Текст книги "Драма девяносто третьего года. Часть первая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Конституция, представленная королю 3 сентября, была одобрена им 13 сентября.

Этому одобрению предшествовала страшная борьба.

«Откажитесь и погибните, если понадобится», – написал Бёрк королеве.

«Одобрите», – написал Леопольд и князь фон Кауниц.

– Одобрите, – сказали Барнав и конституционалисты.

Король противился долго.

– Я не вижу, – сказал он, – в этой конституции достаточно действенных возможностей, способствующих единству страны.

Между тем на него оказывали давление.

– Раз мнения на сей счет расходятся, – заявил он, – я согласен, что опыт является здесь единственным судьей.

Это было довольно странное одобрение. Все притворились, что не расслышали его, и удовольствовались им.

Лафайет снял все запреты, и король, сделавшись главой нации, перестал быть пленником Парижа. Закон о всеобщей амнистии, которую потребовал король, был принят депутатами. На другой день король появился в Национальном собрании, украшенный одним лишь крестом Святого Людовика.

Все прочие ордена были упразднены.

Король занял место подле председателя и произнес:

– Я пришел сюда, чтобы торжественно заявить вам об одобрении мною конституционного акта: я клянусь быть верным нации и закону и употреблять всю власть, представленную мне, для сохранения конституции и исполнения указов. Пусть эта великая и достославная эпоха станет эпохой восстановления мира и сделается залогом благополучия народа и процветания государства.

При этих словах оглушительные рукоплескания послышались со всех сторон в зале и на балконах. Одна и та же мысль читалась на всех лицах:

– Ах, если бы Революция могла быть закончена!

Однако Революция только начиналась.

Королева присутствовала на заседании, находясь в отдельной ложе; когда она вернулась к себе, г-жа Кампан обратила внимание на ее полное молчание и ее глубоко печальный вид. Король пришел к ней по внутренним покоям; он был бледен, и лицо у него было настолько перевернуто, что, увидев супруга таким расстроенным, королева удивленно вскрикнула. Какую-то минуту казалось, что он вот-вот лишится сознания; он рухнул в кресло и приложил к глазам платок.

– Ах, сударыня! – вскричал он. – Все пропало! Вы были свидетелем этого унижения! О, неужели вы приехали во Францию для того, чтобы увидеть попранную королевскую власть?!

Королева бросилась перед ним на колени и обняла его, разразившись рыданиями.

Вот что происходило внутри Тюильри, в то время как вне дворца народ кричал: «Да здравствует король! Да здравствует конституция!», соединяя в одном пожелании две силы, одна из которых неизбежно должна была удушить другую.

Вот почему роялисты распевали во весь голос:

И все ж король Луи слабак:

Он с конституцией младой

Вступил в постылый брак;

На их союз взираю я с тоской,

Надеясь втайне, что народ

Подвигнет эту пару на развод.

Примечательно, что Национальное собрание всегда занимало лишь временные помещения: в Версале это были последовательно церковь святого Людовика, зал ведомства Королевских забав и Зал для игры в мяч; в Париже – зал архиепископства и Манеж.

Текст конституции, ставший главным итогом работы Национального собрания, насчитывает двести восемь статей: королевство неделимо; его территория расчленена на департаменты; образ правления представительный и монархический; учреждены первичные собрания; они состоят из граждан старше двадцати пяти лет; все граждане, уплачивающие налог свыше пятидесяти четырех ливров могут быть депутатами; одна постоянная палата из семисот сорока пяти представителей, избранных сроком на два года, образует основную часть законодательной власти. Король является ее дополнительной частью, благодаря предоставленному ему праву одобрять указы или накладывать на них вето, посредством которого он отклоняет их на два года. Первое заседание ассамблеи будет иметь место ежегодно 1 мая. Король не имеет права ни распускать ее, ни предлагать законы; он всего лишь высказывает свои замечания к ним; королевская власть является наследственной; особа короля неприкосновенна и священна; однако он будет считаться отрекшимся от престола, если откажется от данной им клятвы быть верным конституции, если встанет во главе армии, воюющей против нации, и если покинет королевство, не имея на то разрешения законодательного органа. Это отречение от престола переместит его в разряд обычных граждан, и тогда, подобно им, он может быть обвинен и судим за действия, совершенные после своего отречения. Судьи, избранные на определенный срок народом, наделены юридической властью; законодательный орган ежегодно обсуждает и устанавливает общественные налоги; наконец, денежные средства, предназначенные для личных нужд короля, могут быть предоставлены ему лишь после того, как он в присутствии законодательного органа принесет присягу, которую в будущем все короли французов будут обязаны приносить нации, всходя на трон.

Тридцатого сентября 1791 года король предстал перед Учредительным собранием и принес присягу.

В тот же день, завершив свой труд, Учредительное собрание ушло со сцены, уступив место Законодательному собранию.

Вот итог работы Учредительного собрания:

полное разрушение монархического порядка;

организация народной власти;

уничтожение всех привилегий дворянства и духовенства;

выпуск ассигнатов на сумму один миллиард двести миллионов;

установление ипотеки на национальные имущества;

признание свободы культов;

отмена монашеских обетов;

упразднение приказов о заточении без суда и следствия;

установление равного обложения государственными налогами;

упразднение таможен внутри страны;

провозглашение отмены десятины и феодальных прав;

и, наконец, создание национальной гвардии.

XX

Куплет. – Бриссо де Варвиль. – Бриссовать перчатки. – Табакерка. – Ни «государь», ни «ваше величество». – Жиронда. – Ее истоки. – Ее вожди. – Облик Законодательного собрания. – Жан Жак Руссо и Мирабо. – Трон заменен креслом. – Стоимость ценных бумаг снижается. – Лафайет и Байи смещены со своих постов. – Сантер и Петион. – Заявление короля. – Его сложное положение. – Карикатура: «Даю свою санкцию». – Письмо г-на де Буйе. – Смех, который оно вызывает. – Военные приготовления. – Заявление Жиронды. – Раб становится человеком. – Начало 1792 года. – Обзор европейских монархов. – Георг III, Леопольд II. – Пруссия, Россия. – Портрет Екатерины II. – Швеция и Густав III. – Донкихот деспотизма. – Испания и Карл III. – Огненное кольцо.

Уходя, Национальное собрание обогатило словарный запас французского языка новым сравнением: человеку, которому не хотели сказать: «Ты дурак», говорили: «Ты рассуждаешь, как депутаты под конец созыва».

Одного месяца оказалось достаточно для избрания новой ассамблеи, заседания которой начались 1 октября.

В тот же день по Парижу разошелся куплет, написанный на мотив «Известно вам, кто наши интенданты?»:

Известно вам, кто наши депутаты?

Нет.

А их рождения места и даты?

Нет.

Знакомы вам все эти голодранцы,

По виду, право, сущие засранцы?

Нет.

Вы босяков на улицах видали?

Да.

Давно тогда вы этих депутатов знали!

Одним из тех, кто с наибольшим скандалом появился в этой новой ассамблее, числившей среди своих членов бывшего маркиза де Кондорсе и расстриженного капуцина Шабо, был Бриссо де Варвиль; репутация у него была дурной: появившееся тогда слово «бриссовать» сделалось жаргонным выражением, имевшим значение «воровать».

– Ты сбриссовал у меня волчок! – кричали на улицах мальчишки.

Карикатура того времени изображала Бриссо, ловко вытягивающего пару перчаток из кармана своего соседа, и была снабжена подписью: «Бриссо, надевающий свои перчатки».

Другая изображала короля в совете министров. «Ну и кто же из вас, господа, – говорит он, – обрисовал мою табакерку? Ладно, пусть оставит табакерку себе, но хотя бы вернет мне портрет королевы, что был на крышке». Услышав это, стоящий у двери часовой глубокомысленно замечает: «Понятно, что ковры теперь следует приколачивать гвоздями».

В начале торжественного открытия заседаний новой ассамблеи в зал явился Камю, архивист Национального собрания, чтобы зачитать текст конституции, на которой каждый поклялся жить свободным или умереть.

После этого немедленно было решено, что, когда Людовик XVI впервые появится в новой ассамблее, к нему не станут обращаться со словами «государь» и «ваше величество» и будут называть его просто «король французов».

Наконец, депутаты постановили поместить в зале заседаний бюсты Жан Жака Руссо и Мирабо.

Кроме того, надлежало упразднить балконы для привилегированных лиц.

Выше мы говорили о влиянии якобинцев, о расширении их общества, о сети клубов, которой они покрыли всю Францию. Угроза, которую они несли прежней ассамблее, распространилась и на новую ассамблею. И потому, когда сумятица первых дней прошла, в Законодательном собрании сложилась новая партия, которая, имея своими вождями депутатов из Жиронды, стала именовать себя жирондистами.

Эта партия перехватила власть из рук конституционалистов; отличаясь идеями более передовыми и более патриотичными, чем у них, она обладала большей честностью в намерениях и большей нравственной чистотой ее членов.

Верньо, Кондорсе, Гаде, Жансонне и Дюко стали ядром, вокруг которого сгруппировалась партия Законодательного собрания, настроенная вступить в борьбу с якобинцами.

Никогда еще народ не являл удивленному взору мира ассамблею более молодую и более склонную к действию, этой главной потребности молодости. Многим из депутатов не было еще и двадцати шести лет, лишь кое-кто был старше тридцати; за исключением Кондорсе, Шабо, Бриссо, Клода Фоше, Черутти, Пасторе и Ламуретта, это новые, неизвестные лица: это нашествие молодых, пылких людей, прекрасных ораторов, уверенных в себе, храбрых, принесших свою жизнь в жертву. Они поехали в Париж, как если бы отправились на войну. Жиронда, которая вся целиком прибывает в одном дилижансе, это передовой отряд Бордо, идущий на врага.

Разумеется, когда бросаешь взгляд на новую ассамблею, когда тщетно пытаешься найти там Мирабо, Барнава, Сиейеса, Дюпора, Казалеса, Робеспьера, Ламета, аббата Мори – всех тех людей, кто создал эту конституцию, которая, возможно, и неисполнима, но, разломанная на части, может послужить материалом для всех конституций в будущем; когда на их местах, кажущихся тем более пустыми, что они кем-то заняты, видишь эти свежие, горящие нетерпением лица с живым взором, эту очаровательную молодость, которую Революция оторвала от поэзии, правосудия и науки, чтобы подтолкнуть к неизвестности, которая вскоре должна нам открыться, поневоле задаешься вопросом: к какой катастрофе приведут все эти новые провожатые Францию, желая привести ее к победе?

Успокаивает лишь одно – некая схожесть, которую они излучают: они похожи между собой в возрасте, в одежде и едва ли не в чувствах; их миссия состоит в борьбе, борьбе против аристократии и священства; будет ли она, эта Жиронда, бороться против короля? Жирондисты еще ничего не знают об этом, но, заняв места на скамьях своих предшественников, они тотчас излагают свою программу и выказывают намерение не называть короля ни государем, ни вашим величеством.

– И как же тогда его называть?

– Исполнительной властью.

Вторым шагом Законодательного собрания, как уже говорилось, становится решение об упразднении балконов для привилегированных лиц.

Возникает вопрос, зачем это было сделано. Дело в том, что, уходя, Национальное собрание оставило за собой два балкона, и с их высоты могло бы господствовать над новой ассамблеей, словно некая верхняя палата. Так вот, новая ассамблея не признает никакого господства над собой, ибо обладает полной властью; да, она готова допустить владычество двух королей, но это короли мысли – Жан Жак Руссо и Мирабо.

Вот почему их бюсты будут помещены в зале заседаний.

И кстати сказать, кто же теперь давал советы королю? Этого никто не знал. Это не был Барнав; бедняга Барнав утратил все свое влияние, и король, прославленный механик, отбросил его подальше от себя и от королевы, словно поломанный инструмент. Царствование Барнава длилось, вероятно, два с половиной месяца, с июня по сентябрь, и за это мимолетное царствование ему предстояло расплатиться своей головой.

В любом случае, на наш взгляд, советчики у короля были дурные; когда к нему пришли спросить, в котором часу он примет депутацию новой ассамблеи, Людовик XVI через посредство своего министра ответил, что он не может принять ее раньше трех часов пополудни.

Вот почему, придя туда, он застал пресловутый указ об упразднении титулов «государь» и «ваше величество» уже готовым, а когда он стал искать там свой трон, то вместо него обнаружил простое кресло, поставленное слева от председателя.

Слева, понимаете? Не справа, а именно слева!

Колоссальное снижение стоимости ценных бумаг дало знать о страхе, который подобный шаг вселил в конституционалистов, ибо почти у всех этих людей богатство заключалось в земельной собственности и государственных рентах. К тому же многие из них были не только красноречивыми демагогами, но и биржевыми игроками и спекулировали одновременно государственными ценными бумагами и личными капиталами короля.

Тем временем все эти красавцы-офицеры национальной гвардии, все эти молодые дворяне с новыми эполетами и сверкающими мундирами лишились своего командира. Красавец Лафайет – Блондинчик, как его называли королева и Марат, – красавец Лафайет и все его окружение были вынуждены подать в отставку.

Главнокомандующего национальной гвардией больше не было: командовать ею должны были поочередно командиры шести дивизий.

То же самое произошло с Байи, мэром, представлявшим интересы конституционалистов, подобно тому как Лафайет был генералом, представлявшим интересы аристократов: Байи подал в отставку.

Лафайета сменил Сантер, на смену Байи пришел Петион.

Две эти замены ясно говорили о том, что общество полностью вступило в Революцию.

Погодите, это еще не все.

Манюэль был назначен прокурором-синдиком Парижской коммуны,

Дантон стал его заместителем,

Тальен и Бийо-Варенн заседали в общем совете Коммуны,

Робеспьер получил должность общественного обвинителя.

И потому отставку Байи высмеивали в песенках; подразумевалась, что это его жена поет вот такую песенку:

Коко! Очки скорей надень:

Вдали ты видишь эту тень?

Гроза идет на нас стеной,

Боюсь остаться я вдовой!

Париж покинем поскорей

И спрячемся от глаз людей!

Мы от грозы приют найдем

И в нем укроемся вдвоем,

Мы заберемся далеко,

Найти нас будет нелегко,

И так спасемся мы, Коко!

Я уложу тряпичное добро,

А ты уложишь серебро.

От сборов городских в казну

Оставим горсточку одну.

Покинем милый наш дворец,

Лакеев рассчитаем под конец,

И мэра шарф, что так тебе к лицу,

Мы новому оставим гордецу,

А заодно твое короткое манто,

Его носил ты как никто,

И так спасемся мы, Коко!

Тем не менее, несмотря на все эти вредоносные для нее начала, могущество королевской власти было во Франции столь велико, что, когда Людовик XVI явился в Законодательное собрание, которое он заставил ждать его целых три дня, раздались дружные аплодисменты и из всех уст вырвалось: «Да здравствует король!»

– Я нуждаюсь в вашей любви, – заявил Людовик XVI.

И все Законодательное собрание ответило единодушным возгласом:

– И мы тоже, мы тоже нуждаемся в вашей любви, государь!

Депутаты забыли, что они совсем недавно проголосовали за то, чтобы впредь не называть короля государем.

Однако события, готовившиеся за пределами Франции, сразу же отвлекли внимание новой ассамблеи, и все взгляды обратились к загранице.

Дело в том, что там велась огромная работа, там давала о себе знать огромная смута.

Франция чувствовала это инстинктивно: начиная с 1789 года она нуждалась в оружии, брала ружья везде, где могла найти их, а если не находила, то выковывала пики.

Поскольку конституция была принята, а король снова находился в Тюильри, относительное спокойствие, восстановившееся благодаря этому внутри страны, позволило революционному духу дать себе отчет в создавшейся ситуации.

Ситуация была запутанной, и запутанной прежде всего из-за присутствия короля в Париже.

Если бы Людовику XVI позволили бежать, ситуация значительно прояснилась бы.

Роялистская партия, разгромленная, а точнее, покинутая, устремилась бы за границу вслед за королем. Людовик XVI присоединился бы к графу Прованскому, графу д'Артуа, принцу де Конде и эмигрантам; создалась бы коалиция и началась бы война с иностранными государствами, но гражданской войны, вероятно, не было бы.

Именно король своим присутствием сделал эту гражданскую войну жестокой, яростной и беспощадной.

Не будь короля, мы не имели бы ни 10 августа, ни 2 и 3 сентября, ни 21 января.

Кроме того, люди инстинктивно ощущали, что все короли оскорблены в лице Людовика XVI. Народ, наложив в Варение руку на короля, наложил руку на всех европейских монархов. В лице Людовика XVI все короли стали пленниками. Повсюду народы были рабами своих королей. Разве можно было помыслить, что короли допустят, чтобы один из них оставался узником собственного народа?

Карикатура того времени изображает императора, наносящего визит своему зятю, который находится в железной клетке и сидит за столом, держа в руке перо.

– Что это вы тут делаете, зятек? – спрашивает его император.

– Даю свою санкцию, – отвечает король.

Вот почему, когда вслед за возвращением короля в Париж пришло письмо г-на де Буйе, который не только брал на себя ответственность за бегство короля, что показывало его человеком преданным, но и угрожал Франции, угрожал Национальному собранию, угрожал Парижу, где он обещал не оставить камня на камне, эта угроза вначале вызвала неудержимый смех, а затем повлекла за собой противодействие иностранному духу, и из всех уст вырвалось слово война.

– Война против Европы!

– Да чего уж там, война против всего мира, если нужно!

После чтения этого письма все встрепенулись, пришли в движение, стали вооружаться.

Марсель настойчиво призывает идти маршем на Рейн; весь Север и весь Восток, от Гренобля до Живе, ощетиниваются оружием. В Арси, из проживающих там десяти тысяч мужчин, в поход готовятся выступить три тысячи, а в такой, к примеру, деревне, как Аржантёй, – все поголовно; в Бордо воодушевление ничуть не меньше, и Жиронда пишет: «Я не посылаю, я иду».

Наконец, в декабре 1791 года издается указ о создании добровольческой национальной гвардии; он рекрутирует волонтеров на срок в один год и содержит следующую угрозу наказания: «Те, кто оставит службу ранее одного года, будут на десять лет лишены чести быть солдатами».

Так что же стало с тем великим страхом, какой наши крестьяне испытывали перед военной службой?

Он превратился в воодушевление.

Дело в том, что раб стал человеком; дело в том, что крестьянин стал собственником; дело в том, что он понимал: ему есть что защищать; дело в том, что та земля, в которой он копался, сгорбившись под палящими лучами солнца, из мачехи, какой она была, становилась настоящей матерью.

Вот мы и подошли к началу 1792 года; мы подошли к нему, подняв, перед лицом королей и народов, девическую вуаль, покрывающую нашу свободу; словно античная Паллада, это дева с безмятежным взором, но с оружием в руке.

Ее безмятежный взор – для успокоения народов, ее вооруженная рука – для устрашения королей.

Эту богиню, которая, подобно Афине, вышедшей из головы Зевса, вышла из головы Франции – ибо сотворили эту юную деву Руссо, Вольтер и Монтескьё, – еще нельзя упрекнуть ни в каком бесчинстве. Убийства 19 июля, убийства 6 октября, убийства 17 июля – это отдельные случаи, за которые она не несет ответственности; брызги крови, пролитой до этого времени, не замарали ее девичьего платья.

Дело в том, что до этого часа подобные смертоубийства еще являются правосудной карой; позднее они станут мщением.

О, было бы чересчур хорошо, если бы эта богиня навсегда осталась такой же чистой и незапятнанной! Что бы сказала тогда, в своем окровавленном платье, ее старшая сестра, Английская революция?

Но, прекрасная в глазах народов, она была ужасной в глазах королей.

Кто же были эти короли? Скажем о них несколько слов, ибо их интересы будут вытекать из их собственного положения.

В Англии царствует Георг III, только что подвергшийся первым приступам умопомешательства; Георг III, униженный победоносным соперничеством в Индии нашего флота с английским; Георг III, оскорбленный помощью, которую мы оказали Америке. Впрочем, весь разум Георга III и весь дух Англии сосредоточены в одном-единственном человеке – Питте.

Питт инстинктивно ненавидел Францию, Питт осознанно опасался Революции.

Францию – потому что она была соперницей, Революцию – потому что она была врагом.

И в самом деле, разве Революция и Франция не готовились разрушить то великое европейское равновесие, какое было установлено Вестфальским миром, ту настолько хорошо сбалансированную власть всего нескольких могущественных держав, что общее равновесие достигалось за счет механизма, в котором каждая из них служила противовесом другой?

Так что Англии следовало любой ценой угасить революционный дух во Франции или же позволить ему пожрать, словно Сатурну, его собственных детей.

После Англии идет Австрия, после Питта – г-н фон Кауниц, после Георга III – Леопольд II.

На протяжении вот уже трех веков мы воюем против Империи, и в каждой войне она теряет какое-нибудь графство, какую-нибудь провинцию, а порой и королевство; помимо императорской короны, у нее остаются еще две короны: Богемии и Венгрии. Однако Австрия – в том виде, в каком она скроена сегодня, то есть будучи стержнем немецкой федерации – Австрия является силой, способной к сопротивлению, но не к толчку; к тому же она не без страха видит, как под покровительством Англии два новых государства усиливаются с исполинской скоростью; вот откуда проистекают колебания Леопольда, вот в чем причина его писем сестре, писем, в которых он говорит ей, что необходимо выиграть время, хитрить, обмануть Национальное собрание, обмануть Барнава, как она обманула Мирабо.

К тому же, одряхлев в сорок четыре года, причиной чего стал его итальянский сераль, Леопольд вот-вот умрет, и если ему еще удается сбрасывать с себя сонное оцепенение, то происходит это с помощью губительных возбуждающих снадобий, которые он составляет сам. «Каков император, такова и империя», – говорит Мишле.

Двумя державами, нарушающими покой Австрии, являются Пруссия и Россия.

Пруссия, созданная не более века тому назад, а прежде являвшаяся всего лишь маркграфством, которое Австрия опрометчиво сделала королевством; Пруссия, которая, попав в руки Фридриха II, этого великого взращивателя монархий, прирастала за счет всех своих соседей и, во время одного из своих младенческих писканий, одним махом проглотила Силезию; Пруссия, которая, едва родившись, отреклась от немецкого федеративного духа, вступив в союз с Англией и Россией; короче, Пруссия, которая со своим двенадцатимиллионным населением сделалась рычагом Англии и авангардом России.

Что же касается России, которая считает Пруссию мечом, приставленным к груди Франции, то там все еще правит Екатерина II, хорошо известная читателям; однако Мессалина стала старухой, у Пасифаи поседели волосы, хотя ее страсти все те же, что в молодости, а может быть, и хуже. Улыбавшаяся после убийства Петра III, пасмурная после резни в Измаиле и Праге, Екатерина II сделалась угрюмой после раздела Польши, которую она расчленила уже в третий раз.

Эта женщина, велевшая изображать ее с седыми волосами и обнаженной грудью и имевшая двенадцать собственных цезарей, которые правили вместе с нею, и армию, откуда она брала себе любовников, в конечном счете была гением; словно коронованная волчица, она держала в когтях Турцию, а в зубах Польшу и бросала косые взгляды на Францию; ибо она прекрасно понимала, что именно там будет лежать предел ее могуществу; она понимала, что мы были для ее деспотизма тем же, чем является берег для океана, и что рано или поздно мы с жестом Бога и его тоном скажем ей: «Доселе дойдешь и не перейдешь».

И потому она отправила обратно, даже не вскрыв его, письмо, которым Людовик XVI извещал европейские державы о том, что он одобрил конституцию.

Швеция, старая союзница Франции, была представлена в то время своим королем Густавом III, врагом французов; но, поспешим сказать, Густава III отвращала от революционных принципов вовсе не низменная вражда, связанная с поисками выгоды, а рыцарские чувства. Конституция была ветряной мельницей этого донкихота деспотизма; он привык к смелым и отчаянным затеям; вначале он сражался против собственного народа и победил; затем он сражался против России, и если бы Австрия, Пруссия и Турция помогли ему, то, возможно, он победил бы и в этот раз. Мир, заключенный с Россией, и обещания Екатерины II – Екатерина II пообещала ему, что с помощью денежной поддержки со стороны Испании и Сардинии она предоставит ему флот и перебросит его в Нормандию или в Бретань, словно новоявленного Эдуарда III, – разожгли его пыл; он со страстью встал на сторону Людовика XVI, и мы видели, как, словно простой шталмейстер, он ждал королеву в Ахене, чтобы подать ей руку, когда она будет выходить из дорожной кареты.

Девятнадцатого октября он заключил с Россией договор, направленный против Франции.

Пару слов об Испании.

В Испании незадолго до это завершилось если и не самое великое царствование в ее истории, то, по крайней мере, самое долгое, как и правление Людовика XIV во Франции, а когда долгие царствования не укрепляют государство, они разрушают его. Более полувека Карл III боролся за то, чтобы избавить государственное управление от монашеских оков, которые душили его. Его царствование прошло среди костров инквизиции, бычьих боев и крестных ходов; из трех министров, помогавших Карлу III в этой борьбе, двое, после того как умер он сам, умерли в изгнании: Аранда и Флоридабланка.

Ему наследовал Карл IV; свое царствование Карл IV провел между женой, которая ему изменяла, фаворитом, который его обкрадывал, и духовником, который его усыплял. Вся политика Испании была сосредоточена на королевском дворце Аранхуэс; для нее больше не было таких направлений, как Италия, Неаполь и Америка. «Как там любовные отношения Годоя и Марии Луизы Пармской?» – интересовались люди; и, когда любовники были счастливы, Испании надлежало быть довольной, в полном соответствии со стихотворным высказыванием:

Как только Август напивался, вся Польша пьяною была.

Таково было положение за границей. Стало быть, все были готовы по первому зову Австрии выступить против Франции и зажать ее в железное кольцо, в котором Революция убила бы себя сама, словно скорпион в огненном кольце.

XXI

Священники, эмигранты, короли. – Доклад Галлуа и Жансонне. – Присяга священников. – Ее последствия. – Письмо священника Понтьяна Жилле. – Веретёна. – Циркулярное послание. – Петион поднимает вопрос об эмигрантах. – Указ против графа Прованского. – Ответ эмигрантов. – Плакат, развешанный по всему Парижу. – Куплет, исполнявшийся в театре Мольера. – Возглас Бриссо горячо поддержан.

Итак, три партии, враждебные Революции и, следовательно, Франции, проявили свою готовность сражаться.

Священники – внутри страны, эмигранты и короли – вне ее.

Позднее было замечено, что существует и четвертый враг, источник всей этой враждебности.

Этим четвертым врагом был король.

Заседание 9 октября. Галлуа и Жансонне отмечают в своем докладе:

«Время принятия духовенством присяги стало для департамента Вандея временем первых его смут… Разделение священников на присягнувших и неприсягнувших привело к подлинному расколу среди прихожан; разделенными оказались семьи; появились, и появляются каждодневно, женщины, разошедшиеся со своими мужьями, и дети, покинувшие своих отцов… В муниципалитетах царит разлад… Значительная часть граждан отказалась служить в национальной гвардии».

И в самом деле, религиозная война вот-вот должна была породить войну гражданскую: за спиной отказавшегося присягать духовенства замаячило Вандейское восстание.

Не нам судить о своевременности указа, требовавшего от священников принять присягу. Мы придерживаемся мнения – и это наше личное мнение, – что религия должна быть непорочной девой, свободной от всяких пут; она нуждается в обеих своих руках, чтобы молиться; Господь сотворил эти руки для того, чтобы она могла молитвенно сложить их на своей груди или простереть над народами.

Указ превращал священников, отказавшихся принять присягу, в мятежников, тех, кто ее произнес, – в их гонителей, а одних и других – в политических деятелей. В итоге те, кто прежде появлялся на эшафотах лишь для того, чтобы утешать там умирающих, теперь всходили туда без утешителей.

Те и другие сделали из религии нечто мирское; те и другие превратили церковную кафедру в трибуну, а причащение – в акт преданности королю или повиновения Революции.

В бумагах г-на Паллуа, знаменитого разрушителя Бастилии, о котором мы говорили выше, было найдено следующее письмо, опубликованное в газете «Хроника Парижа» и вызвавшее всеобщее одобрение:

«Я получил Ваше письмо, дорогой брат и славный гражданин, и спешу ответить на него. Да, в воскресенье 6 апреля сего года, перед началом торжественной приходской мессы, я, вознеся Святые Дары, в присутствии всего народа сжег на острие сабли пастырское послание бывшего архиепископа Парижского, присланное мне из Шамбери по почте и датированное 7 февраля; в этом послании он обзывает нас, то есть меня и всех прочих священников его епархии, принесших клятву верности нации, святотатцами, самозванцами, раскольниками, еретиками, протестантами и кальвинистами и, опираясь на свои мнимые полномочия, лишает нас права исполнять священнические обязанности и отменяет все заключенные в его отсутствие браки, а также все дарованные за это время отпущения грехов. Перед началом торжественной воскресной мессы, держа в руке саблю, я тоже принес гражданскую присягу… Я не раскаиваюсь, славный брат и гражданин, в том, что сжег упомянутое пастырское послание, от всего сердца и от всей души выкрикивая, пока оно горело на острие мой сабли, слова: „Да здравствует нация! Да здравствует закон! Да здравствует король! Да здравствует вовеки гражданская конституция, принятая в качестве закона августейшим Национальным собранием, продиктованная и внушенная Святым Духом и одобренная королем!“

То, что я имел честь сообщить Вам, является чистой правдой. Впрочем, если у Вас есть сомнения по поводу этого события, то все мои прихожане, будучи его свидетелями, подтвердят сказанное мною. Ради нации, дорогой брат, я в качестве гренадера полка Короны проливал свою кровь в войнах с Ганновером и Германией и в различных сражениях получил четыре ранения; как награду за мои ранения король Людовик XVI пожаловал мне пенсию в пятьдесят ливров из своей королевской казны. Вот уже шестнадцать или семнадцать лет я служу приходским священником в Водерлане; в течение нескольких лет я состоял викарием в Гонессе; короче, дорогой брат и славный гражданин, всю свою жизнь я, с саблей в руке, был и буду искренне и братски предан Вам, королю и нации. ПОНТЬЯН ЖИЛЛЕ, штатный кюре Водерлана и пенсионер короля».