Текст книги "Драма девяносто третьего года. Часть первая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Труд народа питает государственную казну, и ее надо свято хранить. Первым признаком рабства является взгляд на общественные подати исключительно как на долг, уплачиваемый деспотизму, и в этом отношении Франция должна была бы проявить большую суровость, чем любая другая нация.

В использовании податей был наведен строгий и справедливый порядок; издержки короля щедро покрывались; благодаря великодушию Национального собрания, ему была назначена фиксированная сумма содержания; однако почти тридцать миллионов, выделенные на цивильный лист, почитаются теперь чересчур скромной суммой!

Указ о войне и мире лишает короля и его министров права обрекать народы на кровопролитие по прихоти или расчетам двора, что явно вызывает у авторов письма сожаление!

В жертву пагубным международным договорам раз за разом приносили территорию Французской державы, государственную казну и промыслы граждан. Законодательному органу будут намного лучше известны интересы нации, а нас смеют упрекать в том, что мы сохранили за ним право пересмотра договоров и их утверждения! Как, неужто у вас не было достаточно продолжительного опыта ошибок, совершенных правительством?

При прежнем режиме повышение в чине и дисциплинарное наказание солдат и офицеров сухопутных и морских сил были предоставлены прихоти министерства; Национальное собрание, озабоченное их благополучием, возвратило им принадлежавшие им права. В распоряжении королевской власти впредь будет не более трети или четверти всех предоставляемых должностей, и авторы письма считают эту норму недостаточной!

Они нападают на вашу судебную систему, не думая о том, что король великого народа не должен участвовать в отправлении правосудия иначе, чем приводя в исполнение его решения. Они хотят возбудить сожаления по поводу отнятого у него права помилования и смягчения наказаний, но всем известно, каким образом это право использовалось и на кого монархи распространяли подобные милости.

Жаловаться на невозможность впредь давать приказы всем органам государственного управления означает отстаивать министерский деспотизм, ведь король не в состоянии исполнять власть самолично. Отныне народу предоставлено право выбирать своих руководителей; однако они находятся под властью короля во всем, что не касается распределения податей; он может, под ответственность своих министров, отменить все незаконные постановления этих руководителей и отстранить их от должности.

Поскольку роль каждой из ветвей государственной власти обозначена, законодательный орган, подобно всем прочим властям, не сможет выходить за пределы предписанных ему полномочий. При отсутствии министров крайняя необходимость вынуждала порой Национальное собрание, вопреки его воле, вмешиваться в дела управления. Однако правительству не стоит упрекать его за это, и об этом надо сказать прямо; правительство уже не внушало доверия, и, когда все французы устремляли свои чаяния к законодательному органу как к центру, откуда исходит действие, Национальное собрание неизменно уделяло внимание лишь тем распоряжениям, какие необходимы для сохранения свободы. Должно ли оно по-прежнему испытывать недоверие? Вы можете судить об этом по отъезду короля.

Кучка заговорщиков, составивших вслед за этим отъездом длинный перечень упреков, на которые будет крайне легко ответить, разоблачила себя сама. То и дело повторяющиеся обвинения открывают их источник. Эти люди жалуются на сложность нового режима и, по явному противоречию, сетуют на двухгодичный срок обязанностей выборщиков. Они желчно упрекают общества Друзей конституции в той горячей любви к свободе, которая так послужила делу революции и может быть так полезна еще и теперь, если, в нынешних обстоятельствах, ее направляет благоразумный и одновременно просвещенный патриотизм.

Нужно ли говорить о клеветнических измышлениях касательно католической религии? Национальное собрание, как вам известно, лишь употребила права гражданской власти; оно восстановило чистоту первых веков христианства, и данный упрек диктует вовсе не забота об интересах божественных сил!

Французы! Отсутствие короля не остановит деятельность правительства, и вам угрожает лишь одна реальная опасность: вы должны остерегаться прекращения работы промышленности, сбоя в платеже государственных податей и того безмерного возбуждения, которое вследствие избытка патриотизма способно перевернуть вверх дном государство и может, по наущению наших врагов, начаться с анархии, а закончиться гражданской войной.

Вот к этой опасности и привлекает Национальное собрание внимание всех добрых граждан, вот этой подлинной беды и следует избежать. Ваши представители заклинают вас именем отчизны, именем свободы не терять эту опасность из виду! В переломные моменты необходимо развивать сильный характер; в такие времена должны исчезнуть личная ненависть и частные интересы; народ, отвоевавший свою свободу, должен прежде всего выказывать ту спокойную твердость, которая заставляет бледнеть тиранов.

Главный, по существу единственный интерес, который должен занимать нас в первую голову впредь до того весьма близкого времени, когда Национальное собрание примет окончательное постановление, – это сохранение порядка… Мы будем горевать по поводу несчастий нашего короля и выступать с призывом применить всю строгость закона к тем, кто насильно увлек его далеко от занимаемого им поста, но государство не будет поколеблено, деятельность органов управления и судебной системы не ослабнет…

Пусть заговорщики, жаждущие крови своих сограждан, видят, что и посреди бурь порядок сохранен… Париж может служить образцом для всей остальной Франции: отъезд короля не вызвал в столице никакой смуты, и, к отчаянию наших врагов, в городе царит полнейшее спокойствие.

Существуют такие преступления против великих наций, заставить забыть которые может одно лишь великодушие. Французский народ был горд в рабстве; он покажет добродетели и героизм, присущий свободным людям. Пусть враги конституции знают, что, для того чтобы снова поработить территорию этого государства, необходимо уничтожить весь народ! Деспотизм предпримет, если захочет, подобную попытку; однако он будет побежден, или же, вследствие своего страшного триумфа, не найдет ничего, кроме развалин! Подписано: АЛЕКСАНДР БОГАРНЕ, председатель; МОРЬЕ, РЕНЬЕ, ЛЕ КАРЛЬЕ, ФРИКО. ГРЕНО, МЕРЛЬ, секретари».

Сразу после того как депутаты единогласно одобряют это обращение, им сообщают, что адъютант Лафайета, имеющий при себе срочные письма, только что был задержан народом и приведен в Национальное собрание.

Впрочем, адъютант требует, чтобы его впустили в зал заседаний и выслушали. Его впускают; это молодой Ромёф, который принес доказательство невиновности Лафайета, ибо при первом же известии о побеге Лафайет подписал приказ арестовать короля везде, где бы его ни обнаружили. Однако толпа не позволила Ромёфу выехать из Парижа; его сбросили с седла и привели, а точнее, приволокли сначала в секцию Фельянов, а затем в Национальное собрание.

Молодой офицер излагает свою миссию и вручает депутатам приказ Лафайета, который зачитывают под рукоплескания всего зала; затем ему возвращают этот приказ, вручают копию обращения, только что одобренного Национальным собранием, и призывают немедленно отправиться в путь.

Однако он сменит дорогу; по слухам, прошедшей ночью какая-то карета, запряженная шестеркой лошадей, проехала через город Мо; этого указания, каким бы ненадежным оно ни было, оказывается достаточно для страшного инстинкта толпы: Ромёфа вынуждают ехать по дороге на Мо.

XV

Прибытие Ромёфа в Варенн. – Оказанный ему прием. – Указ Национального собрания. – Королева. – Ожидание приезда г-на де Буйе. – Господин де Шуазёль и Дама арестованы. – Господин де Буйе отдает распоряжения войскам. – Королевский Немецкий полк. – Восемь льё вскачь. – Господин Делон. – Верденский гарнизон. – Буйе рыдает от ярости. – 22 июня он эмигрирует. – Ежегодная рента в двадцать су. – Высказывание Робеспьера. – Миссия Латур-Мобура, Петиона и Барнава. – Отъезд из Варенна. – Господин Дюваль убит. – Между Дорманом и Эперне. – Нужно обольстить Барнава.

Именно он и мчался верхом по дороге в Варенн, в то время как король, совершенно растерянный, приветствовал народ, стоя у окна бакалейщика Соса.

Внезапно, в тот самый момент, когда король затворяет окно, на улице раздается сильный шум и через минуту дверь комнаты открывается, пропуская офицера национальной гвардии Парижа; на лице его читаются страшная усталость и нервное возбуждение; его волосы ненапудрены и незавиты, распахнутый мундир позволяет видеть грудь; его губы начинают фразы, которые не способен завершить его голос.

– Государь! Государь! – восклицает он. – Наши жены! Наши дети! Их могут убить! В Париже резня!.. Государь, вы не поедете дальше… Интересы государства!.. Наши жены, наши дети!..

Ему не хватает дыхания; словно у грека из Марафона, у него вот-вот начнется удушье, однако принес он не весть о победе.

Королева берет его за руку и, указывая ему на юную принцессу и дофина, спящих рядом друг с другом на кровати г-на Соса, говорит:

– Сударь, а разве я не мать? И разве я не страшусь за моих детей?

– Что, собственно, происходит и чего вы хотите? – спрашивает король.

– Государь, указ Национального собрания.

– Ну и где этот указ?

– Он у моего спутника.

С этими словами он делает шаг в сторону, освобождая дверь.

«И тогда, – говорит г-н де Шуазёль в своем описании бегства короля, – в дверном проеме мы увидели г-на Ромёфа: лицо его заливали слезы, и он в крайнем замешательстве прислонился к оконному косяку, держа в руке бумагу».

Опустив глаза, г-н Ромёф вошел в комнату; королева узнала его.

– Как, это вы, сударь?! – воскликнула она. – Никогда бы не поверила!..

Король шагнул ему навстречу, вырвал бумагу у него из рук и прочитал ее.

– Во Франции больше нет короля, – промолвил он, протянув указ королеве.

Королева бегло просмотрела бумагу, после чего вернула ее королю; он дважды перечитал ее, а затем уронил на кровать, где спали его дети. Королева тыльной стороной руки, бледной и дрожащей, сбросила бумагу на пол и воскликнула:

– Я не хочу, чтобы она марала кровать моих детей!

Среди городских чиновников и горожан, присутствовавших при этой сцене и видевших презрительный жест королевы, поднялся общий крик негодования.

Господин де Шуазёль поспешно подобрал с пола указ и положил его на стол.

– Ах, – промолвила королева, обращаясь к адъютанту Лафайета, – это снова дело рук вашего генерала!

– Все далеко не так, ваше величество, – ответил ей Ромёф, – ведь он и сам едва не стал жертвой вашего побега; гнев народа сделал его виновным в побеге короля, ибо люди знают, что при всей его горячей приверженности свободе нации, он никоим образом не является врагом короля и его семьи.

– Он враг, сударь, враг! – воскликнула королева. – У него на уме лишь его Соединенные Штаты и его Американская республика! Ну что ж, он увидит, что такое Французская республика!

Затем, видя, какое страдание она причиняет бедному молодому человеку, королева добавила:

– Тем не менее, сударь, я препоручаю вам господ де Дама, де Шуазёля и де Гогела, когда мы уедем отсюда.

Отъезд королевской семьи и самом деле сделался безотлагательным. Господин Ромёф застал карету беглецов полностью запряженной, и короля уже дважды призывали выйти из комнаты и спуститься вниз.

Пора было принимать решение, однако король цеплялся за любое препятствие и поминутно задерживал отъезд. Спрашивается, что делает г-н де Буйе? Наверняка, он уже выступил в поход, и каждая минута задержки давала шанс на освобождение короля.

В тот момент, когда королевская семья спускалась по лестнице, ибо оттягивать отъезд уже не было никакой возможности, одна из горничных королевы притворилась, что ей сделалось дурно; королева тотчас же заявила, что ничто на свете не заставит ее уехать без этой горничной; понадобились крики и угрозы со стороны народа, чтобы вынудить ее покинуть дом.

– Ну что ж, пусть остается, если ей так хочется, – сказал какой-то человек, – а я уношу дофина.

Королева сделала шаг вперед, взяла ребенка на руки и сошла вниз.

У королевской семьи иссякли силы, ибо у нее иссякли надежды.

Все сели в карету; трое телохранителей поместились на козлах, причем, вопреки молве, они не были связаны, ибо никакой нужды в этом не было: карету, когда она выезжала из Варенна, сопровождали четыре тысячи человек.

В суматохе, поднявшейся в связи с отъездом короля, г-ну де Гогела представилась возможность бежать.

Господина де Шуазёля и г-на де Дама препроводили вместе с Ромёфом в городскую тюрьму.

Пока король, словно новоявленный Христос, истекал холодным предсмертным потом; пока королева переходила от молитвы к ярости; пока принцесса Елизавета воспринимала все происходившее как ниспосланное Богом, то есть со смирением святой; пока королевские дети спали на кровати бакалейщика и их благословляла бедная старушка – что, спрашивается, делал в это время г-н де Буйе, которого с таким нетерпением, на протяжении долгой ночи, ждал прапраправнук того, кто однажды сказал: «Мне чуть было не пришлось ждать!»?

Он находился в Дёне и в смертельной тревоге провел там всю ночь, а около трех часов утра покинул этот пост и направился в Стене; в Стене размещалась его главная ставка, и оттуда он мог рассылать приказы во все концы. Между четырьмя и пятью часами утра к нему один за другим прибыли его сын, г-н де Режкур и г-н де Рёриг, молодой гусарский офицер, которому удалось вырваться из Варенна.

И тогда г-н де Буйе узнал все.

Тотчас же он дал приказ Королевскому Немецкому полку присоединиться к нему; г-ну Клинглину – с двумя эскадронами двинуться маршем на Стене, чтобы удержать город, и отправить один батальон полка Нассау в Дён, чтобы взять под охрану переправу через Мёзу; швейцарскому полку Кастелла – с максимальной скоростью идти в Монмеди и, наконец, отрядам, находившимся в Музё и Дёне, направиться в Варенн и, по прибытии, атаковать город.

Отдав эти распоряжения, г-н де Буйе стал ждать прибытия Королевского Немецкого полка.

Он ждал целый час; в подобных обстоятельствах час тянется, словно век.

Наконец полк прибыл.

Господин де Буйе бросился навстречу ему.

– Король задержан патриотами! – воскликнул он. – Солдаты! Его надо вырвать из их рук, и я рассчитываю на вас!

В ответ на эту краткую речь раздался крик «Да здравствует король!». Господин де Буйе раздал солдатам три или четыре сотни луидоров, которые были при нем, и полк галопом помчался в Варенн.

На этот полк можно было положиться. Он проделал вскачь восемь льё в светлое время суток, среди враждебного и вооруженного населения.

По дороге солдаты встречают гусара, возвращающегося из Варенна.

– Где король? – спрашивает его г-н де Буйе.

– Он уехал.

– Уехал?!

– Его увезли.

– Куда?

– В Париж.

– Вперед!

И весь полк проносится мимо гусара, словно смерч.

Напомним читателю о г-не Делоне, которого впустили к королю и который застал его в таком подавленном состоянии; г-н Делон, как и обещал ему г-н де Сижемон, командир национальной гвардии, смог без всяких помех вернуться к своему отряду.

В тот самый момент, когда маркиз де Буйе приближался к Варенну, г-н Делон предпринял последнюю попытку освободить Людовику XVI; он поручил находившемуся под его командованием бригадиру проникнуть в город и доставить гусарам, сохранившим верность королю, приказ предпринять атаку изнутри, в то время как сам он атакует город снаружи.

Приказ был адресован г-ну Буде; однако бригадир не сумел добраться до него и, следовательно, приказ не был исполнен.

Башенные часы бьют восемь часов; именно в этот момент король и королевская семья выезжают из Варенна, сопровождаемые огромным конвоем, а граф Луи де Буйе, старший из сыновей маркиза, присоединяется к г-ну Делону.

Нельзя терять ни минуты, нужно поставить на карту все. Гусары переправляются через реку вброд и, полагая, что все препятствия остались позади, пускают лошадей вскачь, но через сто шагов натыкаются на глубокий и непреодолимый канал!

Они вынуждены остановиться; более того, они вынуждены вернуться тем же путем и двинуться навстречу маркизу де Буйе.

Вдали слышится ружейная пальба; гусары скачут туда, откуда доносятся выстрелы: это маркиз де Буйе во главе отряда, вышедшего из Музе, ведет в лесу перестрелку с национальной гвардией.

Патриоты, видя подошедшее подкрепление, отступают.

– В Варенн, в Варенн! – кричит г-н де Буйе, обращаясь к прибывшим гусарам.

– Король выехал оттуда час тому назад, – отвечают они.

И в самом деле, их тщетная и отчаянная попытка освободить короля заняла целый час.

– Все равно двинемся через Варенн, ведь другого пути нет, и любой ценой догоним короля.

Они присоединяются к Королевскому Немецкому полку, которым командует г-н д’Оффелиз, и маркиз де Буйе дает приказ направиться в Варенн.

– Но ведь Варенн перегорожен баррикадами, – заявляет г-н Делон, – а мост разрушен в нескольких местах.

– Но ведь наши лошади изнурены, – заявляют драгуны, – и мы поддерживаем их только коленями и уздой.

– Тогда спешимся, – говорит г-н де Буйе, – и пешими преодолеем баррикады.

Драгуны распалены до предела; они спешиваются. Но в эту минуту становится известно, что наперерез им, вооруженные пушкой, идут солдаты верденского гарнизона.

Это стало последним ударом; рыдая от ярости, маркиз де Буйе вкладывает саблю в ножны. Он надеялся вписать в книгу истории: «Маркиз де Буйе освободил короля», однако рука судьбы вписала туда совсем иное: «Маркиз де Буйе не смог спасти короля».

И все это не считая тех обвинений в глупости и подозрений в предательстве, какие всегда тянутся в кровавой грязи провалившихся заговоров!

Оставалось бежать или попасть в руки врага. Врагом была Франция.

Такова страшная логика гражданских войн.

«Мы вклинивались с нашим небольшим отрядом в ополчившуюся против нас Францию», – говорит Луи де Буйе в своем описании этих событий.

Маркиз возвратил свой полк в Стене, а затем покинул город, поскольку мэрия приняла решение арестовать его.

Приказ об аресте успел дойти до границы, через которую г-ну де Буйе пришлось прорываться с саблей в руке.

Вместе с маркизом де Буйе последняя, конечная надежда короля покинула Францию.

Все это происходило утром 22 июня.

В девять часов вечера 22 июня в Национальном собрании раздался громкий шум, напоминавший раскаты грома.

Шум этот производило соединение, а точнее, столкновение двух слов: «Он арестован».

До тех пор все было лишь грозой; эти два слова стали ударом молнии.

Если король арестован, то что с ним теперь делать?

А прежде всего, что теперь делать с королевой, которая, по словам Фрерона, «пила кровь, как Медичи, и бесчестила себя, как Мессалина»?

Какой цивильный лист можно предоставлять этому человеку, который, бежав, обеспечил каждому гражданину – это заявил народу, чтобы вырваться из его рук, Лафайет – ежегодную ренту в двадцать су?

В самом деле, население Франции составляло двадцать пять миллионов человек, а король получал по цивильному листу ровно двадцать пять миллионов ливров.

Первое побуждение Национального собрания определенно заключалось в желании спасти королевскую власть; в нее еще верили: еще накануне Робеспьер спросил у Бриссо, когда тот сообщил ему, что собирается сотрудничать в новой газете «Республиканец»:

– А что такое республика?

Эта сцена происходила в доме Петиона.

Национальное собрание тотчас же постановляет:

«Национальное собрание, заслушав письма и другие бумаги, адресованные ему городскими властями Варенна, Сент-Мену и Шалона, постановляет, что будут приняты самые сильные и самые действенные меры для того, чтобы защитить особы короля и наследника короны, а также прочих членов королевской семьи, сопровождавших короля, и обеспечить их возвращение в Париж.

Дабы исполнить эти распоряжения, господам Латур-Мобуру, Петиону и Барнаву дан приказ ехать в Варенн и другие места, куда им будет необходимо отправиться, в звании и с полномочиями комиссаров Национального собрания.

Им предоставлено право задействовать национальную гвардию и регулярные войска, отдавать приказы распорядительным и муниципальным органам, равно как всем гражданским чиновникам и армейским офицерам, и вообще делать и приказывать все, что будет необходимо для исполнения возложенной на них миссии.

Особо им поручено заботиться о том, чтобы соблюдалось уважение, которое надлежит оказывать королевскому сану.

Кроме того, принято решение, что вышеупомянутых комиссаров будет сопровождать г-н Дюма, аджюдан-генерал, которому поручено выполнять их приказы».

После этого первого указа последовал второй:

«1°. Как только король прибудет во дворец Тюильри, ему на время предоставят охрану, которая под начальством главнокомандующего национальной гвардией будет заботиться о его безопасности и отвечать за его особу.

2°. Наследнику короны на время предоставят личную охрану, также под начальством главнокомандующего национальной гвардией; Национальное собрание назначит ему воспитателя.

3°. Все, кто сопровождал королевскую семью, будут взяты под арест и допрошены; будут выслушаны показания короля и королевы; все это надлежит сделать без задержки, дабы Национальное собрание приняло затем те решения, какие будут сочтены необходимыми.

4°. Королеве на время предоставят охрану.

5°. До тех пор, пока не установлено иное, указ от 21-го числа сего месяца, предписывающий министру юстиции скреплять государственной печатью указы Национального собрания, не нуждаясь в их утверждении или одобрении королем, будет по-прежнему исполняться в отношении всех распоряжений Собрания.

6°. Министрам и управляющему государственной казной, впредь до вступления в должность комиссаров национального казначейства, равно как и королевскому комиссару чрезвычайной кассы и директору ведомства по делам ликвидации государственного долга, также на время разрешено продолжать исполнять свои должностные обязанности – каждому в своем департаменте и под свою ответственность.

7°. Настоящий указ будет немедленно обнародован и оглашен повсюду, во всех кварталах столицы, в соответствии с приказами министра полиции, переданными в исполнительный комитет департамента Парижа».

Когда королевская карета выехала из Варенна, ее сопровождали, как уже было сказано, три или четыре тысячи национальных гвардейцев, а вскоре число их возросло до десяти тысяч; все они шли пешком, и, следовательно, карета могла ехать лишь шагом.

Поездка длилась шесть дней, шесть дней мучительного беспокойства в преддверии новоявленной Голгофы, именовавшейся Тюильри.

В течение первого дня, пока у них еще оставалась надежда – хотя сказанное довольно странно, – именитые беглецы, судя по их виду, были угнетены стыдом, жарой и угрозами; в клубах пыли, поднимаемой вокруг них этой огромной вооруженной толпой, они походили скорее на преступников, которых препровождали на казнь, чем на монархов, которых везли обратно в их дворец.

Однако на второй день, когда они оказались лицом к лицу с бедой, причем без всякой надежды избежать ее, душа королевы, на короткое время обузданная, вновь обрела всю свою силу и, как обычно, передала ее всем окружающим.

Впрочем, покой королевской семьи был нарушен лишь одним событием, хотя, по правде сказать, событием страшным.

На подступах к Сент-Мену один старый дворянин, владевший поместьем возле этого города, г-н Дюваль, граф де Дампьер, с великим трудом сумел пробиться к королевской карете и, обнажив голову и обливаясь слезами, попросил у королевы разрешения поцеловать ей руку.

Увы! Она колебалась, ибо знала, что ее рука приносит смерть; наконец, она протянула ему руку, но, прежде чем он успел коснуться ее, его оттащили, изувечили и растерзали, после чего это изуродованное и бездыханное тело было брошено под колеса кареты, которая едва не переехала его.

Между Дорманом и Эперне королевская карета поравнялась с ехавшими навстречу ей комиссарами Национального собрания: Барнавом, Петионом и Латур-Мобуром, которые являли собой три оттенка общественного мнения.

Латур-Мобур был республиканцем того же покроя, что и Лафайет.

Петион, истинный республиканец, хотел прихода республики со всеми ее последствиями.

Барнав, подобно Мирабо, заразился роялистскими настроениями, и сострадание, которое он испытывал к королеве, нуждалось, возможно, лишь в этом поводе, чтобы обратиться в самопожертвование.

Карета остановилась.

И тогда, прямо посреди дороги, в окружении толпы, которая пожирала глазами этих трех людей, уже прославивших свои имена, Петион зачитал королевской семье указ Национального собрания, предписывавший комиссарам заботиться не только о безопасности короля, но и о соблюдении уважения к королевской власти в его лице.

По окончании чтения Барнав и Петион поспешили сесть в королевскую карету.

Госпожа де Турзель уступила свое место одному из них и вместе с г-ном де Латур-Мобуром села во вторую карету.

Королева хотела воспротивиться такому размещению, ибо предпочла бы, чтобы рядом с ней остался г-н де Латур-Мобур, которого она немного знала.

Однако он наклонился к ее уху и сказал ей:

– Ваше величество, я согласился взять на себя эту печальную миссию, приблизившую меня к вам, лишь в надежде быть полезным королю. Так что ваше величество может рассчитывать на меня как на самого преданного из ваших подданных, но иначе обстоит дело с Барнавом, одним из важнейших членов Национального собрания, имеющим в ней огромное влияние; его тщеславию польстит, если он будет находиться в карете короля; так что важно, чтобы он оказался в ней и у королевы появилась возможность поближе познакомиться с ним. Поэтому я умоляю вас счесть правильным, что я уступаю ему свое место и сажусь во вторую карету вместе с госпожой де Турзель.

Королева поблагодарила г-на де Латур-Мобура улыбкой. Она намеревалась снова сделаться женщиной: обольстить Барнава было для нее забавой.

Правда, понадобились такие обстоятельства, как эти, чтобы Мария Антуанетта дала себе труд обольстить адвокатишку из Гренобля.

Барнав, отличавшийся худощавостью, сел на задней скамье кареты, между королем и королевой.

Петион расположился на передней скамье, между принцессой Елизаветой и дочерью короля.

Юный дофин сидел попеременно на коленях матери, тетки или сестры.

XVI

Барнав. – Опущенная вуаль. – Изложение убеждений. – Петион. – Его дурные манеры. – Священнослужитель. – Рывок Барнава. – Поднятая вуаль. – Дорожная трапеза. – Плечо Петиона. – Дофин и Петион. – Пуговицы сюртука. – Девиз. – Прибытие в Мо. – Дворец Боссюэ. – Две беседы с глазу на глаз. – Королева и Барнав. – Король и Петион. – Телохранители. – Отвергнутое предложение. – 25 июня. – Бездна, разверзшаяся за пять дней. – Афиши. – Возвращение по Елисейским полям. – Перевернутые ружья. – Вопрос и ответ. – Голос толпы. – Высказывание г-на Гийерми. – Опасность, грозящая телохранителям. – Горничные королевы. – Сестра г-жи Кампан. – Профессиональный клеветник. – 11 июля, апофеоз Вольтера.

Выше мы сказали о решимости королевы в отношении Барнава, однако незначительное происшествие воспрепятствовало ее планам.

Наклоняя голову, перед тем как сесть в карету, Барнав бросил вначале взгляд на трех телохранителей, затем на королеву, и на губах его промелькнула легкая ироничная улыбка.

Поговаривали, что одним из этих трех телохранителей был г-н фон Ферзен, а г-н фон Ферзен, как известно, слыл в то время любовником королевы; улыбка Барнава ранила ее в самое сердце.

Она опустила вуаль и явно решила не произносить ни слова.

Но, если предположить, что данная улыбка была бестактностью со стороны Барнава, то это оказалось единственной бестактностью, которую он себе позволил.

Красивый, молодой, учтивый, наделенный открытыми манерами и исполненный уважения к великому несчастью, перед лицом которого он оказался, Барнав непременно должен был очень быстро сгладить это первое и неприятное впечатление, которое он произвел.

И потому вскоре король заговорил с ним.

Беседа шла о политических событиях; Людовик XVI излагал свои убеждения как король, Барнав – как патриот, Петион – как республиканец.

Петион являл собой полную противоположность Барнаву; в обстоятельствах, в которых ему довелось оказаться, он, хотя и наделенный от природы довольно мягким нравом и даже не лишенный некоторой сентиментальности, достаточно распространенной в ту эпоху, полагал своим долгом призвать на помощь себе всю жесткость, какая имелась в его характере.

На все вопросы, какие задавал ему король, он отвечал:

– Что касается меня, то я сторонник республики.

И, в то время как Барнав, выказывая отменную учтивость речи и замечательное чувство такта, обсуждал с королем самые горячие вопросы текущего момента, Петион позволял себе в разговоре с принцессой Елизаветой пошлые шутки, которые эта девственная особа нарочито не понимала, и безбожнические насмешки, которые эта святая встречала в штыки.

Почувствовав жажду и заметив находившиеся возле принцессы Елизаветы стакан и графин с водой, он взял стакан и, не извиняясь и не испрашивая разрешения, протянул его принцессе Елизавете, чтобы она налила ему воды.

В глазах столь аристократичной натуры, как королева, Петион был грубым невежей.

В этот момент случаю было угодно предоставить двум комиссарам возможность сделать очевидным существовавшее между ними различие.

Какой-то священнослужитель подошел к королевской карете, желая, подобно г-ну Дювалю де Дампьеру, засвидетельствовать пленникам свое высокое уважение; подобно этому старому дворянину, старому священнику предстояло заплатить мученичеством за свою веру в королевскую власть: уже поднялись вверх ружейные приклады, уже сверкнули вынутые из ножен клинки.

Барнав рванулся к окошку кареты и, в одном их тех порывов красноречия, какие он нередко черпал не в своем таланте, а в своем сердце, воскликнул:

– О французы, нация храбрецов! Неужели вы превратитесь в народ убийц?!

Рывок Барнава был столь стремительным, столь пылким, столь страстным, что принцесса Елизавета удержала молодого человека за полу его сюртука, а королева закричала от ужаса.

Петион не двинулся с места и не произнес ни слова.

С этой минуты Мария Антуанетта и как женщина, и как королева оценивала каждого из них в соответствии с тем, чего они заслуживали; она подняла вуаль.

Само собой разумеется, сделала она это не ради Петиона.

Прежде, вплоть до момента встречи с комиссарами, всякий раз, когда король и королевская семья делали остановку, чтобы пообедать или поужинать, они ели одни. На первом постоялом дворе, где был устроен привал после того, как комиссары присоединились к их величествам, в прежний порядок никаких изменений внесено не было, и накрывать на стол намеревались тем же образом; но, посовещавшись, король и королева сочли своим долгом пригласить комиссаров отобедать вместе с ними. Петион принял приглашение, даже не догадываясь, что ему оказывают милость, или делая вид, что не догадывается об этом. Однако Латур-Мобур, а в особенности Барнав долго отнекивались; Барнав даже настаивал на том, что он будет стоять и прислуживать королю.