввиду нетерпения народа, учинить смертную казнь в ближайший понедельник.

Ходатайство этого достойного должностного лица было удовлетворено, и 25 апреля 1792 года голова Жака Никола Пелетье, приговоренного к смерти за грабеж и убийство, упала с плеч на Гревской площади.

Мы отметили здесь имя человека, которого первым казнили на гильотине, и надеемся прожить достаточно долго для того, чтобы отметить в наших исторических сочинениях имя человека, которого казнят на ней последним.

Выше было сказано, что во время третьего испытания нож гильотины, выполненный в форме полумесяца, выполнил свою работу лишь на три четверти.

Скажем теперь, каким образом в конструкцию ножа было внесено изменение, придавшее орудию смертной казни совершенство, которым оно отличается сегодня.

Король Людовик XVI слышал об испытании, происходившем во дворе Бисетра, и от него не смогли утаить затруднение, с которым столкнулся доктор Гильотен.

Король, как мы уже говорили, был довольно хорошим механиком, а главное, весьма умелым слесарем.

В очередной раз встретившись с доктором Луи, он тотчас же попросил старого врача разъяснить ему устройство машины, испытанной в Бисетре.

Доктор Луи взял перо и с грехом пополам сделал чертеж механизма.

Король внимательно изучил чертеж и, дойдя до ножа, произнес:

– Изъян – вот здесь: нож, вместо того чтобы иметь форму полумесяца, должен быть сделан в виде треугольника и резать наискось, подобно пиле.

И, дабы придать сказанному наглядность, Людовик XVI в свой черед взял перо и изобразил нож таким, каким он должен был быть в его понимании.

Девять месяцев спустя голова несчастного Людовика XVI пала под ударом ножа, который он нарисовал собственной рукой.

IV

Взгляд назад. – Смерть Иосифа II. – Император Леопольд II. – Красная книга. – Молва. – Придворные пытаются сохранить свои богатства. – Настойчивые просьбы Национального собрания. – Король уступает. – Ограничения, которые он выставляет. – Господин Неккер, г-н де Монморен и комиссары. – Внешний вид Красной книги. – Общий итог расходов, внесенных в нее со времени восшествия Людовика XVI на престол. – Долги графа д'Артуа. – Имущество духовенства. – Массовая эмиграция. – Мирабо Младший. – «Утренняя звезда». – Возвращение герцога Орлеанского. – Байи. – Всеобщая федерация. – Королева. – Опасения Мирабо. – Прения по поводу права объявления войны. – Предательство. – «Грандиозный заговор». – Барнав.

Мы позволили себе устремиться вслед за страшной машиной доктора Гильотена и вместе с ней сделали шаг в будущее. Ну а теперь опустим перед собой завесу будущего и вернемся к 19 февраля 1790 года, то есть к дате казни несчастного Фавраса.

На другой день, 20 февраля, умер император Иосиф II, брат королевы. Императорский престол он оставил Леопольду II.

Пятого февраля Национальная ассамблея, начавшая вмешиваться в дела короля, требует ознакомить ее с Красной книгой.

Мы говорили о том плачевном положении, в каком оказались финансы Франции. Мы говорили о том, во сколько ей обошлись г-жа де Шатору, г-жа де Помпадур, г-жа дю Барри, Олений парк, г-жа Жюль де Полиньяк и г-жа Диана де Полиньяк, г-н де Куаньи, г-н де Водрёй и все царедворцы, жившие за счет королевской власти.

То, что мы говорили, совершенно достоверно, ибо пресловутая Красная книга опубликована и все эти сведения позаимствованы нами из нее. Однако в то время, к которому мы подошли, в то время, когда ни один нечестивый взгляд еще не осмеливался коснуться официальных документов этого страшного дефицита, ничего определенного не знал никто.